Глава 4
Весло мерно буравит черный поток воды. Ловецкая долбленка, немного накренившись на правый бок, скользит, подгоняемая торопливым течением.
– Зараз не увидят..., – произнес Рогачев, правя в прибрежные камыши. Легко ломая скорлупу льда, лодка прошуршала боками по камышовому сухостою, остановилась.
Калина откинул осыпанную брызгами дерюгу, выбрался из темноты, разминая кулаком затекшую спину.
– Слава Богу, земля!
Из-под тряпья высунулся Угуй, втянул воздух сухими ноздрями:
– Однако, до гари рукой подать.
Осмотревшись, тронулись в путь.
Сначала шли редким леском. Затем, стараясь держаться границы чадящих завалов, по каменистой гряде, преградившей когда-то путь огню. Встречный сырой ветерок, хмельной от запаха гари, сердито наскакивал на людей, толкал в грудь.
Вот и распадок, куда накануне добралась верхами разведка. Значит, дальше, на восток Саргачье болото, а там, где-то в непроходимых топях - Алтын-гора...
– За мной держись, и не отставать! – крикнул Иван, ощущая сейчас себя главным. – Метель скоро, поспешать надо.
Угуй, ковыляя сзади, зло сплюнул под ноги.
Через час запуржило, а к полудню повалил такой снег, что путникам с трудом удавалось разглядеть друг друга.
Рогачев был из той неугомонной породы людей, что живут надеждой. Любое дело у них ладится, хоть и дается непросто, каждодневным трудом. А им того мало: ждут своего счастья. Такие мечтатели часто подаются в старатели - золото мыть или в бугровщики - клады искать. А самые отчаянные, видно устав ждать, те - прямиком на большую дорогу, с кистенем.
Прошлой весной закралась в иванову голову шалая мысль: сокровища Алтын-горы отыскать. Однажды, прощаясь с Омкой, заглянул в бездонную сирень ее глаз, решил: «Калым вогулам златом отдам! В церковь венчаться поведу. Заживем!»
Не давала покоя с тех пор Алтын-гора. Непрестанно думал о ней, вспоминал рассказы старой шаманки о кладе на Саргачьем болоте. Омку расспрашивал при встречах, как Кочку сыскать, как по топям пройти... Та вначале пугливо отнекивалась, потом упрашивала: «Забудь о нем, Ваня! Злато духами заколдовано!» Тот в ответ лишь посмеивался: «Я в своего Бога верую!».
- "Может, прав Иван? – успокаивала себя Омка. – Ему ли бояться…"
Молилась и духам, и святой Богородице, в душе надеясь, что парень образумится. Но тот не отступал, торопился на поиски.
В конце концов, Омка сдалась.
- Не спеши, Ваня, – обречено вздохнула она. – Ждать надо первого льда. Пройти можно покуда полыньи видать... Коли судьба, Кочку на Саргачьем болоте не минешь. Туда одна дорога – по гриве, шаг в сторону – смерть.
И, опустив взгляд долу, добавила:
- В этом деле я тебе не помощница. Я родовой закон не нарушу. Сам решил, сам и найди.
Так Иван узнал главное.
Шли след в след, держась саженях в десяти друг от друга, не озираясь, не переговариваясь. Смеркалось.
Иван не искал тропы – ее просто не было. Он двигался прямиком по гребню каменистой гряды, острым своим клыком прокусившей болото с северной стороны. Еще летом Иван выведал этот путь, преследуя лося-подранка. Тогда он добрался до места, где камни покрыла вода. Дальше идти не решился: проглотив сохатого, болото впервые показало ему свой коварный норов.
Сейчас Рогачев торопился достичь конца гряды, гадая, выдержит ли дюжих мужиков молодой лед. Скоро его сомнения развеялись: послышался слабый треск, будто рвут гнилую холстину, но вынутая из снега нога, осталась суха.
– Встал ледок, до весны, браток! – довольно хмыкнул Иван, уже решительнее ступая по белому насту.
Иногда по бокам от него возникали прогалы болотных ключей, зловеще урчащие своими голодными чревами. Но пока эти вестники смерти видны, они не опасны. И Рогачев шел, не обращая на них внимания.
– Эй, постой-ка, постой! – услыхал Иван за спиной просевший голос Калины.
Обернулся.
– Случилось что?
– Слышь, поселенец! – приблизился атаман, вытирая покрытый испариной лоб и косясь в сторону ближней, шумно пузырящейся полыньи. – Сегодня-то, никак Ерофей-день?
– Так что?
– Кажись, на Ерофея в лесах худо – лешие буянят…
– Спужался? – ковырнул Рогачев.
– Не-а, запыхался чуток, давай-ка передохнем, – неожиданно миролюбиво признался Калина, обкусывая налипший на усы лед. Его широкое, усталое лицо обычно каменно-суровое сейчас очеловечивалось каким-то подобием улыбки, как будто атаман думал о чем-то приятном.
– Мне бабка… мальцом был… о Ерофее сказывала. Будто лешие в этот день по лесам бродят, хохочут, кричат и под землю проваливаются. До самой аж весны… А еще сказывала, с Ерофея зима шубу надевает. А мужики в Ерофей-день кровь ерофеичем греют…
Атаман жевал ус, поясняя поселенцу причину своего вопроса. Сейчас в его запинающемся голосе сквозило нечто доселе незнакомое. Казалось, хочется казаку поделиться сокровенным. Калина смотрел куда-то в сторону, но Иван заметил в уголках его глаз мокрый блеск: может, непрошеные слезы, может, стаявший с ресниц снег...
– Мы сами, однако, точно лешие. Токма не проваливаемся покамест, – встрял подковылявший сзади Угуй, лениво перекрестив впалое брюхо.
– У-у, закаркал, злыдень! – сплюнул Калина. Все его добродушие вмиг исчезло, лицо приняло свои привычные, дикие очертания.
Угуй испуганно смолк, отворотил глаза.
Иван так и не понял, зачем затеялся весь этот разговор, но почувствовал, что здесь вдали от ватаги Калина – какой-то другой человек, которого он совсем не знает.
– На тот островок выберемся. Там под деревьями отлежимся, – указал рукой Рогачев и двинулся вперед.
Двое, ежась от холода, побрели следом.
На островке решено было заночевать. Угуй осматривая остров, обнаружил небольшую поляну, где под двумя сросшимися ветвистыми ивами торчал из-под снега саженный еловый пень. Рогачев придирчиво оценил выбранное место, поковырял ногтем налитое соком смолье.
Через минуту его топор, поигрывая в сумерках быстро замаслившимися боками, уже ощетинивал лесину духовитой щепой. Каждый удар металла отзывался в теле пня крупной дрожью, отскакивал от него звонким эхом, уносясь затем куда-то в глубь непроходимых сибирских болот.
Оставив Ивану заботы по разведению огня, Калина и Угуй приволокли на поляну несколько охапок хрустящего от мороза болотного камыша, распаковали мешки с провизией. Наскоро перекусив, все трое улеглись подле костра. Молчали, неотрывно наблюдая сквозь полуприкрытые веки таинство пламени.
Ветер стих, смолк шум деревьев. В наступившей вместе с темнотой загадочной тишине потрескивали горящие сучья, от пылающего смолья тянуло нестерпимым жаром. Но продрогшие за день люди не замечали всего этого: лежали, не шевелясь, в каком-то забытьи, жались к огню, точно прося у него защиты.
Постепенно снегопад стих, и, скинув белую парку, ночь облачилась в темно-синие одежды, увешанные блестками, похожими на пятна лампад. Она смотрела на отдыхавших путников свысока, из-за вершин замерзших деревьев, не смея тревожить их сон.
Внезапно Угуй, звучно вобрав грудью пропитанный дымом воздух, забился, охваченный приступом кашля.
– Ах, шайтан! Черт! Как в гиенне огненной...
– Туда тебе и дорога, – проворчал разбуженный атаман, укрываясь зипуном с головой.
Старик еще что-то пробормотал, снова чертыхнулся, перевернулся на другой бок, и кашель так же неожиданно отступил, как начался.
И опять над поляной повисла тяжелая тишина. Лишь иногда всхрапывал во сне атаман, да раз за разом откуда-то из-за обледеневших ветвей долетали злые крики филина – сторожа тьмы.
Рогачев лежал, старательно сомкнув веки, но сон пропал. Помаявшись некоторое время, он плюнул с досады на уже высохшую у костра землю, приподнялся, опираясь на локоть. Где-то вдалеке снова заухал филин. Голова болела от дыма и кислого запаха оттаявшего камыша.
Иван немного отодвинулся от огня. Теперь в качающемся свете пламени стала видна скрюченная фигура вогула, но взгляд, едва скользнув по ней, устремился дальше. Там, за чертой, отделявшей островок тепла от темной бездны болот, Иван заметил какое-то невнятное движение: как будто поклонился земле под ветром терновый куст. Однако ветра не было, и парень насторожился, напрягая зрение и теряясь в догадках, что бы это могло быть.
Прошла минута.
– «Почудилось, не иначе, – успокаивал себя Рогачев, не переставая всматриваться в темноту. – А все Калина со своим Ерофеичем.»
Внезапно до его ушей донесся слабый звук, напоминавший писк лесной пичуги. Иван вскочил и, подхватив пищаль, решительно шагнул в холод ночи.
* * *
Дождавшись сумерек, Омка и Алача приблизились к островку. Они шли за троицей почти от самой реки, где Саранин наткнулся на след; старались держаться поодаль, чтобы не выдать своего присутствия. Впрочем, особой нужды в том не было. Cнег валил и валил, делая
преследователей невидимыми, окажись они даже в пятидесяти шагах. Когда на поляне под ивами запылал костер, они приблизились настолько, что стали слышны голоса. За белой стеной снегопада просматривались фигуры расположившихся на ночлег людей, но лиц все же не было видно.
– Однако, не таятся, огонь к небу подняли, – недовольно ворчал Алача, ежась от холода.
– Да кто ж они такие? – Омка растерла кулаком замерзшую щеку.
– Ясно кто – казаки.
– Казаки… А как тайком с поселка ушли?
– Должно, в лодке.
Появление в этих местах чужаков удивило и возмутило обоих. Уже не было сомнений, что эти трое направляются к Кочке.
Алача решил не рисковать:
– За подмогой идти надо.
– Может Саранина послать? – нерешительно предложила Омка, оглядываясь на умного пса.
– Сам пойду, – возразил старик, резонно рассудив, что организация даже небольшого отряда потребует его личного участия. Нужно будет отобрать и снарядить людей, дать распоряжения на случай нападения на стан, вполне возможного, учитывая коварство и опыт казаков в войнах с ясачным людом.
– А Саранина тебе оставляю, грейся, – добавил он, поднимаясь.
Густой пушистый снег продолжал падать, застилая взор белой пеленой. Омка прикинула, что уже к утру к ней придет подмога.
К полуночи немного прояснилось, зачернели силуэты ближних деревьев. Девушка сидела с закрытыми глазами, привалившись к березе, обняв тело пса, и пряча лицо в густом горностаевом меху тепляка.
Она опять думала об Иване. Все эти дни хмурые мысли преследовали ее неотступно.
Омка терзалась незнанием: жив ли нет ее суженый, а коли жив, каково ему теперь, здоров ли, хвор, ждет ли от нее помощи? Кисет, что принес Саранин, берегла она на груди, согревая своим теплом, точно живое существо, чудесным образом связывающее ее с любимым. Она вспоминала счастливое время, когда беззаботные, как лесные птахи, они без особой нужды неделями пропадали в тайге или на реке, всякий раз находя тому оправдание: то нужно собрать рыбу в котцах, то пора править землянки для зимнего промысла, то время делать травяной сбор, то еще что-то, лишь бы побыть вдвоем.
О них судачили в поселении, говорили в стане.
Омке было проще: вогулы издревле поощряли связи своих женщин с чужаками, радуясь свежей крови. Когда в стане заметили интерес девушки к русскому охотнику, никто особо не удивился.
Другое дело – Ивану, скоро понявшему, отчего всю жизнь таил любовь к своей шаманке Василий Парфеныч.
Поначалу и поселенцы не обращали особого внимания на увлечение парня, но как убедились, что у Ивана с вогулкой всерьез, ополчились всем миром.
Вогулы были в Веселом Привале частыми гостями: приносили меха, выменивая на них порох и медовуху. Омка тоже нередко появлялась в поселении. Когда статная вогулка проходила по проулку, покачивая бедрами, бабы ревниво шикали на мужиков, тянувших вслед шеи. На посиделках обиженные выбором парня молодки наперебой обсуждали Ванькину зазнобу, втайне завидуя ее красоте. «Ведьма! Приворожила дурня!», – шипели старухи на завалинках, косо зыркая на усмехавшихся в бороды стариков.
Мужская половина Веселого Привала держалась на сей счет особого мнения: приголубить в лесу вогулку считалось для здешних охотников обычной забавой, доступной и безобидной. Большинство вогульских женщин легко соглашались, за малый гостинец уступая любой похоти. Но то ли из зависти к Ивану, то ли из озорства мужики, что побойчее, пытались подловить в лесу именно Омку. Правда, уговорить красотку не удавалось никому: сильная, ловкая девка всякий раз убегала, исцарапав и покусав наглеца.
Как-то по весне зареванная и растрепанная прибежала Омка в иванову избу да рассказала, как трое опившихся медовухой парней затащили её в пустую завозенку и чуть не снасильничали, чудом вырвалась. Тогда Рогачев пошел к старосте и заявил, что возьмет Омку в жены и что убьет всякого, кто тронет ее пальцем. Таких слов в таежном краю на ветер не бросают. Потому, не желая искушать судьбу, мужики, немного поворчав для приличия, успокоились, довольствуясь отныне сальными взглядами вдогон лесной невесте, а бабы, на словах костеря и Ивана, и вогулку, даже радовались такому исходу.
Только затаился с того случая в душах поселенцев холодок. Стал Ванька для всех словно чужой – вперед руки не подадут. Омка страдала, сознавая, что она причина отчуждения парня от соседей. Видя, как грустит Иван, гладила его тонкими пальцами по курчавой голове, сама уговаривала сходить в хоровод, на игрище или потаскать с мужиками бредень, учила не затворничать, чаще бывать на виду.
– Не ко двору я здесь, – сетовал Иван, отворачивая в сторону затуманенный взгляд. Омке становилось его жалко до слез, но старалась не подавать виду.
– Люди не тебя винят, а меня, – втолковывала она. – Видано ли, чтоб православный шаманку сватал!
Иван обреченно вздыхал, упрямо тряс головой:
– Крест на тебе. А кому не любо – хоть и вовсе не подходи, не неволю!
Струйка студеного воздуха стекает за воротник тепляка. Уже почти сутки она на морозе без огня; если бы не Саранин, ей пришлось бы совсем туго. Омка решает размяться: поднимается, делает пару резких движений, не опасаясь быть замеченной в окружавшей её со всех сторон кромешной темени. Не помогло. Ощущение пронизывающего холода даже как будто усилилось, зато теперь хорошо была видна поляна, на которой подле потрескивавшего костра расположились чужаки.
Двое лежали, укрывшись тряпьем. Третий – в зипуне – был виден лишь со спины, но именно он привлек внимание девушки. Тревожное предчувствие колыхнуло сердце. Она еще более насторожилась, когда один зашелся в кашле, заставив Саранина вскинуть черную морду.
Между тем, на поляне произошло какое-то движение. Человек в зипуне приподнялся на локте, мужественный профиль на секунду вычертило беспокойное пламя.
Девушка вздрогнула - облик показался знакомым. На всякий случай привязав к ветке возбужденно дышавшего пса, вытянула из колчана стрелу и, стараясь оставаться незамеченной, стала пробираться к костру. Она твердо решила удостовериться в своей догадке, чего бы ей это ни стоило.
…Время отмеряет ход ударами сердца. Продвигаясь почти ползком, Омка не замечает, как cнежное крошево студит кожу, набивается в рукава, лезет за ворот – зябкости нет и в помине! Накатило и сожгло душу волнение, слиплась во рту слюна. Пытаясь сосредоточиться, Омка шепчет под нос слова шаманской молитвы.
Ближе, ближе... Человек в зипуне, видно, заподозрив неладное, оглядывается в ее сторону.
– Ваня! – она успевает зажать ладонью рот, на волю вырывается лишь слабый, полузадушенный звук.
Человек встает и знакомой каждым движением, осторожной, но твердой походкой направляется к Омке.
Ошеломленная неожиданностью встречи, охваченная ужасом осознания, что жертвой ее мог стать именно Иван, девушка роняет лук и, будто желая отгородиться от всего мира, противостоящего ей своими чудовищными законами, закрывает глаза, бессильно опускается в снег…
Однако ничего не случилось – ни через минуту, ни через две.
Омка с трудом приподнимает тяжелые, посеребрённые снегом ресницы. В нависшей над головой синиве небесного озера грустно покачиваются на волнах тысячи белых стругов, поражая бесконечным разнообразием и красотой своих кружевных парусов.
Рядом никого. Что это было? Видение? Сон?
За спиной послышался шорох.
Омка вскочила, резко оборотилась. Перед ней, подпирая плечом шершавый березовый ствол, играя счастливой улыбкой, стоял Иван.
– Поди, спужалась? – обнял, не дав опомниться.
– Жив?!
– Жив пока…
Они стояли, прильнув друг к другу, вдыхая родной запах и не зная, как продолжать разговор. Омка тихо млела, чувствуя, как широкая теплая ладонь гуляет по ее выбившимся из-под меховой опушки рыжим спутанным волосам. Она не могла взять в толк, как оказался Иван на Саргачьем болоте с этими льдьми, но спросить не решалась. Догадывалась только, что это как-то связано с кладом Алтын-горы.
Рогачев, обнаружив в сугробе под деревом Омку – усталую, промерзшую, притом вооруженную луком – так же находился в растерянности. Конечно, вогулка была на болотах не одна, значит, их уже выследили и в любой момент могут напасть под прикрытием ночи. Потому, увидев девушку, он сразу не приблизился, а осторожно обошел поляну кругом, высматривая чужие следы. Лишь убедившись, что рядом никого, Иван успокоился – значит, есть еще время.
Шелк влажных от растаявшего снега волос нежно щекочет руку, источая дивный запах таежной оттепели.
– Омка, люба моя... – На душе у Ивана радостно и легко, словно не было вовсе расставаний, тревог, неутолимых сладостных грез, мучительных воспоминаний...
«Омка, люба моя!», – ликует девичье сердце, точно лесная певунья лазоревка рассыпает по окрестным еланям бисер затейливых трелей.
Случайная встреча – счастливый миг, ниспосланый Богом за то, что и в мыслях своих не расставались они никогда. И так не хотелось прерывать поглотившего их блаженства.
Она первой сделала этот шаг.
– Убъют тебя, Ваня, – чуть слышно проронила вогулка, поднимая лицо из духовитой темноты иванова зипуна. – Богом молю, уходи…
– Только встретились, а уж гонишь... – Рогачев крепче прижимает девушку к груди.
Сирень ее раскосых глаз то затуманивается, переполняясь навернувшейся слезой, то становится ясной, когда похожая на хрусталь капля, сверкая в отсветах пламени, срывается с дрожащих ресниц и катится по холодной щеке. Иван, неотрывно смотрит в блестящую точку, будто дожидаясь, когда она скатится вниз, молчит, не умея выбрать нужного слова.
– Озябла? – голос прозвучал слишком глухо.
– Что? – растерянно переспрашивает вогулка, часто-часто моргая ресницами и похожая сейчас на больного ребенка.
– Дрожишь вон вся. Погрей руки-то, – парень смущенно отвел взгляд.
Слишком быстро свершались события последних дней. Задуманный план до сих пор казался ему вполне реальным, но сейчас в сердце вкралось сомнение. Они раскрыты, и теперь шансы взять злато слишком малы. Еще не поздно всё исправить - скорее покинуть остров, скрыться до поры. Но тогда останется все по-прежнему: унылая поселковая жизнь, неприязнь соседей, желанная , но недоступная невеста… А что будет с Калиной и казаками? Неужто слово свое должно порушить враз?
– Со мной пойти хочешь? – решается, наконец, Иван, с надеждой глядя на Омку.
* * *
Алача почуял запах стана прежде, чем различил в темноте первые чумы. В тот же миг, разбивая ночную тишину, промеж деревьев разноголосо запрыгал бдительный собачий лай, и почти сразу окликнули из кустов зло и настороженно:
– Кто здесь?
– Я это , Алача, – громко ответил он, удовлетворенно отметив про себя работу дозорных.
Двое вооруженных луками вогулов, узнав старейшину, выбрались на поляну, приветствовали его учтивыми поклонами и, сопровождаемые брехом дюжины псов, проследовали за ним к стану. Там, получив приказ, дозорные принялись обходить чумы, криками поднимая заспанных обитателей. Стан быстро наполнялся тревожными возгласами женщин, всеобщей суетой, детским плачем.
В чуме Алачи собрался совет – человек десять. Это были немолодые, умудренные жизнью охотники, державшиеся важно, с невозмутимым спокойствием на вышерканных ветрами кожаных лицах. Весть о проникновении чужаков на болота ничуть не изменила степенного выраженья их немигающих глаз, затянутых желтыми пленками век.
Говорили в очередь, почитая старшинство. Обменивались короткими, гортанными фразами. Казалось, в чуме каркают вороны.
– Засаду поставить у реки, лодку отогнать…
– У них пищали...
– Самострелы наладить по гряде!
– Казаки так не спустят...
– Однако, в тайгу людей уводить надо.
– А в поселении покуда тихо…
– Может того – рухлядью откупиться?
– За кайсаками выслать да и побить всех!..
Алача сидел в центре подле самого огня, горкой согнув длинную спину. На его черством лбу грелись сполохи очага, сплетаясь с глубокими морщинами и просяной старческой рябью в замысловатый узор. Усталость почти сомкнула его слезившиеся от дыма глаза, присыпанная сединой голова дремно склонилась. Можно было подумать, что старик заснул, но все знали, что это не так. Ни одна складка не дрогнула на этом каменном лике до тех пор, пока все не замолчали.
Тогда заговорил он:
– Вогулы – мирный народ. Мы не хотим воевать. Но чужие люди пришли за кладом Ермаров, и мы должны его защитить, даже если нам всем суждено погибнуть. Так завещали наши предки, и мы закона не нарушим. Духи Алтын-горы помогут нам. Но свое дело мы должны сделать сами…
Охотники слушали, опустив головы. Большинство из них в душе боялись казаков и предпочли бы не идти на прямое столкновение. Но возражать никто не решался.
Старейшина предлагал разделиться на два отряда: первый отправить к Саргачьему болоту, второй выставить вкруговую у поселения, чтобы не допустить внезапной атаки казаков. А уводить людей в тайгу только в крайнем случае.
На том и порешили.
Через час группа в двадцать человек во главе с Алачей покинула стан.
Охотники шли вдоль берега, след в след, волочась выводком за не по годам резво шагавшим вожаком.
В безветрии стыла ночь. С холодного неба из-за недвижно застывшей тучи в полкруга свесилась бледно-голубая луна, озаряя охотникам путь. Предутреннюю тишину нарушало торопливое ворчанье реки все еще чистой на стремнине. Крутой, покусанный осыпью яр, словно обваленные в муке валуны, худые поросли чернотала мерцали холодным мертвенным отсветом. На той стороне сплошной стеной дыбились уже отчетливо зримые ели – величественные и строгие.
Часа через три воздух наполнился гарью и какой-то сладковатой гадостью, тянувшей с болот.
– Однако, недолго осталось, – в первый раз обернулся молчавший весь путь Алача.
– Передохнуть бы…, – недовольно проворчал шедший следом коренастый крепыш Рыткей и, не дожидаясь команды, остановился, почесывая рваное ухо.
Года три назад на него пьяного набросилась рысь, изорвала меховые одежды, исцарапала лицо. Но он навалился на зверя всей тяжестью и, давясь вонючей шерстью, выгрыз из горла круглый хрящеватый кадык. Потом блевал на мертвую кошку, толи от гадливости, толи с перепоя.
Гордившийся своей силой Рыткей, здесь полагавший себя под Алачей за главного, уселся на пень. Остальные последовали его примеру: останавливались, садились на поваленные лесины или прямо в снег.
Старейшина посмотрел на охотников с укоризной, понимая, что заминка не от усталости, а от потаенного стремления как-то оттянуть неведомое, и промолчал. Он сознавал, что большинству его спутников Алтын-гора внушает непреодолимый, утробный страх, и даже те, в основном молодые, кто относился к рассказам стариков легкомысленно, сами никогда не рискнули бы явиться сюда, признавая колдовскую силу заклятья.
Алача сам испытывал трепет всякий раз, размышляя о духах Алтын-горы. Он представлял их огромными чудищами с выпученными глазами, мохнатыми когтистыми лапами, от которых никуда не убежишь, не скроешься – ни на земле, ни в воде. Он помнил, как в детстве его бил кулаком отец, узнав, что сын повадился в запретный рям за брусникой. И как потом, утирая ему разбитые губы, пугала духами мать, даже само слово «Алтын-гора» произнося шепотом и зарекая ходить на болота. С малых лет Алача был скуп на слезу, глотал боль. Но тогда ему стало страшно, и он заплакал. И потом, когда старая шаманка доверила ему свою тайну, он внутренне содрогнулся, представив, что теперь должен встретиться с духами. После не спал ночами, думая об этом, но со временем свыкся и успокоился.
– Звезд нет, светает, – произнес старейшина, вскидывая глаза в потухшее, словно наизнанку вывернутое небо. Хотел еще что-то сказать, но, поймав мрачный взгляд Рыткея, споткнулся в полслова, отвернулся и, сутулясь, зашагал в сторону еще невидимого, но уже скорого солнца.
Рыткей ругнулся в усы, цикнул сквозь выбитый зуб слюной, встал, двинулся следом. Охотники, вздыхая, вразнобой поднимались, гуськом брели за ними, озираясь по сторонам, переполняясь безотчетной тревогой.
* * *
Даже возле жаркого огня зябко и тоскливо казаку в дальнем походе, некому согреть одинокое сердце. Живет казак бобылем, надеется: вдруг да подвернется какая-никакая бабенка, добрым словцом обласкает и – забурлит, закипит, захлестнет весенним половодьем позабытое чувство. Ждет горемыка случая, дни считает, да, бывает, так и не дождется: сложит буйну голову на чужбине ненужный никому. И только в дальней стороне всплакнет по родной кровиночке, коли жива, старуха-мать. Да поставит к образу свечу за помин его души.
Калина проснулся, но не разомкнул глаз. Какой удивительный сон видел он сейчас!
Жизнь повернула вспять. Снова он в казачьей станице в родном курене на высоком берегу Дона. Со всех сторон его окружают соседи, машут руками, что-то кричат, но голосов не слышно. Калина не может взять в толк, чего они хотят. Смотрит в направлении, куда все указывают пальцем, и тут замечает стройную высокую девушку. Та стоит к нему спиной на самом краю утеса. Ветер колышет ее рыжие кудри, теребит подол юбки, игриво овивая округлые бедра. Калине вдруг безумно хочется стать этим ветром, чтобы так же прикоснуться к ней, ощутить юное тело. Девушка кого-то напоминает, только никак не вспомнить лица. Это мучает его, он силится понять, кто она, пытается окликнуть, но не слышит своего голоса и изумленно замирает. В толпе появляется утирающая слезы мать и следом отец, держащий в руках черную, намоленную икону. А рядом – какие-то странно одетые люди, обвязанные расшитыми рушниками. Он догадывается, что пришли сваты. Гости во дворе беспокоятся, толкают в бока, продолжая указывать на молодку. Калина понимает, наконец, чего от него добиваются, делает несколько шагов в сторону обрыва, протягивает к незнакомке пальцы. И уж почти касается ее медных волос, как та, на мгновенье оглянувшись, обжигает атамана огненным взором, взмахивает руками и, точно птица, взмывает ввысь, заливаясь безудержным смехом. «Ведьма! Ведьма!» – несутся вдогон испуганные возгласы. Теперь он уже отчетливо слышит и крики соседей, и девичий смех....
– «Шаманка привиделась, вот черт!» – пытается соображать Калина, не открывая глаз и сонно удивляясь, как сразу-то не признал вогулку по рыжим кудрям.
Калина любил обдумывать сны, верил в их особое предназначение. Этот показался ему странным, но довольно приятным, и он снова прокрутил в памяти грезившееся. Дом, отец, мать – всё вести благие, радостные. Такое сулит фарт и покой. Девчонка – к прибытку, сваты – к гулянке, тоже грех жаловаться… Не понравилась атаману только одна деталь.
– «Немота навалилась – не к добру. Слухать не будут…», – заключил он, внутренне напрягшись. Его широкое лицо с отметинами камышовой подстилки на щеке судорожно отразило стремление повелевать.
– Просыпайся, атаман, гляди-кось, кто к нам пожаловал! – нарушил мысли скрипучий голос. За плечо трясут, особо не церемонясь.
Хмурясь, разлепил набухшие ото сна веки.
Угуй, проворно отдернув руку, услужливо залебезил:
– Вставай, батька, вставай! Гости у нас.
Старик кивал головой в сторону затухающего костра, и в дымном мареве Калина различил лица поселенца и... молодой златокудрой вогулки! Девушка, казалось, явилась сюда прямо из сна: тонкий стан, рыжие локоны, пристально-чистый взгляд…
– "Ишь ты, бусина, куда закатилась! – изумился атаман, ощущая внутреннее волнение. – Знать, сон в руку…"
Уставший за ночь костер напоследок полыхнул треснувшей головней, разлив по поляне горький запах смолья. Саранин зарычал, отвлекая атамана от мыслей. Угуй замахнулся на собаку, не отказываясь от намерения ухватить Омку за рукав.
– Не трожь! – осадил старика Калина, недовольно морща покатый лоб.
Обратившись к Ивану спросил:
– И где ж ты сыскал её, голубь? В снегу что ль?
С того момента, как они с Омкой оказались на поляне возле костра Ивана не оставляла мысль, что он совершает что-то неправильное. Он вдруг вспомнил слова покойного Мирона, сказанные тогда в бане, и сейчас, глядя в замаслившиеся глаза атамана, явственно осознал, какую опасную игру затеял. Внутри зашевелилось новое, неведомое прежде чувство, опорожнявшее, сушившее душу.
Шутливые слова Калины показались насмешкой.
Омка пришла на помощь:
– Не пытай его, атаман. Мы с Алачей за вами по следу шли. Кабы не Иван…, – она запнулась, подняла руку, будто желая поправить мешавшие волосы.
– Ну, коли начала, договаривай, – насупился Калина, заметив с какой теплотою вогулка произносит имя парня. – И чтобы как на духу! Без всяких там бабьих приблуд!
Словно не слыша упрека, необыкновенно мягким, каким-то кошачьим движением Омка откинула сбившийся вбок башлык: волосы высыпались на плечи и грудь. Она подхватила их рукой, ловко свернула в жгут и вновь отправила под башлык, проделывая все это так, будто сейчас ничего не было важнее, как привести себя в порядок.
– Найдут вас скоро, – наконец проговорила она, глядя прямо в зрачки атамана. Ее тон выражал уверенное спокойствие, вызывая у Ивана удивление, а у Калины нетерпеливое раздражение и желание поскорее закончить допрос. А Омка, словно не замечая растущего напряжения, продолжала подавать слова как милостыню – степенно, со значением:
– На Саргачьем болоте земли запретные... Вы – чужаки, могли не знать. Теперь знаете. Уходить вам надо. К заре Алача охотников приведет...
– Темнишь, девка! Вогулы сюда не сунутся! – взвизгнул Угуй, угрожающе сузив бойницы глаз. Но его лицо, доселе невозмутимое, выбелило смятение.
– Да, на кой она здесь?! – недоуменно воскликнул Калина, cбрасывая раздражение на Угуя. – Отвечай, чертова хотелка!
Старик открыл рот, но гостья опередила:
– До свету не выберетесь, всем конец! Путь по гряде закроют. Я Ивану сказывала, да он одно твердит: злато, злато...
Произнося это, девушка мельком глянула на Рогачева; тот стоял, склонив голову, угрюмый, настороженный.
– «Что ж, я сделала все, как ты просил. Теперь твой черед…"
Будто прочитав ее мысли, Иван заговорил сам:
– Тебе решать, атаман. Омка не врет. Вогулы с болот не выпустят. Тут такое дело... Могли мы уйти, пока вы спали. Да, видать, и мне эта Кочка в башку влезла... Так вот. Пусть, думаю, сама о засаде скажет – мне не поверишь. А теперь выбирай, или взад пятки, или... Как велишь, так и сделаем…
– А она? с нами на Кочку пойдет? – удивленно спросил Калина
– Я звал, отказалась, – признался Рогачев.
– Сам-то, значит, готов рискнуть?
– На все Божья воля.
– И то верно...
Калина еще раз взглянул на вогулку. Отпускать девчонку не хотелось. Что-то подсказывало атаману: в ней, в этой лесной ведьме их фарт, их спасение. Не зря же сон надысь привиделся. И вновь вспомнилось: Дон, сваты, соседи, батька с образом, плачущая мать… И смех, дикий смех шаманки, манящей вдаль за собой...
– По уму, возвращаться надо. – Голос поселенца прозвучал откуда-то издалека, из другой жизни. – На гряде вогулы подстерегут, худо придется. Но если дальше пойдем, то без неё.
– Не слушай, атаман! – перебил Угуй, широко раздувая ноздри и отчаяно жестикулируя. – Коли правда про охотников, теперь нас не тронут! С шаманкой не тронут!
Калина очнулся. Слова Угуя нашли в душе атамана благодатную почву. Но пробормотал, будто раздумывая:
– Кабы хуже не вышло...
– Нельзя ей! Не неволь! – вспыхнул Иван.
Ох, не зря Омка страшилась Угуя: "Он закон нарушил, он – страшный человек!". Пальцы непроизвольно сжали пищаль.
– А ну, как я её сам поспрашаю? – внезапно загудел примирительным басом атаман, изобразив на устах подобие улыбки. Резво вскочил, сделал несколько шагов в сторону Омки, миролюбиво протянул шершавые плиты ладоней. Вогулка опасливо отстранилась, Саранин зарычал, но атаман, не обратив на пса внимания, в мгновение перехватил руку девушки. Невольно вскрикнув, Омка метнулась вбок, да поздно.
– Не балуй! – сдвинул брови Калина. Удивленный Саранин тявкнул и, прижав уши, попятился.
В первую секунду Рогачев замер от неожиданности. Но скоро пришел в себя.
– Пусти ее, атаман! – решительно произнес, подтвердив стволом пищали серьезность своих намерений.
Калина недовольно нахмурился, закашлял в кулак. Всю ширину его груботесанного лба разделила надвое глубокая, кривая морщина. Близость трепещущей, как птаха, вогулки приятно возбуждала. Атаман вдыхал забытый запах женского пота, чувствуя, как это доставляет ему удовольствие, и удивленно замечая растущее влечение к незванной гостье. Омка, ощутив на своей руке сталь мужских пальцев, больше не пыталась вырваться и, казалось, ждала решения своей участи.
– Не горячись, поселенец! – строго сказал атаман, не выпуская пленницу из рук. – Прав Угуй: без девки отсюда не выбраться.
Угуй удовлетворенно кивнул и, поочередно сверля глазами Калину, вогулку, Ивана, плотоядно облизнулся.
– Пусти! – повторил Рогачев, щелкнув курком.
– С ружьишком-то поаккуратней! – прикрикнул Калина, недовольно щуря красный спросонья глаз, но капкан пальцев разжал. Подтолкнув Омку к костру, хмыкнул. – Да успокойся ты, Аника-воин! Никто ее не съест!
Почувствовав свободу, девушка кинулась к Ивану, спряталась за широкой спиной. Саранин, виновато виляя хвостом, подскочил, ткнулся мокрым носом в дрожащую девичью ладонь.
Калина вернулся к кострищу, носком сапога придвинул к углям остывающую одинокую головню, задумчиво поглядел, как синий от холода язык пламени принялся лизать горькую смолистую корку.
- Девчонка может идти, коли хочет. Сгинешь, она себе другого найдет. – Заметив, как вспыхнул поселенец, атаман скривился. – Уходить, говоришь? Не-ет! Я кочевать не буду и пустой отсюда не уйду! А ты... Ну, сам посуди, возьмем золотишко, дальше что?
– Болотами пробираться будем или по гряде..., – неуверенно предложил Иван и осекся, понимая, что сказал глупость.
– Нет! Не слушай его, атаман! Тут путей нет! – запричитал Угуй, вспомнив неудавшуюся разведку.
– Вот видишь, нельзя ее отпускать... Но и силой держать не стану, – продолжал Калина, сосредоточенно ковыряя веткой в ворохе углей. – Коли любит тебя, поселенец, сама решиться должна. Сюда вот пришла, не забоялась... А с тобой ясно. Вижу, гнетно тебе в хуторе куковать. В борозде доля, а у казаков воля!
Иван слушал слова атамана и не мог взять в толк, почему Калина упорствует в своем желании продолжить поиски. Ну, вышло так, что вогулы наткнулись на них, так что? нельзя отсрочить поход? Конечно, их старый план – взять клад тайком – был рискованным, но реальным, однако сейчас иной расклад. Кровопролития теперь не избежать, так надо ли рисковать, принимая бой столь малыми силами? А атаман спокоен. Играет с Омкой, как кот с мышью, время тянет... Может действительно надеется ее уговорить?
Будто, прочитав его мысли, Калина перевел взгляд на вогулку, произнес властно:
– Ну, в последний раз спрашиваю. С нами идешь, али на погибель жениха оставляешь?!
Она была не готова к такому выбору, металась мыслями.
Нет! Она – шаманка и будет хранить тайну Алтын-горы и передаст ее детям своим, как поступали поколения вогульских шаманов до нее и как будут поступать после. Она пойдет туда, где ее ждет Алача, чтобы вместе с охотниками защищать от чужаков выход с Саргачьих болот. Она оставит сейчас Ивана здесь на поляне одного, забудет свою любовь и уж никогда больше не увидит этих наполненных небесной синевой глаз, разве что придется закрыть их своею собственной рукой...
Омка подняла взор в далекое, мягкое небо.
В ночную мглу словно добавили молока, жизнь вокруг начинала приобретать привычные очертания.
– С вами пойду, – сказала, как отрезала.
* * *
Вернувшись в условленное место, и не встретив Омку, Алача трижды обошел поляну, оглядел каждый куст, каждую веточку, но не обнаружил никаких признаков борьбы. Вместе с охотниками они осмотрели все распадки вдоль каменистой гряды, и продвинулись дальше вплоть до края островка, но и там не оказалось ничего, что могло бы прояснить судьбу соплеменницы. Ветер и снег делали свое дело, зализывая любые следы, словно мелкие раны.
И все же, оставалась надежда, что Омка жива, иначе нашли бы тело. Наказав охотникам оставаться на месте, Алача сделал несколько десятков шагов по льду болота и вдруг в прогале сухостоя, где намело, заметил едва различимый собачий след. Слева сердито пузырилась, парила теплая полынья, и сразу за ней на снегу в затишке, под прикрытием плотной стены камыша были явственно видны отпечатки ног. Алача присел на корточки, внимательно изучая следы. Сомнений не было: здесь прошли четверо.
Значит, Омку увели чужаки!
Один отпечаток, глубоко вмявший снег показался знакомым.
– «Угуй!» - Алача кинулся дальше, но след оборвался, заметенный утренней поземкой. Презрев опасность, старейшина готов был немедленно начать погоню, но охотники, сплотившись вокруг Рыткея, и не думали подчиниться.
Да и куда идти? Впереди – Саргачье болото.
После долгих споров и уговоров решено было возвратиться на лесистый остров и там устроить засаду, а здесь оставить сменных наблюдателей. Было ясно: с Алтын-горы чужаки смогут вернуться только тем же путем.
* * *
Иван шел первым, подгоняемый суровым взглядом Калины. Омка шагала сразу за атаманом, стараясь наступать в след. От быстрой ходьбы девушке стало жарко. Она распахнула полы парки, но после холода ночи это ощущение распиравшего тело тепла казалось даже приятным. И Омка, стараясь не обращать внимания на кислые выбросы газа из паривших слева и справа по ходу прогалин, вдыхала студеный болотный туман полной грудью. За ее спиной, чуть сбоку, время от времени беспокойно вскидывая морду, трусил Саранин. Замыкал шествие хромоногий Угуй.
Скоро совсем рассвело, идти стало легче.
Через три часа выбрались на небольшой безлесый, выбритый ветрами косогор.
Впереди куда ни глянь – немая ширь затянутых перволедьем болот. Растительности почти нет вовсе: лишь редкие, осунувшиеся от мороза
поросли ивняка, осинки, да унылые пучки камышового сухостоя по краям бурых дымящихся полыней, нет-нет да нарушавших своим грозным видом однообразие этого мертвого царства. И только где-то вдалеке был виден одинокий лесок, на плечи которого опиралось хмурое, богатое тучами небо.
– Что это? – воскликнул атаман, пораженный открывшейся его взору картине.
– Соль из земли ползет, и жизни нет, – проронил Рогачев, колупая ком смерзшейся глины.
– Соленая падь, – возвестила Омка, слышавшая от старухи рассказы о здешних гиблых местах.
– А где ж Алтын-гора? – нетерпеливо спросил атаман, вглядываясь вдаль из-под козырька ладони.
Ответа не последовало.
Все с изумлением смотрели по сторонам, стараясь обнаружить в мертвенной белизне хотя бы какой ориентир. Но вокруг решительно ничего не указывало на наличие тропы. Извилистая полоса каменистой гряды, по которой до сих пор двигались путники, постепенно становилась все уже и к подножью холма выдохлась вовсе, лишив их последнего шанса отыскать выход к кладу.
Внезапно лица остудил резвый ветерок, повертелся вокруг и побежал дальше, приведя в движение камышовые колки. Саранин дернул ноздрями, возбужденно скульнул и вдруг, закинув на спину хвост, рванул вперед – меж кустов, прямо по ледяному панцирю болота.
Первым очнулся Угуй.
– Сгинет собака, верни! – прикрикнул на Омку.
Девушка, казалось, не услышала его слов, продолжала стоять молча, о чем-то размышляя.
Заговорил атаман, не терпевший подле себя иных командиров:
– Не видать чего-то твоей Кочки, старик. Куды шагать-то? С тебя спрос, а до пса мне дела нет.
С тех пор, как появилась Омка, Угуй замкнулся: больше молчал, тащился последним, и это не ускользнуло от внимательных глаз Калины. «Боится чего-то, не сбег бы...», – подумывал атаман, оглядываясь на маячившую сзади согбенную фигуру старика, хотел послать его на место Ивана, но потом передумал.
Сейчас Калина готов был изменить решение. Угуй подговорил Алтын-гору искать - его и ответ.
Проводник, почесав потный затылок, виновато опустил глаза.
– Чего молчишь, криволапый? – взревел атаман, багровея.
Внезапно он осознал, что Угуй не знает пути. Что ж дальше? Как мог он, бывалый вояка, поверить этому инородцу, бросить отряд, рисковать из-за какой-то сказки о чудо-кладе?!
– «Всё! Хватит безумных блужданий по болотам! – мысленно ругался Калина. – Назад к казакам! А старикашку (свинцом садануло из-под рыжих бровей) прямо здесь в расход! Жаль пулю – лучше бы на кол..."
Издали донесся собачий лай. Калина встряхнулся, прислушался.
– Погоня? – спросил, обращаясь встревоженным взором к Омке.
– Нет. Саранин зовет – нашел что-то.
– Может ушкана поднял?
– Пес зря брехать не будет…
Cвет внезапно появившейся догадки озарил красивое лицо Омки. Она вдруг вспомнила недавний разговор с Алачей, как старейшина рассказывал ей про запах Черного огня. И все поняла.
– Саранин Кочку учуял, обученный он.
Атаман крякнул. Вновь родившаяся надежда, перечеркнула планы расправы.
– Ладно, пошли, – распорядился, кивнув на собачий след. – Угуй пусть первым хромает. Его черед.
Близость заветной цели придала сил. Никто уже не обращал внимания ни на холодный ветер, царапавший покрасневшие лица, ни на утробное урчание коварных полыней, все чаще попадавшихся на пути. Сначала шли ходко, но постепенно уморились и время от времени даже останавливались, тяжело дыша и с надеждой всматриваясь вдаль.
Между тем на болото спустился туман, разглядеть что-либо впереди становилось труднее, оставалось только надеяться на собачий след, который, предусмотрительно огибая опасные места, служил единственным ориентиром, предохранявшим путников от беды. Порой путь пролегал по узким перешейкам меж близко паривших прогалин, и тогда лед надсадно поскрипывал под ногами людей, заставляя учащенно колотиться сердце. Пропитанный сыростью воздух постепенно наполнялся какими-то непонятными запахами, усиливая тревогу.
Неожиданно позади Ивана раздался глухой треск, послышались громкие ругательства. Иван и шедшие впереди Омка и Угуй встревоженно оглянулись и увидели стоявшего по грудь в воде атамана.
Оказавшись в полынье, тот растерянно озирался по сторонам, точно соображая, как сподручнее выбраться из жуткого плена. Скоро растерянность на его лице сменилось тревогой. Движения поднятых над головой рук стали неловкими, грузное тело пыталось найти опору, но не находило - лишь раскачивалось из стороны в сторону, все глубже погружаясь в зловонную жижу.
Злорадно урча, трясина торопливо всасывала жертву.
– Помоги! – изо рта Калины выбился хрип, и Иван инстинктивно рванулся к пленнику.
– Куда?! Стой! – кнутом щелкнуло промеж лопаток. Омка крикнула так, что вмиг порвала голос. – Нельзя туда! Сам сгинешь!
Иван не слушал. Преодолев в три прыжка твердый участок, он плюхнулся на брюхо и пополз, стремясь приблизиться к полынье.
Увидев подмогу, Калина напрягся, попытался протянуть навстречу руку. Но усилия его оказались напрасны: лед угрожающе затрещал, и Рогачев лишь чудом успел откатиться на спасительный наст. Пару секунд парень лежал на спине, глотая сырой воздух и с ужасом сознавая, что только что сам был на волосок от смерти. Но уже в следующее мгновение Иван вскочил на ноги. Сорвал с пояса забытый впопыхах Маметкулов аркан, метнул конец атаману. Казак охнул, его железные пальцы намертво сжали прочную бечеву.
Когда усилиями Ивана и подоспевшая на подмогу Омки, Калина оказался на льду, первыми его словами были: «Век теперь проживу!». Однако, спустя несколько минут всем стало ясно, что купание в такой мороз может стоить атаману жизни.
И тут Рогачев вспомнил, что в направлении, куда убежал Саранин, еще до тумана он видел лесок.
– Беги за мной, атаман, покуда силы есть. Авось повезет. Я на том краю деревца приметил, отогреешься.
– Лады, поселенец, век не забуду! – благодарно блеснул глазами Калина. – Мое слово крепкое – крепче аркана.
Намокшая одежда Калины уже обледенела, не грела, а только мешала, сильно сковывая движения. Рогачев бежал впереди, поминутно оглядываясь на заметно сдавшего атамана. Почему-то было жаль этого немолодого, совсем чужого ему человека. Где же лесок? Из-за густого тумана разглядеть что-либо впереди было невозможно, даже собачий след просматривался с трудом.
И тут прямо перед собой Иван увидел средних размеров полынью. Следы Саранина обрывались у самого края. Рогачев осторожно обошел прогал кругом, дальше следов не было...
– Что случилось? – задыхаясь, выкрикнул подбежавший Калина.
– Саранин пропал!
Атаман вытянул шею, заглянул в черную дыру полыньи. Потом, печально вздохнул, в изнеможении повалился на снег.
– Видно, мой черед помирать. – едва заметная, виноватая улыбка дрогнула на побелевших от холода губах казака.
Калина устало закрыл глаза.
– Твоя теперь Алтын-гора, поселенец. Дарю!
– Рядом лес, рядом. Я его нутром чую, – проворчал в ответ Рогачев, изо всех сил всматриваясь в пелену тумана. – Ты полежи, отдохни чуток. А я мигом – огляжусь и назад.
Когда скрип удаляющихся шагов стих, Калина забылся в сладком полусне. И снова чудился ему колояр у седого Дона, выбитый конскими копытами двор, гумно, ладный беленый родительский дом...
Постепенно образы теряли свои зыбкие очертания, сознание затухало, проваливаясь в бездонную пустоту…
К жизни вернули радостные выкрики поселенца:
– Проснись, атаман! Повезло тебе! Там в леске - старательская землянка! И cушняк, и нары, и печь... Боле нам никто не страшен! Ни вогулы, ни духи, ни сам черт!
Следующую главу я планирую разместить позже, если получу от читателей соответствующие пожелания.