Глава 2
Ежевика
«С одной страны гром,
С другой страны гром,
Смутно в воздухе!
Ужасно в ухе!»
Василий Кириллович Тредиаковский.
«Лишь встретился с Анютой я
Угрюмость умерла моя.»
Иван Андреевич Крылов.
В широком зале, куда от входа вел короткий коридор, светились ломы люминесцентных ламп и пронзительный, ни на секунду не стихающий, смешанный со смехом, визг малышей начальных классов, - стремительных школьных нейтрино, радостно и неуловимо метавшихся во все стороны, - казался какой-то самостоятельной сущностью. С особым удовольствием дети перепрыгивали через невысокое бетонное, крашеное под белый мрамор основание, на котором еще весной стоял гипсокартонный параллелепипед с бюстом Ленина.
— Все курите? Здорово. Здравствуйте, Наталья Васильевна.
Перед Николаем Николаевичем откуда-то справа возник учитель географии Серега Канюков. Плотный светловолосый кубанец.
— Привет, Сергей Владимирович.
— До-обрый день, Сергей Владимирович, - вороньим баритоном пропела, оборачиваясь, ушедшая вперед Наталья Васильевна.
— Как оно? – быстро полюбопытствовал Серега, взглянув Николаю Николаевичу прямо в глаза.
Всякий раз, здороваясь с учителем географии, Николай Николаевич чувствовал узы товарищества, протягиваемые ему этим энергичным, быстрым станичником. И почти всякий раз Николай Николаевич не успевал выдавить из себя подобие этого, объединяющего добрых казаков, чувства.
И сейчас он лишь чуть повернул вбок голову, вскинул брови, - мол, много чего можно рассказать, но, в целом, держимся.
— А у тебя, что нового?
— Да, что нового, вон, в компьютерный класс иду урок набирать.
— Думаешь повысить ранг, то есть, как его? … разряд.
— Так, а тож… Надо же семейство кормить.
— А-а-а! Сергей Вла-ди-ми-ро-вич! А-а-а! Козел!
Над общим бурлящим гвалтом из дальнего угла зала взметнулся вопль - протуберанец. Семенов, не со Сванидзе, а с другим союзником Суриком Терзияном вновь атаковал Свету и пытался вывернуть ей руку. Карина, Инночка и девочки-девушки из параллельного восьмого «А» бросились ей на выручку.
— Семенов! Опять! - закричала Наталья Васильевна.
— Терзиян! Семенов! – Перекрыл ее голос командный крик обернувшегося Сергея Владимировия, - а башку не отвернуть вам обоим?
— Сурен, ты, что тут попытки изнасилования устраиваешь? Сергей Владимирович, разрешите, я ему по жбану разок… - Выкрикнул, приближаясь к Терзияну, юный великан Андрюха Демьяненко тоже из восьмого «А», он уже изобразил замах, чтобы дать в лоб Терзияну, но тот, намеренно не замечая Демьяненко, и глядя на Сергея Владимировича, возмущенно завопил.
— Сергей Владимирович! Она ниже пояса бьет! Вот, человека, в натуре, искалечила.
— Наследников лишила…
Терзиян оглянулся на Семенова, отступив вместе с ним на шаг, потому, что Сергей Владимирович быстро зашагал в их сторону, и вид его был серьезен и беспощаден. Николай Николаевич степенно двинулся следом, изображая в педагогической колонне стратегический резерв.
В эти мгновения Семенов получил новый подзатыльник от Светы, а Терзиян пинок под зад от Инночки. Однако попытки продолжить бой были прерваны подоспевшим Серегой Канюковым.
— А я сейчас добавлю и одному, и другому! – Покраснев от негодования, резко объявил географ.– Силы некуда девать?! Что, Демьяненко, тоже весело?
— Я не могу пройти мимо, когда вижу, как издеваются над девочками, сердце кровью обливается, вообще… - забасил Демъяненко, но замолк под гневным взглядом Сергея Владимировича и тоже шагнул в сторонку, к своему приятелю, однокласснику, такому же рослому Шоте Пилия, с довольным любопытством наблюдавшему сцену со стороны. Николай Николаевич значительно оглядел их обоих. Демьяненко и Пилия сделались серьезнее.
— Мы – ничего…
— Да, мы в порядке, Николай Николаевич.
Грянул звонок на урок. Его переливчатый, все подавляющий вой и лязг, должен был положить конец происходящему: вернуть в себя из себя же вышедшего Сергея Владимировича, прекратить возмущенный шум девочек на своих обидчиков, на минуту-другую избавить Николая Николаевича от обязанности пользоваться, как хворостиной, диким взглядом своих больших черных глаз греческого контрабандиста. Их иконографическая красивость раздражала самого Николая Николаевича.
— Так, все - марш на урок! Быстро! Бегом, я сказал. – Резко распорядился Сергей Владимирович.
Николай Николаевич пришел к дерзкому выводу: прессинг-психоз (или цыганский гипноз), которым в обязательном порядке пользуется девяносто девять процентов учителей, дрессирует не только детей, но и самих педагогов.
Школа потому и есть женское царство, что постоянная смена ролей более привычна для женщин. Она лицедействует перед детьми, преобразуя напор собственной воли то в гнев, то увлеченность излагаемым предметом, то в похвалу ученику, но наступает перемена, и она непринужденно щебечет с учителями, коллегами о своем, о женском.
С другой стороны, и на их психику это полуактерское, полугипнотизерское занятие не может не повлиять, подобно тому, как воздействует на анатомию шоферов жестко-пружинное сидение потертого дерматина. Каков же он, геморрой актеров, актрис и педагогов, - психошишечки профессиональной болезни? Фарингит - не в счет…
— Ну, на голгофу? - обратился он к Наталье Васильевне
— У вас, где сейчас урок? - спросила она, поднимаясь вместе с Николаем Николаевичем на второй этаж за журналами в учительскую.
Блестевшие скорлупой засохшей краски перила лестницы, с круглыми точеными пупырями по верху, были крашены сотни раз, и потому казались опухшими. Перила держали лиловые стальные штыри и полосы. Они напомнили Николаю Николаевичу об одном эпизоде с Натальей Васильевной, косвенно связанном с лестницей и… Хемингуэем. Тогда ему удалось-таки уязвить старую западницу.
— Проклятье Адама... В восьмом «Б».
Наталья Васильевна раскатисто рассмеялась.
— Не печальтесь, что за дело? Это многих славный путь».
Николай Николаевич насколько можно элегантнее улыбнулся в ответ.
А Наталья Васильевна продолжила попурри из Некрасова.
— Вынесем все и широкую, ясную грудью дорогу проложим себе. Жаль только жить в эту пору прекрасную, Николай Николаевич… Здравствуйте, Тамара Петровна…
Несмотря на то, что лестничные перила покоились не на балясинах, а на четырехугольных металлических прутьях, вперемежку с витыми и прямыми полосами, Николай Николаевич все же вспомнил именно о балясинах, о том, как увлеченно говорил Наталье Павловне о сочинениях Хэменгуэя, автора, священного для шестидесятников, к коим принадлежала его коллега.
Видно, как упорно и старательно писатель над ними работал: подбирал, вымерял, усерднейше шлифовал и полировал. Все это делает произведения Хемингуэя похожими на дубовые балясины лестничных перил какого-нибудь санатория времен вождя народов: имени Анастаса Микояна, «Волна» или «Салют», - бывший НКВД-1.
Оборонительно улыбаясь, Наталья Васильевна была явно задета, чувствовала, что Николай Николаевич попал в цель и низверг, тупо и гулко ухнувший об пол истукан.
Разумеется, сейчас, после такого благостного напутствия, - временами она могла быть вполне милой женщиной, - Николай Николаевич заглушил в себе воспоминание о Хемингуэе и балясинах, о Пикассо, с ударением на «а», и даже о «дяде Боре» и «Харитоне Осиповиче».
Захватив в учительской журнал, он направился в новую пристройку с нагорной стороны школы, которую огибала упомянутая дорога, с кофейно-черными амбровыми деревьями, со схожим с зеленым бархатом, мокрым мхом на стволах. Выше склон, становился круче и зарос ежевикой. Ее неопадающие округло-выпуклые листья, зелено-серые и ржаво-бурые, маскировали бесформенно скомканные валы колючих стеблей.
Минут через двадцать после звонка было ясно, что урок провален по всем пунктам и направлениям.
Инночка Пшевальския, в третьем ряду у окна, за третьим столом, покрывая шум одноклассников, и, забыв осторожность, разговаривала в голос с соседкой Анжелой Элбакян, время от времени испытующе поглядывая на учителя.
Расторможенный, толстый Степа Маснякин устал от перестрелки катышками из жеваной бумаги с длинным Бузуевым, оловяннооким подростком с прямым мясистым носом. Случалось, Степа вдруг успокаивался и устремлял на Николая Николаевича ясный невинный взор, но новая, сырая пуля попадала ему в ухо, и все пружины и шарниры его пухлого, плотного тела купидона-переростка вновь приходили в стремительное движение.
Лень и сонное недоумение, какого рожна я делаю в школе, останавливали Николая Николаевича на полдороге. Окрики учителя следовали через раз и были слишком разреженно - бесстрастны, что бы успокоить школьников. И сам он был сверх меры спокоен. Подойдя к расходившимся ученикам или ученицам, и выразительно погрозив указкой, - надо сказать, в этот момент они успокаивались, - он, прервав педагогическое действо, отворачивался, медленно уходил к каштановому прямоугольнику классной доски и смотрел в окно, на ежевику. Там, среди мокрых и колючих лоз и листьев, все гуще собирался ночной мрак.
Иногда Николай Николаевич замолкал и убийственно замирал, вперив взор в особо расходившихся школьников. Класс затихал, осторожно и с любопытством. Николай Николаевич начинал говорить голосом древних дикторов, безжизненно-казенным, как черный эбонит старых телефонных аппаратов.
— Бузуев, встань! Так, я записываю тебя. Вношу твою…, твою фамилию в список. - Однако, обернувшись к учительскому столу, Николай Николаевич обнаружил, что кроме классного журнала, учебника истории и книги «Записки русского офицера» Федора Федоровича Торнау, взятой им как дополнительный материал, там больше ничего нет. Бузуева вписывать было не во что.
Тем не менее, Николай Николаевич щелкнул шариковой ручкой, заложенной как закладка в журнал. И когда щелкнул, вспомнил о другой закладке, в «Записках русского офицера», тетрадном листке в клеточку. Листок он извлек из книги, сосредоточенно и беспощадно положил в раскрытый журнал, сделал вид, будто изготовился старательно вывести фамилию безобразника. Название и назначение «списка» в этот момент он еще не придумал.
Николай Николаевич понимал: эффект контратаки продлиться недолго, максимум минуту-другую…
— Николай Николаевич, я больше не буду. Все, я успокоился, честно…
Бузуев стоял, сгорбившись, упираясь кулаком в светлый кленовый шпон поверхности стола, слегка покачиваясь, и глядя на Николая Николаевича исподлобья, нагловато, определяя степень угрозы исходящей от «этого Тормоза».
— Сядь, и чтобы я тебя больше не слышал.
Промолчать бы так весь урок. А если дети и их родители будут возмущаться объявить им, что телепатировал классу знания в течение всего академического часа? Сдадут в дурдом.
Дар предвидения и на этот раз не обманул учителя, - примерно через полторы минуты, притихший было класс, вновь взбесился.
Русана Абдурзакова и Софико Гвичия, вызванные к доске, чтобы записать исторические даты, доску не поделили, заспорили. Русана показала Софико дулю. В ответ Софико показала две.
Дети, особенно девочки, восторженно захохотали, класс опять зашумел. Николай Николаевич укоризненно покачал головой, но этого было явно недостаточно.
Было необходимо преобразиться.
Недели полторы тому назад в восьмом «А» он так гневно и праведно наорал на одну ученицу, а в ее лице и на всех остальных, что, бедняжка, заплакав, стремительно вышла из класса. Весь остаток урока притихшие Ашники, были прилежны и безмолвны.
Николая Николаевича после этого случая мучил вопрос, какому Гитлеру он подражал, тому ли телевизионному из «Освобождения», в исполнении гениального Фрица Дица, или реальному толстозадому, из кинохроник.
Пережив мгновения ярости, лихой и пьянящей, он долгое время чувствовал себя идиотом, держимордой, параноиком.
Какие-нибудь политические технологи, политслесаря, идеологические кондукторы, наверно давно классифицировали и волевые припадки вождей, и соответствующие им фазы, возбуждения, и степень подчинения масс, включив, должно быть, в разработанную ими шкалу колдовств для воздействий на публику термин «девятый вал».
Все эти соображения, Николай Николаевич, разумеется, не произносил даже про себя, но ведал, что где-то в глубина сознания они есть, и их можно нащупать, как горсть монет или связку ключей в кармане. Где-то ТАМ, должно быть, завалялся ларчик с его, Николая Николаевича волей, которой ему сейчас решительно не хватало.
Надо было что-то предпринимать.
— Семенов! Ты уже повторил материал? Встань! Отчего, друже, ты позволяешь себе так гнусно обзывать девочек, - «падла», - тем более, в присутствие учителя?
Николай Николаевич заговорил быстро, непринужденно, но твердо и вызывающе. Никак не ожидавший такой быстрой и заметной перемены в преподавателе, Семенов стоял над столом и смотрел на Николая Николаевича, недоуменно, с почтением. Класс снова настороженно и с любопытством затих.
Власть… Нормальный учитель должен пользоваться ею как инструментом, как удобрениями – овощевод, топором - плотник. Но Николай Николаевич в топоре видел, то очертание древней славянской, а, возможно, германо-скандинавской руны, то метательный снаряд…
— Так, садись, и впредь следи за своей речью.
— Следи за помелом.
— За базаром следи, - подхватили Терзиян и Бузуев. Но Николай Николаевич метнул в них, (как топор), волчий взгляд.
— К доске идет… Карина Джаваян.
Встав ближе к учительскому столу, Карина, чуть улыбаясь, точно и подробно рассказала содержание всего заданного на дом параграфа, посвященного Кавказской войне.
Взгляд больших добрых глаз, где было столько земного, летнего, южного, Карина то поднимала поверх шкафов-стеллажей у противоположной стены класса, то обращала в окно, - интересно, она тоже видит ежевику? Она глядела прямо и осмысленно, ни на мгновение не теряя связи с действительностью. «Эта девочка в тысячу раз реальнее, действительнее меня…, я – призрак просвещения».
И то, о чем она говорила, и факт того, что ее слушает Николай Николаевич вместе с одноклассниками, - все это принадлежало действительности, было частями большого мира, пусть и очень далекими друг от друга, в котором и она, Карина, обязательно будет счастлива. В отличие от Николая Николаевича, она могла собрать весь мир в одно огромное целое и принять его таким, какой он есть. Так виделось Николаю Николаевичу.
Сам же Николай Николаевич не намерен был принимать мир, по крайней мере, весь целиком ни за что, ни при каких обстоятельствах.
Карину со вниманием слушали все одноклассники. Притихли даже, прекратившие перестрелку, Бузуев и Маснякин.
Прекрасна была не только, внятно и спокойно отвечавшая, Карина, но и Света Плугина за вторым столом, остававшаяся незаметной, когда в классе стоял шум. Из сочинения «Как я провел лето», написанного восьмым «Б» в начале учебного года, Николай Николаевич запомнил название кубанской станицы, куда Света ездила летом к бабушке, вместе с родителями и братом: Спокойная, - насколько совпадает облик этой рыжевато-русой девочки с названием станицы. Теперь, когда класс затих, внимание Светы, слушающей ответ подруги, было так великолепно, что Николай Николаевич не то, чтобы умилился, но сделал легкий автографический росчерк: «Милое дитя»!
«Из известных вещей и предметов иероглифичны слесарные тиски, столярные струбцины, пистолет маузер…» Этот позыв ассоциативной дизентерии историк обуздал легким вздохом. (Когда Николай Николаевич, освоив компьютер, познакомился с всемирной сетью, то применил к интернету то же определение «информационно-ассоциативная дизентерия в электронном «формате»).
Преобразились Инночка, Анжела, Семенов, Терзеян, Абдурзакова, Гвичия, - весь до того бесновавшийся класс.
Однако, надо не расслабляться, а использовать наступившую в классе тишину. Теперь все еще различимая, за окном, в темноте наступающего вечера, листва ежевики вежливо подсказала Николаю Николаевичу, с чего следует начинать. Карина закончила ответ.
— Ну-с, как же мы оценим рассказ Карины? – спросил Николай
Николаевич, придвинув к себе раскрытый классный журнал, и прицелившись ручкой в нужную клеточку.
— На пя-а-ать. – хором пропел восьмой «Б».
— Пять. Садись, пожалуйста, - серьезно подтвердил Николай Николаевич, вывел в журнале оценку, - Оptima, - поднялся из-за стола и, обозрев учеников насколько возможно магическим, гурджиевским взором, вздохнул.
— Итак, немного психологии. Есть среди ученых такая точка зрения, что все созданное людьми, скажем, вся известная техника скопирована у живой природы. Ну, например, самолеты, - это парящие…
— Птицы. - Вдруг пробасил из дальнего угла подросток Витя Алексеев.
Однажды, прямо на уроке он попытался вылезти из класса через окно второго этажа, когда Николай Николаевич что-то объяснял, отвернувшись к карте. Обнаружив дерзновение ученика, Николай Николаевич подошел к окну и, обращаясь к темно-русой макушке Алексеева, скомандовал: «Влезай обратно». Алексеев влез. Николай Николаевич не стал поднимать шум из-за происшествия, чем заслужил уважение этого спокойного, крепкого лодыря.
— Совершенно верно, птицы. А, … вертолет?
— Стрекоза! Стрекоза! - Возбужденнее всех закричали самые маленькие девочки Юля Ямашева и Марианна Рогонян.
— Так, а корабли? И, эти самые…подводные лодки?
— Рыба!
— Вобла!
— Ставаридка!
— Барабуля!
— Сарган!
— Скорпена!
— То-то. Ну, а что послужило прообразом такой вещи, как колючая проволока?
— Колючка!
— Кактус!
— Ежевика!
— Ажина!
— Да, пожалуй, ежевика, ажина, ближе всего. И вот, что интересно, это растение во времена Кавказской войны использовалось именно как живая колючая проволока…
Николай Николаевич рассказал о том, как в фортификационных целях, вокруг крепостей береговой линии высаживали кусты ежевики. Затем перешел к другим событиям Кавказской войны, почерпнутых им, от нового своего приятеля, историка, профессора Костиникова, и с горем пополам вернул к жизни остатки урока.