Львов. Западная Украина
13 июля 1944 г.
Объятый пламенем Як-1 с надрывным звуком падал вниз. Через несколько секунд от самолёта отделилась чёрная точка, и белый купол парашюта дал сбитому лётчику шанс остаться живым.
С земли было видно, как под напором ветра болтается тело несчастного и вот-вот запутается в стропах парашюта.
Словно раскат грома во время грозы раздался глухой взрыв: самолёт рухнул где-то недалеко за склоном горы. Ватага местных мальчишек из пригорода Львова внимательно следила за лётчиком, желая поспеть к месту его приземления раньше полиции.
Пацанам не повезло: нещадно коптя выхлопными газами, мимо них в сторону парашютиста проехал мотоцикл с коляской. Два полицая самодовольно улыбались предвкушая лёгкую наживу. Мальчишки уныло проводили их взглядом.
Уже через час полицаи промчались обратно. Склонив окровавленную голову на скомканный парашют, в коляске находился парашютист. Белоснежная ткань с красными от крови подтёками ярким пятном выделялась на фоне черного мотоцикла. От встречного потока воздуха края материи били лётчика по неподвижному лицу. Одного взгляда было достаточно – человек без сознания.
Глядя на удаляющийся мотоцикл, один из мальчишек, что постарше перекрестился, и со вздохом произнёс:
– Псы… будь вы прокляты.
Перекрывая треск двигателя, водитель мотоцикла прокричал своему напарнику:
– Куда везём? В гестапо или к военным? Напарник пожал плечами и неопределённо махнул рукой. Не получив вразумительного ответа водитель посмотрел на безжизненное лицо лётчика и с долей жалости подумал: «Гестапо для него верная смерть. Ладно… сдадим военным».
Август 1944 года. Варшава. Польша.
Офицер Варшавского разведотдела допрашивал русского лётчика без хвалёной немецкой педантичности. Капитан устало разглядывал пленного и удивлялся своим неясным, а главное, непривычным ощущениям, точнее мыслям. Он, офицер элитного подразделения немецкой армии не испытывал к пленному врагу ненависти.
«Почему? – задал он себе вопрос, и сам ответил: – Да потому, что август 1944 года уже, и такие, как этот русский, развеяли миф о непобедимости нашей армии, а вместе с ним и легенду о гениальности фюрера. Мы упорно отступаем, и как, а главное – где, эта война закончится – неизвестно».
Сотрудник разведки бегло просмотрел материалы, присланные из Львова. Рапорты о задержании, медицинская справка, анкетные данные, протоколы допросов… ничего интересного.
«Да и какие важные сведения мог дать лётчик обычного серийного русского истребителя. За четыре года войны таких пленных были сотни. Дислокация авиаполка? Да кому она уже нужна? Его полк десять раз поменял своё местонахождение»
Задав для приличия несколько вопросов и, естественно, получив стандартные ответы: нет, не видел, не знаю – офицер размашисто написал на папке с материалами соответствующую запись, означавшую бесперспективность дальнейших допросов. Затем немного подумав, дописал внизу: «Направить в Лодзинский лагерь для военнопленных».
«По-крайней мере это даст ему шанс выжить», – решил сотрудник разведки.
Февраль 1945 года.
Остров Узедом. Германия.
Полигон «Пенемюнде-Запад»
Михаил Девятаев неторопливо выгребал очередную порцию осыпавшегося грунта, загружая им тачку товарища. Третий день его бригада ремонтировала капонир .
Наполнив тачку, Михаил, используя временную передышку, поднялся наверх, и в который раз осмотрел территорию аэродрома.
С моря дул надоевший холодный северный ветер. Сразу за взлётной полосой виднелся довольной густой лес, левее – озеро, за лесом – лагерь. Бараки, плац для построений, столовая… в общем-то, всё, как и в остальных концлагерях. Хотя…, если сравнивать с Заксенхаузен , небольшое различие есть. По-крайней мере, по колючке не пускали электрический ток, а территория утопала в зелени деревьев и кустарников. Да и весь объект располагался на живописном острове, омываемом водами Балтийского моря. Полоска водной глади проглядывалась даже отсюда.
За несколько месяцев нахождения на острове Узедом, точнее – в районе бывшей рыбацкой деревушки Пеене, Михаил многое узнал об этом острове. Помимо аэродрома, военного городка, лагеря для заключённых и ряда строений неизвестного назначения больше похожих на цеха фабрик, на острове к востоку от озера, также располагался полигон для запуска ракет. Собственно, и сам аэродром являлся испытательным полигоном. Михаил несколько раз видел на аэродроме немецкие средние бомбардировщики с необычными двигателями, встроенные в корпуса самолётов. Видно, ради этих двух полигонов и была построена вся инфраструктура.
Ракетный полигон находился недалеко от полигона-аэродрома: ракеты с немецкой пунктуальностью взмывали вверх. Очень часто небо, особенно ночью, озарялось яркими вспышками, и через некоторое время оттуда доносились оглушительные взрывы: ракеты взрывались прямо на старте.
– Не всё гладко у фрицев идёт, – вслух и с явным удовольствием, констатировал Девятаев. На его небритом, с выпирающими скулами лице мелькнула чуть заметная ухмылка. В светло-карих глазах засветились искорки злорадства.
На самой территории ракетного полигона Девятаев ни разу не был, но похожие на огромные сигары корпуса ракет видел много раз на аэродроме. «Впечатляющая картина, ничего не скажешь», – всегда с завистью думал он.
Имея уже достаточный опыт скитаний по лагерям для военнопленных, Михаил не строил в отношении себя и своих товарищей радужных планов. Он был уверен, что немцы их не оставят в живых. Секретные полигоны… этим всё сказано. Выход один – в расход. Это точно. Рано или поздно отправят в концентрационный лагерь, а там прямой путь через дымоход на небеса. Все его мысли были сконцентрированы на одном – бежать любыми способами. И способ был – улететь на немецком самолёте. Лучше получить пулю при побеге, чем задохнуться в газовых камерах. Громыхая тачкой, вернулся напарник – Иван Кривоногов.
Стоявший неподалёку конвоир рукой показал уставшим заключённым: мол… отдохните немного, покурите, и протянул пачку с дешёвыми сигаретами. К его удивлению, заключённые не торопились делать перерыв, а только развели руками, знаками показывая, что они должны выполнить эту работу в срок. Солдат удовлетворённо кивнул.
– Надо же, какие сознательные, – хмыкнул он.
Михаил многозначительно взглянул на друга и медленно стал спускаться вниз.
В намеченном плане побега этот охранник с ленточкой на груди за ранение, играл не последнюю роль. Девятаеву необходимо было если не расположение этого солдата, то хотя бы его равнодушие к ним. И, кажется, военнопленные этого добились. Немец и сам понимал, что с острова не убежишь – разве что на подводной лодке. И он спокойно наблюдал за трудолюбивыми заключёнными.
«Пойми этих русских. Вон как упираются», – размышлял охранник, поглубже засовывая руки в карманы шинели: февральский холод не давал о себе забывать.
Лопата с тупым звуком опять начала долбить смёрзшийся грунт. Монотонная работа позволяла Михаилу не спеша размышлять о последних месяцах его жизни.
Он вспомнил свой последний неудачный воздушный бой и очередь пулемёта «Юнкерса». Падение с парашютом. Потеря сознания. Полиция. Допросы. Лодзинский, затем лагерь в Новом Кенигсберге. Свой первый побег. Побег не удался – поймали, долго били. Потом, лагерь смерти Заксенхаузен, где его ждал расстрел. Спас счастливый случай.
Лагерный парикмахер, сочувствующий русским военнопленным, каким-то образом подменил ему бирку смертника на бирку штрафника, ранее расстрелянного гитлеровцами учителя из Дарницы. Так что для немцев он, советский лётчик Михаил Девятаев, стал учителем средней школы – Григорием Никитенко. Михаил покачал головой и одними губами прошептал:
– Спасибо тебе, друг.
Мозг не оставил без внимания неопределённо к кому относящуюся благодарность: парикмахеру или учителю, и потребовал уточнить. «Обоим», – мысленно успокоил его Михаил.
Через несколько дней ремонтные работы на аэродроме закончатся. Намеченный для побега «Юнкерс» находился недалеко от капонира и Девятаев, нет-нет, да и прохаживался мимо него, приучая охранника к подобным маршрутам. Метрах в двадцати от «Юнкерса» стоял бомбардировщик «Хейнкель Не-111» с вензелем на борту «Г.А», в него иногда грузили ящики. Михаил обратил внимание, что последние дни у «Хейнкеля» зачехлены двигатели и к нему вот уже несколько дней никто из технарей аэродрома не подходил. «На ремонте», – решил бывший лётчик.
Так прошло ещё два дня. Стояла нелётная пасмурная, февральская погода. Сильный зимний ветер гнал по взлётной полосе аэродрома сухие листья и мелкий мусор. Бригада Девятаева, как могла, оттягивала окончание ремонта. Михаил нервничал. Тревожное чувство не покидало его в последние дни.
По обрывкам разговоров немецкого персонала заключённые догадывались, что фашисты войну проигрывают на всех фронтах. Значит – конец близок. Из головы также не выходил недавний разговор с одним польским заключённым. На ломаном русском языке поляк поделился с ним своими подозрениями.
– Уже две недели подряд немцы куда-то увозят военнопленных, работающих вместе со мной на полигоне. Говорят их перевели на другие объекты… Но, я не верю.
Поляк как-то по-детски развёл в стороны руки и, упавшим от мрачных предчувствий голосом, добавил:
– Видно, скоро моя очередь.
И ещё, разговаривая с соседями по бараку Девятаев выяснил, что большинство из военнопленных попали на этот секретный объект, совершив до этого попытки побега из других мест заключения. Подобные проступки немцы не прощают: расстрел на месте или отправка в лагеря смерти. Ещё одно подтверждение – в живых они не останутся.
На следующее утро, хлебая тёплую, жидкую баланду, Михаил встретился взглядом с тем поляком. Тот посмотрел на него грустными глазами и, словно прощаясь, покачал головой. Вечером на построении Михаил больше не видел этого человека с грустными глазами, как и многих: в бараке всё больше и больше появлялись свободные нары. Решение бежать в ближайшие дни укрепилось.
Восьмое февраля 1945 года. Ветер, наконец-то, стих. Кроны деревьев застыли, стояли не шелохнувшись. На ещё тёмном утреннем небе проглядывались звёзды. «День лётный», – мысленно отметил Девятаев.
Девятаев принял решение.
«Бежать надо сегодня. Тянуть больше нельзя», – прошептал Михаил Кривоногову. И сердце лётчика освободилось от тяжести, давящей последние дни. Дышать стало легче. Его предложение поддержали остальные.
Незаметно от посторонних заговорщики надели на себя под полосатую робу всю имеемую у них одежду и вышли на построение. Выйдя за территорию лагеря, не сговариваясь, все обернулись. За ними со скрипом закрылись лагерные ворота. У всех мелькнула одна мысль: «Назад мы уже не вернёмся. По крайней мере – живыми».
Вскоре бригада стояла на привычном месте возле разрушенного капонира. Конвоир расположился рядом. Винтовка, как всегда, небрежно болталась за его спиной и, скорее всего, мешала парню, потому что он постоянно поддергивал её за ремень.
Шесть утра. Аэродром почти пуст: кое-где виднелись фигуры солдат караульной службы, да вдалеке, сквозь серую утреннюю мглу проглядывались какие-то движущие человеческие тени. Тускло освещая близлежащее пространство, горели фонари освещения.
– Пора, – тихо сказал Девятаев.
Не сговариваясь, словно по команде, все на секунду замерли. Сердца десяти заключённых учащённо забились. Наступал решающий момент.
«Ещё не поздно отказаться от этой безумной затее», – думал каждый. Михаил внимательно обвёл взглядом своих товарищей, пытаясь определить их внутреннее состояние. Он видел их напряжённые лица и догадывался, о чём они думали.
– Страшно…, но другой возможности больше не будет, мужики, – тихо произнёс он. Боковым зрением Михаил взглянул на конвоира и, глубоко вздохнув, прошептал: – Вперёд, Ваня.
Долговязая фигура Кривоногова, чуть пошатываясь, медленно направилась к стоящему метрах в десяти охраннику. Ещё не совсем проснувшийся немец в это время пытался раскурить сигарету, но небольшой ветерок задувал пламя самодельной бензиновой зажигалки. Подобные зажигалки мастерили русские военнопленные из подручных материалов с избытком валявшихся на свалке аэродрома. Пару дней назад Девятаев подарил охраннику свою зажигалку.
Солдат топтался на месте, и телом пытался прикрыть пламя от ветра. Наконец, конвоир нашёл положение, при котором он мог прикурить, повернувшись к подходившему к нему военнопленному спиной.
Немец не успел насладиться последней в своей жизни сигаретой. Острая заточка, пробив ворот шинели, глубоко вонзилась ему в шею. Кровавое пятно растеклось по шинели, из горла конвоира фонтаном пошла кровь. Ноги солдата подогнулись, он повернул голову, и Иван увидел его удивлённые, широко раскрытые испуганные глаза. Издав булькающий всхлип, конвоир упал навзничь. Кривоногов снял с убитого шинель и часы, затем сдёрнул с его плеча винтовку. Перещёлкнув затвором, убедился в наличии внутри патронов и бегом бросился к самолёту. На полпути остановился – оглянулся назад. Тело убитого немца лежало на замёрзшей земле и слишком явно выделялось на открытом пространстве.
«Могут быстро обнаружить», – мелькнула мысль. Кривоногов вернулся и втащил немца в капонир. Упавшую с головы убитого утеплённую пилотку засунул себе в карман.
– Так будет лучше, – пробормотал он.
В это время вся группа собралась возле «Юнкерса». Девятаев уже находился в кабине самолёта. Остальные легли на землю рядом с шасси. Вдруг из кабины раздались матерные слова и глухие удары. Михаил в отчаянии молотил руками по приборной доске, зиявшей пустыми отверстиями от демонтированных приборов.
– Мать твою…. Приборов нет. Через минуту Девятаев уже стоял на земле. Вся группа напряжённо уставилась на своего командира. Их испуганные лица и глаза полные отчаяния говорили о многом. Ещё секунда и контроль над людьми будет потерян. Расплатой за неудачу будет бесславный расстрел. Решение пришло мгновенно.
– Быстро к «Хейнкелю», – произнёс Девятаев твёрдым командирским голосом.
Первым рванул к самолёту Соколов. На его спине поверх полосатой робы, чётко выделялась заплатка из лоскута фиолетовой материи. Непроизвольно, взгляды людей сконцентрировались на этой заплатке, и та, словно магнит, потянула к себе. Оцепенение прошло. Слабый луч надежды мелькнул в их глазах. Беглецы бросились к самолёту.
Замёрзшими руками они вытащили из-под колес самолёта тормозные колодки. Михаил сбил замок, закрывавший вход в самолёт.
Девятаев осмотрел приборную панель бомбардировщика, вроде всё на месте – успокоился.
«Не зря копался на свалке аэродрома, выискивая детали для зажигалок. Попутно изучал приборные панели и узлы самолётов, выброшенные немцами в утиль. Ну, с Богом!», – и, найдя рычажок тумблера подающего электропитание, с замиранием сердца поднял его вверх. Зелёная сигнальная лампа не загорелась. Лёгкий холодок страха пробежал по всему телу.
«Господи… и этот не готов к полёту. Нет аккумуляторов. Если так, то это конец. Хотя… стоп. Кажется, они стоят недалеко от самолёта».
Девятаев взглянул на стоявших внизу, теперь уже во весь рост, товарищей. Их замёрзшие, скрюченные на морозе фигуры и напряжённые лица выражали нетерпение. Михаилу показалось, что они вот-вот закричат:
«Давай заводи, твою мать, чего тянешь». Стараясь не показать своё волнение, он открыл фонарь кабины и как можно спокойнее произнёс:
– Парни, отсутствует электропитание, нужны аккумуляторы.
Не давая мужикам впасть в панику, тут же, тоном не терпящего возражения, приказал:
– Немченко, Кутергин, подтащите тележку с аккумуляторами. Вон, стоит недалеко от «Юнкерса». Взглянув единственным глазом, Немченко разглядел накрытую брезентом какую-то тележку. Оба бросились к ней.
Девятаев не зря послал именно этих ребят. Кутергин был самый крепкий среди своих товарищей. Не уступал ему и Немченко, хотя год назад за попытку побега немцы выбили ему глаз, но сила в руках парня данная природой – осталась.
Светало. Часы, снятые с охранника показывали 6 часов 45 минут. Аэродром заполнялся техническим персоналом. Девятаев заметил в метрах пятистах небольшую группу людей явно смотревших в их сторону. Судя по их поведению, Михаилу не показалось, что немцы чем-то взволнованы.
«Да кому придёт в голову мысль, что с самого секретного объекта Германии кто-то может угнать самолёт. В страшном сне не может присниться такое», – заполняя вынужденную паузу, размышлял Михаил. Увидев пилотку конвоира, торчащую из кармана Кривобокова, он попросил отдать её ему. Пилотка оказалась на размер меньше, но выхода не было, и Девятаев нахлобучил её на голову, надвинув на глаза.
Тем временем мужики подкатили аккумуляторы. Лючок с клеммами электропитания оказался открытым. Кутергин закрепил на них провода аккумуляторной батареи. Все замерли. Лица девяти измождённых, посиневших от холода людей напряжённо смотрели на своего товарища. Каждый понимал, что это последний их шанс, и если двигатели не запустятся, то жить им останется двадцать, тридцать минут не больше. Ровно столько, чтобы расстрелять в немцев из винтовки все патроны и постараться самим подставить свою грудь под их пули.
Не сговариваясь, все сжали кулаки. И вдруг заключённые увидели, как Девятаев с сосредоточенным лицом перекрестил приборную панель фашистского самолёта, его губы шевелились. Коля Урбанович не поверил своим глазам, и подтолкнул рядом стоящего Мишку:
– Глянь, что делает твой тёзка. Крестится. Ну, даёт! Бывший политрук Михаил Емец только пожал плечами, и тихо произнёс:
– Тут не только Бога, а и сатану в помощь позовёшь.
В это время раздался шелестящий металлический звук шестерёнок, омываемые вязким холодным маслом. Стартёр с трудом стал прокручивать коленчатый вал одного из двигателей. По характерному звуку запуска Девятаев определил, что аккумуляторы заряжены. Но хватит ли их на долгую прокрутку двигателей? Это поняли и остальные. Сжатые кулаки и стиснутые рты с посиневшими губами говорили о неимоверном напряжении беглецов.
Но вот тембр звука стартёра стал медленно менять свой тон. Обороты двигателя стартёра снижались. Аккумуляторы теряли свою мощность. Ещё секунда две и они «сдохнут». Напряжение людей достигло предела. И вдруг, когда стартёр собирался сделать последний оборот, двигатель «Хейнкеля» взревел всей своей мощью. Вздох облегчения вырвался у всех, кулаки разжались, беглецы глубоко вздохнули полной грудью. Второй двигатель запустился быстро.
– В самолёт, живо, – прокричал Девятаев. Кутергин отбросил провода и откатил тележку.
Беглецы с трудом расположились в чреве бомбардировщика. По бортам самолёта были закреплены электрощиты, неизвестного назначения. На полу лежали аккуратно сбитые ящики с одинаковыми надписями – «EW». Ящиков было много. Вскрыть их было нечем. Выкинуть ящики наружу беглецы уже не успевали. Девять человек с трудом разместились внутри самолёта.
Шум работающих двигателей сразу же привлёк внимание немцев. Михаил видел, как возле здания аэропорта несколько человек руками показывали на их самолёт, явно выясняя, что происходит в районе стоянки. И вот уже человек пять побежали в сторону беглецов. Девятаев кинул взгляд на приборную панель: приборы работали. Стрелка датчика топлива замерла чуть выше минимального уровня. Нажав на рычаг газа, он плавно начал движение: «Хейнкель» медленно покатил в сторону взлётной полосы. Немцы находились на пути следования, и объехать их не было возможности. Выхода не было: Девятаев направил самолёт прямо на них. Проезжая мимо растерянных, и всё ещё ничего не понимающих гитлеровцев, держащих автоматы наизготовку, он, улыбаясь, приветливо помахал им рукой.
Вид улыбающегося лётчика, приветливый жест, немецкая пилотка на его голове на минуту сбила фрицев с толку: они молча стояли, провожая недоумёнными взглядами знакомый «Хейнкель» с вензелем «Г.А.» на борту.
Самолёт не спеша вырулил на взлётную полосу. Девятаев увеличил обороты двигателей до нужных параметров и отпустил тормоза. Двигатели взревели. Машина, словно застоявшийся в стойле жеребец, дёрнулась, и резво помчалась по бетонному покрытию.
Мимо них замелькала разметка взлётной полосы и деревья узкой полоски береговой косы. «Хейнкель» набирал скорость.
И вот долгожданный момент настал: шасси оторвались от земли – впереди долгожданная свобода. Курс на северо-восток. По корпусу самолёта забарабанили запоздалые пули. Поздно… Самолёт набрал высоту и cкрылся за свинцовыми тучами, накрывших небо над Пенемюнде.
Бомбардировщик мчался среди облаков на короткое время изредка нырял вниз, пытаясь, хотя бы по вспышкам наземных разрывов, определить линию фронта. Впереди показались две чёрные точки.
– «Мессеры», – закричал Михаил.
Немцы шли парой, постоянно меняя свой курс. Беглецы догадались – ищут их. Истребители пронеслись мимо, не заметив беглецов.
«Пронесло», – облегчённо прокричал Девятаев.
Немченко закрыл свой единственный глаз. Глаз он закрыл не потому, что испугался, нет. Просто вдруг захотелось уснуть, а потом проснуться и… оказаться уже дома. «Мечты», – усмехнулся Владимир. Кто-то больно ткнул его в бок.
– Уснул что ли? Зову зову, – простуженным голосом просипел Федор Адамов.
В это время Девятаев резко прокричал:
– Всем лечь на пол. Кажется, нас обнаружили. Буду пикировать, иначе нам хана. Самолёт резко пошёл вниз. Очередной истребитель промчался прямо над ними.
«Странно. Почему он не стрелял? Я ведь подставил ему свой борт», – мелькнула мысль у Михаила. Через короткое время немец опять появился в поле видимости, и кабина немецкого лётчика оказался прямо перед Девятаевым. И опять его пушка молчала. Михаил увидел немецкого лётчика, который удивлённо размахивал руками и что-то, видимо, кричал.
– Чудеса, да, и только. Патроны, наверное, кончились, или пулемёт заело. – прошептал поражённый действиями преследователя Девятаев. Через мгновение истребитель исчез из поля видения.
Михаил тревожно взглянул на стрелку бензобака. Он старался не удаляться далеко от спасительных облаков, они единственная защита от истребителей, но стрелка бензобака неумолимо ползла вниз. Неожиданно справа по курсу появились разрывы зенитных снарядов. От ударной волны корпус самолёта тряхнуло.
– Наши, – закричал Девятаев. – Мужики, мы дома. Окинув взглядом несущуюся под ним панораму поверхности земли, Девятаев определил, что они уже пересекли линию фронта. Ещё два разрыва снарядов напомнили ему, что расслабляться ещё рано. И вдруг сильный удар потряс самолёт: один из двигателей заглох. Чёрный шлейф дыма, словно хвост кометы, потянулся за истребителем. «Хейнкель» терял высоту: неотвратимо приближалась земля.
Михаил лихорадочно обшаривал глазами пространство, выискивая свободный от растительности и камней участок земли. Наконец, показалась сравнительно ровная площадка. Девятаев направил покалеченный самолёт в это место. На одном двигателе «Хейнкель» с трудом, медленно, но, всё же, вышел на заданный курс. Рыская из стороны в сторону, бомбардировщик пошёл на посадку.
Вокруг повреждённого самолёта продолжали разрываться зенитные снаряды. Дюралевую обшивку корпуса прошила очередь. Ещё один снаряд разорвался совсем рядом. Взрывная волна и осколки изрешетили крыло и обшивку самолёта. Резкие вскрики беглецов прозвучали один за другим. Иван Олейник схватился за бедро, Тимофей Сердюков, вскрикнув, как-то, неестественно, завалился на бок. Полосатая роба на его спине мгновенно пропиталась кровью.
Продолжая удерживать самолёт в нужном направлении, Девятаев стал резко снижаться. Чёрный дым от двигателя обволакивал кабину, ухудшая видимость обзора. Корпус самолёта сотрясался от сильной вибрации.
– Мёртвая зона – зенитки не страшны. Слабое, но утешение, – пробормотал Михаил. Стоны раненных товарищей его отвлекли, но стремительно несущаяся на него земля заставила Девятаева забыть всё на свете. Самолёт практически отказывался выполнять команды пилота. Внезапно наступила тишина. Заглох второй двигатель: «Хейнкель» по инерции несся к земле.
– Сто метров, двадцать, десять, пять..., – сцепив зубы, шептал Михаил.
От первого соприкосновения с промёрзлой землёй одно шасси отлетело в сторону. Корпус бомбардировщика резко накренился, продолжая нестись с бешеной скоростью. Все замерли. Левое крыло самолёта чертило по поверхности земли борозду, поднимая тучи грязи и мокрого снега. Самолёт мчался по дуге. Правое крыло налетело на дерево. Сильнейший удар… и крыло вырвало из корпуса. Самолёт протащился по земле ещё сотню метров и остановился. Наступила тишина…
Со всех сторон к сбитому немецкому самолёту бежали солдаты в светлых полушубках, держа в руках автоматы ППШ.
Люк самолёта открылся и оттуда первым выбрался Иван Кривоногов. Еле держась на ногах, в немецкой шинели и винтовкой, он с огромным усилием сделал несколько шагов по направлению к подбегавшему солдату.
– Ребята, мы свои, – прошептал он. Через силу улыбнувшись, Кривоногов попытался обнять солдата. Ответ не заставил себя долго ждать. Удар прикладом в грудь и слова:
– Ах ты, немчура, поганая, – поставили точку в неофициальном приёме беглецов. Протокол подобных встреч был соблюдён. Упавший Иван, с трудом поднялся на ноги и опять прошептал:
– Здравствуй, Родина! – и, потеряв сознание, рухнул на грязный снег.
Старград-Щецинский район.
Деревня Голина. Польша.
Низкие своды каземата давили своей монументальностью. Возможно, помещение строилось для каких-то военных целей, иначе, зачем отливать из железобетона такие мощные перекрытия. Но, что-то не сложилось, и объект приспособили для хранения урожая, выращенного на полях и в садах близлежащих деревень.
На удивление запаха сырости, как обычно бывает в плохо проветриваемых помещениях, не было. Воздух насыщен лёгким запахом подгнивших овощей и тонким ароматом яблок. Можно сказать, что запах был довольно сносным, даже приятным. Хотя, нет, слабый неприятный запах всё же, присутствовал, но дышалось легко и свободно.
Почти под самым потолком располагались окна и что странно, с целыми, но давно не мытыми стёклами. Солнечный свет с трудом пробивался сквозь световые проёмы, высвечивая двуярусные деревянные нары, и людей, лежащих на них под одеялами. Люди спали.
Справа от входной двери в углу лежала горка грязной полосатой арестантской одежды. Слева, длинный стол, и вдоль него две деревянные лавки. Бетонный пол – чист, стены побелены. В общем… импровизированная прифронтовая больничная палата. Не хватало только милой медицинской сестрички с красным крестиком на белой косынке и строгого доктора с фонендоскопом на груди.
На самом деле, санитарка была, но вышла, а вместо доктора в проёме двери стоял офицер в потёртом полушубке и с планшетом, перекинутым через плечо. Потянув воздух носом, военный тяжело вздохнул и, не заходя в помещение, осторожно закрыл входную дверь. Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить людей, задвинул ржавый засов с наружной стороны двери.
– Пусть спят, – бросил он солдату, охранявшему спавших беглецов. Поправив кобуру с пистолетом, который вечно мешал ему залезать в собственный карман полушубка, офицер достал измятую пачку папирос. Заметив завистливый взгляд часового, немного помедлил, но, всё же, заглянул в пачку. В ней оставалось всего три папиросы. Солдат, заметив секундное замешательство офицера, нехотя отвернул взгляд от пачки. Офицер усмехнулся, отметив тактичность рядового, и осторожно, чтобы не сломать, вытащил папиросу.
– Бери, – произнёс он смущённому солдатику.
До прихода машины оставалось немного времени. По приказу начальника армейской контразведки, обнаруженные на борту самолёта ящики с каким-то оборудованием и документацией, срочно погрузили на грузовую машину, и час назад отправили в штаб.
Офицер снял полушубок, открыл в соседнюю комнату дверь, которая до обеда была его кабинетом, и сел за стол. Слабый солнечный лучик скользнул по погонам, высветив майорскую звезду и несколько медалей разного достоинства на гимнастёрке.
Следователь военной контрразведки «Смерш» расстегнул планшет и аккуратно достал протоколы допросов. Медали при этом движении непривычно забренчали. Это раздражало. Майор не любил носить их: одел для дела. При допросах люди всегда относятся к следователю более доверительно, когда видят, что перед ними не штабная крыса, а заслуженный фронтовик. Час назад он закончил короткий предварительный допрос беглецов. Теперь они спали. Закурив, наконец, папиросу, следователь выбрал из пачки протокол старшего группы – Девятаева, и углубился в его чтение.
«Странный побег, очень странный. В голове не укладывается, как они могли угнать самолёт с немецкого аэродрома? И что за бред несут о каком-то ракетном полигоне на острове Узедом. Твердят о ракетах, которые постоянно куда-то взлетают. Да, мало того, в «Хейнкеле» обнаружили странную аппаратуру и документацию, аккуратно упакованную в ящики. Много ящиков. Странно. Девятаев, с его слов, бывший лётчик, и координаты полигона определил точно».
Майор вспомнил измождённое лицо лётчика, который постоянно твердил о какой-то полигоне Пенемюнде, с требованием немедленно организовать бомбёжку этого объекта.
«Видно, не зря его, майора контразведки, срочно направили сюда. Командующий шестьдесят первой армией генерал Белов, наверное, лично звонил кому-то из руководства главного управления контрразведки «СМЕРШ», может быть и самому Абакумову, раз его доставили сюда на самолёте. Ладно... Своё дело я сделал. Груз отправил, первичные допросы произвёл… дальше их судьбу пусть решают другие».
Низкий, мощный гул самолётов проник в помещение. Майор не умел по звуку двигателей определять тип самолётов, поэтому решил, что это летят в сторону немцев наши бомбардировщики. Как вдруг тишину разорвали взрывы.
Вся южная сторона деревни Голино вздыбилась под ударами авиабомб, горстями выпадающих из брюха немецких самолётов. Ошеломлённый контрразведчик выскочил из комнаты и бросился к выходу из каземата. Заметив часового, он бросил ему на ходу:
– Открой дверь, пусть спасаются, не сбегут, – и выскочил наружу. Подняв голову вверх, майор увидел массу вражеских бомбардировщиков пикирующих на место приземления «Хейнкеля», и понял, почему лётчик с измождённым лицом – Девятаев, требовал срочно произвести налёт на странный полигон в Пенемюнде.
В это время недалеко от каземата разорвалась бомба. Сильный взрыв поднял тонны земли, грязи и мокрого снега. Осколки и взрывная волна ударили в здание. Бетонное строение выстояло. На стене появились глубокие выщербины.
Взволнованные беглецы, стряхивая пыль с одежды, выглядывали из проёма двери, не решаясь выйти наружу.
У входа в каземат лежало окровавленное тело контрразведчика. Его полушубок был разорван в нескольких местах. Ремень с кобурой вместе с пистолетом валялся недалеко от тела. Планшет раскрылся, и белые листы бумаги, исписанные ровным почерком, тихо опускались на землю. Майор был мёртв.
Бывшие заключённые испуганно смотрели на убитого офицера. Они смутно догадывались, что являются косвенными виновниками его смерти. Ведь майор прилетел сюда из-за них.
Они ещё не знали, как много будет значить их побег на «Хейнкеле». И Родина, пусть и много позже, но по достоинству оценит поступок обречённых на смерть своих сограждан. Но, это будет не скоро.
К О Н Е Ц