ЙОСИФ БРОДСКИЙ - НОБЕЛЕВСКИЙ ЛАУРЕАТ
Бокман. Соломон! 22 октября 2007-го года исполнилось 20 лет со дня присуждения Иосифу Бродскому Нобелевской премии. Я просмотрел в интернете материалы о Бродском, перечёл главы из Вашей книги о нём, - на которую, кстати, в интернете многие ссылаются, иногда не называя её, - перечёл стихи Иосифа Бродского, и у меня возникло ощущение, что судебный процесс над ним в России и всё, что с этим процессом было связано: тюрьма, психушка, ссылка - травмировало его невероятно. Он от этой травмы не излечился до конца своих дней, и многое оттуда вошло в его поэзию.
Волков. Это очень справедливое суждение. Очень проницательно замечено. Конечно, Бродский был человеком глубоко травмированным в своей юности,
нетипичной для еврейского мальчика. Я очень остро ощущаю эту необычность, потому что вокруг меня все благополучно заканчивали: сперва десятилетки, затем вузы - есть некий стереотип для еврейского интеллигента. А Бродский с самого начала нарушал эти правила, и шёл абсолютно нестандартными путями, и его путь к всемирному признанию – сначала, и к официальному признанию – теперь, в России, был довольно тернист, о чём сейчас забывают, потому что для современных молодых поэтов России Бродский представляется кандидатом истэблишмента. Между тем, ничего более этого не может быть далёким от истины. Бродский был, наверное, самым интеллектуальным из всех моих именитых знакомых, - более интеллектуально экипированного человека я не встречал за всю мою жизнь. Причём сразу хочу подчеркнуть, что не говорю о творческой мощи. По творческой мощи, - из тех, с кем мне повезло общаться лично - конечно, на первом плане стоит Шостакович. Но в плане интеллектуальном, в плане такой мощной интеллектуальной машины, Бродский, несомненно, идёт первым, и с очень большим отрывом. Но его бытовое поведение сохранило черты его трудной юности. Он употреблял массу жаргонных словечек его времени...
Бокман. Это даже из Вашей книжки о Бродском слышно. Он матерился...
Волков. Да, он матерился и употреблял много так называемой блатной и музыкантской «фени»: чувак, чувиха, клёво, лабух – такие слова и масса других... И нам было с ним удобно говорить, потому что жаргон этот у нас был общий. Я, между прочим, этому жаргону выучился, когда приехал из Риги в Ленинград, попав в интернат музыкальной школы-десятилетки. Там я впервые услышал все эти словечки. Мы с моим приятелем юности Юрой Кочневым, известным теперь в России дирижёром, даже пытались истребить чрезмерное увлечение этим жаргоном по предложению Кочнева, и за каждое употребление такого слова один другому отвешивал здоровенный щелбан. В числе таких запрещённых нами слов были смак и отврат.Смак означало всё замечательное, а отврат– всё противное.
Бокман. Ну, я понимаю...
Волков. Я ему картинку красивую подсовываю, спрашивая: ну, как? – зная заранее, что он, забыв, сейчас скажет: смак! – и тут же получит по лбу. (Смех). Возвращаясь к Бродскому, его причастность к далеко не интеллектуальной среде его юности всё время прорывалась...
Бокман. То есть, он был интеллектуален, но недостаточно интеллигентен. Можно так сказать?
Волков. Нет, он, может быть, в каком-то смысле бравировал причастностью к такому полусвету, что ли, с увлечением модными шмотками, джинсами, походами в коктейль-холлы. Ему это всё очень нравилось. Ему хотелось быть полностью модно одетым, пройтись с шикарной девушкой...
Бокман. А Вы с ним в Ленинграде были знакомы?
Волков. Нет... То есть, формально я с ним познакомился в Ленинграде перед его отъездом на Запад в 1972-м году. Это случилось в известном Вам Малом зале филармонии на концерте старинной музыки с Волконским. Но Бродский был тогда весь поглощён предотъездными хлопотами, и я тогда не отпечатался в его памяти. Поэтому позднее, здесь, в Нью-Йорке мы с ним заново познакомились. В Нью-Йорке до конца его дней Бродский оставался центральным элементом нашей эмигрантской культуры. В этом смысле объявление 22 октября 1987 года о присуждении ему Нобелевки было встречено в нашем кругу с большим восторгом и энтузиазмом. Забавная история тогда произошла. Дело в том, что на момент объявления Бродский находился в Лондоне, где проживал у пианиста Альфреда Бренделя. Мы хотели ему туда позвонить, но телефона лондонского не было ни у кого, кроме одной окололитературной дамы. Эта дама на протяжении целых 15 минут была, что называется царицей бала: никому телефон не давала, и делала из этого большое show. В течении этих 15-ти минут она была представительницей Бродского в Нью-Йорке, но через 15 минут Довлатов разузнал телефон и её владычество закончилось. (Смех). Не уверен, правда, что Сергей тогда к нему дозвонился, потому что можно было себе представить, что тогда там творилось. А Иосиф мне впоследствии рассказал, что у него в это время был ланч в китайском ресторанчике с детективщиком Джоном Ле Карре, и туда прибежала жена Бренделя, и сообщила ему эту новость, и что нужно быстро возвращаться в их дом, где его ждёт толпа журналистов, репортёров и фотографов.
Я навсегда запомнил его ответ на мой вопрос, как он отнёсся к своему триумфу. Он ответил, что ему главным признанием всегда представлялась не Нобелевская премия, а, тот факт, о котором он ещё в России узнал, что в английском издательстве Пингвин вышла его книжка стихов с предисловием Одена, весьма уважаемого и любимого им поэта. А одним из горестных сожалений было, что его родители не дожили до этого дня, и не увидели церемонии вручения ему Нобелевки. Особенно это касалось отца. Отец долго считал Бродского неудачником. Для еврейского папы было бы нормальным, если б сын получил диплом университета, защитился или что-то в этом роде, а тут – только сплошные неприятности. Я думаю, что для Иосифа тогда это было бы очень важно: дать возможность отцу убедиться в его международном признании.
В Нью-Йорке для всех нас в тот момент это было абсолютным торжеством. В России, как мы потом узнали, в разных кругах это было встречено неоднозначно, разными людьми по-разному: одни очень даже позавидовали, а были такие, которые в этом усмотрели...
Бокман. Политическую подоплёку...
Волков. Нет, политическую подоплёку усмотрели все без исключения – об этом мы ещё поговорим. Конечно же, в этом смысле они были правы. Нобелевская премия с самого начала, – что бы ни провозглашали её устроители – особенно премия по литературе, самая престижная премия, была политизированной. И вот, очень интересно, как тогда, в 1987 году, на вручение премии Бродскому отреагировала советская сторона. До этого ведь, в 1970 году, лауреатом стал Солженицын, и тогда из СССР раздался настоящий вой из подворотни; как и в случае с Пастернаком. В случае с Бродским реакцией было – молчание. Две недели с лишним Советский Союз молчал, за исключением того, что тогдашний представитель от МИДа по фамилии Герасимов выразился в том смысле, что награждение Бродского Нобелевской премией представляется ему странным. Но, как мы сейчас знаем из рассекреченных советских документов того времени, тут же началась лихорадочная переписка с грифом совершенно секретно между КГБ и ЦК КПСС, в которой обсуждались все эти вопросы. Сначала рапорты были стандартные, что это акция враждебная, но потом они сообразили, что Горбачёв собирался с визитом в Америку, и резко отрицательная позиция могла бы повредить его имиджу, и было решено спустить всё это дело на тормозах: восторгов не выражать, но и особо не злобствовать. И тогда же журналу Новый мир было разрешено напечатать подборку стихотворений Бродского, что они давно хотели сделать, но не получали на это разрешения, и они это сделали в декабре 1987 года. Это стало первой за 60 лет публикацией в Советском Союзе эмигрантского поэта, всё ещё живущего за рубежом. Публикации эмигрантских поэтов стали со скрипом появляться – начиналась перестройка – но это была именно первая публикация живого поэта-эмигранта.
Бокман. Они опубликовали со своими комментариями?..
Волков. Нет, просто была подборка. Её организовал Олег Чухонцев, известный поэт и очень уважаемый человек...
Бокман. У меня вопрос. Формально и официально Бродского судили за тунеядство– это известно, но какова истинная подоплёка этого дела? Его судили за стихи или за нехорошее поведение: например, за намеренье угнать самолёт – так скажем?
Волков. Как всегда в подобных случаях, сплелись в единый клубок многие мотивы. Мне вспоминается произведение польского фантаста Лема о злодейских планах по управлению Вселенной. Заправляет всем этим сидящий в конце длинного коридора человек, похожий на бухгалтера в костюме с нарукавниками. То, что потом оказывается значимой для человечества культурной акцией, раскручивается абсолютно никчемными людьми по абсолютно ничтожным поводам. В случае с Бродским роль такого катализатора сыграл человек по фамилии Лернер...
Бокман. Да, я знаю.
Волков. Совершенно фигура ничтожная, хотя очень типичная. Иногда бывает, что еврей попадает в официальную струю, и тогда большего активиста трудно найти. Вот он был таким активистом. Он Хрущёву писал – не по поводу Бродского – со своими какими-то идеями и предложениями. Бывают такие суперактивные ЖЭКовские дельцы.
Бокман. Очень точно подмечено. У меня в воображении именно такой облик и сложился – коммунального дельца и склочника.
Волков. Он занимался, если помните, были такие народные дружины...
Бокман. Конечно, помню...
Волков. Вот, он занимался дружинниками. Им попался под руку Бродский, представляющий удобную комбинацию человека, пишущего непростые и непонятные, а значит, антисоветские стихи, и не работающего. А тогда как-раз искали повод раскрутить какое-нибудь дело о тунеядстве. Это была такая модная хрущёвская кампания. Хрущёв ведь был законченный сталинист по большинству из своих показателей. То, что он застолбил за собой несколько важных антисталинских акций: доклад на 20-м съезде, вынос тела Сталина из мавзолея - не сказалось на основных чертах его характера. Он был настоящий сталинский партийный босс – особенно в области культуры. Было такое дело валютчиков. Этих людей расстреляли, но по закону, который Хрущёв потребовал ввести задним числом. То есть, когда они совершали валютные операции, это не каралось расстрелом, и он добился, чтоб закон об этом был принят уже во время следствия. Поэтому, когда он какую-нибудь кампанию раскручивал, то – берегись – земля дрожала. Вот одной из таких хрущёвских кампаний была борьба с тунеядством, и Бродский попал туда, как удобная мишень...
Бокман. Вы знаете, Соломон, я тут наткнулся в интернете на одно заочное обсуждение Бродского. Один из обсуждающих – некий Владимир Баранов, ныне покойный – пусть земля ему будет пухом – исходит патологической яростью по отношению к Бродскому и, часто повторяясь, называет его дрянным поэтом, говорит, что его лекции в Америке не собирали больше трёх человек, иногда – меньше одного человека... А как на самом деле его лекции проходили? Успешно он работал как преподаватель?
Волков. Я ведь бывал на большом количестве лекций Бродского в Нью-Йорке, в Колумбийском университете, и свидетель тому, что помещение, которое под эти лекции отводилось, было заполнено. Там сидело, ну, человек двадцать. Это для курса, который он читал: (сравнительная литература) было достаточно много. В Советском Союзе совершенно другие критерии были того, что такое большая аудитория. В Америке на каждого профессора приходится небольшое количество студентов. Подразумевается, что профессор может работать с каждым студентом индивидуально, и я сам бывал на лекциях крупнейших поэтов американских, когда приходило 3-4 человека. И ничего в этом ужасного не было. А в Союзе считали, что должны быть сотни людей. Это критерий совершенно другой эпохи. Бывают различные ситуации. Я был на выступлении Евтушенко в Нью-Йорке, где присутствовало до двух тысяч человек. И я же присутствовал на его вечере в
Квинс-Колледже, где в огромном зале вместе со мной и Марианной и другими людьми, приглашёнными лично Евтушенко, было ровно... 14 человек. К чести Евтушенко – я его после этого эпизода зауважал ещё сильнее – он, выйдя на сцену, и увидев почти отсутствие зрителей, сначала несколько изменился в лице, потом сказал: теперь я понимаю американских поэтов, и после этого, как ни в чём ни бывало, полтора - два часа читал со сцены свои стихи на полную катушку.
Бокман. Он читал по-русски?
Волков. Да, читал по-русски.
Бокман. И говорил по-русски?
Волков. Говорил по-русски, что-то иногда комментируя на английском. И он же читал что-то в переводах на английский. Это был спектакль для немногих. Мне показалось тогда, что для него главное было - самовыразиться. Это как раз хорошая черта. Бродский тоже читал в самых разнообразных аудиториях. Лекции – это одно; стихи – другое (я никогда не был на лекциях Евтушенко). У Бродского тоже бывали тысячные аудитории, а бывали - в несколько десятков человек.
"Почти каждый год, в конце зимы, или в начале весны, Бродский проводил вечер поэзии в Моунт-Холиоке, в одной из старинных аудиторий с дубовыми панелями и крепостными балками на потолке. Через несколько лет зал стал наполняться до отказа. Для Америки это немалое достижение; здесь поэзию на стадионах никогда не читали. Бродский начинал вечер несколько неуверенно и нервно, слегка застенчиво, однако «заряжался на ходу». Аудитория принимала его «на ура». Терпели и то, что на протяжении всего вечера он курил, время от времени бросая в зал несколько ехидный взгляд: к началу девяностых Америку охватила табачная паранойя, и даже в местных ресторанах курить стало нельзя". Константин Плешаков. Бродский в Маунт-Холиоке http://magazines.russ.ru/druzhba/2001/3/plesh.html
Что интересно, на сегодняшний день в Москве, когда проходят поэтические чтения или когда проходят писательские выступления у самых популярных фигур – я читаю, скажем, о выступлении Дмитрия Быкова, который является одним из самых популярных литераторов современной России - его выступления тоже иногда собирают всего десяток - другой человек. Это в Москве! Аудитория раздробилась во всём мире – это общий процесс.
Бокман. Ну, здесь ясно. Этот человек, Баранов просто жутко не любил Бродского, завидовал, наверное. Но тут ещё вот что. В этом самом «хамском» обсуждении высказывается версия другими участниками дискуссии,- некоторые из них там прячутся под инициалами и кличками - что осуждение Бродского за тунеядство – это камуфляж, что его судили за тунеядство, потому что не могли судить за это намеренье - угнать самолёт: известно, что Бродский с неким Шахматовым собирался угнать самолёт и, более того, убить лётчика, но в последний момент раздумал. Судить за намеренье нельзя, но в России можно. Вы только что рассказали о том, как Хрущёв придумал расстрельную статью за преступление, которое расстрелом не каралось, когда ему это оказалось нужным, а «обсужданты» приводят в качестве примера «дело» Ходорковского, которого формально судили за неуплату налогов, а на самом деле - «за попытку государственного переворота при помощи изменения государственного строя» - так они говорят. Тон и развязность этой дискуссии несомненно показывают, что это не доброжелатели и не поклонники Бродского, и многое из того, что и как они говорят, похоже на оговор, особенно, если хорошо знаешь запись процесса, cделанную Фридой Вигдоровой. И тем не менее, как Вы относитесь к этой версии? Вы об этом ничего не знаете?
Волков. Я с большим интересом выслушал всё это сейчас от Вас, - у меня, ведь нет интернета - и хочу сказать по этому поводу следующее.
Это типичная конспирологическая теория. Конспирологические теории существуют по поводу огромного количества ситуаций во всём мире. Я Вам сейчас назову всемирно известные примеры конспирологических теорий. Смерть принцессы Дианы – это убийство. В убийстве президента Джона Кеннеди принимала участие некая организация, а убийца – это подставное лицо, хотя следствие, как известно, пришло к выводу, что Освальд действовал в одиночку...
Бокман. И Есенина убили...
Волков. Подождите, мы ещё до этого не дошли! 11 сентября – это заговор мирового еврейства. Я же был в этот день в Нью-Йорке, и поэтому переживаю это особенно остро. «Оказывается», все евреи Нью-Йорка были предупреждены, и две тысячи евреев, – кажется, такая цифра называется - будучи предупреждёнными, не явились на работу в башни-близнецы.
Можно ткнуть пальцем в любое значительное событие, и обнаружить, что рядом вырастает какая-нибудь конспирологическая теория. А теперь, если мы обратимся к культурным проблемам, особенно в России, то, совершенно верно - Вы начали об этом говорить - есть устойчивые абсолютно теории, которые никакими аргументами и контраргументами поколебать не удаётся. Это, что: Есенина убили - либо коммунисты, либо евреи, либо евреи-коммунисты; абсолютно то же самое говорится в отношении Маяковского: также отрицается его самоубийство, и настойчиво проводится версия убийства. Выискиваются бесконечные аргументы в пользу таких теорий. Классической конспирологической теорией является то, что Шолохов не писал своих произведений, но... Я добавлю другое. У меня стоит тут толстый том на полке. Называется он Солженицын. Прощание с мифом. Там 735 страниц текста. Издано это было в 2000-м году в Москве. В этой книге доказывается, что Архипелаг ГУЛАГ не написан Солженицыным, а является коллективным произведением, испечённым где-то в недрах ЦРУ! Так что недостатка в таких культорологических конспиративных теориях нету. То, что Вы сейчас рассказали о Бродском – это выдёргивание отдельных фактов, которые не укладываются в железную схему.
Бокман. Интересно, что эта версия возникла на основании фактов, изложенных в Вашей книге Разговоры с Бродским. Без этих фактов эта версия не могла бы возникнуть, потому что в стенограмме Вигдоровой об этом не сказано ни слова, и значит, даже если Вигдорова это упоминание об угоне просто упустила, то узнать об этом до выхода Вашей книги никто просто не мог.
Волков. Да. Но я должен сказать, что если смотреть на реакции КГБ в отношении культурных фигур, судя по тому, что нам на сегодняшний момент известно, то они иногда кажутся странными. (Досье КГБ в отношении людей культуры при нашей жизни до конца открыты не будут. Такова ситуация. Даже здесь, в Америке, где с этим гораздо более свободно, власти чрезвычайно неохотно выпускают засекреченные досье. И, когда отдельные люди – учёные, литературоведы, историки, литераторы - прорываются к ним, тратя на это по 10-20 лет, то они получают документы, в которых вычеркнута иногда половина содержания). Говоря о Солженицыне, действительно можно подивиться тому, каким это образом КГБ проморгало – судя по опубликованным документам – процесс написания книги, хотя Солженицын опросил человек 200. Тем не менее КГБ на это никак не реагировало. Моё объяснение заключается в том, что КГБ, как любая другая большая организация, не монолитна. И там, вероятно, были люди, которые считали, что нужно, чтобы Солженицын написал такую книгу о сталинских лагерях, чтобы отделить прошлое от настоящего. И то же самое – я убеждён – было и с Бродским. Разные элементы в государственных структурах боролись за разные решения.
Из фильма «Бремя власти. Юрий Андропов», режиссёр Андрей Кончаловский
(Генерал-майор КГБ Вячеслав Кеворков): Солженицын был очень не мелкий вопрос, и дело было, как ни странно, не в самом Солженицыне. Он попал как раз в это интригующее противостояние между Андроповым и Подгорным, Косыгиным, и всеми остальными. И была такая ситуация. Я сидел в кабинете, вдруг, значит, звонок - вас вызывает Юрий Владимирович. Я спустился вниз, зашел в приемную Андропова – его нет . Я удивился, говорю: "А где?" "Он звонил из машины". Вошел Андропов, невероятно разгоряченный, я зашел за ним, он сбросил все, говорит: "Меня хотят поссорить с интеллигенцией". "В чем дело?" "Я только что, говорит, с Политбюро пришел, я выступил с предложением выдворить Солженицына, и тогда вступает Подгорный, и понес полную чушь, стал говорить: "Ерундой мы занимаемся. Как же так, в Чили сейчас расстреливают людей на улицах, в Китае публичные экзекуции проводятся, а мы с этим нянчимся. Надо принимать меры и, в общем, КГБ должно этим заняться"... Удивительно, что Косыгин выступил еще более резко. Все было направлено на то, чтобы вывалить все на КГБ, скомпрометировать Андропова, дать ему, как поп Балде, задание, с которым не справиться, и тогда можно было с ним уже расправиться.
Андрей Кончаловский: Что он от вас хотел, почему вызвал сразу после Политбюро тогда?
Вячеслав Кеворков: Хотел он очень простого, он говорил: "Нам нужно Солженицына практически спасти. Не дай Бог, какой-нибудь шизофреник, насмотревшись телевидения и начитавшись всех этих статей, хватит его по голове какой-нибудь штукой. Тогда, - опять же его слова, - КГБ не отмоется". Андропов в этой же беседе сказал: "Я дал команду, чтобы там выставили тройную охрану, чтобы смотрели, и сказал, если хоть один волос упадет с головы Солженицына, то будете нести вы ответственность". Радио Свобода. Формула кино. Андрей Кончаловский http://www.svoboda.org/ll/cult/1103/ll.112703-3.asp
Бокман. Вы знаете, Вы попали в точку. Андрон Кончаловский снял документальный телефильм об Андропове, в котором он как раз показывает, что Андропов при всей своей жёсткости, был терпим к инакомыслию, хотя никогда открыто об этом не заявлял – его бы просто убрали из Политбюро. Андропов хотел блага для страны, и был реформатором. Кончаловский считает его идеологом перестройки, которую не удалось осуществить Горбачёву.
Волков. Что касается Андропова, то я, когда работал над книгой История Русской культуры ХХ века, проштудировал все имеющиеся воспоминания о нём его бывших сотрудников. Они все очень хорошо о нём говорят. Конечно, это можно объяснить именно тем, что они были его сотрудниками. Но эти же люди были сотрудниками и Хрущёва, и Брежнева – они переходили из одного аппарата в другой, и я могу сравнить их оценки Андропова с оценками Хрущёва и Брежнева. И о Хрущёве, и о Брежневе иногда, а некоторые даже часто, высказываются скептически. Но об Андропове практически все они отзываются похвально, как об очень умном и интеллигентном человеке. Другое дело, что когда я же читал опубликованные на сегодняшний день докладные записки Андропова, связанные с делом Солженицына и другими делами из сферы культуры, то они рисуют облик абсолютно убеждённого идеолога и партийца. Один из его сотрудников вспоминает, что Андропов ему сказал однажды: «Ты хоть и коммунист, но не большевик». Он делил партийцев на коммунистов и большевиков...
Бокман. Он называл себя большевиком...
Волков. Да, себя он, очевидным образом, относил к большевикам. Это интересное такое разделение. Андропов считал, что партия, членом которой он является, отклонилась от первоначального высоко морального курса, который для него олицетворял большевизм. Он себя считал продолжателем Ленина поверх голов Хрущёва, Брежнева.
Андрей Кончаловский (...) Суслов терпеть не мог Андропова, потому что Андропов посягнул на святую святых, и собственно сейфы в КГБ к концу его правления были полны в основном компрометирующих материалов на партию. Даже был анекдот такой, когда Брежнев говорит Косыгину: "Слушай, ты при Андропове осторожно, а то говорят он - стукач".Радио Свобода. Формула кино. Андрей Кончаловский http://www.svoboda.org/ll/cult/1103/ll.112703-3.asp
А Брежнева он вообще считал человеком морально разложившимся, хотя – и это интересно – он страшно боялся Брежнева. Как видите, изложенные факты не складываются в удобную стройную картину. Люди и документы характеризуют Андропова очень по-разному. Разбираться в этом во всём придётся ещё очень и очень долго, пока к какому-либо консенсусу не придёт российская историческая наука. Сейчас до этого консенсуса далеко, как до Луны или до Марса. Это, кстати, один из очень любопытных процессов, который происходит на наших глазах: усушка и утряска исторической культурной иерархии, когда оценки именитых деятелей ещё сравнительно недавней эпохи меняются у нас на глазах то в одну, то в другую сторону в, точно в какой-то лихорадке или при землетрясении. Это землетрясение всё ещё продолжается, и я думаю, что одна из причин – это коренная нехватка подлинных документов.
Бокман. Безусловно. То же в отношении вождя мирового пролетариата Ленина. Также очень противоречивые суждения высказываются. Хотя, нет, сейчас уже никаких противоречий во мнениях нет: все в один голос клеймят, говорят, что это был тиран, кровопийца и страшный, страшный, страшный человек. А на самом деле там очень всё непросто.
Волков. Да, конечно, конечно. И с этим ещё будут разбираться долго. Поэтому в отношении Бродского - по опубликованным документам можно судить - разные люди в разных структурах занимали разную позицию и преследовали при этом каждый– это интересно – свой личный корыстный, довольно мелкий сиюминутный интерес. Но что в итоге оказывается тем элементом, который скрепляет все эти разнородные интересы в одно целое, из-за чего обсуждение этой темы продолжается до сегодняшнего дня и будет продолжаться ещё долго? Центром является незаурядная фигура Бродского.
Бокман. Абсолютно точно! Я как раз хотел сказать, что, когда речь идёт о выдающейся личности или о выдающемся таланте, то всё, что бы не говорилось и не делалось вокруг него, всё идёт ему на пользу.
Волков. Если б на месте Бродского там оказалась какая-нибудь менее значительная фигура, ничего бы не было...
Бокман. Ничего бы не было...
Волков. Никакая Фрида Вигдорова, каким бы талантом она ни обладала, не помогла - а она действительно была выдающаяся журналистка, и из своих записей на процессе слепила замечательную символическую параболу о судьбе и противостоянии Поэта и Государства. Получился законченный символ, удобный для последующего распространения и использования, чем конечно же воспользовались – ведь шла холодная война в области идеологии и культуры. Задолго до этого, первым понял важность культурной пропаганды Сталин. Радиовещание на зарубежье – это же была сталинская идея. Она была потом подхвачена в нацистской Германии, а уже гораздо позже, в послевоенные годы – в Америке. Радиостанция Голос Америки появилась только после войны И так же – радиостанция Свобода. И что интересно: всякий раз, когда политическое напряжение ослабевает, тут же в Конгрессе возникает вопрос о том, что нужно отказаться от финансирования этих радиостанций. Это была не американская традиция - агрессивная культурная пропаганда, но они быстро учились. Советский Союз набирал очки в культурной пропаганде и американцы ощущатили необходимость в контрпропаганде. И уж когда Запад включился в это дело, были отпущены солидные средства. Из каждого культурного инцидента выжималось всё по-максимуму: и из дела Пастернака, и из дела Синявского-Даниэля, и из процесса Бродского – секрета в этом нет никакого. И конечно же, Нобелевская премия. Она была политизирована с 1901 года, когда её не дали Льву Толстому, а дали Сюлли Прюдому, французскому поэту, о котором вообще никто не помнит. Разве можно сравнить Сюлли Прюдома и Толстого? А Толстому отказали по политическим соображениям, потому что он трактует Евангелие по-своему и вообще является каким-то политическим анархистом. Толстой тогда оказался чересчур политизированной фигурой. То есть тоже - политические причины.
Бокман. Они эзотеризма Толстого просто не поняли.
Волков. Нет, они поняли, что Толстой выступает против законной власти и церкви. Они его воспринимали как анархиста, который идёт против власти и государства. И правильно – позиция Толстого была абсолютно анархическая. Он призывал граждан к неповиновению. Он отказывал государству в праве на смертную казнь, на войны, на собирание налогов. Он давал прямой рецепт к универсальному анархизму, и так это было воспринято. Позже Махатма Ганди воспользовался идеями Толстого в своей борьбе.
Когда в 1933 году премию вручали Бунину, это уже вообще в открытую было политическое решение, потому что тогда одновременно с Буниным за эту награду боролся Горький. Горький тогда являлся официальным кандидатом от Советского Союза и от Сталина. Награждение Горького означало бы признание и легитимизацию советского режима, и – наоборот – награждение Бунина означало бы политическую поддержку эмиграции. И тогда решающую роль сыграло личное участие семьи Нобелей, потому что у Нобелей - многие забывают об этом - очень сильна связь с Россией.
Бокман. У них был бизнес в России.
Волков. Да. Альфред учредил премию, а его старший брат создал дизельный завод в Петербурге
После Бунина ещё четыре раза присуждалась Нобелевская премия паедставителям русской литературы. Из пяти раз - два она была дана эмигрантам ( в тот момент они жили за пределами России) Бунину и Бродскому. Два раза давалась диссидентам – Пастернаку и Солженицыну. И только один раз - официальному советскому кандидату, Шолохову. И всякий раз и присуждения, и реакции на эти присуждения становились политическими событиями, потому что советские власти реагировали с повышенной нервозностью, граничившей с истерией, на эти акции Шведской Академии. Именно поэтому Нобелевская премия в России обладает особой мистической аурой. Вряд ли в других странах так много внимания этому уделяют, хотя всякий раз это повод для законной гордости. И всё-таки в России ситуация особенная, спровоцированная в первую очередь сверхнервозной реакцией советских властей каждый раз и тем, конечно, обстоятельством, что, когда присуждались премии представителям России, включая последнее присуждение в 1987 году Бродскому, Советский Союз находился в статусе сверхдержавы. Именно поэтому. Кому какое дело, как отреагирует на вручение премии греческое правительство, скажем, или Израиль. Но реакция России в контексте мировой политики была всегда важна. И в этом смысле Бродский как бы завершил эту эпоху, потому что: во-первых – я не думаю, чтобы в обозримом будущем представитель России получил бы Нобелевскую премию по литературе, во-вторых – если б и получил, то трудно себе вообразить какой бы то ни было всплеск политических эмоций по этому поводу в современной России. И, сответственно, восприятие всей ситуации будет гораздо более спокойным. Поэтому тот период, который завершился этой пятёркой, он особый, он уникальный. Он больше уже никогда не повторится.
Бокман. Очень интересно.
Волков. Когда Бродский оказался в Америке, русская диаспора была немногочисленной. Мы с Марианной здесь, в Манхэттэне могли позволить себе, прогуливаясь по Бродвею, говорить свободно и так, как нам это было удобно, обсуждая свои дела, не беспокоясь о том, что нас кто-то услышит. Сейчас, конечно, всё переменилось – русская речь звучит повсюду, и русская культурная жизнь невероятно интенсивна. Приезжают замечательные музыканты: Спиваков, Хворостовский, Гергиев – всех не счесть. И когда я побывал на концерте Хворостовского в Линкольн Центре – слышал только русскую речь. Огромный зал был заполнен преимущественно представителями русской диаспоры. Но когда русских эмигрантов в Америке было сравнительно немного, количество русских знаменитостей, живущих здесь, было весьма существенным. Самым знаменитым русским и по сей день (после Путина, конечно; но это президент России, фигура политическая) является Солженицын, который тогда жил в Вермонте. За ним с большим отрывом, но, вероятно, вторым шёл Ростропович. Затем танцоры: Нуреев, Барышников, Макарова, Годунов. Здесь и сейчас живёт Эрнст Неизвестный, с которым мы – было время – каждый день, а иногда даже по два раза в день по телефону разговаривали. Аксёнов, Довлатов, Рыбаков были тогда здесь... И Бродский среди них всех оставался центральной фигурой. Солженицын жил в провинции, вёл замкнутый образ жизни, а Бродский был таким стержнем. Вокруг него вращалась группа выдающихся поэтов, центром притяжения для которой был именно Бродский. Они иногда этой группой появлялись на людях. Когда Бродский умер, и происходило отпевание в соборе, некоторые из них были там, но ушли порознь. То есть их дружба скреплялась Бродским.
Бокман. Скажите, пожалуйста, Соломон, что Вам известно о взаимоотношениях Бродского и Солженицына? При всей разности, между ними много общего. Оба были преследуемы властями и КГБ в Советском Союзе. Оба находились в оппозиции к советскому режиму. Оба были высланы из страны. Оба стали лауреатами Нобелевской премии. Оба оказались в одно и тоже время в США. Оба всемирно признаны и знамениты.
Волков. Действительно, это так. Относились они друг к другу с уважением поначалу, и Иосиф неизменно хорошо о Солженицыне отзывался.
Когда Бродский преподавал в Маунт Холиуок Колледже и жил в Массачусетсе, он находился в полутора часах езды на автомобиле от штата Вермонт, где жил тогда Солженицын, но не разу туда не съездил, и с Солженицыным так и не встретился. Его антисоветская позиция импонировала Бродскому, который также был антисоветчиком по своим взглядам.
(...)В 1977 г. Иосиф Бродский написал рецензию «География зла» на книгу А.И.Солженицына «Архипелаг Гулаг».(...)В полученном 14 мая 1977 г. ответном письме А.И.Солженицына Бродскому в первом же абзаце было выражено восхищение профессиональной работой поэта: «Ни в одном русском журнале не пропускаю Ваших стихов, не перестаю восхищаться Вашим блистательным мастерством. Иногда страшусь, что Вы как бы в чем-то разрушаете стих, (подчёркнуто мной – С. Б.) — но и это Вы делаете с несравненным талантом». Биография Бродского.http://a88.narod.ru/0003br.htm
Но Солженицын впоследствии занял ещё и антизападную позицию. И это крайне раздражало Бродского, который хорошо вписался в западный мир, и нормально себя в нём чувствовал. Он ощущал себя представителем двух культур. Его становление как поэта происходило на фундаменте обеих. В России – это Державин, Баратынский, Ахматова, Цветаева, Мандельштам. На Западе – Донн, Оден, Фрост. Поэтому отношение Солженицына к западной культуре не могло встретить сочувствия и понимания со стороны Бродского. Всё это усугубилось тем, что Солженицын, давая интервью американскому журналисту, критично отозвался о поэзии Бродского, критикуя его за ограниченность словаря. (У Солженицына это была навязчивая идея, и он даже составил свой словарь русских слов, редко употребляемых, которыми сам очень любит пользоваться.) После этого интервью отношение Бродского к Солженицыну изменилось окончательно.
Бокман. Мне очень нравится Ваша книга Диалоги с Иосифом Бродским.
Впервые я прочёл её в 1999 году, когда Вы нам её подарили. Потом – годика, кажется, через 3 я её перечёл, и теперь, готовясь к нашей беседе, я перечитывал (и перечитываю) её в третий раз. И всякий раз нахожу в ней новое. Она очень глубокая и многослойная, и Бродский себя там очень полно представил. Это такой своеобразный автопортрет Бродского.
Волков. Спасибо. Мне эта книга тоже дорога - там много слоёв – вы правы. Это единственная из моих книг, которую я перечитываю.
Бокман. Она и по фактам замечательная. Бродский в ней очень откровенен, Там им впервые упомянуто о неосуществлённом намереньи угнать самолёт и даже убить лётчика... Нигде до этого ни о чём подобном даже не упоминалось.
Волков. И о Евтушенко. Бродский так мне и сказал: «То, что я рассказываю о Евтушенко, я никогда ещё никому не говорил для печати». Евтушенко даже обиделся на меня за то, что он таким в книге получился. Я ему ответил, что это не мной написано. Я только записал слова Бродского... Для меня Евтушенко – это знаковая фигура в литературе 60-х годов.
Бокман. Его изучают в американских университетах как классика русской литературы. Талантливый человек, конечно, но одно не исключает другое.
Я обратил внимание на даты в Вашей книге: она писалась долго...
Волков. Восемнадцать лет...
Бокман. Почему так долго? Вам было сложно общаться? Трудно было Бродского уговорить? Или сложно было со временем – я знаю, что в это же время Вами писалась История культуры Санкт-Петербурга...
Волков. И о Натане Мильштейне... Нет, дело не в этом. Бродский, как ни странно, согласился на моё предложение довольно легко, и причина, как мне кажется, была в том, что он – это было в 78 году – собирался ложиться на операцию на открытом сердце. Он, вероятно, задумался тогда - может быть, впервые - серьёзно о том, что может умереть. Его беспокоило, как будет читаться его личность после его ухода, будет ли он понят правильно. Он решил, что форма разговоров, как более спонтанная, даёт не меньше возможностей (а в некоторых случаях даже больше) для самораскрытия и самовыражения, чем авторская книга. Вот почему он согласился, и мы стали работать. Вы правы – эта книга во многом автопортрет Бродского, может быть, в первую очередь, потому что он к этому стремился. Он обдумывал каждый мой вопрос очень тщательно, прежде чем на него ответить. Иногда он говорил: «Это у меня нехорошо получилось. Давайте я переговорю» – и переговаривал. Мы встречались в общей сложности раз тридцать. Мы не могли чаще встречаться, потому что были оба заняты, а мне ведь нужно было к беседам готовиться. Мне пришлось проштудировать массу книг, работая с Бродским. Вот у меня на полке стоит весь Оден – мне пришлось всё это прочесть. То же и с Фростом.
Однажды у меня произошёл такой конфуз. Мы решили, что будем говорить об Ахматовой. Стихи Ахматовой я как будто знаю. Я с ней встречался. Иосиф с ней тесно общался на протяжении нескольких лет. Так что особенно готовиться не нужно, я подумал. И как же я оказался неправ! Стали говорить. Я задаю ему вопрос – он отвечает односложно. Я другой – опять какой-то не очень внятный ответ. Вижу, беседа у нас не получается. И я ему говорю: «Давайте поговорим об Ахматовой в следующий раз». Теперь уж я подготовился как следует. И когда разговор зависал, у меня были вопросы в запасе. И это помогло Бродскому сосредоточиться. Эта книга должна была выйти ещё при жизни Бродского, и она бы вышла, но мы решили, что последняя глава будет о его поездке в Питер.
Бокман. Он всё-таки туда собирался?
Волков. Да, он собирался, но всё время эту поездку откладывал, и его намеренье не осуществилось – он умер...
Бокман. А где Вы наговаривали Вашу книгу?
Волков. Чаще всего это происходило у Иосифа дома. Он очень много курил. Иногда мы с ним выпивали...
Бокман. Вам дым не мешал работать?
Волков. Нет. Я ведь курил раньше и к курению отношусь нормально. Марианна курит. Но она курит на улице. И когда мы с ней прогуливаемся, я стараюсь идти с подветренной стороны, чтоб на меня дым шёл. Это меня успокаивает.
Бокман. А какие у него были бытовые условия? Как он был обустроен?
Волков. А вот это Вам лучше пусть Марианна расскажет. Она, как женщина, более наблюдательна.
Бокман. С удовольствием поговорю с Марианной, если она не возражает.
Алло, Марианна?
Марианна Волкова, фотограф-художник, автор фото-альбома ПОРТРЕТ ПОЭТА: Иосиф Бродский. 1978 -1996, жена Соломона Волкова
Сеня, я Вас слушаю...
Бокман. Привет, Марианна! Я помню, когда мы с Вами разговаривали о Бродском, о Ваших фотографиях Бродского, – а я недавно просматривал подаренный Вами замечательный альбом - Вы сказали, что работать с ним, фотографировать его было непросто, и это «стоило Вам не одного стакана крови» - так вы выразились. Я правильно говорю?
М. Волкова. Да, абсолютно правильно. Дело в том, что Бродский был на самом-то деле очень щедрым человеком по отношению к своим приятелям, знакомым, друзьям. С другой стороны – он часто бывал человеком непредсказуемым. Но он был гением – я этим словом не разбрасываюсь, очень редко его употребляю. Понятие гениальности включает не только творчество. Гениальность – комплексное явление. Говоря о Бродском, это не только его поэтическое творчество и его литературный дар, но и его жизненный дар, его общение с людьми, посыл его личности. И даже общаясь с ним на бытовом уровне, говоря о простых вещах: о покупках еды, например, ты всё равно чувствуешь, что перед тобой человек гениальный. Если ты понимаешь его творчество, и ты вычисляешь второй и третий планы, которые за этим стоят, тебе особенно трудно становится с ним общаться и говорить. То есть, когда ты понимаешь, с кем ты имеешь дело, ты всегда ожидаешь какого-то подвоха...
Бокман. Я Вас понимаю.
М. Волкова. Подвох – это расхожее выражение. Иначе говоря – это нечто непредсказуемое. Вот эта непредсказуемость делала его отношения с людьми довольно нервными. Я с Иосифом познакомилась в 1978 году, и была с ним знакома 18 лет. Но я – подчёркиваю – с ним не дружила. У меня с ним были рабочие отношения. На протяжении 18 лет. И я никогда не могла с ним расслабиться. Я никогда не была с ним с глазу на глаз. И у меня никогда не было с ним личных разговоров. Во всех местах, где он выступал, и я его фотографировала, я всё время была на взводе, потому что я могла ожидать, что абсолютно в любой момент поступит какая-нибудь шпилька.
Бокман. Ага...
М. Волкова. Вот у меня был с ним такой случай. Это было в Публичной библиотеке, здесь в Нью-Йорке, на 53-ей улице, куда я пришла его фотографировать. Там выступал поэт Дерек Уолкотт, ближайший приятель Иосифа, – он с Карибских островов. Впоследствии они оба стали Нобелевскими лауреатами, но тогда, в 1978 году, они ещё лауреатами не были. Дерек читал стихи, и в конце выступления он прочёл стихотворение, посвящённое Бродскому. Бродский слушал. Я стояла рядом с ним, и вдруг увидела, как у Иосифа по щеке скатилась, как говорится, скупая мужская слеза. Я делаю вид, что ничего не замечаю, потому что не принято такие вещи замечать. Всё хорошо заканчивается. А у нас с ним была договорённость, что я его сфотографирую с Уолкоттом, по возможности, в неформальной обстановке. Мы поднимаемся наверх, - потому что всё это происходило как бы в подвале - выходим с Бродским и Дереком на улицу, и я их фотографирую. Фотография замечательная – вы увидите. Они хохочут, смеются...
Бокман. Ага...
М. Волкова. Всё было очень хорошо. Мы вышли на улицу. Толпа студентов. Все в восторге. А Бродский тогда преподавал в Колумбийском университете, и все студенты его курса пришли послушать Дерека. Замечательно. Я этих студентов знаю, поскольку я фотографировала Бродского в университете. И вдруг Бродский, обращаясь ко мне говорит: Марианна, а вы что здесь делаете?
Бокман. Ничего себе! Представляю ваше состояние...
М. Волкова. Мы простояли весь вечер, слушая стихи Уолкотта, и он прослезился на моих глазах, после чего я сделала замечательные фотографии, и он мне говорит, публично: « Марианна, а вы что здесь делаете?» Немая сцена...
Бокман. Прямо пощечина...
М. Волкова. Просто немая сцена... Кто, говорит, вас пригласил?.. Я просто онемела... В таких случаях отвечать бессмысленно. Что-то лепетать или оправдываться...
Бокман. Ну, да...
М. Волкова. У него-то была «скупая слеза», а у меня слёзы просто брызнули из глаз! Я развернулась на 180 градусов и пошла по этой 53-й улице в противоположном направлении. На этом вечере присутствовал Соломон, и он сидел в зале. Но я стояла рядом с Иосифом именно потому, что он сказал, что я могу фотографировать его...
Бокман. Может быть, он просто не хотел, чтобы Вы снимали его со студентами? Какие у Вас предположения?
М. Волкова. У меня нет никаких предположений! Сеня, я так давно и долго фотографирую людей, что я не могу в каждую деталь вникать, потому что у них своя работа, а у меня – своя. Если я с кем-то договариваюсь на профессиональном уровне, что я его фотографирую, то я не вникаю в детали всего этого. Поэтому мне было абсолютно всё равно, почему он это сказал. Он просто меня обидел. Я разрыдалась. Мы возвращались домой, и я сказала Мончику: (Соломону Волкову – С. Б.) Чтоб больше глаза мои его не видели! Я не желаю больше иметь дела с этим человеком! На что он мне ответил, что я ещё молода, и «ты не знаешь, что такое иметь дело с гениями», и что это совершенно не последнее слово, и это совершенно не какой-то там разговор в очереди, когда один другому говорит нехорошие слова. (Смеётся).
Бокман. Ага...
М. Волкова. И мы на следующий день опять отправились в Колумбийский университет...
Возвращаясь немножко назад, нужно сказать, что в Колумбийском университете прошла моя персональная выставка фотографий. Она была очень широко разрекламирована. Был сделан очень красивый каталог. Этот каталог получил первое место на всеамериканском конкурсе фотографических каталогов университетских изданий.
Бокман. Замечательно.
М. Волкова. В Колумбийском университете издавался журнал. Назывался он Колумбия, и из этого журнала обратились ко мне, не могу ли я дать им какое-то количество фотографий, чтоб они могли сделать репортаж об этой выставке. Это было весной 78 года. Осенью 78 года Бродский начинал читать лекции в этом университете. Я им сказала: давйте мы всё это переиграем; может быть, я сделаю лучше репортаж о чтении лекций Бродским в университете. Они сказали: хорошо, но вы должны спросить у него разрешения, согласится ли Бродский, чтоб вы его фотографировали. Начались лекции, и мы пошли с Мончиком на одну из них. (Мончик был знаком с Бродским по Ленинграду, а я не была с ним знакома, я только знала его стихи.) И вот я к нему обращаюсь: журнал заказал такой репортаж - делать снимки с ваших лекций. Он говорит: Я не возражаю. Я говорю: А вы не будете возражать, если я буду делать фотографии во время лекций, когда вы со студентами разговариваете?
- Нет, я не возражаю, - говорит. Я фотографировала его на лекциях , и он мне ни слова не говорил. Я бегала по аудитории: снимала – где издалека, где близко, и со студентами, и отдельно, и было всё просто замечательно. Между прочим, больше никому он не разрешал себя на лекциях фотографировать. Я об этом говорю не потому, что у меня есть какие-то там амбиции, а просто потому, что это было именно так. Почему он разрешил это мне? Я считаю, что здесь есть момент такой сентиментальный. Во-первых – я пианистка, (а он любил музыку), во-вторых - я из Ленинграда, и, наконец, - моё имя Марианна, а, как вы знаете, его возлюбленная ленинградская - тоже Марианна. Хотя её называют Мариной, она Марианна на самом деле. Это то, что я знала. Другое – то, что я не знала тогда - Бродскому предстояла в декабре жуткая операция на сердце. Ему врачи сказали, что если он не станет делать эту операцию, он умрёт. И я считаю, что это просто такое стечение обстоятельств. Представьте себе: молодой человек, – ему тогда было 38 лет – которому говорят такое, и он думает, что, может быть, через несколько месяцев его не будет на Земле... Это, то что я могу предположить, из-за чего он согласился.
Я делала этот репортаж, и я его фотографировала всю ту осень. И вот, в середине-то этой осени врезалась эта история в Публичной библиотеке. А я уже фотографировала его: и у него дома, и со студентами, и на територии Колумбийского университета, и на улицах Нью-Йорка...
И вот – возвращаясь к тому инциденту - мы идём с Соломоном с выступления Дерека, и я говорю: больше ноги моей не будет на его лекциях! Ничего не буду делать!.. А Соломон меня успокоил. Потому что у него-то опыт будь здоров был к этому времени, и он понимал, о чём речь на самом-то деле, что это не бытовые какие-нибудь отношения. Это просто где-то что-то кликнуло не так. И что Вы думаете? На следующей день прихожу я на его лекцию, как всегда, со своим фотоаппаратом. Входит Бродский, и говорит, обращаясь ко мне: Я хочу публично извиниться, Марианна, перед вами за вчерашнее происшествие.
А сидят как раз все эти студенты, которые присутствовали при этом инциденте в Публичной библиотеке...
Бокман. Он говорил Вам это по-русски?
М. Волкова. По английски. По английски - для того, чтоб его студенты тоже слышали.
Бокман. Вот как интересно!..
М. Волкова. Да, он обратился ко мне на английском, чтоб все слышали, что он передо мной извинился, и чтоб все правильно поняли, в каких мы отношениях на самом деле. (Смеётся) Эта история мне показала, что он мог что-то такое сказать, как-то тебя обидеть; и в ситуации, когда ты абсолютно не ожидаешь этого, и сказать не то, что ты ожидаешь. Вероятно, это связано с какими-то творческими импульсами – я не знаю. Но если он понял, что не прав, он мог вот так, как в случае со мной, публично извиниться...
Бокман. О, это замечательное свойство, замечательное качество...
М. Волкова. И ты тогда думаешь: ладно, хорошо, у всех у нас бывает не очень хороший день; мы иногда слышим не очень хорошие слова, получаем не очень хорошие письма... Словом, не то, что предполагаем...
Бокман. Да, я понимаю...
М. Волкова. Но если после этого человек извиняется перед тобой, то это говорит о порядочности.
Бокман. Безусловно...
М. Волкова. Я хочу, Сеня, сказать Вам, что Иосиф был непредсказуем, но он был порядочным человеком.
Бокман. Замечательно. И это всё очень интересно. Ещё мне хотелось бы спросить Вас, Марианна, поскольку Вы бывали у Бродского в доме, как он относился к своему быту? Что у него было за жильё? У него, говорят, была скромная квартира в Нью-Йорке?
М. Волкова. По поводу этой квартиры. Дело в том, что мы в Нью-Йорке привыкли к некоторой богемности. И представление о том, что если это нобелевский лауреат, он должен иметь шесть комнат в пентхаузе – не та картина. Я знаю, приезжали люди из России, которые удивлялись: как же так, Бродский – нобелевский лауреат, и живёт в двух комнатах в подвале? И когда эти люди творческие – я их не знаю лично – вернувшись в Россию, стали говорить, что Бродский, нобелевский лауреат, а в подвале живёт, мне стало понятно, что этих людей, творческих людей – не творчество Бродского интересует, а его квадратные метры...
Бокман. Ну да, материальный успех...
М. Волкова. Это такой довольно жестокий урок для меня, потому что мне никогда в голову не приходило,что творческого человека можно оценивать по тому, какая у него квартира. Для меня это было удивление.
Бокман. Я почему Вас об этом спрашиваю? Когда я ещё жил в Калининграде, в России, туда, в Калининградский университет из Ленинграда, где-то в 80-х годах, приезжала на встречу со студентами и педагогами группа молодых поэтов и прозаиков. Среди них была молодая женщина, побывавшая в гостях у Бродского. (Её имя я не запомнил.) Она рассказала, что у Бродского очень большой- то ли двух, то ли трёхэтажный дом, почти полностью лишённый мебели. В доме много комнат, и в каждой комнате стоит стол, на котором стопка бумаги, и он ходит по этому дому, сочиняя стихи, и в комнате, где его настигла мысль, садится и пишет. В этом доме, он предполагал, должны были также жить его родители, но их не выпустили...
М. Волкова. Он преподавал потом в Массачусетсе, и у него там была половина дома, в котором он жил, когда он там преподавал. Он последнее время жил полгода в Нью-Йорке, полгода в Массачусетсе. И ещё он много путешествовал по Европе. Но основная квартира у него была в Нью-Йорке.... Бокман.. Видимо, эти обстоятельства не очень беспокоили его. Он просто жил и творил....
М. Волкова. Это знаменитая Morton Street, 44 – вы увидите в моём альбоме – дом, где у него была квартира на уровне земли. Ему она очень нравилась, потому что, если ты заходишь к нему формально, то ты должен подняться по лестнице на второй этаж, но когда ты входишь в коридор, ты должен теперь уже спуститься вниз...
Бокман. Я знаю такие квартиры. Здесь, в Сан-Франциско, такие тоже есть...
М. Волкова. Кроме того, у него был вход в квартиру с другой стороны улицы. Иногда он сам пользовался этим входом, иногда он встречал людей на этом входе. Но у него был ещё третий вход, который он больше всего любил. Именно из-за того, что его квартира была расположена вровень с землёй, у него оказывался небольшой дворик площадью, наверное, 20 кв. метров. Входишь в этот дворик со стороны улицы – там открывается металлическая калитка. (Фотография в моём альбоме, где он стоит меж двух кирпичных стен - это проход к нему во дворик, Вы увидите). Открывается дверь – и вот его квартира.
Бокман. Это удивительная фотография. Очень символичная. И у меня возникает вопрос: когда Вы снимали Бродского, у Вас был художественный замысел или это замечательная случайность?
М. Волкова. Я пианистка, музыкант. И когда я играла музыку какого-либо композитора, то стремилась как можно больше о нём узнать. То же и с фотографией. Фотографируя Бродского, я также старалась узнать его получше, прочла все его стихи, которые на тот момент могла найти. Фотографирование – это театр двоих. Тот, кого снимают, обязательно хоть чуть-чуть позирует. А фотограф – сценограф. Я была сценограф, и я выбрала этот ракурс. И было доверие со стороны Иосифа. Был партнёрский ансамбль.Так что, конечно, снимок этот неслучаен. Другое дело, как он сейчас, более чем через 30 лет воспринимается. Когда я снимала Бродского в аудитории во время занятий – это было всё иначе. Там была другая ситуация..Тут важно было поймать момент, «остановить мгновение»...
Бокман. Это всё очень интересно. Да, это как в любом творчестве. Всё рождается из сознательного намеренья, но каков будет результат, творец не знает...
М. Волкова. Именно.
Я прервал Ваш рассказ о квартире Бродского. Рассказывайте, пожалуйста, дальше.
М. Волкова. У него была очень небольшая комната, в которой он писал, в которой он принимал гостей – метров, наверное, 15-ти квадратных. Потом был проход, где была кухня без окна. И потом дальше была спальня. Вот это всё, что у него было, всё его жильё. Но он абсолютно обожал эту свою квартиру, поскольку у него во дворике стоял стол: он тогда в этом дворике и ел, и писал, и, когда приходили друзья, он принимал их за этим столом. Если Вы помните, есть фотография, где они с Мончиком разговаривают. Это как раз и происходило за этим столом в этом дворике..
Бокман. В книжке Диалоги с Бродским?
М. Волкова. Да, да...
Бокман. Это в дворике, не в квартире?
М. Волкова. Это дворик, да, который переходит в его комнату.
Он совершенно обожал этот двор. Там у него киски гуляли из комнаты в этот дворик и обратно. Короче говоря, в центре Нью-Йорка, у него была почти загородная жизнь. Иногда, правда, пролетали самолёты, и, когда они с Соломоном разговаривали, разговор иногда прерывался из-за того, что самолёты летели. Но вообще это очень тихое место. Для таланта – это замечательно. У него в рабочей комнате стоял огромный, огромный такой стол письменный с какими-то маленькими шкафчиками. На нём стоял маленький бюст Пушкина. На стенах висели фотографии приятных ему людей. Там же стоял проигрыватель с пластинками. Был камин даже. Камин, который, как я понимаю, употреблялся для того, чтоб туда окурки сбрасывать. Он ведь очень много курил, фактически одну сигарету прикуривая от другой.
У него в этой небольшой квартире, в которой было три входа, дверь, которая открывалась в коридор, вся была усеяна открытками от его приятелей, которые присылали ему эти открытки со всех концов мира.
Бокман. Опять же на обложке книги Соломона есть фотография двери с открытками. Это та самая?
М. Волкова. Вот это и есть та самая, это и есть... Вы знаете, люди как-то украшают свои квартиры, а у него это естественно получалось, и вот эти открытки со всех концов мира как бы представляли его поэтический мир...
Бокман. Вот Вы мне про дворик рассказали, и мне вспомнилось:
Я сижу в моём саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых...
М. Волкова. Да, я понимаю. Это российское стихотворение, в России написано.
Бокман. Это стихотворение 72 года... Это значит, да, оно было написано ещё в России. Но оно перекликается с тем, что Вы мне сейчас рассказали. Так Бродский жизнью иллюстрировал свои стихи...
М. Волкова. Совершенно точно подметили, совершенно точно. Правильно, это очень похоже. Всё именно так. А что касается вот этой двери с открытками, то – Вы знаете такого замечательного поэта Льва Лосева?
Бокман. Имя известное...
М. Волкова. Он по поводу этой двери, которую я сфотографировала (смеясь) написал одно из самых сильных своих стихотворений о Бродском. Оно так и называется: Дверь в комнате Иосифа, а в скобках – (фото Марианны Волковой)...
Бокман. Это интересно!...
М. Волкова. Потому что Лёша написал это стихотворение, глядя на эту фотографию на обложке...
Пришпилен рисунок: кто-то в бурнусе
из пускавшихся в раскаленные зоны,
то ли Данте, то ли Лоуренс Аравийский.
Открытки: “Прибой бьется о скалы”,
“Хребет Гиндукуш”, “Гильгамеш и Энкиду”,
“Пирамиды в Гизе” (нет, все же Данте),
“Понте Веккьо” (или это Риальто?),
“Дверная ручка” — нет, ручка не на открытке.
Здесь живет Никто.
Недоверчив к двери,
замка на звонок просто так не откроет,
сперва поглядит в смотровую дырку
да и отойдет от греха подальше.
Но настанет день — он повыдернет кнопки,
торопливо заполнит все открытки,
надпишет на каждой: “К Николе Морскому”,
подпишется размашисто: “Твой Гильгамеш”,
рванет на себя дверную ручку,
а за дверью — Вожатый в белом бурнусе,
а за ним — каналы, мосты, пирамиды,
и бьется, и бьется прибой о скалы,
оседает, шипя, на снега Гиндукуша
Бокман. Марианна, мне очень понравилось с Вами разговаривать...
М. Волкова. Я только ещё хочу сказать, что Иосиф, живя в Нью-Йорке – как внешне, так и внутренне; в быту, в общении с аудиторией - везде оставался самим собой...
Бокман. Это редкое качество...
М. Волкова. Его житьё, как его стихи: с одной стороны – они лаконичны, а с другой – они бесконечны. Его жизнь – это была жизнь свободного человека, абсолютно не зависимого от быта. Вот ещё что... Мы, когда приходили к нему, он всегда предлагал чай-кофе. Соломон, когда работает, не может ни есть, ни пить – это работа. Я тоже не могу. К тому же у меня постоянные головные боли, а когда я напрягаюсь, у меня ещё это усиливается...
Бокман. Ой, ой, ой...
М. Волкова. А когда фотографируешь, и головная боль, очень трудно фокус наводить. Когда я шла к Бродскому, я забывала, (смеясь) что мне нужно взять с собой аспирин. Когда я приходила снимать, обращалась к нему: Иосиф, дайте мне аспирин. В конце концов, я в очередной раз прихожу к нему – большая банка на столе стоит. Я не знаю, наверное, 250–граммовая прозрачная банка с чем-то внутри. Вот – говорит – Марианна, вам подарок. Я говорю: это что?А он говорит: Да это аспирин. (Смех) Он вошёл в моё положение, и приготовил для меня эту банку аспирина, чтоб у меня не было больше с ним проблем. (Смеётся). Вот на этом мы и закончим: подарком от Иосифа банки аспирина.
Бокман. Марианна! Спасибо Вам огромное! Вы уделили мне столько внимания! И Вы рассказали мне много замечательных подробностей, которые важны безусловно, потому что мы делаем историческую вещь. А когда делаешь историческую вещь такие детали очень важны...
М. Волкова. Это главное – детали, потому что о больших людях привыкли высокие слова говорить, но есть такие детали, которые в какие-то моменты гораздо больше могут сказать о человеке, о его личности...
Бокман. Спасибо, Марианна.
М. Волкова. Не за что, Сеня.
Бокман. А теперь мне бы хотелось с Соломоном ещё договорить...
М. Волкова. Сейчас даю Мончика, даю Мончика...
Бокман. Соломон! Мне хотелось бы понять, почему Бродский был так небрежен по отношению к своему здоровью. У него были очень серьёзные проблемы с сердцем, и он продолжал много курить, выпивать, вёл образ жизни, не совместимый с серьёзностью его недуга, так можно сказать, и у меня возникает такое предположение: может быть, он был склонен к депрессиям, и это был такой суи...
Волков. Суицидальный момент?..
Бокман. Суицидальный синдром, наверное?..
Волков. Вы знаете, это очень любопытное наблюдение. Удивительно, я никогда не задумывался над этим, и в очень обширной литературе о Бродском никогда не встречал обсуждений этого вообще. Так что Вы здесь затронули впервые очень важную и серьёзную тему. Ваша интерпретация может основываться на каких-то психологических реалиях в натуре Бродского. Должен сказать, что на нас с Марианной общение с Бродским произвело настолько сильное впечатление, что мы до сих пор- уже столько лет прошло после его смерти – практически каждый день его вспоминаем. Цитируем его стихи, вспоминаем какие-то его замечания и высказывания, сделанные им в общении с нами. То есть он продолжает присутствовать в нашей жизни чрезвычайно активным образом. Может быть, наиболее активным из всех моих, условно говоря, героев, с кем я делал когда-либо книги и вообще, с кем мы общались. Он продолжает оставаться таким незримым присутствием. Но мы с Бродским темы самоубийства не касались никогда, и, вслух размышляя, я объясняю себе этот факт тем, что для меня депрессия и Бродский – две вещи несовместные. Это, может быть, поверхностное впечатление, может быть, Вы действительно правы. Но мне очень трудно это совместить: я никогда его не видел в состоянии депрессии. Мне всегда казалось – наоборот. (Я не специалист в области психологии). Может ли совмещаться депрессия с такой повышенной агрессивностью, которая была ему свойственна и которую я наблюдал не раз?
Депрессия у мужчин часто распознается с трудом. Это обусловлено - с одной стороны - широко распространенным ошибочным мнением, что рассказывать другим о своих проблемах и не уметь самому справиться с ними - это признак слабости человека, а с другой стороны, тем, что мужчины зачастую прячут свою депрессию за агрессивное поведение, или за злоупотребление алкоголем.
Алкоголь - не единственное средство, с помощью которого пытаются облегчить депрессию или замаскировать ее. Уход с головой в работу, активное занятие спортом или увлечение такими его видами, которые связаны с риском или экстремальными ситуациями, а также увлечение азартными играми - все это может свидетельствовать о депрессии у мужчин.
Бокман. Безусловно, может...
Волков. Для меня это новость, потому что в моём представлении человек в депрессии – это человек. углубившийся в себя, замкнутый, не желающий вступать в какие либо контакты и т. д. – вот это моё представление о депрессии. Я человек не очень склонный к депрессивным состояниям, но когда меня посещает такого рода настроение, то я ухожу в себя, замыкаюсь, мне неинтересно долго разговаривать с окружающими. Я пытаюсь абсолютно отъединиться от мира. В юности, когда я жил в Риге, я при этом состоянии ложился на кровать, закрывал шторы, и в полной темноте лежал подолгу. Вот это для меня ощущение человека в депрессии. А Бродский был суперактивен...
Многие люди вовсе не подозревают о том, что у них депрессия, поскольку она часто маскируется под какое-либо соматическое заболевание, и человек всю жизнь жалуется на сердце или желудок, а причина кроется совсем в другом. Такие депрессии называются маскированными. Нередко депрессия является спутником таких заболеваний, как сахарный диабет и рак. http://lossofsoul.com/DEPRESSION/introduction.htm
Бокман. Да, но, ведь это же было у Вас не длительное состояние. Это была, то, что называют, усталость духа. А когда человек находится в таком состоянии длительно или постоянно - это другое.
Волков. Стихи его, особенно последних лет, безусловно написаны человеком, находящимся как бы в состоянии такого долгого душевного и духовного оцепенения, как мне представляется. Они написаны человеком, который перешагнул черту, отделяющую жизнь от послежизни...
Бокман. Ну да, я понимаю...
Волков. От состояния послежизненного. Он как бы наблюдает уже свою жизнь и жизнь окружающих со стороны, из другого мира. И это его состояние зафиксировано во многих его стихотворениях позднего периода. И ты физически ощущаешь, что он смотрит на мир с какой-то запредельной высоты и откуда-то, где очень холодно. Могильный холод. И ты его физически ощущаешь во многих стихах Бродского.
Бокман. У меня возникает параллелизм – всегда почему-то был, когда я читал его стихи, особенно поздние – с Уствольской, хотя это совершенно разные, ни в чём: ни в жизни, ни в творчестве абсолютно люди не совпадающие. Но в этом отношении они, мне кажется, очень близки. Уствольская тоже была очень подавлена, очень боялась смерти. И её последние произведения этим вдохновлены – если только можно так выразиться. Оба чрезвычайно одиноки. Оба - творцы философии разрушения, неотвратимости конца жизни, страха перед этим концом. (В музыке Уствольской – это полное исчезновение искусства и бытия. Бродский не так радикален) Оба являются типичнейшими, ярчайшими представителями культуры конца ХХ столетия. Это (ту)пик искусства и культуры ХХ века. ( Бродский умер в 1996 году. Уствольская дожила до 2006–го года, но её последнее сочинение, Пятая симфония, была написана в 1990 году.) Оба - великолепные мастера формы. Лаконичны. Оба умеют достигать предельного эмоционального напряжения и концентрации. (В качестве эксперимента попробуйте почитать стихотворение Бродского Назидание 1987 года на фоне Пятой Симфонии Галины Уствольской). То же в отношении религии. Уствольская категорически отрицала в себе религиозность, противопоставляя религиозности духовность. ( Это неверно, так как религия-то как раз духовна. Бездуховна церковь, узурпировавшая духовную власть, которая, на самом деле, никому принадлежать не может.) Она говорила, что верит в Дух. И, как аргумент в пользу этого утверждения, критика ссылается как раз на Пятую симфонию, с текстом молитвы Отче наш. Но Уствольская в этом произведении парадоксально переосмысливает текст своей музыкой так, что он звучит злым и страшным сарказмом. Вера-неверие, и страх – вот качества, присущие обоим творцам. Бродский, мне кажется, тоже был двойственен в отношении религиозности-духовности. Некоторые его стихи можно назвать именно бездуховными. Но наряду с этим есть просто потрясающе одухотворённые вещи. Это показывает, что в нём шла сложная внутренняя духовная и душевная борьба. Он – то поднимался, то падал духом. И это запечатлелось в его стихах. Он очень страшился конца, но не боролся за жизнь. Он не боролся за жизнь, потому что, видимо, не понимал, зачем ему жить. Он был болен. Он устал. Он, может быть, даже хотел уйти, и в то же время боялся этого. ("Думай, что смотришь в будущее, и держись от него по возможности на расстояньи"). И он это как бы отдал на откуп судьбе: а, будь что будет. ("Век скоро кончится, но раньше кончусь я") Он видел, что конец этот неизбежен, и нужно успеть только сделать ещё что-то в творчестве. Но что?
("Только пепел знает, что значит сгореть дотла" – гениальное наблюдение страстного курильщика.) И отказывать себе в удовольствиях вроде курения, к которому он был пристрастен, какой смысл? Всё равно умрёшь. ("Мы останемся смятым окурком, плевком в тени")
«И ещё я хочу сказать,что творческая, одаряющая гениальностью болезнь (вот оно: гениальность – болезнь; очень по-Уствольски! То же и в отношении Бродского– С. Б.), болезнь, которая с ходу берёт препятствия и галопом, на скакуне, в отважном хмелю перемахивает со скалы на скалу, жизни в тысячу раз милее, чем здоровье, плетущееся пехом. Никогда не слыхал я большей глупости, чем утверждение, будто от больных исходит только больное. Жизнь неразборчива, и на мораль ей начхать. Она хватает отважный продукт болезни, съедает, переваривает, и стоит ей только его усвоить – это уже здоровье. Факт жизненности, дружок, сводит на нет всякое различие между болезнью и здоровьем. Целая орава, целое поколение восприимчивых, отменно здоровых юнцов набрасывается на опус больного гения, гения в силу болезни, восхищается им, хвалит, превозносит, уносит с собой, по-своему изменяет его, делает достоянием культуры...» (Монолог Дьявола – С. Б.)
Волков. Бродский так и говорил: какой смысл просыпаться, если ты не можешь закурить?
Бокман. Человек со здоровой душой рассуждает, вероятно, иначе: если он бросит курить, то продлит свою жизнь, успеет что-то ещё хорошее сделать. Он вообще о жизни иначе думает. Кто верит в смерть, смертью погибнет, а кто верит в жизнь, будет жить – говорят мудрецы на Востоке. А здесь какой-то совсем другой, больной ход мысли.
Волков. Для меня Бродский последнего периода представляется фигурой стоического древнегреческого философа. Часто анализируют стихи Бродского с позиции религиозности: верил ли он в Бога и т. д.? Он избегал говорить на эти темы, но, мне кажется, он не был человеком верующим. Поэтому попытки его притянуть то к одной, то к другой религии...
Бокман. Я абсолютно убеждён, что сознательно верующим он не был, но подсознательно в нём проявилась через творчество эзотеричность, и, применяя религиозный термин, можно сказать, что душа его верила. Да, душа верила, потому что в стихах это прорывается. В частности, стихотворение Рождественская Звезда. Это парафраз пастернаковской Рождественской Звезды, конечно, но сделано очень по-своему, очень «по-бродски», с высочайшим мастерством и с изумительным – я здесь других слов не нахожу – просто изумительно проникновенным религиозным чувством.
(…) на лежащего в яслях ребенка издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца,
Невероятно пронзительно!
Волков. В этом отношении мне вспоминается разговор с Ростроповичем – мы с ним разговаривали о композиторах: о Шостаковиче и Прокофьеве, и мы говорили о них в связи с тем, были ли религиозны Шостакович и Прокофьев. И Ростропович тогда высказал такое суждение, что всякий большой композитор религиозен, потому что музыка большого композитора по определению – это музыка ритуальная.
Бокман. Замечательно сказано!
Волков. Опять же в случае с Шостаковичем тоже всё это проблематично...
Бокман. Раздвоенность, раздвоенность. Я убеждён, что в музыке единственный случай подлинной религиозности – это Бах, в котором всё: и духовное и материальное соединяется глубокой осмысленной религиозностью и в жизни и в творчестве. Отсюда – его уравновешенность.
Волков. Когда мы о Моцарте говорим, который сочинил такой сильный Реквием, то мы не знаем на самом деле, был ли он религиозен или нет...
Бокман. Абсолютно. Но здесь другое. Бах – это религиозность, переходящая из творчества в жизнь и – наоборот – из жизни в творчество. То есть у него это всё было едино. Поэтому жизнь Баха, как мне представляется, была столь гармонична. Но мне не хочется отвлекаться от Бродского. Поэтому я задам Вам ещё один вопрос. В отношении его личной жизни. Вот я посмотрел альбом Марианны, и мы разговаривали... Известно, что у него были влюблённости, я знаю, что он был женат, у него есть дети, но... Он один на Morton Street, 44?
Волков. Да...
Бокман. Может быть, это одна из причин его отчасти депрессивного, а может быть, сильно депрессивного состояния?
Волков. Я всегда его рассматривал, как одинокую фигуру, и моя формула – так называется моё предисловие к западному изданию Диалогов с Бродским – ОДИНОКИЙ ВОЛК. Для меня это формула Бродского. Он начинал как одинокий волк и таковым кончил. Такие внешние факты, как сын от Басмановой, дочка (от жены Мари) - это всё не могло изменить глубинной формулы его бытия. И такой формулой, если только можно свести человеческую жизнь к формуле, будет формула одинокий волк. Он был всегда человеком оскаленным, человеком, расчитывавшим, в итоге, только на самого себя. У него были связи, влюблённости. Наверное, он любил жену и детей, хотя известно, что сына он много лет не видел, - когда он уехал из Ленинграда, тот был ещё маленький - и встретился с ним уже в Нью-Йорке. И они не понравились друг другу. Это был сын от Басмановой.
Бокман. Он был женат там?
Волков. Нет, нет. Он не был женат. Он женился уже здесь. Это был знаменитый треугольник: Бродский, Басманова, Бобышев. И Марина или, как он любил её называть, Марианна была любовью его жизни. Ей посвящены, по скромным подсчётам, где-то около 80-ти стихотворений Бродского. Есть целый сборник Новые стансы к Августе, целиком составленный из стихов, посвященных и обращённых к Басмановой. Дальше он ещё продолжал писать стихи,которые в этот сборник не вошли и которые тоже к ней обращены – он и не скрывал, и не отрицал, что это центральная любовь его жизни. Этот случай для русской поэзии беспрецедентный: вот такое количество стихотворений, обращённых к одной и той же женщине на протяжении стольких лет – больше такого случая нет.
Бокман. Петрарка ( не русский , правда)...
Волков. Для Бродского это была рана, которая никогда не была залечена, и которая продолжала питать его поэтическое творчество. Сама Басманова – она живёт в Ленинграде –приняла, видимо, сознательное решение о Бродском ничего не говорить, и молчит. Бродский - кроме стихов - говорил скупо и неохотно на эту тему, но в наших разговорах с ним она иногда проскальзывает. Он не называет её имени, но несколько раз касается этой темы. Этот любовный треугольник: Бродский, Басманова, Бобышев перекликается с другим в русской поэзии. Это Блок, его жена Любовь Дмитриевна, дочь Менделеева, и Андрей Белый. Тоже два поэта и женщина. Я недавно ездил в Москву. В эту поездку, как в любую другую, которую я совершаю, я всегда беру с собой маленький сборник стихов Бродского под названием Назидание, изданный в Советском Союзе в 90-м году, ещё при его жизни.
А ведь именно Басманова в конечном итоге, сама того не желая, стала одной из главных причин ареста Бродского в 1964 году (конечно, именно с этого ареста началась его всемирная слава, но и сердечная болезнь, и нервные срывы пошли оттуда же). О намерении властей арестовать Бродского и раскрутить на его примере новую статью УК - о тунеядстве - было хорошо известно, шла газетная кампания. Бродского стали спасать, срочно вывезли в Москву, где попытались положить в психиатрическую больницу, но он умолил забрать его оттуда: больница была хуже тюрьмы. Потом его поселили у себя Ардовы, но он сбежал. И причиной этого бегства в Петербург была именно неуверенность в Марине: он не знал, как она там, верна ли ему... В результате в феврале 1964 года Бродского арестовали, судили и сослали на четыре года под Архангельск. Деревня Норенская вошла теперь в историю мировой поэзии чуть ли не наряду с Болдином - и то сказать, Бродский написал там лучшие свои стихи. Кстати, к чести его будь сказано, и во время процесса, и в ссылке он вел себя безупречно, отважно, с достоинством и иронией перенося испытания. Тогда, во время ссылки, безупречно повела себя и Марина. Многие, правда, склонны были толковать ее поведение с прагматической точки зрения: "Она увидела, что он входит в моду и что ей, как жене декабриста, надо быть с ним: это стильно". Так или иначе, Марина Басманова приехала в Норенскую, и начался счастливейший период в жизни Бродского - не зря сочинения того времени назывались так радостно: "Песни счастливой зимы", "Ломтик медового месяца", "Из английских свадебных песен".
Сборничек этот – совершенно необходимая часть моего багажа, который я с собой беру в каждую поездку. Беру какую-нибудь медицину нужную, и этот сборник тоже – как медицина. Я очень нервно переношу полёты, ожидания в аэропорту. Не потому, что боюсь, что что-то случится с самолётом, а потому, что это выбивает меня из инерционной рутины, в которой я живу и в которой я себя нормально чувствую. Я тогда могу спокойно работать и заниматься своими делами. А такие выпадения действуют на меня чрезвычайно негативно. Вернуться в более-менее нормальное состояние мне помогают стихи Бродского - ледяным спокойствием перед лицом вторжения чуждых сил. На меня стихи Бродского действуют успокаивающе даже физиологически, а не интеллектуально. Это чрезвычайно благотворное воздействие. Это эквивалент транквилизаторов. И его стихи действуют совершенно безотказно. Читая Бродского в аэропорту, в самолёте, в гостинице, я успокаиваюсь и прихожу в себя. Эти стихи собирают меня. Бокман. Это высочайший комплимент поэту. Если он Вас слышит, он должен быть очень признателен Вам за эти слова.
Волков. Это я ему признателен. То воздействие, которое он на меня оказывает – оно исключительное. Отлично понимаешь, что есть Пушкин, есть Мандельштам - поэт более крупный, чем Бродский, но никто из них не оказывает на меня подобного благотворного воздействия, потому что эта позиция стоицизма такого помогает мне преодолевать опасные для меня негативные ситуации.
Бокман. Очень парадоксально и очень интересно. Спасибо огромное.
28 ноября. Соломон! Я сейчас опять просматривал сделанные Марианной фотографии Бродского из её альбома. Одна фотография поразила меня своим символизмом, и я рад, что Марианна надписала мне её. Это та фотография, где он стоит меж двух кирпичных стен. Это выглядит как тоннель, узкое пространство, а за его спиной какая-то лестница и... свет. И кажется, он ещё так немножко постоит, а потом развёрнётся, и уйдёт по этой лестнице вверх, туда, где светло. Молодой и счастливый...
Сан-Франциско – Нью-Йорк
Октябрь, ноябрь 2007, по телефону