О непереводимости скорбя

   
Проблема перевода поэзии Кайсына Кулиева               
«Я никогда не сваливал на переводчиков слабые стороны своей работы. Но… Он (автор) как бы смотрит на развалины своего дома. Это мое личное ощущение. Меня переводили люди, которые меня любят, у нас взаимно серьезные отношения. Но поэзия трудно переводима». Признавая важность переводческого труда, его необходимость, испытывая дружеские чувства к Н. Коржавину, С. Липкину, Я. Козловскому, Н. Гребневу и другим, понимая, что его оценка может обидеть их, Кулиев в другом интервью говорил: «Перевод - вопрос трагический. Стихотворение - это дерево, а перевод - это тень от дерева». И только читая Кулиева на балкарском языке и сравнивая их с переводами, можно попытаться понять, что он вкладывал в свои слова, что испытывал, читая их.
Метафора «перевод - тень дерева», захватывая многое из теории и результатов практики в этой сфере, включает самое важное - у тени нет корней, нет почвы, языка, « живой влаги, оросившей древний корень».
Несколько однообразную, утихающую и возобновляющую полемику вокруг проблемы поэтического перевода существенно обогащают тезисы С. Гончаренко, напечатанных в «Тетрадях переводчика» (М.: МГЛУ, 1999). Небесспорны и они, но определенность и вескость предложенных им методов крайне интересны. Не менее, кстати, интересны его стихи «Исповедь переводчика», «Стихи о переводе», в которых есть тонкие, свежие формулы о природе поэзии и творчества. Например:
Хотим себе перевести себя.
Хотим себя перевести для прочих…
Кто тогда из нас не переводчик?
Или:
Во мне внезапно забормочет строчка…
                ***
Иду и повторяю сам не свой
Одну строку, уверовавши свято,
Что спас ее… Не знаю от чего…
Здесь и личный поэтический опыт Гончаренко, и опыт переводческий: усилия нащупать первоимпульс зарождения строчки придают его размышлениям весомость и вызывают доверие. Он определяет три метода перевода, у которых разные средства и задачи. Так, филологический перевод - полная передача внешнего и фактуального содержания, без претензий на поэтическое воздействие. Стихотворный - при близости к оригиналу стилистикой, формой  осуществляется не поэтической, а стихотворной речью. И наконец, перевод поэтический. В распоряжении поэта есть немало средств для придания пространственного, трехмерного характера тексту - это и метр, и ритм, и рифма, и аллитерации, и рифма, и многое другое. Но лишь талант поэта способен, используя весь этот арсенал, превратить его творение в некий "магический кристалл", излучающий концептуальную и эстетическую информацию, и только в этом случае можно говорить уже не о стихотворном, а о поэтическом тексте. Без        этого условия стихотворный текст не имеет никакого отношения к поэзии, будь он сплошь начинен рифмами, изощренными метрическими структурами и взрывными метафорами - все равно он останется "рифмованной прозой"
Могу с уверенностью сказать, что за исключением  ряда стихотворений  переводная поэзия Кулиева принадлежит методу стихотворного перевода. К тому же он ослаблен   неизбежной в его время корректировкой переводчика на ожидания и вкус массового читателя, которые усиленно формулировались лозунговой семантикой.
Возьмем одно из наиболее известных стихотворений Кулиева «Женщина купается в реке», которое Гребневым, увы, переведено только стихотворной речью.
 ТИШИРЫУ СУУДА ЖУУУНАДЫ
Тиширыу сууда жууунады,
Черекде жашил ауана да,

Суу мылы этген имбашларын
Къучакълайла кюн тыякълары.

Жашил чапыракъла бетине
Тиедиле, мылы этине.

Къууанады, аркъасын жуууп,
Акъ чыранланы жарыкъ сууу, –

Тиширыу сууда жууунады,
Акъ булутлагъа къууанады,

Ышарады чокъуракъ суугъа,
Узакъ болмай агъаргъан таугъа,

Тийреде жашил агъачлагъа,
Ауанада мылы ташлагъа,

Ёшюнлерине тийген кюннге,
Аныча, суугъа кирген кюннге.

Тиширыу сууда жууунады,
Жер энтта къайгъысыз болады:

Такъырлыкъ, ёлюм, тутмакъ да жокъ,
Мирзеу битмез топуракъ да жокъ,

Сау дуния урушсуз къалады –
Тиширыу сууда жууунады!..

1964
 Женщина купается в реке,
Солнце замирает вдалеке,
            Тихо положив на плечи ей
Руки золотых своих лучей.

Рядом с ней, касаясь головы,
Мокнет тень береговой листвы.

Затихают травы на лугу,
Камни мокрые на берегу.

Плещется купальщица в воде,
Нету зла, и смерти нет нигде.

В мире нет ни вьюги, ни зимы,
Нет тюрьмы на свете, нет сумы,

Войн ни на одном материке...
Женщина купается в реке.

Четыре двустишья выпали, что правильно - они непереводимы. Переводим лирический сюжет, чередования рифм, оттенок настроения, и это есть.
На балкарском чувствуешь, погружаешься, соучаствуешь в совершении волшебного, прекрасного события. Солнце не замирает, как у Гребнева, оно обхватывает, обнимает влажные плечи, опускается с ней в воду, касается груди. Улыбается женщина, и все в ответ улыбается ей. Целомудренный эротизм и любование ее красотой самим  мирозданием умывает, обольщает и перетекает в «землю, и нет сейчас кусочка, на котором не может произрасти зерно, как бы она обожжена не была» (этой строчки в переводе нет).
По очаровывающей силе, ясности и одновременно трехмерности слов, чистоте, полноте ноты, по звукам, рождающим живую энергию, это стихотворение  можно поставить с пушкинским «Я помню чудное мгновенье». В переводе же - хорошее, светлое, талантливое, но не первотворенье. Оно, кстати, снимается резким переходом Гребнева от купальщицы к «нету зла, и смерти нет нигде». Интонация констатирующая, условно привязанная, лобовая, тогда как у Кулиева эти строчки о войне и тюрьме не совсем и обязательны. Они заложены в предыдущем строе, тоне - зло невозможно в этот миг, хотя бы в этот, оно из мира исчезло, и в это веришь, и в этом чудотворенье, отсутствующее у Гребнева.
Менее известный шедевр лирики Кулиева - стихотворение «Лунный свет» в переводе Б. Ахмадулиной
 АЙ ЖАРЫКЪ КЕЧЕ
 Ай тийген ташлы жол. Терек.
Барама жолда.
Барама къолда.
Ай тийген къаяла. Черек.

Ай жарыкъ. Кече.
Жол къургъакъ. Кече.

Акъ таула. Башларында – ай.
Къаргъа ай тийип.
Жаргъа ай тийип.
Хунала ташларында – ай.

Ай жарыкъ. Кече.
Таш къургъакъ. Кече.

Кёк нартюх бахчада да – ай.
Шош сех агъачлада да – ай.
Элде юй башлада да – ай.
Саулайын дунияда да – ай.

Ай жарыкъ. Кече.
Жиляма бюгече!..
            1966
Сухо. Лунный свет. Легка
Поступь. Лунный свет. Ущелье.
Скалы. Лунный свет. Река.

Лунный свет. Белейший верх
Гор. Дорога. Человек.

Лунный свет. Обрыв. Ограда.
Лунный свет. Ожог меж век.
Крыши. Лунный свет. Не надо
Плакать, горы. Лунный свет.

Лунный свет на белый свет
Пал. Сухие камни. Снег.

Лунный свет на кукурузе.
На воротах лунный свет.
Лунный свет. Мгновенность грусти.
Лунный свет. За веком — век.

В эту ночь не плачь, о нет.
Лунный свет. Высокий снег.
            1970
На балкарском - ни одной прямой метафоры и при этом каждая деталь - свернутая метафора.
Напряженное следование взглядом за луной, ее путешествием и своим по ее следам.
 Отрывистые перечисления и внезапная, неожиданная мольба в последней строчке: «Не плачь в эту ночь». Если бы не знать, что Кулиев категорически отрицал формальное экспериментательство, можно было допустить, что он увлекшись  метафизикой английской лирики решил ее обновить, предложить свой  поэтический сюжет. Нет. Так «сорвалось». Чувство, что слова именно срываются с губ. Ахмадулина, с ее абсолютным слухом и утонченным чувством слова, конечно, прониклась предельным  и не проясненным волнением, эмоциональной накаленностью, создаваемой сбивчивой рифмой, сухими, быстрыми констатациями. «Зрачка мученья», «ожога меж век» нет у Кулиева, но есть спрессованное чувство, есть фермент поэзии,  недосказанность и несказанность.
 Восторг, отчаяние, чувство прекрасного или тоска от ее преображения  диктуют эти меняющиеся образы - понять сложно. И не предугадываемое, единственное, изумляющее возникновение  мольбы в подлиннике :«не плачь в эту ночь» объясняет - в ночи этой избыточно все, в ней и слезы и смех, и невыносимо, и не выдержать, если еще и твои слезы.
Уникальную архитектонику Ахмадулина рассыпает, усредняет внесением во вторую строфу  патетическим «не надо плакать» и не уместным повторением его после. И не понять, как Кулиев согласился на эти смещения, превращающие поэзию в поэтичность. Это притом, что здесь языковые смысловые сложности минимальны, а одна из труднейших проблем перевода - разность языковых стихий.
В сохранившимся  подстрочнике стихотворения Кулиева «Говорю ночью с рекой» скупые, густые линии:
Река, протекающая в ночи,
Куда ты, куда?
- Глядя на высокое небо,
Ухожу в века.
А ты?
Если дойду до дома,
Это - мне награда…
И без звукосмысла, без ограненности формой в подстрочнике - сильная эмоция, сложная психологическая, биографическая ситуация.
Река, ночь, небо, человек в ночи. Реке - за равнодушие к темноте и внимание к небу - вечность; человеку, идущему в ночи, не останавливающегося в ее мраке, - награда - надежда до дома дойти.
 Тонкий филолог, талантливый поэт Олег Чухонцев переводит это так:
-Река,
Среди ночной темноты
 Куда ты уходишь, куда?
-Небо звездное отражая,
Ухожу я в века.
А ты?  –Если мне улыбнется звезда,
Может до дома дошагаю!
Всем весело, до восклицательного знака, до легковесной  пары - отражая- дошагаю.
М. Мкртчян, вспоминая, с каким  изумлением читал  подстрочные переводы Кулиева, приводит один:
Анаит, я жил сотни лет назад,
Я пахарь и воин Армении, любил тебя,
Я целовал тебя в винограднике,
Лицо твое повернув к звездам…
Действительно, как завораживают эти строчки. Думаю, что они могли бы украсить «Песнь Песни», они продолжают протянутые оттуда - эпичность личного и личность - эпического.
Эта же строфа  из цикла «Анаит» в переводе Н. Гребнева звучит так:
О, Анаит, что время, что пространство,
Смещаются края, века летят.
Я, воин и плугарь земли армянской,
Жил здесь столетий пять подряд.
Все другое, иное, несопоставимое, обескровленное и вновь – нет ведь языковых, неприступных оград и примеров таких бесчисленное множество.
Н. Коржавин, один из лучших переводчиков  и собеседников Кулиева, говорил в одном интервью   :
 «Мне  говорили в Нальчике, что Кулиева сделали переводчики. Я когда услышал  такую чушь и неправду, оторопел, так как говорил эту нелепую ерунду не деморализованный дворник, а весьма почтенный человек, издающий свои книги. Я знаю, что ни один мой перевод его не устраивал, а как я старался – как интересно, трудно было с ним работать. Правда «Играют Шопена» он одобрил и еще несколько работ, но и то без восторга и я его понимал
  Если бы это были мои стихи, я бы ему и строчки не отдал и никто бы не отдал! Например, такие строки:
Здоровый поймёт ли больного судьбу?
О боли моей говорить ли с тобою?
Если коню крутят губу,
Он только один понимает всю боль.
Как сытый с голодным со мной ты была
Каких бы слов для тебя не обрёл…
Я, старик, помню эти слова из молодости и если бы они были мои, кому бы я их отдал. Никому. Или:
 Далека ты. Снег идет.
Я в снегу. Я белый весь.
Я уверен, что у вас
Снег сейчас такой, как здесь
Ты от фронта далеко,
Но я вижу сквозь пургу:
Ты по улице идешь
Вся, как я, в густом снегу.

Это почти подстрочник, я только немного их погладил. Как забыть эти строчки и он в них. Переводить такое поэта как Кайсын очень и очень непросто непросто»
Стихотворение «Отар Чиладзе, ты назначь мне встречу» на балкарском пронизано печалью. Тициан Табидзе, расстрелянный в 1937 году, лишенный могилы, назначил встречу и пришел дождем: в нескольких строчках - драма поэта, культуры Грузии и своя. Полнота связи, понимание Табидзе, мысленный, долгий разговор с ним: «Тридцать лет к тебе иду», - горечь- оборвалась, исчезла такая река - Тициан и нет, такая река оборваться не может:
«Отар Чиладзе, выйди мне навстречу
Сюда, к чинарам зеленеющим.
Я люблю смотреть, как цветет абрикос,
И видеть люблю, как подхватывается песня
                оборванная, как она бесконечна (вечна)».
Эту строфу Гребнев переводит так:
«Отар, назначь мне встречу на аллее
В тот час, когда платаны шелестят,
Течет Кура, и алыча белеет,
И город спит, как много лет назад».
Можно понять, почему переводчик выбрасывает две строфы (в подлиннике 10 строф, в переводе - 8), в них - о поэтах, казненных и лишенных надгробий, неизвестно как погребенных. А в 1966 году эти подробности были нежелательны, но не понять, почему смыт опорный смысл стихотворения. А он в определении наследника Тициана Табидзе, и определении точном, пророческом.
В 60-х увидеть в поэзии Отара Чиладзе, мало и серо переводимой, великого национального художника, способного продолжить, обновить песнь своих великих предшественников, мог человек с обостренным слухом и зрением. Чиладзе был в 1998 году номинирован на Нобелевскую премию - степень причудливой субъективности, граничившей с неправотой и предвзятостью, у почтенного комитета проявлена в том, что он премию эту не  получил. Его романы - «Шел по дороге человек», «Всякий, кто встретится со мной», «Железный театр» - по художественной новизне, краскам  небывалого и такого реального мира в них,  в которых перетекают без всякой вторичности друг в друга фолкнеровские, маркесовские сюжеты - вершины мировой словесности. Кулиев угадал в Чиладзе эту силу, предвидел полученный  им после  «Орден чести», с которым уже  родился и честно заслуженную Нобелевскую премию. И это все звучит в подлиннике стихотворения «Отар Чиладзе, встречу мне назначь» и отсутствует в переводе.
Здесь хочу подчеркнуть - огромный блок гражданской лирики с акцентным пафосом, четкими, выстраданными этическими формулами, сама поэтика Кулиева с отчетливым тембром голоса, с опорой на ясность, простоту, которая только «раскрывает сложность сути» и никогда «не скрывает пустоту», с разнообразием, пластичностью стихотворной техники во многих переводах сохранена. Огорчает, конечно, и в этом ряду преобладание гладкописи, интонационной невыразительности, возникающие внешние этнографизмы, абсолютно ему не свойственные. Но и в этом случае - «Черный конь умирает на белом снегу», «Мы слушали музыку», «Родная земля», «Реквием», «Прислушайся к словам», «Песни горцев», «Тишина» - перечень может включить все его творчество, за исключением немногих стихотворений - это не тускнеющее богатство русской культуры, и это заслуга труда переводчиков. Но и них – тень..
По другому поводу заметил Кулиев: «У большой горы и тень большая». И эта истина приложима к его переведенной поэзии.
Эвристическая наполненность многих стихов, реализовываемая потребность в максиме, обобщающей мысли - «Мила мне в сильных слабость, в слабых - сила», «В речи их нет слова «человечность», / А просто человечность в их словах», «Зло только зло рождает, / Быть может, оттого / Оно не иссякает», «И хоть зерно - лишь капля и не боле, / Из капель море состоит и поле» и т.д, - можно выстроить свод поэтических афоризмов Кулиева.
Насколько возможно переводчики сглаживали, усредняли и вносили только позволительную дозу печали, и зачастую даже без всякой предусмотренной планки. Например, известная песня «Все еще впереди». На балкарском есть эта нота призыва к надежде, обещания будущих радостей, ожидаемой встречи. Но каждая строфа заканчивается глаголом «Только не уставай». Сопротивляйся, не смиряйся, «действуй, и только тогда - впереди лучшее». Оно заменено глаголом «иди». Зачем? Вопросов много…