Когда папа снаряжал "Победу"-внедорожник для поездки по дальним магазинам - добыть съедобный дефицит, - или когда мама гуляла с Надей мимо заброшенного детского санатория, или когда сама Надя, чуть подросши, собирала даровую лесную малину с ежевикой, рядом всегда, как по заказу, обнаруживалась площадка со старыми парковыми аттракционами.
- Раньше такие были в каждом дворе, - говорила мама. - Не пластиковые, как теперь. И не такие кричащие - синее, зелёное, желтое, красное.
- Курвина раскраска, - подхватывал папа, отчего мама сильно и непонятно обижалась. - Многоцветная радуга. Цвет равен материалу и предмету. Слинял - и самой вещи капец.
Но в том, что современные детские площадки выглядят невсамделишными, сходились оба. Со старинных больших качелей, карусели или автомобильчика покрытие сходило слоями - зелёное, голубое, белое, - обнажая прочную основу, покрытую словно патиной: отцово словцо. Рыжевато-шоколадный оттенок устанавливался сразу, не сходил, не дряхлел и по-своему берёг металлическую основу от гнили. Касаться лёгкой шероховатости было славно: на руках оставался кисловатый запах и вкус, который Надя про себя называла папиным. Примерно так начинало пахнуть от него, когда брал дочку на колени - надёжные, как железный остов качелей с последней дубовой поперечиной сиденья. И баюкал на них, пока не начинал выпирать какой-то скрытый болт. Мама тогда рассердилась и сняла дочку, притиснула в объятиях, так что Надя, помнится, закапризничала. А папа сказал, что полно - ничего же такого не случилось. Не одна же из материных подруг, а родной отец ласкает.
Похожих размолвок становилось всё больше: вырастали из пустяков, копились, как мокрый снег. Когда Надя с папой лепили снежную бабу на дворе, снег залез в сапожки, пришлось вытрясать, потом вешать вывернутые колготки на сушилку в ванной и греть босые ступни, икры и бёдрышки в отцовых руках. Вот в такой последовательности.
Снова сцена с грозной мамой в главной роли: на площадке же всё цепями заперто, к металлу легко приморозиться (это в оттепель-то), зачем так упорно лезете?
- Да права она, - утешал потом папа. - Все эти качели-карусели хороши были летом. Ещё колесо обозрения, и поезд ужаса, когда швыряет со стороны на сторону, с горки на горку, и все внутри сладко визжат. И миндаль в пакетиках - сладкий и солёный, продавщицы в серых холщовых накидках рядом со своими серыми тележками. И яркие вещицы: шарики, связанные в виде диковинных зверей, красных, то есть редких, бордовые автоматы с чуть хмельной газировкой, розовая сладкая вата, такой липкой паутиной в комке, алые глянцевые яблоки, облитые карамелью и, наверное, кислючие - само по себе никак в рот не хотят лезть. А уж музыка и гомон! И летит мой красный шар прямо к небосводу, как в стихах Маршака! Да уж было время, когда я сам ходил в мальчишках, - не то, что нынче.
И делал очередной глоток из пакета, где прятал от мамы бутылку с чем-то горьковато-приторным. До тех пор, пока чуточку не веселел.
А потом мама с ними развелась.
- Блонда, видишь ли, решила, что ты ей достанешься, не мне, - объяснял папа. - Но, во-первых, уходит она в нетрадиционную семью. Во-вторых, за границу, а импортировать русских детишек запрещено. В-третьих, лишних денег там для них не запасено - не умеют. Я всегда больше этой недотёпы приносил в семью.
Надежда только и поняла из его речей, что папа отчего-то не любит светловолосых. Почему тогда женился и зачем все сослуживицы, которых он приводил в их квартиру, - сплошь белокурые, хоть, в отличие от мамы, крашеные?
- Не думай, дочка, что я тебе мачеху приискиваю. Ещё чего! - возражал папа в ответ на её немые взгляды. - С меня одной тебя хватит. Надо же - ушла от нас, стерва, и ни единого слова по душам.
Он теперь и в самом деле легко справлялся и с готовкой, и со стиркой, квартиру держал в чистоте - маме и не снилось, - а заглядывать на дно пакета бросил напрочь.
Но насчёт мамы ошибался. Успела она поговорить с Надей.
- Ты маленькая, - она еле улучила минуту, когда отец вышел за почтой. - Не простишь, не поймёшь, но хоть запомни, что скажу. Если я не уйду отсюда - моей души и сердца не станет, души и сердца не станет - нечем будет тебя любить. Защищать пока не очень требуется. Потом, я ведь оставлю вместо себя тётю Лукию. У неё такие права, что за порог твой папа её не выставит. Разве что отговорится занятостью.
Тётя Лукия была полицейский. Папа называл её полисвуменшей. Высокая - выше него, вся в тёмно-синем сукне, юбки не носит, одни брюки, и рубашка голубая с погонами. Жалко, что без пистолета и дубинки с наручниками: не положено. Как говорит о себе - скорее переговорщик, чем усмиритель.
- Чего пожаловали, коп ювенильный? - всякий раз говорил отец с раздражением, выставляя на стол лишнюю тарелку или разворачивая навстречу даме экран ноута с учебно-развлекательной программой. - Пробуйте вон. Готовлю вкуснее иной бабы, нехило зарабатываю - отремонтировал квартирку, теперь точно кукла, дважды на неделе навожу гигиену. Как Надюшка пошла в первый класс - так учёней моей дочери нету, прямо индиго, учительница говорит.
Он мог бы и не частить так, и выражаться культурней - нарочно опрощался ради нежеланной гостьи.
- У вас неполная семья, - возражала тётя Лукия.
- Да. А кто виноват?
Она отмалчивалась ровно полминуты, затем продолжала:
- Наде требуется не только учиться - играть с такими же детьми. Вы её во двор не пускаете и на удлинённый день запретили оставаться. Держите при себе.
- У меня не служба, а работа, - отвечал отец. - Хитрое железо на дом привозят, я же компьютерный ас. Вы не знали? Устроился после развода, чтобы с родной кровинки глаз не спускать.
- Двадцать четыре часа в сутки холите и лелеете, - кивала она.
- Надо же - не русская, а поговорки знаете. Да, именно это и делаю - чтобы Надька обделённой себя не чувствовала.
Демонстративно клал последней руку на русые - в матушку - пряди и любовно их трепал.
- Из этих, - проворчал однажды, едва защёлкнул за незваной гостьей замок. - Задушевных подруг. Которые с твоей маманей шуры-муры крутили.
- Ты о чём, пап?
- Рановато тебе знать. Незамужняя она, это ведь яснее ясного? Вот и намылилась чужие семьи точить, коррозия двуногая.
- Ага, - ко второму классу девочка пригубила Чехова, быстро заскучала, но кое-что врезалось в память. - "Тля точит траву, ржа - железо, а лжа - душу".
Щегольнула, значит, знанием не по своему возрасту.
- Ложь, а не лжа. Ржавчина, а не ржа, - поправил отец, а ей отчего-то (почти что в рифму) вожжа под хвост заехала.
И Надя быстро добавила:
- Тётя Лукия говорит - цитату Чехова нельзя портить. Она иногда приходит в школу, сидит, смотрит, где и как мы играем на переменках. Говорит - после уроков не ходите на старые площадки, там время такое... консервированное. Застоялое? Вспомнила! Застойное,
- М-м... - отозвался отец. - Тут она отчасти права. Ходи, но не со всей школьной бражкой. Со мной можно, с кем другим - ни-ни. Даже с учительницей.
- Мы шумные, а она запрещает учителям нас глушить. Говорит - пускай мы вывернем и покажем всё, что внутри. И будем сами собой, а не тем, что из нас хотят слепить старшие.
С чего папа взбеленился, она не поняла. Но бросился к дочери, схватил, убегающую, и крепко, со страстью, отшлёпал. Потом утешал незнакомо тихим голосом:
- Сердце не стерпело, ты уж прости, Наденька, не доноси дылде импортной. Скверное дело - на родителей чужим доносить.
Она согласилась, но сути не поняла. Доносить - плохо, а врать, утаивать, выходит, хорошо? Тётя Лука всегда интересуется, как у них в семье, не обижают ли Надю. И итальянка она, кстати, только на четверть.
А обижали девочку теперь всё чаще. Чаще всего - резким словом. Скоро она поняла, что любят её ровно до тех пор, пока её мнение совпадает с отцовым. Иначе - глупая, что ты понимаешь в жизни. Я думал, у нас с тобой одинаковые мысли, мы ведь семья, святое. Начнёшь настаивать - снова бьёт: никогда не больно, всегда стыдно.
Как-то, уже в начале пятого класса, девочка удрала. Без тяжелых разговоров - в самом деле нужно было на урок пианино, а папа трудился над денежным заказом. И недалеко: запретные снаряды обнаружились в соседнем дворе, рядом с домом, что давно обещали снести, но пока вселили в него туземных дворников.
Папка с нотами полетела на чуть пожухший газон, девочка огляделась.
Обыкновенные, уже привычные забавы: качели, подвешенные на цепях - замок приковывал одну к столбу. Карусель на тяжеленном диске - без мотора не разгонишь до того, чтобы ветер свистел. Хотя папа лет пять назад бежал и тянул за боковину, Надя же, сидя внизу на корточках, смеялась во весь рот от счастья. Поле с витыми колеями и низкой оградой - гонки на отсутствующих автомобильчиках. Пересохший пруд с дутыми жестяными лебедями, когда-то белым и чёрным, с алыми клювами: давным-давно они плавали по кругу наперегонки. И вот ещё: такого в прошлые разы не было. Малышовый поезд - крошечные вагончики, раньше на каждом сидел Квиксильвер или Микки Кристмас, сумки и рюкзаки укладывали в подобие пиратского сундука, стоящего на заднем буфере каждого салона, паровоз выдавался вперёд добродушной маской с чёрным кружком на глазу и трубой на месте цилиндра-шапокляка. Маска осталась и теперь - такая же улыбчивая. Крашено всё было, тоже как раньше, в классические железнодорожные цвета: котёл, кабина, тендер и вагончики - чёрные, колёса - красные с белым кантом. А лари для поклажи - просто облупленные.
Девочка кое-как пролезла внутрь, хоть колени пришлось тянуть к подбородку. Удивительно, раньше ведь мы катались с родителями - для безопасности. Покачалась - поезд был на тормозе, под одно-два вагонных колеса, а то и под несколько, явно подбили клинья. "Скатертью, скатертью дальний путь стелется и упирается прямо в небосвод", - пропела Надя, лягая порожек туфлей. Дальше позабыла слова и закончила взрослым: - "Паровоз твой мчит по кругу, рельсы тают как во сне, машинист и сам не знает, что везёт тебя ко мне".
Последние слова утонули в надрывном ревматическом скрипе. Словно недужное существо потянуло заросшие мхом суставы и завопило от боли. И сразу же в скулы поезда ударил ветер, перелистывая нищие пейзажи, резко шелестя палой листвой. Чужой мир двинулся навстречу - так плавно и маслянисто, что Надя не сразу поняла: движется сам тягач и сами вагоны. Ускоряясь и ускоряясь.
Сначала Наде было хоть и жутковато, но почти весело - будто и не с ней вовсе. Но когда спину резко притиснуло к жёсткой раме заднего окошка, а затылок - к сундучной крышке, она закричала.
- Хро-о, - насмешливо гукнуло далеко впереди. - Хру-у-гф.
"Это ведь та жуткая физиономия на паровом котле отзывается", - сообразила девочка.
Парковая осень кончилась, вдоль ритмично постукивающих рельсов потянулись огороды с бесконечными грядами овощей. Капустные кочаны, морковка и огурцы обочь дороги торчали как головы и мужские члены, каждый куст поздней розы раскрывался, словно половые губы. Дикий смысл образов вбивало в череп, будто гвоздь. Пухлое лицо то и дело злорадно оборачивалось, одаривало невольную пассажирку одноглазой улыбкой и издавало тот же самый зловеще хрюкающий звук, что и раньше. Посередине чёрной метки словно тем же гвоздиком поковыряли, оставив оловянное бельмо, на щёчках играл липкий, глянцевитый румянец.
Такими же глянцевыми, но чёрными, как жук, были паровозы на станции Лоо, которые так пугали девочку в раннем детстве, что она могла проходить мимо, лишь заткнув пальцами уши. А они вечно разводили пары между ней и морским пляжем - такой вон пыхтит-пыхтит на приколе, да как реванёт, чтобы выпустить лишний дым через свисток. Ожидание казалось ей куда страшнее самого звука.
В самом деле. Движение куда более жутко, чем...
Внезапный рывок, надрывный хоровой вопль и остановка - такая резкая, что жестяной мирок сплющился с размаху, сдавил коленки и выставленные вперёд локти будто тисками, голову - словно черепным жомом. Папа... увидел тогда картинки пыток в учебнике и заругался: чему вас учат на уроках истории, вот его бы сюда...
А потом до ушей Нади донеслись нестройные голоса с какой-то свиристящей интонацией:
- Во влипла - хоть техасской бензопилой вырезай. С чего бы Шмена так дёрнуло? От того же субъекта юстиции, кто срамные овощи девке подсунул?
- И на ужин нам будет не стюардесса, а мама.
- Коль имеем бензин, отчего ж чистого не плеснуть и спичку не бросить? Зараз всё выйдет.
После долгого и разнообразного визга и скрежета нечто шевельнулось, и небольшие грубые руки потащили девочку наружу.
Её похитителями оказались по виду обычные недоросли: в грязных и сальных лохмотьях, босые, с нечёсаными вихрами до пояса. Глаза у всех были круглые, как у совы, на лицах застыло то же выражение, что на паровозной морде.
- Вы кто? - спросила Надя.
- Не догадалась, что ли? Пропащие Мальчишки с острова Небыляндии, - ухмыльнулся один, чуть повыше других и тощий до безобразия, но одетый, по сравнению с остальными, чисто и крепко. И волосы у него светло-русые - значит, хоть изредка, да моет. - Чем тут тебе не волшебная страна? Только не ищи Питера Пэна - склеили его. Или сшили суровой ниткой - говорили, так надёжней получится. Давно уже взрослый, блин, семейный.
Она не нашлась, что сказать, кроме:
- Кто сшил?
- Да сама Венди, кто ж ещё иголки вперёд клея ставит, - объяснил другой, темнокожий и кучерявый.
- Я тебе позволял базарить, Чекко? - сухо сказал высокий мальчишка.
- Нет, Старки, - мальчишка лихо тряхнул круглыми цыганскими серьгами из золота.
- И никогда не позволю. Что там думает обо мне твой ухарь Сми - его дело.
- Разве СМИ - не множественное число? - внезапно спросила Надя.
Все рассмеялись.
- Двойственное. Как ножницы или кусачки. Я плюс мой доппельгангер, - Кругленький, конопатый тип расставил ноги, руки выпрямил над головой - получился косой крест. Потом изогнул кисти крючками и словно клацнул ладонями друг о друга. - А то миляга Старки из себя горазд камень воображать. Нет, чтобы бумагу для обёртки и подтирки.
- Одни мозги - одно имя, - объяснил третий парень, плечистый, коренастый и весь будто в засосах. - Я вам тоже не долбанутый мутант какой-нибудь. Убью попросту и незатейливо, в отличие от некоторых.
И одномоментно закатал рукав и штанину, напрягши мускулы.
Тут Надя поняла, что это на нём не синяки, а татуировки, но очень плохо сделанные - как в домзаке или сиротской колонии. Жирные синие розы, кресты, увитые драконами, и курчавые девичьи головки с расплывшейся мимикой.
- Билл Джукс, я тебя тоже не просил выступать с проповедью, - грозно обернулся к нему Старки. - В равной степени как и малыша Сми. Здесь, слава богу, не школьный утренник и не молебствие перед выпускным экзаменом.
- Ох, - тоненько шепнули за спиной. - Этот медный лоб Старки был учителем в младших классах, пока не надумал расти взад. Знает толк в розгах, и туго.
Надя скосила глаза: оборачиваться затылком к здешней кодле она не посмела.
Как и везде вокруг, здесь повсеместно торчала длинная сушёная трава, голые кожистые плети девичьего винограда обвивали чахлый куст - ветки, прямые, как лоза и безлистые, торчали от корня ровным пучком.
А посреди них скрытно мелькала тускло-рыжая искра.
- Так позволено будет мне продолжить, выбродки, покинутые своими мамахенами за бесполезностью? - рука Старки внедрилась прямо в куст и с хрустом сломала нечто гибкое и колючее, за компанию щёлкнув искорку по носу.
- Так вот, значит, свалил наш капитан Питер Пэннихук, то ли пробка, то ли ястреб, то ли долгий крюк. Вместе с Венди свалил, ясен пень, - продолжил он, помахивая импровизированным хлыстом.
- С кем тут ещё пароваться - с Тигриной Лилией или малюткой Динь-ли-Тинь? Мы ж не извращенцы какие-нибудь и возраст согласия куда как почитаем, - ввернул Билли и тут же, мельком поймав взгляд старшего, с готовностью подставил ягодицы, расписные, словно жостовский поднос. Старки досадливо сплюнул, отвернулся и продолжал:
- В общем, Венди больше не в игре. Так что теперь нашей всеобщей мамочкой будешь ты - больше некому.
Тут некие услужливые руки снова дёрнули девочку вперёд, извлекая из одёжек, хоть и покрытых ржавчиной, но более или менее целых, и уронили в грязь, сильно пропахшую креозотом. Распялили посередине, как морскую звезду с толстыми лепестками, и уже намеревались приступить или взять приступом...
Как рыжая искорка мелькнула перед глазами и завертелась каруселью с истошным криком:
- Выходи, кто хочет умереть последним! Только ты, Надежда, не отзывайся, здесь тебе не расхожий фольклор!
Блескучие осколки огня роняли насильники, отлетая, каждый из них ранил наземь одного из насельников... В мозгу девочки окончательно перепутались все события, мысли и слова, но пришелица и без них явно побеждала: руки и ноги слились в одно блестящее медное кольцо. Трупы валялись повсеместно.
- А ты кто? - спросила Надя.
- Я Тинкер Белл, в которую давно никто не верит, однако приходится.
- Фея?
- Ну да, только представляться всякий раз противно. Замыленная опера, типа, - на этих словах живое свечение, немного выросшее и оформившееся в крылатую девчонку с рыжими прядками вокруг бледного лица, пнуло одного из покойников шиловидным носком туфли. Тот застонал, явив миру своё бессмертие.
- Ничего, отойдёт благополучно, - Тинкер сморщила носик и обняла Надежду за талию.
- Куда отойдёт?
- На тот свет. Да успокойся, где был, там и останется. Во владениях графа Шмен де Фер, что заправляет половиной этой самой Небляндии. Название следует понимать в том смысле, что никаких шлюх я на территории моего дружка не потерплю.
- А на другой половине?
- Там я сама хозяйничаю, и никто больше не суйся. Тинкер, графиня Нимурмур. Давай дуй в направлении меня, одними словами.
Закончив пафосное самотитулование, фейка потянула Надежду за собой с силой и упорством живого локомотива.
И - словно они обе перешли чёткую границу. Железнодорожную романтику смыло крутым кипятком, голые трости расцвели чашечками зеленоватых и голубых лилий, на плетях среди алых листьев явились гроздья душистых ягод, узкие ланцеты пырея глянцевито заблестели. И где-то вдали горизонт пророс мощными деревьями. Дубы, ильмы, липы? Надя не различала пород. Только видела блеск тихой воды между стволов.
- Лопать хочешь? - внезапно спросила Тинкер.
- Ты о чём?
- Слово не поняла? Ну, трескать, шамать, глотать, бухать... ой, погоди, это не отсюда...
- Нет вроде. То есть не хочется.
- Это у тебя с перепугу. Культурный шок. Освоишься.
- Они грубые. Страшные.
- Кто - мои питомцы? Чушь. Дети. Какой мальчишка не любит поиграться в пиратов, завоевателей, вообще крутых мэнов? Так же точно ведут себя и когда вырастают. А мы с тобой женщины, у нас иные дела. Ты знаешь, что даже самая юная дочка Евы, лет двух или трёх, не может считаться настоящим ребёнком? Я знаю: мне куда больше твоего, лет сто или сто пятьдесят, наверное. Да ты переспи беду, переспи. Тогда легче вникнешь, проще смиришься.
И, как по заказу, Надежду сморило. Она ещё чувствовала, как ко рту подносят кружку с чем-то горячим и пряным, стаскивают с плеч рваньё, и нечто, похожее на облачко щекочущих блёсток или пряди тонких золотых волос, окутывает тело. Ласково проникает в складки, щелочки, щекочется в волосах, проливается в мозговые извилины... "Не надо, - хочется сказать пленнице. - Чем ты меня опоила, феюшка?" Но уже поздно, и она, несмотря на предельную свою наивность, понимает это, когда в сладкой дрожи сотрясается всё тело. Будто когда лёжа в постели нарочно забываешь пописать и держишься. Пока не пойдёт вверх, стискивая, не распустится книзу, расправляя, сладкая судорога. Тогда приходится ждать дальше, пока не отпустит.
А позже сон, куда более глубокий, настигает, ловит... Опрокидывает на траву... Вновь отверзает хляби...
"Я, наверное, чудовище, - думает Надя. - Папа не верит, говорит, что в семь лет такого быть не может, что я не тех книжек начиталась или вообще вру. Но вот ведь они - редкие слова для всего. Тоже из книг? Ужасно".
Но прохладные ручки и ножки, всё тело, похожее на сгущённый свет, обволакивают её, оболокают, одевают. Приникают к шейной вене. Пьют тревогу. Даруют покой.
Наступило утро - неожиданное, как все рассветы и туманы близ реки. Надя, не раскрывая глаз, пощупала место рядом с собой - остыло.
- Она всегда так, - пояснил Старки, поднимая девушку за плечи. - Мисси Нимурмур. Налетит, взбаламутит и испарится на непонятное время, а моим парням расхлёбывай.
Есть-пить он гостье не предлагал - должно быть, считал, что сама справится. И не от лёгкости в мыслях, вовсе нет: выглядел куда старше, чем в первый раз. Как и все Пропащие Мальчишки.
"Им, если они те самые, столько же, сколько и Тинкер, если не больше, - подумала девушка. - Фея ведь появилась на свет благодаря этим мальчишкам. И стареть им не удаётся - одна я постарела в эту ночь лет на сто. Называется - набраться опыта".
- А как вы обходитесь - не едите разве и не пьёте, как в старом мире? - спросила Надежда.
- Отчего же. Вон ягоды зреют, подальше - жёлуди и орехи, под землёй корни. И воды прямо хоть залейся, - ответил он. - Тряпки неплохо держатся - хотя в будни приходится лопухами укрываться. С обувью вот плохо, обувь прямо-таки горит. Зато подошвы ног стали как железные.
- Почему она Нимурмур?
- Сама себя так назвала, покровительница наша самозваная. Потому что молчит - и ни мур-мур. Пословица типа. А что молчит, будучи в постоянных бегах, - о том ни слова.
- Есть такая опера - Лючия Ламермур.
- Ага, звучит вроде похоже, - хмыкнул он.
- И ещё граф Шмен де Фер. Это в честь шевалье Атоса?
- Из трёх мушкетеров? Да нет. Железная дорога по-французски. Граф железной дороги - догадайся с полпинка. Денди в чёрном цилиндре и с попыткой монокля. Ну?
- Этот... Паровозный.
- Девка-молоток, - одобрил он. - Ага, он самый. Работает в паре со своей марухой. Притаскивает ей пленников.
- Ей?
- А на кой они нам самим сдались - тупые да непроваренные! Вот ты шить умеешь? Починять наши одёжки?
- Никогда, знаешь, не дружила с иголкой.
- Я тоже. Ничего, в здешнюю вечную жару можно всякими лопухами да плетьми перебиться, в смысле связать. Или вообще голяком. А пришить - на то у нас ножики имеются.
И продемонстрировал ей тонкий, из прозрачного кремня, совсем неплохой работы.
- Зато я умею готовить. Яичницу с колбасой, варёную картошку. Папа выучил, - с лёгким испугом проговорила Надежда.
- Это хорошо, да только колбасы здесь не растёт, а клубни и корни ядовитые, понос может прохватить. Ягоды неплохие, хоть на вид и волчьи с вороньими. Яйца воруем у сиринов, фениксов и прочей пернатой шушеры. На прожитьё хватает, - деловито объяснил Старки. - А о предках своих забудь - не выручат.
Поезд они кое-как починили - выгнули покорёженное железо голыми руками, загрузили тендер дровами из леса и по новой отполировали бока и физиономию соком незрелых грецких орехов. Водрузили на рельсы с помощью рычагов - мальчишки оказались сильны не по фигуре. Теперь он резво бегал взад-вперёд, но, к облегчению Надежды, не ревел: только - чух-чух-чух - уютно отсекал пар. Привозил детей в тишотах и брючках, среди них, казалось Надежде, были и девочки. Но к ним не добирался ни один - оставались на кромке леса.
- Сами не хотят. Ждут ответа, как соловей лета. А немного спустя их Понтекурва назад забирает, - ответил Старки на немой вопрос девушки.
- О. Это ведьма или как? - Надежда знала, что неких имён не следует "поминать всуе", но её учитель начал первым.
- Ну, такая верста коломенская. Кума-оглобля с громким голосом, - неохотно пояснил тот, и она удивилась, откуда Старки выкапывает мудрёные русские выражения.
А ещё подумала: "Разве я хотела сюда? Может быть, из-за катастрофы получилось - тормоза отказали или лёг кто-то поперёк рельсов?"
Девушка понемногу осваивалась. Кое-как прибиралась в шалаше - днём ребята разбредались кто куда, придя вечером, могли вгорячах перетащить его на совсем иное место. Собирала еду. Было дело - притаскивала полон туесок незрелых ягод или грибов, которые никто из её детей не ел, или забывала прополоскать чьи-нибудь многострадальные порты в ручейке, вытекающем из озера. Тогда Старки выламывал из окрестной флоры очередной пук розог и лупил её, задрав юбчонку на голову: без злости, даже с некоторой скукой, будто выполняя надоевший долг. Было очень больно и жгуче, но реветь нисколько не хотелось.
- Потому что всякое лыко тебе в строку, - смеялся парень.
Куда хуже он выдрал Надежду, когда она улыбнулась Чекко, самому юному и симпатичному из здешних юных мужчин. Выдернул ремень, стянувший на талии штаны "цыгана-итальяшки" сложил вдвое и задал жару обоим.
- И не забывайте, кто ваш хозяин, - сказал морализаторским тоном и удалился, отбросив ремень в колючие кусты. Поднимать пояс Чекко не подумал: выбрался из навек погибших лохмотьев, вынул из уха массивную серьгу и протянул Надежде со словами:
- Давай с тобой назло Старки обручимся?
- Хуже побьёт, - она пыталась не смотреть на юную наготу, но глаза не слушались, будто ниткой их тянуло.
- И чего? Не до смерти же, - он ловко вдел золото в ухо девушке, где не заросла ещё дырочка от детского, мамина "гвоздика". При этом разлохмаченный подол рубашки задрался выше, и стало видно... В общем, стало ясно, что Тинкер была не совсем права, говоря о вечном мальчишестве.
Девушка хотела возразить, что, собственно, имела в виду другой страх, не перед битьём. Но для него оказалось слишком поздно.
Вертелась земля, саднило от мокрой травы и колючего песка все четыре вдребезги разбитых полушария, текли кисельные моря и струились млечные реки, крепкая земная ось с усилием насаживала на себя влажное от крови и слёз мироздание и ритмично подбрасывала, словно поезд на стыках. Губы запоздало искали другие губы, руки теребили соски, будто иных телесных жидкостей не хватало.
А когда Надежда и Чекко оторвались друг от друга и поняли свою отдельность, отделённость друг от друга, с горних высот раздался трубный глас:
- Вот ведь заигрались, кудыкина мать! А той порой мамы с папами все городские парки обыскали. Сколько можно уже гулять, интересуются.
- Конец света! - ахнул Чекко. - Понтекурва это. Твоя первая женская кровь её вызвала.
Оба мигом вскочили на четвереньки. Прочие дети тоже стояли здесь. А на горизонте, наподобие кретинской статуи Свободы, высилась гигантская фигура с факелом - суетливо мерцающей Тинкер - в подъятой ввысь руке.
- Тётя Лукия, - тихо сказала Надежда.
То и в самом деле была она - Лючия, последыш древнего рода Понтекорво.
- Не стоит испытывать терпение тех, кто уже исправился, - чуть мягче загрохотала живая статуя. - И тешиться своим самостоянием и противостоянием. Расходитесь-ка по домам, авось найдёте способ снова повстречаться, хотя бы в виртуальном мире.
Ребята, чуть подварчивая, шли в направлении Свободы - на удивление смирной цепочкой.
- А мне? - спросила Надежда, по старой привычке зажимая уши. - Мне тоже идти?
И удивилась, услышав вполне обыкновенный человеческий голос: такой, к какому привыкла.
- Если хочешь - зачем меня спрашиваешь? - ответила тётя Лучия. - Вон остальные как стройно отсюда двинулись. А не хочешь - почему бы не погодить. Новые ребятишки будут у тебя под началом. Этих тебе не найти, пожалуй, - они из разных лет и даже веков.
- Нет, я, наверное, тоже пойду, - ответила Надя. - Мама... Папа беспокоится.
- Мама-то уже нет, - с грустью промолвила тётка Лукия. - Моя душевная половинка, вот эта Лючия Тинкер Белл, говорит - мама на здешней стороне, вместе с сынком, твоим младшим братцем, и другой нашей подругой. Но пока нет тебе к ней пути. Затейливо тут всё устроено.
- Получается, один папа у меня остался на этом... на том свете? - спросила девочка.
- Да, но не советовала бы... - Лукия не докончила фразы, как Надюшка ринулась бежать в сторону, противоположную той, по которой ушли все остальные. И мигом исчезла из любых глаз.
... Игровая площадка терялась в мокром осеннем тумане. Дождило - или то была изморось, а, быть может, слёзы?
Мальчики шли мимо угловатого железа цепочкой, держась за руки, словно в раннем детстве.
- Ничего с вами не должно случиться плохого, - успокаивала их Лукия. - Только не растеряйте опыта, какой он ни на есть. Вы можете быть одни. Вы сумеете сколько-нисколько так жить - в дальнем походе, например, или на даче.
- А Надя? - спросил Старки, он же Иванко.
- Мы ведь с ней поженились! - возмущённо прибавил Чекко, он же цыганёнок Петша.
- Она пошла назад. Теперь её душе, как и телу, снова семь лет, - отозвалась Лукия. - И вам обоим рискованно её отыскивать.
...Вокруг Надюши и её отца расстилается площадка аттракционов. Крашенные в яркие цвета огромные игрушки - ржавчина на них больше не видна и к каждой пристроилась шумная очередь. Какие-то стреляющие шутихами барабаны, лоточницы с ларями для мороженого и сатураторами, где напузыривают в стакан бурый "кахетинский" сироп, и тут же леденцы, и лучинки с сахарной ватой - клейкая пряжа на веретене, и калёные фундуки в бумажном пакете, и чан с разводами горячей карамели, накрытый прозрачным куполом.
- Вот мы и у меня дома, в моём времени, - говорит молодой, красивый папа, и его сладкий баритон уютно обволакивает Надю с ног до головы. Она хочет сказать, что время не очень подходит к его описаниям, какое-то лоскутное, что ли, но не хочет спорить - так жить лучше и веселей.
- А на рельсы ты и в самом деле лёг? - спрашивает Надюша. - Чтобы меня не увезли ещё дальше от тебя.
Что произошло там, где она осталась, в стране Небыляндии, девочка почти не помнит, что и было - папе отдала.
- Чем тебя угостить, доченька? - спрашивает папа вместо того, чтобы ответить, ибо ему не впервые и давно надоело хвалиться. - Мороженым пломбиром? Котехинской газировкой? Козьими орешками? Жжёным петухом на палочке?
Он специально портит названия, чтобы дочка посмеялась - и отказалась от того, что ему не по душе и карману. Только Надя хитрая. Она поспешно выговаривает:
- Яблоко в карамели! Кислое-прекислое, а карамель сладкая-пресладкая!
"Милая моя, непокорная, испорченная девочка, - думает отец, поворачивая в руках плод и любуясь его чудно залакированной поверхностью цвета крови. - Доносили мне - не эта лесби с пистолетом, другие, - что ты вконец пропала. Я не верил, пока от самой тебя не услышал. И от самих пацанов - да ещё в каких смачных подробностях! Спасители нашлись, тоже мне. Спасители-совратители. Но я безусловно и категорически положил всему этому конец, в точности как и тому воровскому союзу с похищенным от меня младенцем. Теперь ты снова и навсегда моя".
Перед ним в раскалённой, тягучей жиже плавно крутятся, поворачиваясь, как в вальсе, две головки, светлая, гладкая, и тёмная, курчавая. Он тяжко вздыхает - и отхватывает прямо от личика своей покорной дочери, своей сладкой Надюши крупный, в половину яблока, шмат.