Ночью они пришли. Дверь в палату с треском распахнулась; внутрь не вошли – ввалились пятеро откормленных бугаёв, в новенькой форме с красными околышами на фуражках. Не обращая внимания на тяжелораненых, грохоча подковами сапог, они сразу направились к кровати, где дремал Михайло. Угрюмый детина, похожий на гориллу, сорвал и швырнул одеяло на пол, прорычав сквозь плотно сжатые зубы:
– Одевайся и шагом марш следом, на выход. Коллега, твою мать...
Степан попытался было встать на защиту товарища:
– Эээ… шо за шум из-за глухонемого калеки, гражданин начальник? – обратился он к гладкому, похожему на матрёшку, обтянутому скрипучими ремнями, в начищенных до блеска сапогах, офицеру. – И где ж так добротно одевают и сытно кормят бойцов невидимого фронта? Подскажите адресок героям-фронтовикам, а то нам на побывку не сегодня-завтра, а у хлопцев только грудь орденами и прикрыта. С этим делом у нас порядок. С задницей сплошной конфуз, стыд и срам, я извиняюсь; зубы из-под заплаток скалит бесстыжая. А у вас, братцы, не портки, а загляденье! А шо, хлопцы, махнём, не глядя? У меня гармошка трофейная: губная, в кожаном футляре, в честном бою… заслушаешься. Ну так шо? Сторгуемся?
Ответа не последовало. Возня, хриплое сопение и злоба, будто смола в котле клокочет через край. Тогда Стёпа пошёл на вторую попытку:
– А этот, – он кивнул на Михайло, – даже стонать, как полагается штатному раненому, не научился. Не мычит, не телится. Его бы женить – в самый раз. В семейной жизни помалкивать совсем даже не возбраняется; в семейной жизни своя «передовая», а на ней за «стонать» отвечает вторая половина Одессы.
Ночные гости Стёпину шутку не оценили, сделали вид, что не расслышали. Тарахти, мол, на здоровье. Сегодня не твой черёд. Но завтра? Лучше не зарекаться…
– Как это глухонемого? – опешил офицер. – По моим сведениям, он вполне даже разговорчивый. – И машинально (нечаянно) покосился на вертлявого мужичка, приткнувшегося на краю кровати рядом с пчеловодом дядей Васей. Поняв, что его «засветили», мужичок сорвался с места, живчиком проскользнул мимо топтавшихся в замешательстве военных и растворился, пылью осев в потёмках коридора.
Бойцы проводили мужика недобрым взглядом, переглянулись и, сообразив что к чему, мысленно нацарапали ещё по одной зарубке на прикладах своих автоматов.
Михайло приподнялся на кровати, спустил ноги на пол, медленно распрямился, но не удержал равновесие и рухнул назад на свой широченный трон…
– Копил, копил да чёрта купил, – кинул вслед мужику Михайло. Больше он не издал ни звука, только незаметно подмигнул Саньку. Видать, хотел успокоить: мол, не волнуйтесь, полчане, дело известное, переживём – нам не впервой. Через минуту его вынесли прямо на щите.
– Как Александра Македонского, – процедил сквозь зубы Стёпа. Он повернулся к Сане и вполголоса добавил: – Он ведь земляк мой, Михайло-то, – с Николаева родом. Бог даст, ещё свидимся. И ты, Санёк, адресок мой запиши: нам теряться не резон – мы теперь в одной шеренге: и Михайло, и наш Лука, и мы с тобой… и те, кто за нами плечом к плечу до победного.
Санёк запомнит эти слова: запомнит и повторит Степану при встрече, и не только Степану…
Степан подковылял к окну и настежь распахнул створки. Живой ручеёк ночной прохлады устремился между коек. И тут же из чёрной гущи ночи тонкой струйкой пролилась соловьиная трель. Осторожно, будто проверяя мелодию после дальнего перелёта, взмывая ввысь и падая к ногам, маленькая птичка воспевала любовь!
– Из Одессы прилетел за мной, пора и мне в дорогу! – поприветствовал Степан земляка соловья.
На другой день вечером, когда коридоры госпиталя опустели, в тот долгожданный момент, когда наступает время самых доверительных разговоров, в палату вошёл священник-хирург Лука. Он чуть замешкался у входа, перекрестился и, не спеша, направился к Саниной кровати.
По пути подхватил табурет и установил на середину прохода. Немного помедлив, заговорил:
– Так случилось, что Господь выбрал меня, а мне указал на Михайло; ему, в свою очередь, на вас. Выходит, пополнение в нашей дружине. А это означает только одно: неиссякаема любовь Господня, непоколебима вера у людей русских, у людей православных.
Раненые подходили и подходили, они окружили своего доктора-батюшку с четырёх сторон. Те, кто готовился к выписке и достаточно долго лечился в госпитале, знали, уважали и восхищались своим доктором. Бойцы просили благословения у владыки, а получив, замечали, что лица у них самым чудесным образом преображались: начинали светиться. Этот свет лучился из глаз, из слов, из рук, а рождался глубоко в груди. И там же, в груди, становилось тепло и покойно.
– Держите сердца открытыми, – напутствовал Лука. – Мы любим, слышим, чувствуем, верим, благодаря нашим сердцам. Сердце – это проводник Божьей мысли, слова и воли на земле. Сопротивляясь, не принимая этой истины, мы наносим себе разрушительный урон. И в первую очередь своему сердцу. Глупо и недальновидно быть частью Его и в то же время не замечать, отрицать Его присутствие среди нас. Абсурдность безверия не поддаётся здравому смыслу. Прислушивайтесь к своему сердцу – и вы услышите Его голос. Молитесь – ваши молитвы не останутся без ответа!
На прощание епископ Лука посоветовал Александру Ярыгину настойчиво разрабатывать руку. Показал несколько упражнений и посоветовал:
– Рука восстановится, ты только не ленись, лейтенант: разрабатывай её и молись. Ты убедился лично, что по молитве приходит исцеление. Многоголосна молитва – многолики и чудеса Господни. Вижу, что не отступишь. Благословляю тебя на жизнь честную, на жизнь светлую… С Богом!
А через пару дней Ярыгина Александра Никитича выписали «подчистую». В Сибирь возвращался не совсем тот, скорей совсем другой человек. Прежний погиб подо Ржевом.
Санёк испил «из волшебного сосуда» ради того, чтобы родился другой – «непохожий» и похожий на него человек.