Рассказ впервые опубликован в журнале "Балтика" № 4, 2014 г.
Лейтенант милиции Прохин двадцати четырех лет, худощавый, светлый, с белесыми бровями, прибыл в город эшелоном вместе с переселенцами из освобожденных российских деревень. Бабы, дети и мужики в гимнастерках с медалями сидели на скамейках в вагоне и без умолку галдели, у всех на лицах – беспокойное ожидание, которое проявилось еще отчетливее, когда в окошках показались улицы в жуткой разрухе. И частый перестук колес состава тревожно отдавался у них на сердце, отсчитывая минуты приближения к неведомой цели. Матери то и дело всхлипывали, будто вспомнив чего-то тяжелое, мужики утешали. О чем бы ни говорили, у женщин с печальным вздохом все равно вырывался один и тот же вопрос: как на чужой земле-то прижиться?
На железнодорожной станции переселенцев встречало начальство, а потом, согласно спискам, всех развозили на крытых «студебеккерах» по селам, где дома были уже распределены по номерам, и присваивались новоселам сразу по приезду. Ко всеобщему недоумению, прибыв на место жительства, переселенцы получали не только квартиру, но и все имущество прежних хозяев, которых на днях или вот только что отправили на станцию, чтобы вывезти их в Германию. Потому, заходя в назначенное жилье, поселенец дивился непривычной обстановке, мебели, посуде, хозяйственной утвари. И во всем этом был какой-то строгий непонятный порядок. Но еще больше удивляли, а некоторых и смущали, обнаруженная на плите кастрюля с горячим супом или еще теплое после глажки белье, или замоченная в посудине фасоль на ужин. Впрочем, суп, несмотря на проголодавшихся в дороге детей, приходилось выливать: никто не решался есть после немцев, и готовили заново.
Лейтенанту Прохину предписывалось получить жилье в одной из городских квартир. «Ничего, обвыкнетесь, освоитесь, и все наладится», – успокаивал его встретивший на станции представитель Управления, пока они шли к дому среди развалин. Улицы, превращенные войной в груды руин, производили на Прохина гнетущее впечатление. Он чувствовал растерянность, его охватывали сомнения и появлялось желание отказаться, уехать, вернуться в родные места. Все эти дырявые каркасы зданий предстояло разобрать, улицы освободить от завалов и потом строить новые дома. Вид обездоленных, напуганных и угрюмых жителей, натерпевшихся страха во время штурма, пугал его не меньше самих мертвых останков города. И не возможно было понять, как все-таки жить в такой разрухе?
Квартира была на первом этаже трехэтажного дома. Обстановка в ней вызывала еще большее недоумение. Окно в кухне оказалось разбито: мародеры уже побывали здесь, теперь придется навести порядок – вставить новое стекло, выкинуть хлам. И вот еще непонятная изразцовая печь – красивая, выложенная плиткой с ромашками и нежными голубыми мотыльками. Но как с ней обходиться? Плоская, как стенка, с металлической дверцей в торце, за которой находится топка. Лучше ее от греха подальше совсем разобрать и сложить другую, по-русски привычную. Все здесь придется менять.
Надо как-то жить. И Прохин принялся наводить в комнатах порядок по своему разумению, да с таким усердием, словно решил переделать весь мир.
А немецкую печь он и в самом деле разобрал и сложил другую, такую, как в деревне у отца с матерью, и памятную ему с детства.
Среди развалин городского центра – ни травы, ни зеленых деревьев – все сгорело, один камень вокруг, сырая брусчатка на тесных улочках, грязь и пахнущие гарью руины. Тяжелое впечатление производили израненные стены мертвых зданий. Время от времени в городе раздавался грохот и взметались клубы пыли – так обрушивались эти кирпичные призраки. В кучах пыльного хлама шныряли в поисках поживы огромные крысы. И всюду промышляли разного рода проходимцы с алчно горящими глазами. Лишь маленькая кирха с пробоинами в крыше уцелела среди мрачных нагромождений. Внутри нее сохранились старинные росписи, под потолком смыкались изящные своды, и все еще жался к стене небольшой орган. Спустя некоторое время кровлю кое-как залатали, орган разобрали, чтобы его меха приспособить в кузнице, а кирху отдали под склад. Из этого склада теперь продукты распределялись на продажу населению и в воинские части. Для надежности на складе приходилось держать вооруженного сторожа.
Целыми днями возле кирхи крутились изможденные от голода немецкие подростки в надежде, что при отгрузке товара кто-нибудь из солдат сжалится и бросит им куски хлеба.
Перед первомайскими праздниками полковник Усачёв распорядился усилить охрану. И вот, недолго размышляя, заведующий складом с тяжелой фамилией Чугунов – переселенец из Смоленска, крепкий, бравый однорукий солдат – вооружил немку браунингом и поставил ее на смену. Прошли по главным улицам демонстрация, гуляния с русскими песнями, танцы, и на третий день на складе не досчитались несколько мешков муки, ящиков макарон и консервов. Немка тоже пропала. Заведующий Чугунов печально разводил руками.
– Неужели ты не мог найти русского человека? – спрашивал его полковник.
– Доверился этой бабе, – виновато вздыхал Чугунов. – Нашим дал погулять.
После этого случая беспризорная ребятня еще много дней ходила сытой.
Между ненастными днями в июле прорвалась солнечная неделя, улицы наполнились теплом, стало душно и жарко. В воздухе так и садило пылью, гарью и подвальной гнилью. Только в тесных дворах было по-прежнему сумрачно, и солнечный луч, случайно пробравшийся среди обломков зданий, пропадал там, в сырой темноте, словно мрак поглощал и его.
Участковый лейтенант Прохин обходил свой район, заглядывал в темные подворотни, здоровался со встречными жителями, наблюдал за работой на улицах. Теперь всюду трудились народные бригады: тут складывали в штабеля кирпичи, там женщины выстроились цепочкой и грузили в кузов машины брусчатку, а за следующим переулком восстанавливали стены жилого дома. Глядя на слаженную работу людей, Прохин повеселел и принялся насвистывать под нос: «По муромской дорожке…» На душе стало легко. Порядок. Немцы тоже помогали разбирать завалы, чем и зарабатывали себе на еду, и Прохин косился на них с подозрением, когда слышал их тихую речь.
– Товарищ лейтенант! – донеслось вдруг до Прохина, и он обернулся. – Товарищ лейтенант!
– В чем дело? – спросил он, сердито глядя на спешащего к нему бригадира.
– Тут такая незадача, – начал Кирюхин запыхавшись. – Трое немцев мне смеют угрожать. Я обнаружил их в подвале. Не хотят подчиниться. Угрожают!
Говорил он взволнованно, едва переведя дух от спешки и при этом нервно подергивая левым плечом.
– Ну, пойдем к твоим немцам, разберемся, – хмуро сказал Прохин.
Кирюхин был полноват и тяжело, но торопливо заковылял за лейтенантом, припадая на правую ногу, потому что левая не сгибалась в колене после ранения, полученного на фронте, и шумно посапывал.
– В основном немцы у нас добрые, воспитанные, работают хорошо, – попутно рассказывал Кирюхин. – И все-таки попадаются такие вот злодеи. Управы на них нет. Они, правда, калеченые, но антихристы еще те.
– Разберемся, – повторил Прохин.
Вскоре они дошли до перекрестка, повернули на соседнюю улицу и зашагали по брусчатке к сгоревшему дому, перед крыльцом которого стояли несколько человек и о чем-то спорили.
Трое немцев – худые, изможденные, серые лицом, все в отрепье. Один из них с перебинтованной головой, другой с повязкой на глазу, третий с подвязанной правой рукой. К ним для охраны был приставлен вооруженный револьвером молодой солдат.
– Что тут происходит? – сердито спросил солдата Прохин.
И тот ответил:
– Вот, товарищ лейтенант, эти работать не могут. Занимаются мародерством, людей пугают, прячутся по подвалам. Что с ними делать? Калеченые.
– Почему прячетесь? – по-немецки обратился к задержанным Прохин.
– Мы немцы, – заявил один с перебинтованной головой. – Работать на вас не станем.
– Вашего паспорта иметь не желаем, – угрюмо потупившись, сказал его приятель с подвешенной рукой. – Русским скоро капут. А Кёнигсберг вернут немцам.
– И бригадира вашего поймаем, – ответил третий, кивнув на Кирюхина. – Повесим за ноги на площади.
– Ну, это мы еще посмотрим, чья тут земля будет, – ответил им Прохин. – А сейчас вы арестованы. – И приказал солдату: – Ведите их в комендатуру. Там разберемся. А вы, бригадир Кирюхин, возвращайтесь к своей работе.
– Слушаюсь, товарищ лейтенант, – с готовностью ответил толстяк. – Только вы этих негодяев не упустите. Хитрые они, хоть и калеченые, сбежать могут.
– Разберемся, – повторил свое Прохин.
– Они угрожали мне, – хмуро напомнил Кирюхин.
– Идите, – потребовал лейтенант.
– Они ведь угрожали, – не унимался тот, хромая по улице к своей бригаде. – Угрожали!..
Прохин направился за конвоем в комендатуру, бросая негодующий взгляд в спины шагающих под прицелом солдатского автомата немцев, и самому себе жаловался: «Эх, такой солнечный день и то нашлось, кому испортить».
Полковник Усачёв сидел за письменным столом, изучая какую-то важную бумагу с гербовой печатью, и недовольство его лица, когда он поднял его на вошедшего, было столь очевидно, что лейтенант немного смутился.
Выслушав доклад Прохина, полковник поднялся из-за стола и вышел к посетителям, угрюмо дожидавшимся его в коридоре.
– Чего вы ко мне их привели? – покачал головой Усачёв. – Они же ненормальные. Больные на голову.
– Не знал, товарищ полковник, – ответил Прохин.
– Плохо свой район знаете, товарищ участковый, – продолжил полковник. – Вот что я вам скажу на это. Кто у вас тут живет? Почему не владеете сведениями? Их уже второй раз ко мне приводят. Или третий. Некуда мне их девать. Понимаете? Некуда! Из Москвы никаких распоряжений касаемо немцев не поступает. А кроме этих вот у нас есть негодяи посерьезней.
– Они угрожают бригадиру, – вспомнил Прохин.
– На площади повесить вверх ногами, так? – вопросительно посмотрел Усачёв. – Они уже пять раз меня повесили. А я вот все живой. Ну, довольно с этим.
Полковник подошел к немцам и заговорил на их языке:
– Это что вы опять задумали? А! Хулиганите? – Троица, понурившись, молча смотрела в пол. – А ты, Кутузов, еще раз угрозу от тебя услышу, в больницу посажу, понял! – Одноглазый испуганно закивал. – И сними ты свою повязку. На мир надо смотреть двумя глазами. И вы оба тоже бинты снимите. Устроили тут театр. Бинтов людям на лечение не хватает, а вы переводите медицинский материал понапрасну.
Тотчас задержанные принялись разматывать свои бинты.
– Они из больницы для душевнобольных, – объяснил Усачёв лейтенанту. – Все из одной палаты. Здание сгорело, пациенты погибли, только эти вот и остались. Теперь в подвале живут. Что поделать? Они, как малые дети в войну играют. Так что присматривайте за ними, лейтенант, пока Москва молчит. Получим распоряжение – займемся.
– Слушаюсь, товарищ полковник, – ответил Прохин.
– Многие тут от войны сума посходили, – со вздохом добавил Усачёв. – Что поделать, не мы начинали.
Когда немцы поснимали свои бинты и бросили на скамейку, полковник приказал солдату выпроводить несчастных на улицу и поручил выписать каждому по двести граммов хлеба.
Дождавшись, когда посетители уйдут, Усачёв повернулся к лейтенанту и сказал:
– Вот что, будьте с ними построже, но не обижайте.
– Все понял, товарищ полковник, – ответил Прохин.
Полковник Усачёв жил в уцелевшем районе. По обыкновению спать он ложился после полуночи. Засиживался с документами, картами города, книгами. Ему было сорок пять. Большой, с гладко выбритым смуглым лицом и почти уже седой. В тот раз он тоже лег в постель очень поздно, а потом долго не мог заснуть, все ворочался на кровати. Разное приходило на ум. И все продолжали мерещиться какие-то усатые бомбы, круги мин и снаряды с волосатыми крыльями чертей. Не так скоро удастся освободить город от этой железной нечисти. Она скрыта повсюду. И население продолжает от нее страдать. Вот опять наши ребятишки подорвались. Лезут, глупые, кругом из любопытства и – такой результат: двое погибли, один тяжело ранен. А саперы что есть силы выкладываются. Но снарядов по-прежнему еще много. Беда с ними.
По саду гулял ветер. Он сдувал с деревьев последние листья. И все что-то хлопало на чердаке, вздыхало, поскрипывало.
Сон наконец начал овладевать. Полковник стал погружаться в мягкую обволакивающую темноту покоя, как вдруг что-то, словно это был взрыв снаряда, разбудило его. Совсем близко стукнуло, шорох и хруст донеслись откуда-то из глубины дома. Сердце полковника заходило в груди. Он глубоко задышал спросонок. И вновь послышалась осторожная возня в соседней комнате. Вор! Тихонько поднявшись с кровати, полковник вынул из кобуры револьвер, подошел к двери и приоткрыл ее.
С улицы не проникало в комнаты никакого света. Полковник только и различил, как шустрый темный силуэт забрался на подоконник и выпрыгнул в сад. Распахнув дверь, полковник бросился к окну, прицелился и нажал на курок. Раздался выстрел, и кто-то вскрикнул в саду, после чего послышался глухой удар о землю, и тотчас окрестности вновь окутались зловещей тишиной.
Взволнованный происшествием, полковник набросил на плечи шинель, вышел из дому и обнаружил преступника под яблоней. Мертв. В тонкой не по сезону куртке там, где лопатка, зияла окровавленная дыра.
Следствие немногое выяснило о ночном визитере. Документов при нем никаких не было. Им оказался немецкий подросток около четырнадцати лет. Из украденного в его узелке кроме куска хлеба, шерстяного джемпера бывшего хозяина дома и банки тушенки обнаружились несколько семейных фотографий. Узнавая на снимках этого несчастного подростка, его отца в джемпере и мать, полковник Усачёв качал головой, сожалея о произошедшем.
С пепельно-серого неба летели снежные хлопья. Они опускались на горелые коробки зданий, носились по темным мощеным брусчаткой улицам, ложились на груды кирпича и таяли, отчего все мокро блестело. Кругом было мрачно и безжизненно – словно бы из города душа вылетела. Среди тесноты безлюдных руин уныло завывал холодный ветер.
Кутаясь в пальто, Берта сидела на крыльце своего дома и курила. Ей не было еще и двадцати. На бледном с отчетливо выступающими скулами лице глаза глядели тускло, с печальным безразличием и смирением. Каштановые волосы на затылке были собраны в клубок, у висков вились локоны. Раскрасневшиеся от холода руки с длинными узловатыми пальцами были в царапинах. Как и прежде, она была хорошо одета: под пальто носила теплую кофту, на ногах шерстяные чулки и полусапожки.
Верхние этажи дома во время штурма были разрушены снарядами, только ее квартира внизу и уцелела. Теперь эти комнаты занимал русский лейтенант – участковый, а Берта еще со времен бомбардировок как поселилась в подвале, так в нем и осталась. Она примирилась с бедой, но в один из тех дней, когда лейтенант Прохин впервые увидел ее истощенную и протянул ломоть хлеба, она не отказалась и попросила работу.
С тех пор Берта у Прохина прислуживала: мыла комнаты, стирала, готовила – квартира стала общей.
На службу Михаил Прохин уходил около восьми, возвращался к шести вечера, и Берта весь день крутилась одна по хозяйству. Многие офицеры, расквартированные по городу в уцелевших домах, обзавелись немецкими слугами, поэтому никого не удивляло, что Прохин содержит немку.
За ужином Михаил глядел на нее так ласково, говорил как с любимой женщиной, подругой. И в ту первую ночь их безрассудства Берта поняла, что полюбила его, стала называть Михелем, поверив, наконец, что счастье теперь нашло и ее.
Его русые волосы коротко стрижены, узкий нос был с горбинкой, а серые глаза, словно выцвели от огня войны. Он был высокий, худощавый и очень сильный. И больше не казался таким угрюмым, глядящим на все враждебно, как раньше, теперь его сердце словно бы оттаяло в тепле.
– Гитлер капут, мир будет, – сказала Берта, глядя, как он ест картошку в мундирах.
– Теперь эта земля русская, – ответил он. – Будем вместе жить.
– Меня расстреляют, а тебя посадят за связь с немкой, – ухмыльнулась она и отломила себе кусочек хлеба.
– Этого не будет, – возразил он. – Сам полковник Усачёв живет с фрау, и всем это известно.
– Тогда мы поженимся, – сказала Берта.
– Будем жить, строить новый город, растить детей, – с удовольствием добавил Михаил.
Ему теперь было двадцать шесть. Семьи своей у него не было. В Брянске жили мать и отец. И в письмах к ним он сообщал, что останется работать здесь, в Пруссии, а домой будет приезжать в отпуск.
Ночи были морозные. Берта растопила печь и стала закидывать в топку куски мебели, которые она собирала днем на улицах. Пока она возилась возле печи, Михаил подошел к ней, обнял за талию, а когда она повернулась, прижал к себе и стал целовать в губы. Берта вздохнула сладко и, прикрывая глаза, закинула голову. Он принялся целовать ее в шею, грудь и потом, когда оба опустились на кровать, она запустила пальцы в его волосы и прижала к себе его голову. И вновь, освободившись от одежды, они поддались нахлынувшей страсти, уверенные, что близость их никто никогда не расторгнет.
Однажды Михаил пришел домой взволнованный. Берта встретила его, помогла снять шинель, потом стала поливать ему на руки подогретой на странной русской печи водой из медного кувшина, и, наконец, подала полотенце. За все это время оба не проронили ни слова. Бросив полотенце на стул, он схватил девушку и крепко прижал. Затем отпустил и сел за стол в угрюмой задумчивости. Берта не понимала его тревоги, но спрашивать не смела, ждала, когда сам расскажет.
Михаил принялся за картошку, сдавил клубень пальцами и стал счищать лопнувшую кожуру. Берта налила ему и себе чай, заваренный на сухих листьях смородины, села напротив и сделала глоток. Ничего хорошего услышать она не надеялась. В городе гостила смерть. Вокруг теперь голод, люди умирают, их не успевают хоронить, многие переселенцы пытаются вырваться назад в Россию, но их задерживают на вокзале и возвращают. И что еще на этот раз?
– Из Москвы поступило новое распоряжение, – заговорил наконец Михаил. – Всех немцев будут депортировать.
– Всех? – повторила она с недоумением. – Куда?
– Всех до одного в Германию, – ответил он, не поднимая глаз.
– Я никуда не поеду, – испугалась она и сердито добавила: – Никуда!
– Выселять будут насильно, – промолвил он.
– Я не поеду! Здесь мой дом. Могилы моих родных. Кто за ними будет ухаживать? – Михаил поглядел на нее печально, и Берта добавила: – А как же ты?
– Я не знаю, – ответил он тихо.
Картошка в рот не лезла. Михаил встал и заходил по комнате. Берта глядела на него тревожно.
– Разве немцы теперь мешают вам? Все хорошо работают. За что с ними так?
– В Москве этого не поймут. Списки уже составляются. Не оставят никого.
– Я спрячусь, – сказала она решительно.
– Найдут. Всю жизнь мы прятаться не сможем, – объяснил он.
– Но мне некуда ехать. У меня никого нет в Германии. А здесь только ты.
Михаил остановился перед ней, опустился и обнял Берту, положив голову на ее колени.
– Я люблю тебя, – проговорил он. – И мы должны нашу любовь спасти.
– Как? – горестно вздохнула она, поглаживая его волосы.
– Я что-нибудь придумаю, – пообещал он.
В глазах Берты блеснули слезы, Михаил стал целовать ее, но девушка отвернулась, отстранилась от него и поднялась со стула. Она подошла к окну и стала смотреть на улицу. Там, на противоположной стороне, в куче мусора возле развалин дома ковырялись истощенные разутые мальчишки. Шмыгнув носом, Берта живо вернулась к столу, собрала оставшуюся картошку и понесла на улицу детям. Новость душила ее, она чувствовала всю нелепость своего положения не в силах поверить в столь неожиданное и скорое окончание этой странной любви.
Все последующие дни немецкие жители города выбирались из своих подвалов и понурые с чемоданами, узелками, детскими колясками брели на железнодорожную станцию. Там их выстраивали вдоль эшелона. Офицеры со списками делали перекличку, после чего выселенцы забирались в вагон, из которого пути назад уже не было.
– А полковник Усачёв застрелился, – спустя несколько дней сообщил Михаил, когда вернулся со службы. – Вчера пришел домой, а Марты его уже и след простыл, соседи сказали: на машине увезли. Он – на станцию, пока искал, бегал вдоль состава, Марту уже заперли вместе с другими выселенцами. Даже попрощаться не дали.
– Что же делать? Я не хочу. Я должна остаться здесь, с тобой, мне некуда ехать!
– Я кое-что придумал.
Берта посмотрела на него внимательно.
– Здесь оставаться нельзя. Сегодня ночью я переправлю тебя в Литву. Там поживешь некоторое время. Я сделаю тебе литовские документы. А потом вернешься, когда можно будет, я за тобой приеду.
– В Литву?
– Я сообщу начальству: умерла от тифа. На улице найдется, кого похоронить вместо тебя, если понадобится.
Берта печально кивнула.
Над Неманом висел яркий рожок месяца. Его серебристый отблеск покачивался в темной речной воде. Задувал холодный ветер. Михаил и Берта стояли, обнявшись, на высоком травянистом берегу, и силуэт их едва различался во мраке среди деревьев. В лодке их дожидался старый рыбак литовец.
– Я буду приезжать к тебе, – обещал Михаил, обнимая Берту и целуя.
– Приезжай почаще, – просила она.
– Возьми, – он сунул ей в руку пачку денег. – Этого хватит на некоторое время. Постарайся найти работу.
– Хорошо.
– Теперь ты литовка.
– Я буду тебя ждать.
Заря расписала восточный край неба золотистыми и алыми красками. Месяц пропал среди пухлых лиловых облаков со светлыми краями. Надо бы торопиться. Михаил и Берта спустились к воде. Она села в лодку, и он поставил в ее ногах чемодан, тогда старик взялся за весла, развернул лодку и направил ее к теряющемуся во мгле противоположному берегу.
Михаил еще долго стоял на берегу, провожая взглядом Берту, пока ее силуэт, лодка и рыбак не пропали из виду в предрассветных туманных сумерках.
Небо едва бледнело. Стал накрапывать дождь. В соседнем ивняке застрекотала сорока. И долго еще слышался удаляющийся плеск весел, отдаваясь эхом в груди Михаила, переполненного тревожными мыслями о будущем.