Мистическая новелла-притча
Часть I. Вдохновение
Глава 1.
Эта история приключилась в небольшом южном городке, в живописном месте, там, где течет говорливая речка, прорезающая Синие горы Кавказа живым, блистающим клинком. На берегу в доме под зелёной крышей жил один Поэт.
У окна, на письменном столике, среди вороха бумаг, вспоминая былые дни, смиренно коротала время эбонитовая Лампа. Она созерцала комнатное пространство, убежденная, что каждая вещь должна кому-то служить. Она и служила, но обязанности ее были не сложны...
От безделья и праздности в недрах эбонитового сердца неспешно текли мысли, а порой творилось что-то непонятное...
Она размышляла: «Странные люди, пишут стихи, как мой хозяин. Декламирует написанное, размахивая руками, ходит по замкнутому пространству, снова резко садится за письменный стол, что-то исправляет, снова читает. Это выглядит весьма забавно, но мне нравится его самозабвенность, непосредственность.
В такие минуты мне кажется, что читает он для меня. А порой даже мне приходят на ум строчки, и я могла бы подсказать ему лучший вариант...
Не заразилась и я вдохновением? К тому же меня в последнее время переполняют странные и непонятные чувства...
«А он? – продолжала рассуждать Лампа, ; сможет ли Поэт понять мою душу? Мне так хорошо рядом с ним. Кажется, я обретаю второе дыхание и, как женщина, начинаю им увлекаться...»
На столе Лампа занимала место – слева. У Поэта в момент включения света, в глазах вспыхивали огоньки, словно он сам светился изнутри…
«Наверно я нравлюсь ему, ; озарило Лампу, ; не зря же в глазах пылает такой божественный свет!»
Рядом с Лампой, но чуть впереди громоздилась большая, печатная Машинка. Вольно или невольно, она также стала героиней этой истории, ведь по законам жанра обычно требуется соперница, Машинка подходила на эту роль идеально.
Новенькая, недавно подаренная другом Поэту, Машинка, поблёскивая белыми клавишами, словно посмеивалась над наперсницей, своей красотой возбуждая зависть Лампы. Она не вступала в разговоры, уставая от изнуряющего постукивания Поэтом по ее клавишам, замирая порой на полуслове, на полустранице.
Казалось, Поэт всё больше отдавал предпочтение Машинке. Печатая, он то и дело задумывался, откидывая курчавую голову слегка назад, потом нежно касался клавиш, поглаживал пальцами по её округлостям, смотря в одну точку, словно ласкал ту, которой поверял свои мечты и чувства...
От небрежного нажатия пальцами, клавиши Машинки иногда сцеплялись, в этот момент он неожиданно чертыхался.
В такие моменты Лампа радовалась его обиде на Машинку, потому что не желала делить с кем-либо предмет своего обожания.
Сама же испытывала настоящее блаженство, когда Поэт нечаянно дотрагивался головой до её шляпки-отражателя. Слышно было его дыхание и биение сердца.
Лампа возбуждалась на все тысячу вольт и сильно накалялась. «Вот она любовь! – восторженно стучало у неё в висках, ; какое же это необыкновенное чувство!»
Ощущал ли Поэт её душевные перемены – вряд ли, трудно было понять это и бедной Лампе. Она страдала от ревности, у нее часто перегорали лампочки.
Хозяин вынужденно брал Лампу за лебединый изгиб шеи-штатива, выкручивал перегоревшую лампочку, меняя на новую.
Довольная оказанным вниманием, Лампа снова благодарно сияла, отдавая любимому весь накал своего электрического сердца!
Так продолжалось какое-то время. Поэт писал, затем вслух читал стихи, в которых звучали слова: «любимая!», «единственная!»
Лампа принимала это на свой счёт и жалела, что в ответ не может произнести ни слова. О, какие слова теснились в её эбонитовом сердце! Зато лампочки перегорали всё чаще и чаще…
Однажды у Поэта вырвались гневные слова: «Так я скоро разорюсь на одних лампочках. Как ты достала меня, старая вешалка!»
Лампа недоумевала. Обращение было явно адресовано ей, но причём здесь «старая вешалка»? Наивная, она не знала, что люди, не задумываясь, часто говорят жестокие слова и совершают безрассудные поступки.
Не догадывалась она и о том, что для человека двадцатилетняя вещь кажется рухлядью… И если он все же пользуется ей, то, скорее всего, от нужды или по привычке, а не потому что она ему нравится.
Так бы и мучилась Лампа в сомнениях, но однажды Поэт принёс в дом картонную коробку. Вынул из упаковки пахнущую новизной никелированную лампу и поставил её на место прежней.
Не церемонясь, взял старую Лампу за понурую шею-штатив и отнёс на улицу, бросив возле мусорных баков...
Лампа, увидев удаляющуюся спину Поэта, задохнулась от удивления и несправедливости: «Ах, зря я ревновала к Машинке. Он не любит меня! Для него я просто «вешалка», «старая рухлядь!»
Так не хотелось Лампе верить в коварство любимого, а в глубине души теплилась надежда, что это недоразумение, что Поэт спохватится и вернётся, а она по праву займёт прежнее место. Разве может другая лампа, даже новая, светить так преданно и самозабвенно!? Она же всегда хотела лишь только одного ; радовать милого своим сиянием и большего ничего-то ей не надо...
Глава 2.
Минул месяц.
Поэта почему-то покинуло вдохновение. Вначале казалось, что это лишь временный спад. Так уже бывало не раз. Время шло, но ничего не менялось. Его тяготило такое состояние.
Неожиданно мелькнула мысль, что это как-то связано с Лампой. «Старой или новой? ; предположил Поэт, произнеся это громко вслух, отчего испугался собственного голоса. – Чушь какая-то…»
Сидя за столиком, печально глядел на печатную Машинку, на тускло светящуюся никелированную лампу, бездумно включая и выключая её...
Одолевала мысль: «Почему вдохновение, словно Муза, то появляется, то внезапно покидает?»
Пытался оценить трезво своё состояние, но ничего не получалось. Время шло…
Неведомые силы управляют нами и во сне. Однажды ночью ему приснилось, что сидит он за рабочим столом и в темноте тянется к любимой старой Лампе, чтобы включить свет.
Из шляпки-отражателя на него глянули большие глаза. Они мерцали загадочно и словно притягивали к себе… В темноте он различил тонкие черты женского лица, пунцовые губы и бледный лоб. Глянул на подбородок, едва различимые ямочки на щеках, курносый носик.
Неожиданно губы сложились в улыбку, а тихий, зовущий голос, произнёс его имя... Поэт наклонился к Лампе-женщине, потянулся, желая поцеловать её, но ожёгся и с криком проснулся.
«Что за сон?» ; лихорадочно думал он. Губы действительно горели, как от ожога, а в рассветных сумерках на столе сумрачно-никелево словно ухмылялся из овала абрис новой лампы.
Поэт стал вспоминать женщину из сна, она показалось ему знакомой, где-то он видел это лицо, но где?
Однако через минуту утренняя сладкая нега снова обволокла его, как молочный туман, погрузив в тот же сон, в котором он стал бродить в поисках прекрасной женщины...
С этой ночи, как по волшебству, сон регулярно повторялся и вскоре стал желанным, как свидание с любимой. С надеждой ждал ночи и этого сна, чтобы погрузиться в состояние, напоминающее волшебный фимиам.
И вот во сне Поэт встретился с прекрасной незнакомкой, которую, не задумываясь, назвал Музой.
Взявшись за руки, они блуждали в бесконечных лабиринтах сновидений, летали в неведомых пространствах, бывали на цветущих планетах, он целовал и обнимал любимую…
В реальности он потерял счет времени, днём делал необходимые дела чисто машинально, находясь в предвкушении предстоящей ночи, думая о восхитительной блондинке с бирюзовыми глазами.
Видения прервались также внезапно, как и возникли.
С тревогой продолжал ждать встречи, ложась спать, готовился, словно к какому-то ритуалу, но желанные сны не возвращались.
Поэт теперь только и думал о Музе, кажется, влюбившись в придуманный образ, в видение.
Устав и почувствовав отчаяние, как безумный воскликнул: «Что за рок играет со мной?»
На него навалилась хандра.
Однажды мелькнула спасительная мысль: «Надо попытаться разыскать выброшенную Лампу. Я чувствую явную связь с ее образом. Ведь приснилась мне вначале именно Эбонитовая Лампа. Это жгучее лицо из матового экрана, глаза и губы...
Но где она теперь? Ее наверняка увезли мусорщики на свалку, а, может, кто-то подобрал?»
За эту мысль, как спасительную соломинку, он ухватился и, едва утро забрезжило в окне, сходил туда, где оставил её месяц назад.
Как и предполагалось, Лампы там не было.
В одном из мусорных ящиков энергично ковырялся бомж, не обращая на него никакого внимания.
Поэт робко спросил: не видел ли он тут рядом старенькую эбонитовую лампу, но тот лишь пожал плечами.
Удаляясь от непрезентабельного места, в Поэте лишь усилилась тревога, которая поселилась в душе и теперь постоянно одолевала его. Появилась уверенность, что хандра связана именно с Лампой, с пропавшим вдохновением и с тем восхитительным образом женщины во сне…
* * *
В молодости у Поэта была жена, дети, но в зрелые годы он остался один. Семейная жизнь не сложилась, зато оставалось любимое дело – творчество. Оно требовало большой отдачи сил и выработало у Поэта сложившийся ритм: контакты, общения с интересными людьми, работа за письменным столом, придававшая новые силы, когда удавалось сочинить что-то новенькое.
А теперь ему было тревожно от неопределённости, от какой-то раздвоенности сознания. К этому примешивалась неустроенность быта – спутница одиночества.
Впадая в прострацию, спал без снов, вставал, нехотя делал необходимые дела и снова ложился, засыпал.
Там, в мерцающей глубине то ли сна, то ли яви, вдруг появлялся забытый образ из далёкого детства.
Мальчишкой в одной книге с фантастическим сюжетом он нашел изображение прекрасной девушки. Рисунок пленил его тогда чистотой линий и чем-то неуловимо таинственным.
Его поразило, что образ Лампы-женщины был так похож на тот детский рисунок...
Мы не задумываемся: из чего складывается женская красота, не поверяем алгеброй гармонию. Нам видятся некие черты лица, определённые формы носа, подбородка, глаз. Почему-то именно такой рисунок лица, фигуры. Нам он кажется прекрасным, другие не прельщают...
Тяга к определенной эстетике закладывается с раннего детства в семье, а может, где-то в наших генах, и тревожит наши сердца.
Неожиданно увидев свой идеал, вспыхивает внутри, увлекая за собой.
Картинка, что так полюбилась Поэту в ребячьем возрасте, теперь снова зацепила воображение Поэта, потому что он рос ранимым и романтичным.
Стеснялся и скрывал в себе эти качества. Боялся насмешек сверстников.
Тайком вырвав лист из книги, долгое время хранил под подушкой, любуясь в уединении рисунком.
Мечтал о дальних странствиях вместе с ней, представлял себя рыцарем или пиратом из приключенческих романов. А героиней сердца был этот нарисованный образ девушки. Он спасал ее от опасностей, защищал от коварных врагов…
* * *
Поиски Лампы не дали результата, Поэт, мучаясь, не знал, что делать и от отчаяния стал прикладываться к хмельной бутылочке, валяясь на диване, ни с кем не общаясь, почти не выходя на люди.
Неизвестно, чем бы всё это кончилось, но однажды вечером к нему постучались. Открыв дверь, он увидел маленького тщедушного человечка, похожего на сказочного гнома.
Не говоря ни слова, пришелец протянул Лампу. Поэт даже не удивился, сразу узнав знакомые формы! Она была цела и будто стала новее.
Старичок, не говоря ни слова, поклонился, отступив, тут же растворился в темноте.
Аккуратно, как самое дорогое, Поэт пронёс Лампу в комнату и поставил на прежнее место – в левый угол, а никелированную торопливо спрятал в шкаф.
Не отрывая глаз от Лампы, механически взял салфетку и стал протирать её, поглаживая, как живое существо по округлой шейке, по отражателю и основанию.
Настроение улучшилось, он замурлыкал пришедшую в голову песенку: «Ах, мой милый Августин, Августин, Августин!..»
Сварив крепкий кофе, устроился за столиком, наслаждаясь обжигающим напитком, быстро что-то стал записывать. Глаза его светились тем особенным светом, когда приходит вдохновение…
Писал весь вечер и всю ночь. К утру сложилась поэма, в которой (вы догадались) героиней была прекрасная Незнакомка, а герой всем походил на него.
Поэт умиротворённо откинулся в кресле и тут же задремал. Ему привиделось, что сидит он за столиком, и снова пишет, пишет...
Вот уже в окошке забрезжит свет.
Проснувшись и протянув руку, погасил Лампу. В её овальном отражателе заиграли блики утренней зари, в которых неожиданно стал вырисовываться образ девушки с позолоченными волосами, искристыми смеющимися глазами – его несравненной Музы.
Магически сияла улыбка, а в зрачках, зыбилась, как в воде, призывно дрожала и звала к себе. Вскоре всё это оформилось во вполне реальное лицо, фигуру…
Поэт встал, робко погладил огненные волосы. Незнакомка не исчезла. Не сдерживаясь, он осторожно поцеловал её, утонув в нахлынувшей волне страсти, в каких-то фантастических запахах, мгновенно забыв обо всём на свете. Поцелуй жёг, как горячий кофе,; спутник его бессонных ночей, но хотелось пить и пить с губ этот божественный напиток.
Молодая страсть накрыла влюблённых, они забыли обо всём на свете, словно провалились в невесомость...
Вы спросите по поводу происходящего: что это ; воспалённое воображение Поэта или чудо, воплощённое в действительность?
Но что мы понимаем под словом «действительность»? Быть может, это то, что нам хочется видеть. Поэтам – особенно. С ними и с влюблёнными это случается.
Блажен, кто верует. Он поверил в сказку сразу и безоговорочно!
А воображаемым оппонентам со всей убеждённостью сказал бы: «Вы, наверно, никогда не любили по-настоящему!»
Случается, что с возрастом многие забывают это несказанное чувство: поцелуи в тёмной аллее парка или где-нибудь на вокзале, продуваемом сквозняками; в комнате, украдкой от родителей. Томление и ожидание встреч, писем...
За признанием в любви и блаженством поцелуев, вздохах при луне, появляются и нелепые размолвки, и бурные объяснения, переходящие в новую страсть…
Всё это, как и многое другое, живёт в ёмком слове «Любовь». Как прекрасна эта пора. И как порой скоротечна...
Теперь у Поэта всё оказалось не так, как было в пору молодости. Это чувство было бережней, словно хрустальная ваза, которую он готов нести на руках, чтобы не запнуться и не разбить...
Он иногда задумывался про современную любовь по расчёту. Нынешняя – совсем не то, что во времена родителей Поэта. Суровые годы войны и романтической эпохи пятилеток, строительства БАМа и Магнитки, освоение Целины и возведения гидроэлектростанций. Поэты и композиторы воспели это время, выпестовав особое поколение советских людей, создав необыкновенные стихи и песни…
Теперь пропала романтика, а без неё, без песен у костра, прогулок у речки, тисканий и вздохов при Луне, страданий и надежд может ли возникнуть настоящее чувство?
В ответ на такую тираду поэтической души кто-то, возможно, возразит: «Лирика. Все это – лирика и наивные фантазии».
«Нет, - возразит наш герой, встретивший рыжеволосое чудо, - без любви человечество просто исчезнет».
* * *
Поэт и Муза Ламповна (как в шутку окрестил он свою подругу) долго не выходили из дома, забывая порой о еде, растворяясь в любви.
Им теперь было всё равно, что творится в целом мире. Чувство, что накрыло их, было похоже на сказку, ожившую среди россыпи мерцающих звёзд и галактик.
Словно в огромном гамаке, подвязанном одним концом к Полярной звезде, а другим ; к какой-нибудь Альфе Центавре, они раскачивались от неудержимой страсти, поднимающей их стремительно вверх, затем опускающей вниз, от чего сердце замирало, сладко проваливаясь в бездну…
Для Поэта такой всплеск эмоций оказался настоящим испытанием, но у него словно открылось второе дыхание. Подобной страсти он никогда раньше не испытывал.
Муза, само совершенство, бесконечно манила к себе красотой и непосредственностью.
На вид ей было лет двадцать пять. Правильные черты лица, словно у богини Афродиты, поражало неземной красотой, а волосы отливали рыжей медью с серебром. Были они прямыми, свободно ниспадающими и, как ни странно, жёсткими на ощупь, словно тонкие электрические проволочки. Кожа светилась золотистым оттенком, и сияла светом изнутри, как и её глаза, словно две вольтовы дуги.
В перерывах между занятием любовью, они часами говорили обо всём, а интересы у них совпадали настолько, что и предмета спора почти не возникало.
Поэт мог только мечтать о подобной любви. За прошедшие «всё лучшие годы», эти мечты заметно подтаяли, потускнели. И вот теперь забрезжил свет оттуда, откуда он никак не ожидал, можно сказать, в прямом смысле – от Лампы…
Глава 3.
У Поэта с детства была тренированная память, он помнил бесчисленное количество дат известных поэтов, писателей, исторических и окололитературных событий, знал наизусть множество стихотворений Пушкина, Есенина, произведения поэтов Серебряного века и современников. В его голове счастливо совмещались авторские стихи и песни шлягеров молодости.
Муза была другого склада, она знала порой такое, что не изучают даже в вузах, зато не смогла бы ответить – откуда это взялось в её прекрасной головке. Словно пришло само собой.
Она разбиралась в тонкостях различных искусств, могла играть на разных инструментах, владела свободно русским языком, декламируя отрывки из классиков.
Очень сочно и красиво говорила обо всём, так что Поэт переставал слышать смысл произносимого, наслаждаясь её физической красотой и мелодичным грудным голосом. Просто смотрел на неё, и не верил тому, что случившееся ; не наваждение.
В эти минуты завидовал себе самому, своему везению, думая, что наконец-то Всевышний внял его мольбам, значит, он действительно что-то стоит!
Муза в такие моменты, замечая, что Поэт впадает в прострацию, замолкала, целовала его нежно в лоб, как ребёнка, отстранялась, глядя в глаза и восклицала: «Я так не играю! С кем это я сейчас говорила, милый?»
Он тряс головой, сбрасывая наваждение, широко и несколько виновато улыбался, сгребал её большущими ладонями, сажал на колени и целовал, целовал... Она слабо сопротивлялась, это переходило в бурный интим, заканчиваясь отдыхом и новыми разговорами.
Муза варила кофе или заваривала чай, делала бутерброды с маслом и колбаской, жарила омлет. Они неспешно ели, порой не замечая, что сейчас на улице: вечер или утро.
Так продолжалось около месяца.
Друзья безуспешно пытались дозвониться до него по телефону.
Часть 2. Взлёт и падение
Глава 1.
Как-то утром в квартире Поэта зазвенел дверной звонок. Поэт открыл, на порог ступил Виктор, его закадычный дружок, с возгласом: «Слава Богу, ты живой и, кажется, невредим! Почему ты не отвечаешь на звонки?»
Оглядев Поэта критически с ног до головы, заметил с иронией в голосе: «У тебя вид, как у мартовского кота ; глазки блестят, физиономия же слегка вытянулась и похудела. Ты не заболел?
Впрочем, ; продолжил он, ; моя физиономия сейчас треснет от нетерпения. Ты чего загадочно молчишь? И вообще, почему ты в неглиже, мой друг, ты знаешь, какой сегодня день, год на дворе, в конце концов, который час?!»
Виктор замолчал, задохнувшись от собственного потока слов, а Поэт, виновато улыбнувшись, хлопнул его по плечу и сказал:
; Витя, я сейчас тебя познакомлю с потрясающей женщиной. Только, чур, варежку не разевать… Она – моя, раз и навсегда! А у тебя есть жена. И это аксиома!
Виктор, захлопав ресницами, произнёс: «Пока я загорал в Анапе, здесь кардинально что-то изменилось, а для меня, видимо, ; не в лучшую сторону...
Давай хвались. Обещаю зубом женатого мужчины, как Монтигомо Ястребиный Коготь, ; он щёлкнул ногтем большого пальца о зуб, ; не покушусь на твою скво, как говорят индейцы, на твою женщину…
; После такой клятвы, я, пожалуй, покажу тебе своё сокровище, ; засмеялся Поэт.
; Муза Ламповна! – позвал он.
Тотчас дверь спальни открылась. В проёме появилась та, от которой у многих мужчин закружилась бы голова и, возможно, подкосились бы ноги.
Виктор считался Стойким Оловянным Солдатиком, но и он потупил глаза, потеряв дар речи…
; А я тебя знаю,; пропела Муза, ; ты и раньше здесь бывал частенько. К тому же на многих фотографиях вы, с моим Петиком-Поэтиком, как истинные друзья и коллеги, везде вместе.
; Что-то я Вас раньше здесь не видел, хотя мне всегда приятно с Вами познакомиться, ; промямлил Виктор.
; Виктор, давай на «ты», ведь друзья моего возлюбленного и мои друзья, а приятелям не пристало церемониться, так ведь?
; Согласен, ; вмешался Пётр. ; Чего это мы здесь стоим, разводим церемонии, давайте пройдём в мой кабинет, попьём чайку. Или тебе кофе, брат?
; Я уж не знаю, ; примирительно проворчал Виктор, ; кто я тебе больше теперь – друг или брат… А от чая не откажусь. Ну что ж, веди в свой кабинет.
Пётр по-домашнему зашаркал тапочками до двери кабинета, вытянув руку и, склоняясь в полупоклоне, сделал реверанс, приглашая друга пройти, сам же свернул на кухню.
Его широкая спина на миг заслонила свет из дверного проёма кухни в прихожую. Он повернулся вновь и его добродушное лицо озарила счастливая улыбка.
; Витя, ; пророкотал счастливец раскатистым баритоном, ; ты всё ещё стоишь в нерешительности, как в гостях, проходи!
Виктор жестом предложил пройти сначала даме, пропуская её в зал, последовал за ней. Войдя, широко раскрытыми глазами продолжал откровенно смотреть на Музу. Повисла пауза.
Словно опомнившись, поинтересовался:
; А всё-таки, давно вы вместе? Как это я проворонил ваше знакомство? Странно. Знать друга как облупленного, казалось бы… Придти однажды и понять, что он тебе теперь не принадлежит. Я был первым среди первых у него, в смысле другом, а теперь в этом не уверен…
; Не расстраивайся, ; не обращая внимания на его показную ершистость, пропела она, ; другом ты и остался, и всё, что касается творчества ; тоже в силе.
Более того, я постараюсь оказывать вам всяческую помощь. Втроём ведь легче батьку бить?
; Какого батьку?.. А, в смысле, это поговорка, ; дошло до Виктора. ; Ну да, я согласен. И всё-таки, кто ты, Муза... э-э-э?
; Ты сам сказал ; Муза. А остальное не важно, смирись, дорогой, не надо расспрашивать, ведь гораздо лучше, когда есть интрига, загадка, не правда ли?
Подоспел из кухни Пётр с подносом, на котором дымился заварной чайничек, стояли граненые стаканы в подстаканниках, оставшиеся от прежних добрых времён, и всё, что полагается к чаю. На ходу заметил: «Я смотрю, вы практически познакомились, и я согласен с моей Музой: детали не столь важны. Прими её появление как данность.
Главное, ты знаешь, друг, я влюбился по уши, как мальчишка! Словно подхватил болезнь ветрянку. Да, да, это похоже на болезнь, не зря же она женского рода, хотя поэтичней было бы в стиле девятнадцатого века: «Я занемог любовью!»
; Мы тут оба «заразные» и ты смотри! ; В тон ему вставила Муза. ; Впрочем, с твоим надёжным тылом, с твоей супругой, думаю, за тебя можно не опасаться.
Или нет? – вновь смутила она Виктора.
Он неопределенно мотнул головой и решил перевести разговор:
; Мне звонят наши общие друзья, они в панике! Спрашивают: «Где Пётр, что случилось?!» Я и сам забеспокоился, ; не дозвонившись, примчался. И что я вижу тут? – с лёгкой иронией произнёс Виктор, ; что мне теперь говорить всем?»
; А скажи правду: заболел любовью! Мол, скоропостижно влюбился и унесся по Млечному Пути в звездное путешествие. Конечно, не избежать вопросов, когда увидят мою Музочку. Гу, как-нибудь отобьёмся...
У нас медовый месяц, вот!
Говоря это, он ловко разливал чай, предлагал мёд, масло.
; Знаешь, ; продолжил Пётр, ; пожалуй, ты прав, не избежать вопросов, пойдут толки, особенно среди слабого пола, они ведь будут копать вглубь, добиваясь истины любым способом. У меня столько поклонниц!
Он вдруг осёкся, глянув на Музу, тут же суетливо стал выкручиваться перед ней:
; Ну, ты же понимаешь в каком смысле…
; Да, милый, хотелось бы верить…
; Обижаешь! Ну ладно. Мы ещё подумаем над этой версией, ; проговорил он скороговоркой.
Повернувшись к другу, чтобы замять неприятную тему, заверил: ;Я бы посвятил тебя, Виктор, в нашу тайну да боюсь, что и ты, с твоим умом и фантазией, вряд ли поверишь…
Он снова стал предлагать угощения ; чай, сладкий рулет.
Виктор отхлёбывал горячий чай, и любопытство, после первоначального шока, стало завладевать им с ещё большей силой. «Нет, ; думал он, ; тут что-то нечисто. Что за имя ; Муза и почему Ламповна?»
Он вспомнил это смешное отчество, хотя сначала пропустил мимо ушей.
Для него возлюбленная друга появилась так внезапно, будто свалившись с неба.
«Допустим, - рассуждал Виктор, - они встретились, и полюбили друг друга. Как говорил один киногерой: «Это нормально».
Почему же я об этом узнаю в последнюю очередь? До сих пор у нас с Петром не было тайн. Я был в курсе его сердечных дел. Или он так конспирировался, что объел всех вокруг пальца...
И Муза сказала, что давно знает меня, и вообще ведёт себя со мной как со старым знакомым… Красивая, раскованная, не глупая… Загадка. А человек не любит загадок и, рано или поздно, я докопаюсь до истины».
; Да, Виктор, рано или поздно… ; внезапно, словно прочитав его мысли, промолвила Муза. И добавила, серьезно глядя ему в глаза, ; приходит срок и всё тайное становиться явным…»
Виктора бросило в жар, словно он выпил подряд три стакана горячего чая.
«Может, я уже разговариваю вслух? – мелькнуло лихорадочно в голове…»
Он глянул на Музу, в его глазах была растерянность. Как тут реагировать?
Но, взяв себя в руки, решил сделать «ход конём», задав каверзный вопрос:
; А почему ты ; Ламповна, может, я ослышался? Необычно, если не комично…
Обо мне-то Пётр, наверно, рассказывал, потому я для тебя не являюсь неизвестной величиной.
Ответ прозвучал немного трагическим и полушутливым тоном:
; Виктор, ведь ты творческий человек, а я ; магическая женщина, читаю мысли на расстоянии, но тебе не стоит меня бояться, я знаю о вашей искренней дружбе, мы будем вместе, вернее, вы, а я ; рядом.
Надеюсь, мы справимся с трудностями, если любимый не бросит меня…. Так что расслабься, пей чай, наедай шею!
; Кто? Я? Брошу?! – поперхнулся чаем Пётр.
Муза улыбнулась:
; Не обижайся, милый. Мужчины часто переоценивают свои возможности. Клянутся в вечной любви, а потом с лёгкостью нарушают слово...
Нет, некоторые после каются, но всё равно, как запрограммированные, идут наперекор всему, согласуя свои поступки с понятной только им мужской логикой.
Впрочем, всё это ; из области природы мужского начала… Я посмотрю, как ты станешь оправдываться через некоторое время, дорогой…
Она неожиданно рассмеялась таким заразительным смехом, будто колокольчик зазвенел, что и Пётр сначала захихикал нервно-булькающе, затем всё уверенней и раскатистей: «Ха-ха-ха...»
Улыбался и Виктор, поглядывая на них поочерёдно, а потом сам рассмеялся от души.
Глава 2.
Говорят, что стихи о любви, есть плоды этой любви. Любовь Поэта к Музе была взаимной и сильной, оттого и плодотворной, как написание стихов. Муза захватила его целиком как женщина и как вдохновение.
Их дом наполнился друзьями, звучали вирши и песни под гитару ; то, о чём мечтал Поэт, стремившийся обрести крылья – творческую высоту, всегда желая быть там, где обретают музы, где поют песни и звучат вдохновенные строки...
Вино не кончалось, провозглашались тосты, здравицы, звучали речи. Приятели-завсегдатаи пропадали в их квартире. Пётр был в ударе, говорил, не умолкая, часто не давая другим вставить и слова.
Муза больше молчала, исполняя роль приветливой хозяйки, что-то постоянно готовила, подносила и уносила.
Видно было, что это ей не очень нравится, но она не жаловалась. Пётр словно не замечал превращения Музы в обыкновенную домохозяйку, его будто всё устраивало.
Иногда, словно опомнившись, он приобнимал Музу за талию, перехватив её между переменой блюд, и картинно беря за ручку, целуя, говорил: «Как я мечтал о такой идиллии, и она сбылась! Ты ; чудо, любимая!»
Виктор, глядя на них в этот момент, вспоминал трагикомичный мультик, в котором герои-поэты, от античности до наших дней, восклицали нечто подобное, обещая повести свою избранницу к звёздам.
Раба любви слушала, развесив ушки, одновременно противно шаркая тёркой о кастрюлю: «Шарк-шарк. Шарк-шарк». Любимая нескончаемо чистила и чистила, а поэт самозабвенно читал и читал ей свои возвышенные оды. Оказывается, ничего не изменилось от сотворения мира и до наших дней...
* * *
Прошло ещё какое-то время. О Поэте заговорили всюду. Друзья радовались его удаче, завистники шептались, что тут не обошлось без потусторонних сил…
О его подруге поговаривали всякое, многих также удивило её внезапное появление.
Поэт отделывался от вопросов шутливой версией о якобы судьбоносной встрече, и вспыхнувшей искре между любящими сердцами.
Скоро все привыкли к этой данности, и больше не тревожили расспросами.
Слава Поэта шагнула широко, захватив экраны местных ТВ, страницы газет и журналов.
Он стал писать остро, даже решался критиковать власть. В его стихах забил талант живой струёй, не оставляя равнодушными всех, кто ещё читал печатное слово.
Сам Поэт мечтал о том, чтобы книги стали вновь востребованными, как в лучшие времена, когда страну называли самой читающей в мире.
Об этом он говорил неустанно, страстно желая, чтобы возрождалась духовность и прежняя система государственной поддержки творческих союзов. Считал, что спад интереса к чтению – есть главная причина того, что ныне просто перевелись настоящие поэты.
«Вспомните Маяковского-трибуна, ; говорил он, ; Есенина, с его лиричностью и эгоцентричностью, Высоцкого ; хрипатого оригинала. Нужны личности и не важно, что культура нынче «в загоне», как говорят. Если новый поэт-мессия силой своего таланта достучится до сердец людей, то пробьёт любые бреши в стенах равнодушия и в любой бюрократической системе».
Думая и говоря так, он, видимо, в тайне лелеял мечту самому занять это вожделенное место. В таком суждении был некий смысл, ибо тщеславие, в хорошем понимании этого слова, движет художником. А его собственное желание ; поделиться распиравшими голову знаниями, сквозило изо всех щелей широкой поэтической натуры.
Поэт жаждал славы, как узник свободы. И как любовник своей Музы, возможно, путал просветительскую стезю с желанием прославиться. Но одно не ходит без другого.
Казалось, ещё немного и наступит золотой ренессанс русской поэзии, собирающей стадионы, а на трибуне – он, как во времена Рождественского, Вознесенского, Евтушенко, Ахмадуллиной, Высоцкого, поставленным баритоном будет читать стихи на стадионах, и петь песни под гитару.
Однако всплеск интереса к его творчеству оказался недолгим...
Удручало, что на призыв приобрести книгу ; выстраданное дитя ; только что изданную и пахнувшую типографской краской, в ответ слышалось: «А мы не читаем! Мы кушаем и слушаем...»
Мещанское в людях словно посмеивалось над ним: «Время поэтов ушло…»
В этом была некая сермяжная правда и одновременно –
бравада невежества, что отзывалось в душе обидой и горечью у нашего героя. Видно, так перевернулась жизнь за пару десятилетий.
Мечта Поэта снова стала уплывать в призрачное далёко. «В бездушной и мёртвой среде возможно ли прорости чему-то, не зачахнув?»
Так думал он, не допуская мысли, что дело может быть в нём самом, возможно, это он не смог до конца проявить себя, чтобы удержать интерес людей…
Глава 3.
Как-то в тёплой компании Поэт и его друзья отмечали в ресторанчике его день рождения.
Уже в изрядном подпитии, словно нависая над всеми, он произносил очередной тост. Тут же хватал гитару, свою вторую неизменную подругу и пел, аккомпанируя какую-нибудь популярную песенку.
Зал давно обратил внимание на шумную компанию, посетители, словно на спектакле, с интересом смотрели и слушали самозваного артиста.
После очередного монолога неожиданно подошла сногсшибательная блондинка и попросила автограф у виновника торжества:
; Маэстро, я видела вас по телеку. Вы читали такие потрясные стишки про любовь!
Я сначала не поверила своим глазам, что вижу здесь живого поэта! – С пафосом произнесла она, ; черкните мне автограф, пожалуйста!
; Заметьте, ;возразил Петр, ; Поэта ; с большой буквы!
А как вас величают, мадам, простите! – пьяно качнулся вправо друг Виктора.
Она кокетливо сделала реверанс и назвалась Машенькой. Поэт непроизвольно качнулся в другую сторону, что, видимо, протрезвило на миг его мозги, и он скаламбурил:
; Машенька или Машинка?..
; ?
; Есть у меня такая белозубая помощница – печатная машинка, ; пояснил кумир своей поклоннице, ; я постукиваю по её клавишам, как по зубкам, поглаживая её округлые бока, а она выдаёт мне мои вирши.
Словно спохватившись, произнес: «Пардон, поглаживаю я теперь, Машенька, не машинку, а саму Музу, вот!..» ; показал он на свою спутницу, наклоняясь и целуя ее в макушку. И выпрямившись, громко загоготал над своей шуткой.
Достав фильдипёрстную ручку, спросил:
-А где же вам засвидетельствовать автограф, милочка?
«Милочка» неожиданно приподняла и без того коротенькую юбочку, и показала пальчиком место на левой половинке ягодицы, игриво потупив взгляд.
Потом быстро приникла к самому уху Поэта и шепнула что-то.
У Петра, через красноту на лице и шее от изрядной доли выпитого, сильнее заиграли пунцовые краски. Он повернулся к поклоннице и что-то написал на её упругой плоти.
Виктор сидел рядом и невольно стал свидетелем, как Петр начертал свой номер телефона. Ниже он поставил размашистую роспись, дабы никто не усомнился в выполненной им просьбе…
Ещё Виктор заметил, как изменилась в лице Муза. Последнее время что-то неуловимое происходило между ней и Петром. Отчаяние и непонимание сквозило в её взгляде.
Поэта накрыла заслуженная слава, и он уже не совсем адекватно воспринимал события и людей.
Его любимая, изящная Муза, не могла достучаться до его сердца. Про таких говорят, что он явно забронзовел. Бесчисленные застолья и возлияния помутили его светлую душу. Он, что называется, пошёл вразнос.
Сегодняшнее мелкое, казалось бы, происшествие было одним из многочисленных звеньев в долгой цепочке предшествующих событий.
У Музы в такие моменты всё чаще темнело лицо, но она ни единым словом не давала повода для ссор, ни единым мускулом не выдавала своего протеста или недовольства.
Виктору было жалко смотреть на её тщетные попытки вернуть прежние отношения, жалко было и друга, все больше погружавшегося в пучину высокомерия.
* * *
Во всей этой истории Виктор, вовлечённый в дела Петра, ощущал себя чем-то вроде Сальери рядом с Моцартом.
Примеривая образ, он представил, что в порыве мог бы лишить жизни заевшегося, опьяневшего от самомнения друга.
Нет, он не завидовал ему, тем более ему претило средство умерщвления, к которому, якобы, прибегнул Сальери – яду. В данном случае он воспользовался бы старинным способом сведения счетов у поэтов – дуэльными пистолетами. Вызвал бы друга на дуэль за растрату собственного дарования и преступное, как ему казалось, отношение к потрясающей женщине – Музе, в прямом и переносном смысле.
Виктор не оспаривал своё право на лидерство в отношениях с другом. Стихи его также печатались, издавались книжки. Правда, за могучей спиной друга его порой трудно было разглядеть…
Но благодаря их дружбе, Виктор быстро освоился в творческой среде, пройдя свои народные университеты.
Кому-то нужны были годы, чтобы почувствовать себя увереннее в этой среде, понять, на кого ровняться, перед кем безоговорочно снять в почтении шляпу, Виктору в этом смысле повезло. Ведь в его не юном возрасте было не просто перестроить себя. И Виктор был благодарен Петру, что он помог сделать первые шаги. В России беззубому таланту приходится туго. Приходится порой делать реверансы перед теми, кто отвоевал себе место под солнцем, иначе канешь в небытие, не проклюнувшись.
Так устроены люди: сами себе назначают кумиров и начальников, а потом им слепо подчиняются. Писатели, в большинстве своём, не исключение. Виктор отлично ориентировался в околописательской среде.
Бунтари в подобных случаях взрываются, заставляя себя уважать, а интеллигентные люди ищут компромиссы или отходят в сторону.
Виктора Бог наградил способностью тонко чувствовать. Он не собирался вставать на пути кого-либо, видя, что это бесполезно. Каждому начертан свой путь. Но и у него иногда взыгрывали амбиции, ему тоже хотелось откусить кусочек такого сладкого пирога славы, которым «объелся» его знаменитый друг.
Между ними всё чаще возникало недопонимание, хотя с виду всё обстояло благополучно и пристойно.
* * *
Всюду, как тень, за Поэтом пока ещё следовала Муза. Её поведение в неформальной обстановке часто изумляло Виктора, хотя он догадывался о её странном происхождении, но её наивные вопросы порой забавляли его.
С другой стороны, очевидные факты её эрудиции доказывали то, что она не пустышка. Просто она казалась несовременной, словно перенеслась на машине времени из другой эпохи.
Муза удивлялась невероятной эмансипации женщин, всеобщей моде на брюки. Её коробило как от «обтянутости», так и от «открытости» интимных частей тела.
Она удивлялась тому, что мужчины смотрят на таких барышень спокойно и почти равнодушно.
То ли в шутку, то ли всерьёз ей говорили, что скоро наступит эра амазонок, мужчины вымрут как вид. Они не нужны, детей можно делать в пробирке без них. Она воспринимала это всерьёз…
Её возмущали татушки и пирсинг, словно женщины и мужчины превращали себя в полотна модерновых живописцев на всеобщей выставке.
; Как можно жить с подобными «украшениями»? ; спрашивала она, ; постоянно видеть на себе эти картинки, пусть и оригинальные, но они же надоедят со временем!
«Это оттого, ; возмущалась она, ; что многие люди не знают, как себя проявить, не обладая умом и талантом, вот и уродуют своё тело.
Боже мой, ; восклицала Муза, ; тысячелетние наслоения культуры, словно ил, осели на дне времён, никак не касаясь миллионов потребителей, прожигателей жизни. Высочайшие достижения цивилизации и пещерная психология сосуществуют одновременно. И, кажется, последняя побеждает. Что это – вырождение гомо сапиенса?»
Зато её восхищала кавказская природа: пейзажи и краски, словно сошедшие с полотен великих художников всех времён и народов.
Возвращались друзья как-то всей компанией в свой городок в электричке после очередной презентации книги местного писателя. В окне мелькали лесополосы, поля фермеров. Была осень, вызывающе радующая своими красками. Неожиданно мелькнет своей фиолетовостью кустарник вдоль железнодорожного полотна, притянут взгляд богатством и позолотой царственные клёны, выделяясь среди других деревьев в лесополосе, подгоревшие листья каштанов, обрамляющих аллеи, вернут к печальной действительности...
Осень Кавказа известна, прежде всего, своей изумительной чистотой воздуха, где далеко на горизонте в ясную погоду видна цепь белых гор. Среди всего этого великолепия, как на троне, возвышается аксакал о двух папахах ; красавец Эльбрус.
Муза, смотря неотрывно в окно на эти красоты, вдруг начала декламировать будто стихи, не стесняясь, в голос: «Это ж надо! Потрясающе! Горы, балки, перелески. Цивилизация и древние реликты. Здесь проходил шёлковый путь в средние века, скакали конницы хромого Тамерлана. Первобытные люди, живя здесь, как у Бога за пазухой, купались в горячих ключах.
По легенде Зевс приковал к горе Прометея. А сколько культурных, исторических событий промелькнули перед местными патриархами ; горами лакколитами. Какое тут разнообразие растений!
Всем этим можно только наслаждаться и восторгаться. Но люди, не замечая красот, просто живут среди всего этого великолепия, трудятся, влюбляются, машинально продлевая свой род.
Как прекрасно жить в этих краях! Сочинять музыку, стихи, дарить радость общения и любовь! От восторга даже мысли путаются…»
Виктор смотрел на неё с удивлением и восхищением: вот бы кому взяться за перо! Соседи по вагону отреагировали на это по-разному. Кто-то смотрел, разинув рот, но большинство, стыдясь, отвернулись, угнулись, словно ожидая подвоха.
Музу просто захлестнули эмоции, и она выразила их, не таясь, словно приглашая других разделить её чувства.
Что интересно было Виктору – она, легко владевшая компьютером, мобильным средствами связи, продолжала с опаской смотреть на пролетающие самолёты, оставляющие белый след в небе.
Удивлялась изыскам красочной рекламы в витринах и на баннерах, призывно зовущих купить самое, самое. И, задрав голову, подолгу стояла у современных высотных домов из стекла и бетона, поражаясь современным технологиям.
Муза обожала классическую музыку, живопись. Но не смотрела телевизор, ужаснувшись однажды пошлости и нравам, происходившим в стране в политике, поп-культуре, бизнесе, сказала: «Да, верно говорят, эпоху, как и родителей, не выбирают…»
Глава 4.
Пётр, гостил у Виктора. Они попеременно устраивали посиделки то у Петра, то в его доме.
Подкрепившись, стали наперебой читать стихи, исполнять дуэтом песни молодости.
Поэт любил расслабляться у друга не только духовно. В этот раз, уже прилично подняв «градус общения», всё никак не мог остановиться.
От хмеля накатило раздражение, забурлили в глубинах нутра нереализованные амбиции, не скрываемые желания.
Муза в этот раз с ним не пришла. В беседе, вошедшей в наезженную колею о несправедливости устройства мира, Пётр, словно запрограммированный, вяло произносил очередную банальность, время от времени показывая Виктору на рюмку, чтобы тот пополнил её. Делал движения перевёрнутым большим пальцем ; сверху вниз, как древнеримские императоры на гладиаторских боях, когда решали судьбу поверженного раба.
Жест правителя пальцем «вниз» означал быть несчастному пронзённым мечом или пращёй победителя. Этим жестом Пётр приказывал (или благословлял) налить себе очередную чарку.
Такие встречи последнее время тяготили Виктора, можно было предсказать заранее все темы, которые начнёт муссировать друг. Виктор из деликатности терпел его разглагольствования, как мигрень.
Пётр жаловался, что стал побаиваться своей подруги, что Муза замкнулась в себе последнее время, лишь иногда пеняет на то, что он катится по наклонной и говорит, что нужно бросать с выпивкой.
; Да кто она такая, чтобы учить меня? Какая-то лампа… ; возмущался он. И продолжал, видя непонимающий взгляд друга.
; Обыкновенная настольная лампа, ; пояснил подвыпивший Пётр, ; которую я пожалел и пригрел… А сколько лампочек перегорело по её милости, что я, разозлившись, выбросил ее на помойку…
Правда потом она чудесным образом вернулась ко мне.
Обещала помогать в достижении Олимпа в творчестве, а где её помощь?
Язык его развязался, рассказывая о тайне происхождения Музы, прикладывал указательный палец к губам и, закатывая пьяные глаза, заговорщицки шептал: «Только ни-ни! Ни-ко-му! Она узнает, мне хана!»
Виктору с женой, подыгрывая, заверяли, что тайна уйдёт с ними в могилу.
Петра развезло, но он всё пытал друга: «Витёк, я разве алкаш? Ну, выпью… Ик-к… так должен же я иногда расслабиться. Так-кое напряжение я всё в-время испытываю. Всем я н-нужен, всем ; помоги, в-выступи. А что я железный? Твою дивизию, бога д-душу…
Да, я ж-железный, ; заикаясь, нелогично и грубо подытожил он, но не до такой же степени».
И снова «приговаривал» друга большим пальцем к наполнению очередной порции настойки, а Виктор покорно, как раб на арене Колизея, подчинялся его воле.
Глава 5.
Всему бывает конец, и в нашей истории замаячила развязка. Она пришла сначала в образе блондинки Машеньки-Машинки. Ирония судьбы ; если вначале Лампе в Машинке мерещилась соперница, то в натуре – Машенька-Машинка оказалась действительно разлучницей, опытной кокеткой, заманившей в свои амурные сети, в сущности, простоватого и доверчивого Петра.
Что Машенке было нужно от стареющего Поэта? Да всё то же, что бывает нужным амбициозным красавицам от успешных мужчин – лёгкой и весёлой жизни.
Телефончик на причинном месте сыграл свою роль, Пётр хвалился, что отбою нет от женского полу, но Машенька-Машинка окрутила бедного стихоплёта основательно. Он уже изоврался перед Музой в объятьях новой пассии.
Муза по-прежнему на людях вела себя ровно, не упрекая его.
Как-то друг пожаловался, что его покинуло вдохновение, ничего не пишется и что это сильно его напрягает. Виктор пытался открыть Петру глаза на причину его бед, но тот отмахивался, называл товарища занудой: «Живём один раз, а годы уже сигналят, что скоро остановка. Назад в ту же воду не войдёшь, мы бы и рады всё вернуть на круги своя, только сила инерции неумолима», ; выдавал Пётр одну за другой известные сентенции.
Виктору так вдруг захотелось ответить ему известной строчкой Лермонтова: «Погиб поэт – невольник…» чувств и порочной любви!
Пророчество классика насчёт гибели и здесь вскоре подтвердилось.
Однажды Пётр пришёл с очередной тусовки, на которой подвыпившие служители собственных муз прославляли очередного юбиляра ; титулярного и заслуженного.
Муза перестала посещать подобные мероприятия из-за их однообразия, но и Пётр теперь не стремился её брать с собой. На таких посиделках авторы любили своё творчество и себя в нём, ждали признания коллег, что, в общем-то, не предосудительно.
Однако потом начиналось то, что бывает всегда в застолье – грубые анекдоты, переходящие в хамство и скабрезности. Ей это не нравилось.
Писатели, как и многие люди из советского прошлого, жили ещё прежними ценностями, ревниво поддерживали заблуждение о своей значимости, по крайней мере, в масштабах некоего ареала.
В более доверительной компании поливали коллег ядом скепсиса и презрения. Им казалось, что они поднимают свой авторитет в глазах собратьев по перу и случайно примкнувших к ним фанатов.
Однако жизнь теперь шла по иным законам. Мир цепко накрыл потребительский спрут щупальцами наживы. В этих условиях престарелые литераторы стали разом не нужны.
Однако честные труженики пера не могли вымереть разом, продолжая писать по инерции, руководствуясь старыми ценностями. Они еще тешили себя такой милой забавой, как сочинение стихов, музыки, написанием картин.
Издавали книги мизерными тиражами, которые невозможно было реализовать. Они рады были хотя бы раздать их по библиотекам, школам, подарить друзьям.
Этот голый альтруизм выглядел комично на фоне процесса, когда каждый сам за себя.
Нравы дошли до того, что не обремененные интеллектом и воспитанием молодые отпрыски уже были готовы отнять последнее у ближнего, у старика, пустить по миру многодетную мать, а то и вовсе ; убить прохожего за червонец.
Пишущая братия продолжала собираться в кучки, жить кулуарной жизнью, на что-то надеясь, строя свои планы и прожекты.
Расчёт правящих кругов, если таковой был, оказался иезуитски точен: не трогать эту среду, пусть тешатся, пока не вымрут сами, как мамонты.
Глава 6.
Муза Поэта была всё-таки женщиной и, как любая женщина, смотрела на шалости избранника женскими глазами. Все увещевания, уговоры, которыми она ненавязчиво пыталась урезонить любимого, были бесполезны.
На другой день после очередной сходки, как и следовало ожидать, Пётр чувствовал себя гадко, крепился, но иногда организм давал сбой, выражая протест в виде острой боли где-нибудь в подреберной области. Тогда Пётр, перемучившись и подлечившись, зарекался пить.
Проходило немного времени, он действительно держался и даже бравировал этим, говоря: «Хочу – пью, хочу ; не пью, могу вообще завязать. Уже две недели ; ни капли…»
Это было явным преувеличением, появлялась какая-нибудь важная презентация или просто встреча со знакомым, и происходил очередной сбой.
Как-то вечерком, вернувшись домой под кайфом, он завалился на диван, где коротал обычно ночи в непотребном состоянии, понимая подсознательно, что Музе его вид и запах неприятны. Лёг, не раздеваясь, и тут же уснул мертвецким сном.
Утром, будучи с похмелья, позвал подругу, попросил воды, но ответа не дождался.
Пётр с трудом поднял голову, снова позвал Музу – безуспешно. Встревожившись, потащился в спальню, заглянул на кухню, но её нигде не было.
«Наверно, ушла в магазин», ; лениво подумал он, а организм кричал нестерпимой болью и просил горизонтального положения.
Жадно выпив кружку воды, Пётр прилёг. Подумал, что не плохо бы полечиться древним способом: клин – клином. Встал, открыл холодильник, достал початую бутылку «Столичной» ; остатки былой роскоши, и налил в стакан. Выпил, вытер губы рукавом, крякнул и вернулся к дивану. «Надо бы ещё вздремнуть, ; стучала мысль в висках, ; через часок всё наладится».
Так и случилось. Точно через час, «как Штирлиц», ; отметил он, проснувшись, глянув на настенные часы, ; встал, снова открыл холодильник. Налил, выпил холодненькой. Расслабуха пошла по телу.
Вспомнил про Музу, которая должна уже быть дома.
- Мусенька, ты где? ; крикнул Пётр. Ответа не последовало.
Опять проверил спальню, ванну и туалет – никого.
«Подожду ещё, мало ли. Займусь пока делами», ; успокоил он себя.
Прошёл к рабочему столу, стал перебирать бумаги, голова была пустой и не хотела напрягаться, обрывки мыслей крутились, всплывали лица друзей по вчерашнему застолью.
Вспомнилась некстати Машинка-Машенька, что была последнее время неизменной спутницей всех его презентаций, творческих посиделок и литературных тусовок. В этот раз Машенька почему-то подсела к Николаю Боренко, переглядываясь с ним и кокетничая.
Боренко выделялся среди коллег, подавая большие надежды. Вышла его поэма о Лермонтове, к тому же он прекрасно мог декламировать стихи и, надо признать, пользовался негласным успехом у женщин и ревнивых собратьев, а это дорогого стоит…
Говорили, что его номинировали на губернаторскую премию и руководитель регионального Союза писателей края Александр Каверин лично обещал этому способствовать.
«Снова меня затирают, ; со злостью подумал Пётр, ; вечные интриги, все ведь знают, что я лучший лирик в крае на данный момент. Патриархи литературы нашего региона приказали долго жить ; поумирали, а других разве можно сравнивать со мной. Получают регалии, потому что приближены к власти и к бизнесу, всякими правдами и неправдами вырывают себе премии, почёт, а я по-прежнему остаюсь на обочине.
Вот и Машенька переметнулась, ; почти равнодушно отметил он. – Женщины чутко, словно барометр, определяют успешность или бездарность того или иного соискателя на свои прелести.
И Муза мне перестала быть помощницей… (у него засосало под ложечкой). Кстати, где она, ; снова спохватился Пётр, ; почему до сих пор не пришла? Могла бы просто позвонить…»
Он вспомнил про «мобильник», достал его из кармана куртки, попытался включить – безуспешно.
- Чёрт, села батарейка! ; чертыхнулся он.
Найдя зарядное устройство, подключил, снова зашуршал бумагами.
Отодвинул. Машинально включил компьютер. С интерфейса монитора, вместо привычной заставки смотрели на него в упор огромные глаза Музы прямо, как из отражателя лампы.
Петра бросило в жар, он внезапно вспотел. Пот большими каплями стал стекать по вискам, выступил на изрядно поседевшей в последнее время голове и на висках.
Его толкнуло в сердце нехорошее предчувствие. Случайно кликнул «мышкой» на последний файл, где было неоконченное стихотворение ; посвящение любимой.
Стихов не было, а на странице ; фраза: «Не ищи меня. Всё кончено, я тебе больше не нужна, а ты – мне, такой…
Прости, но ты не слышишь меня. Прощай…»
Пётр тупо перечитывал строчки, до него слабо доходил смысл написанного, он погрузился в оцепенение.
Взгляд упал на то место, где угрюмо темнела старая эбонитовая лампа. Она вся была в каких-то чёрных трещинах-разводах, словно в морщинах. Отражатель опущен и упёрт в колонку штатива…
Он закрыл глаза. Открыл. С огромным волнением сделал шаг к лампе, остановился.
Сердце забилось, он ощутил в нём перебои, как бывало с похмелья. Протянув руку, дотронулся до отражателя, в ожидании чуда. Лихорадочно погладил по эбонитовой глади, потом по штативу, поднял отражатель, жадно глянув внутрь. Машинально щёлкнув выключателем – включил. Выключил.
Медленно опустился на колени, обхватил обеими руками основание лампы, склонив к ней голову, снова закрыл глаза, ощущая лбом и ладонями прохладный ее корпус.
Стояла жуткая тишина и в этот момент грохнули настенные часы, отбивая полдень, он вздрогнул, с надеждой приоткрыл глаза...
Всё было по-прежнему. Тяжело поднявшись, отворил шкаф, словно решив убедиться, что новая лампа на месте.
Она стояла на полке.
Это Петра словно отрезвило. Слёзы покатились из глаз.
«Муза покинула меня окончательно, ; вслух корил он себя, ; я думал, что схватил птицу счастья за хвост, и она никуда не денется. Можно ли быть таким самоуверенным идиотом? Доигрался…»
Рывком рухнул на диван и затих.
Глава 7.
В современной истории, не как в старой сказке, где добро непременно побеждает зло, теперь всё заканчивается гораздо печальней: герой спивается или, что ещё хуже, кончает жизнь самоубийством...
Не хотелось бы пророчить, наш герой, скорее, жив, чем мёртв, хотя продолжает существовать, словно по инерции.
Он слишком любит себя. Решиться на плохое в отношении своей жизни ему и в голову не придёт. Наоборот, он совсем бросил пить, потому как однажды, померив давление, увидел, что оно угрожающе высокое.
С этого дня стал регулярно принимать от гипертонии таблетки, а также какие-то БАДы, услужливо предлагаемые поклонницами.
Подходил срок выхода очередного альманаха в творческом объединении «Кизиловая ветвь», которым он руководил.
На заседания-посиделки, как ни странно, приходило всё больше людей. Тревожило, если так пойдёт и дальше, то придётся подыскивать другое помещение.
Слава не приходит в один день, как и не уходит внезапно. Поклонницы, не такие яркие, как Машенька, по-прежнему одолевали его, льстили, тащили на халяву в кафе или ресторан, где он им в сто семьдесят восьмой раз рассказывал что-нибудь из истории своей молодости, читал стихи на злобу дня, пел застольную собственного сочинения.
Подумав, он примирился с нынешним статус-кво: «Жить можно. Чуть поменьше славы, чем у его любимых поэтов золотого и серебряного века, не такое изысканное светское окружение и антураж, но и нет нужды считать себя последним человеком…»
Виктор всё реже звонил ему, как и он другу.
Появилось отчуждение, всё реже они общались, хотя обид к Петру он не испытывал, но была какая-то неловкость перед другом в том, что есть доля и его вины, что не уберёг Музу Поэта.
А ещё в отношении друга Виктор думал: «По большому счёту, наверно, это закономерно, человек имеет право жить так, как ему нравится. Пусть живёт».
2009-2019 г.г., Ессентуки
2009-2019 г.г., Ессентуки