В школе я, в общем, учился хорошо. Но один предмет мне давался с трудом с первого по последний класс. Этим предметом было «Поведение».
В одной из школ, которой посчастливилось иметь меня в качестве своего ученика (а таких школ было пять — моего отца-офицера каждые несколько лет переводили из гарнизона в гарнизон), в нашем классе училась в высшей степени правильная и застенчивая отличница. Фамилия этой девочки была Энгельс. Однажды я, как обычно нахальный и непричесанный, завалился в класс, когда первый урок уже начался и, увидев ее укоризненный взгляд, бросил ей в лицо: «Здравствуй, Энгельс». Последовавшее за этим «Я твой Маркс» вырвалось из меня помимо моей воли совершенно непроизвольно. Наверное, это было навеяно висевшими в классе портретами. Ее губы после моего приветствия как-то сразу задрожали, и Энгельс выбежала из класса. А меня в результате чуть не выгнали из школы. Во-первых, потому что я ни за что, ни про что публично оскорбил хорошую девочку. Но главное, за то, что я позволил себе политически вредную инсинуацию, навеянную западными голосами, в которой в насмехательском свете отозвался о классиках марксизма-ленинизма.
Спасибо еще, что дело не дошло до обвинений в приверженности сионисткой идеологии, а то бы точно выперли. Тем более что основания для этого были самые что ни на есть весомые. Полгода назад меня выгнали из класса во время урока пения. Не помню, что я там уже затянул. Наверное, что-то о Ленине, когда надо было петь о березе, или наоборот. Короче говоря, урок пения я покидал с гордо поднятой головой и словами «Сделаем Россию кошерной. Израиль от Днепра до Амура!».
Альбина Михайловна, которую я считал антисемиткой, но которая антисемиткой в действительности изначально не была, но стала ею в ходе обучения меня пению, оказалась женщиной сердобольной, и я отделался тройкой в четверти по поведению.
В другой раз для разбора моего поведения меня вызвали на родительский комитет. Нам нужно было написать сочинение на тему нашего участия в праздничной демонстрации трудящихся, приуроченной к годовщине Великой Октябрьской Социалистической Революции. Могу без хвастовства отметить, что с раннего детства мне было свойственно описывать происходящие со мной события образно и с большой долей искренности. Поэтому в моем сочинении относительно праздничной демонстрации трудящихся было написано, в частности, следующее: «В небе каркали вороны»…
Когда меня ввели в комнату, где сидели члены родительского комитета, я был потрясен. Лицо одной из членов родительского комитета было такой красоты, что я смотрел на нее с открытым ртом и не шевелясь. Боясь, что этот дивный сон сейчас развеется от одного моего глубокого вдоха или неверного движения. Мне было тогда лет тринадцать, значит, женщинам, матерям моих одноклассников, которых оторвали тем вечерам от семьи и послали осуждать меня за каркающих в небе ворон, было лет по тридцать пять. Это были красивые, любящие своих мужей женщины. Их мужья были пилотами стратегической авиации, а в СССР в те годы это было чрезвычайно почетно. И лейтенанты с крылышками в петлицах отбирали себе в жены самых красивых. Не знаю, как сейчас, давно не был, но тогда красивых женщин в русских селениях была масса. И вот пять взрослых красивых женщин побросали вечером свои семьи и пришли осуждать тринадцатилетнего подростка за… Думаю, им самим было передо мной неудобно. И этот еще ребенок вдруг уставился на одну из них откровенно влюбленным взглядом. А заседание родительского комитета должно длиться не менее сорока минут. А он уставился на нее и не моргает, и не закрывает рот, что бы ему ни говорить. Даже если машешь перед его лицом рукой и теребишь его за плечо…
PS. В общем, в школе учителя со мной здорово намучились.