ФИЛЬТР (рассказ)
Студент-медик Андрей Будкин медленно шел по городу и страдал от того, что так глупо пропадал его субботний вечер , который уже начался, засветился огнями магазинов, фарами автомашин, трамваев , автобусов. Те отчаянно буксовали на остановках, выбивая из-под колес комья подтаявшего грязного снега. Такая задержка позволила Будкину успеть прыгнуть в раскрытую дверь, полупустого салона, с тусклыми лампочками сверху и с запахами отработанного бензина. Как только Андрей сел, автобус дернулся, наконец, и понесся в дальнюю окраину города, будто в неизвестность. От только что съеденной пищи в столовой Будкин сначала отходил и ни о чем не думал, но очередной ухаб вернул его к действительности, к настоящему неприятному состоянию. Ему, измученному уже предыдущими ночными сменами в неделе, теперь предстояло еще одно, незапланированное дежурство, совсем скоро, после дребезжания этого полупустого салона и нескольких минут ходьбы до затерянного на пустыре трехэтажного здания, именуемого роддомом. Будкин не только здесь учился, на последнем шестом курсе, но еще и работал, старался постигать будущую свою специальность, практически – подрабатывал в качестве акушерки. Это ему, однако, стало надоедать, и он уже подумывал бросать это совместительство, потому что не стало хватать времени для других, более интересных дел, которые только и могут быть в студенчестве.
Дежурил он в отделении обсервации. Рожали там редко. Только те, кто попадал на родильный стол прямо с улицы, необследованные, или контактные по инфекциям, а то и больные , чем то заразным. Поэтому их отделяли, обсервировали. На прошлой недели этих инфекций навалилось много. Две ночи дежурств, в понедельник и в четверг, Будкин топтался по залитому сахарной водой полу в процедурной, с трудом отдирая подошвы тапочек, потому что ставил капельницы с антибиотиками на глюкозе. А когда в субботу он вознамерился отдохнуть, расслабиться с друзьями в ресторане, его подвела сменщица Валя. В субботу утром, в перерыве занятий, она к нему подлетела, оттащила своими большими сильными руками в коридор, прижала грудями к стене и слезно умоляла выручить – подежурить за нее одну ночь. Подруга Валечки срочно играла свадьбу – чуть раньше намеченной регистрации, и конечно же, никак нельзя было пропустить такое важное событие. Будкину пришлось соглашаться, так как именно она, полноватая жуликоватая ,с хитрыми глазами акушерка месяц назад устроила его на работу, да и лишнее дежурство это все-таки дополнительные и незапланированные деньги. Будкин покорно закивал головой, но лишь потом стал жалеть о своей уступчивости, потому что оказалось, что дежурить надо на «фильтре», где Валечка подрабатывала на полставки. Фильтр - приемное отделение роддома, где поступающих «фильтруют» - кого в «обсервацию», кого - в чистое физиологическое отделение. Заметив удрученное лицо Андрея, Валечка затараторила, что «там нечего делать, только записать, подмыть да побрить, и что никаких тебе шприцев, а тем более - капельниц . "Даже от родов будешь свободен» - заверила Валечка и тащила его показывать, где и что нужно выполнять. Родов , правда, и в обсервации» было немного. За прошлую неделю Будкин успел постеречь контактную по сифилису, которая успела таки к утру разрешиться недоноском.
В подвале, где находилась раздевалка, было тихо , безлюдно. Гудели лишь лампы люминесцентного света да журчала где-то в трубах вода. Андрей снял одежду, натянул сменные светлые легкие брюки, надел халат, сунулся было в душевую, но мыться не стал, а только вдохнул важного банного воздуха и прикинул, что ополоснуться можно будет завтра, утром, для бодрости. Привычно застегиваясь тесемками за шеей и спиной, Будкин поднялся по лестнице наверх, и повернул к приемному. На фильтре увидел двоих парней, которые сидели на кушетке и одновременно заинтересованно повернулись к нему, как только Будкин вошел.
- Студенты, молодежь?
- Вроде того.
- А где акушерка?
- Чаи гоняют…
- А вас не гоняют?
Акушерки, медсестры, все свободное недолгое время коротали в буфетной, - тренировали языки. На столе там никогда не переводились конфеты, печенье, булочки, ватрушки-пампушки, и всегда стоял свежезаваренный горячий чайничек. Бойкая акушерочка, тоненькая с быстрыми бегающими глазками, первая заметила Андрея и толкнула в бок рядом сидящую, полноватую и рыжеватую напарницу.
- Явился, не задымился, молодой интересный. Это из обсервации… Валечка передавала.
Напарница тут же встала и повела Андрея за собой, озабоченно и обстоятельно рассказывая на ходу о премудростях работы на фильтре. Это была пожилая уже женщина, с мягкими заторможенными движениями и с растянутым поморским говорком. Поступающих нужно было : раздеть, записать в историю родов, измерить температуру, посмотреть кожу, проверить горло, сделать внутреннее исследование (выявить готовность родовых путей); потом - побрить, дать остричь ногти, поставить клизму, попросить вымыться под душем и после выдать халат и тапочки. Но еще, кроме перечисленного, требовалось измерить живот, объемы таза, бедер, выявить положение плода и затем, в конце уже , - послушать его сердцебиение. После всех этих дел им потребуется, если можно, роженицу отправлять в предродовую, а когда потребуется, - везти прямо в родзал, на каталке.
Не успела сменщица это все рассказать и скрыться, как раздался длинный и долгий пронзительный звонок. Андрей пошел открывать. Через узкий продолговатый проход он попал в просторный холодный вестибюль, щелкнул задвижкой входной двери и увидел двух красивых, но не очень молодых, - женщин. Неясно было поначалу, кто из них нуждался в помощи, но видно было , что они подруги и обе – одинокие. Манеры их, скромные и с достоинством, выдавали в них интеллигентов, попавших в непростую и драматичную ситуацию. Более страдающую удалось все же определить по размазанным от туши глазам, почти полной бессловесности и, конечно же – по выпирающему животу. Другая успокаивала ее, говорила быстро и, не встречая сопротивления, продолжала дальше. Из этого сбивчивого рассказа Будкин определил, что у подруги говорившей, четыре часа тому назад как начались схватки, и вот уже минут сорок, как подтекают воды. Приказав следовать за собой, Будкин повернулся и услышал вдруг за спиной голосящий жалобный всхлип. А подруга роженицы неожиданно резко сменила тон и стала говорить мстительно, со злостью, что «он еще пожалеет, и без него будет хорошо, что сейчас много льгот и пособий…». Студенты сразу обступили приведшую. Высокий загорелся брить, а белобрысый принялся собирать анамнез – историю возникшей беременности. Вопросы он читал громко и прямо с листа-бланка, смотрел женщине в упор, ожидая ответа. Та краснела, путалась в словах и тихо вздрагивала от тупого лезвия бритвы. Будкину досталась лишь неприятная клизменная процедура, потому что студенты к ней интереса не проявили.
Позвонили снова. Когда Будкин открыл, увидел знакомого фельдшера со «скорой» ,тоже студента, из его общежития. Будкин проворчал «опять
к нам», но более для того, чтобы перекинуться словом, а фельдшер словно обрадовался, что его узнали и с веселой усмешечкой сообщил ошеломляющую новость. Оказывается, с сегодняшней ночи, с нуля часов, главный роддом прием прекращает и всех рожениц будут свозить сюда, к ним. Будкин стал вспоминать, сколько же бывало поступающих в главном роддоме за ночь, когда он там дежурил на четвертом курсе, и, к ужасу своему осознал, что много, очень много. По 14-16 родов там происходило за ночную смену и рожали подчас одновременно на двух, а то и трех рахмановских кроватях сразу, и неизвестно к кому нужно было бежать, помогать, разрешаться… Фельдшер исчез. Студенты опять занялись бритьем и расспросом, а Будкин ставил клизму. Приняли так еще троих.
После полуночи студенты испарились – манипуляции им, верно, надоели, а может быть, - им просто захотелось спать. Поставив кипятить стерилизаторы, Будкин решил пойти в буфетную, выпить чаю. Из родблока здесь никого не было, но чайник был горячий. Андрей все равно его включил, потому что хотелось выпить прямо с огня, обжигающего и бодрящего. Уже одолевали дремота и неуверенно копошилась мысль: «много ли еще успеют привезти?» Чайник вскипел. Но в дверь фильтра опять зазвонили…
Когда Будкин открыл дверь, увидел молодого человека, с длинными волосами, с широкими от страха глазами, державшего на руках женщину в пальто, какую-то бесформенную, из-за большого живота и непрерывно постоянно дергающуюся. «Судороги, эклампсия?» - мелькнула мысль Андрея, но тут же улетучилась, потому что стало видно, что женщина просто корчилась от болей и металась в истерике, не находя себе удобного положения от частых и продолжительных схваток. Будкин увидел, что кроме копны густых, покрывающих плечи волос, парень еще имеет длинную косматую бороду – она загораживалась животом женщины.
- Где документы, карта?
- Нету, родимый, - необычно осанисто прогудел парень.
- Да кто сопровождает-то? - пытался выяснить Будкин, хотя уже понял, что парень сам и принес страдалицу. Спросил участливо, - Жена?
- Она, душенька, - отозвался бас.
- Ну подожди, одежду возьмешь. Только как добираться будешь? Рядом , что ли, живешь?
- На машине я.
- Да какая машина-то, «скорая», что ли?
- На своей я…
Парню было на вид лет двадцать-двадцать пять, не больше, и хотя внешность и борода старили его, но голос и манеры так и не приводили Будкина ни к одной логической мысли, пока он не стал заполнять историю родов и задавать вопросы. Оказалось, рожать собралась попадья. Будкин увез ее на каталке через минут десять и после этого пил чай, слушая, как акушерки родильного блока, смеясь и перебивая друг друга, рассказывали об истеричной попадье и о попе, бегающем под окнами.
- Ну как, фильтр,справляемся? – спросили потом уходя, Будкина.
- Потихоньку.
- Смотри, не забывай и нас, приходи помогать.
- Ладно. Если смогу, помогу…
Когда обслуживать некого и нету никакой срочности – очень сильно хочется спать. Дремота одолевает так, что, кажется, что лег бы сейчас, немедленно, хоть ненадолго, чтобы забыться, хоть бы на миг. Но усталость и оцепенение сразу проходят, когда наступает черед только твоей, кровной, от тебя только и зависящей, работы. Будкин совсем недавно открыл для себя парадоксальность подобного состояния - в нужные моменты тебя вроде заряжают динамитом, и ты всегда готов ринуться в атаку, в бой. К утру, правда, тело сникает, изнемогает, ломота давит со всех сторон, и сила прошедших бессонных часов валит наповал.
Вот только с час подремал Андрей и, как ни в чем не бывало, побежал открывать, оправляя на ходу сбившийся позади халат и натягивая шапочку. « Кровотечение! Теперь точно…» - определил как-то сразу , холодея внутри, Будкин. Сразу не соображая, что же делать, он стал помогать затаскивать женщину внутрь. Ее положили прямо на пол, тяжелую, без чувств, с белым лицом, с перепачканной кровью одеждой. Андрей нажал кнопку вызова врача. Доктор, немолодая некрасивая женщина, в нелепых круглых очках, равнодушно оглядела лежащую и так же бесстрастно, медленно, стала прилаживать к руке манжету для измерения давления. Почти на ходу, минуя все промежуточные манипуляции, женщину раздели , вставили в вены иголки, побрили, повезли на каталке в операционную. После того, как привезенную положили на стол, как обработали коричневым йодом живот, когда отзвенел инструмент, откричал ребенок и пока шипел дыхательный аппарат, Будкину все еще казалось, что времени прошло не так много и он очень удивился, когда вышел из операционной и взглянул на висящий над входом циферблат. Стрелки вытянулись одна против другой, по стойке «смирно», и показывали простую истину шести часов утра. Так долго , почти два часа, продлилась операция, в которой Будкин попросился на ассистенцию Его особое положение здесь, будущего врача, субординатора, расположение к нему окружающих работающих предоставляло Будкину эту маленькую хитрость, льготу – не ходить на дежурства по учебному графику. Он совмещал «приятное» с полезным…
Вроде никого больше не привозили, -звонков не было. Санитарки, оставленной на фильтре, не было видно, и Будкин размечтался о скором отдыхе, предстоящем выходном…
Он не сразу заметил и вообще ничего не понял, почему это перед ним, в проходной комнате фильтра, сидит Ленка, - в знакомом бордовом пальто с капюшоном, в известных ему сапогах, которые он столько раз снимал с ее ног, - коричневых, замшевых, и с таким же привычным и родным для него лицом, только немного изменившимся. Андрея охватило желание куда-то исчезнуть , провалиться, или хотя бы незаметно уйти куда-нибудь, и он уже метнулся было, в кабину душа и только там, поняв, что глупо скрываться, закрыл неплотно закрытый, капающий кран. И когда он вышел как бы снова и опять увидел Ленкино лицо, теперь повернутое от него в сторону, - и шея, и ухо, и мочка на нем были так ужасно, так предательски и безжалостно ему знакомы , и стон, задавленный, зажатый, заставили его, наконец понять все до конца; понять, - но не осознать…
Без слов Будкин опустился на табурет у стола, придвинул к себе бланк истории. Пальцы его дрожали, не слушались, - писать было трудно. Стон прекратился. Ленка повернулась лицом к Андрею, глаза их встретились. Тут же Будкин голову опустил, он уже дошел до графы «семейное положение», дрожание его рук прекратилось и он четко и ровно подчеркнул – «не замужем»... Андрей молчал. У него не находилось что-либо сказать. Отчужденно-холодное отношение к этим женщинам - некрасивым , кричащим, страдающим; в длинных рубашках до пят, халатах на один блеклый невыразительный цвет, с причудливыми позами для облегчения мук, с выламыванием рук, - вдруг обернулось для Будкина совершенно другой, неожиданной для него стороной. Ведь каждая из них имела своего близкого человека, любимого, как правило; свою драму и даже иногда трагедию, жгучую какую-то тайну, и конечно, интимную, скрытую от всех жизнь; свою заветную мечту, воспоминания…
Вот и сейчас, к теперешнему Будкину повернулась его, собственная судьба и, стонущая, ждала, ждала, да нет – требовала от его ответа, - честного, правдивого, естественного и единственного. Как нужно было поступать в такой обстановке, в таких непредвиденных обстоятельствах, и в такой неожиданной ситуации – Будкин не знал.
… Их связь тянулась уже два года, с того самого вечера в кафе, в сентябре, в начале четвертого курса, после которого им захотелось встретиться вновь. Вернее, захотелось ему, Будкину, скучающему в ожидании нового учебного года, без привычных занятий и друзей. В комнате общежития он жил один, отбывая тоскливый наряд в хозчасти института, ока его сокурсники трудились в колхозе. На следующий вечер, после предыдущего в кафе, они встретились, и она пошла к нему, и разделила невеселое его одиночество. Все пять кроватей в комнате были свободными и можно было их менять, для остроты тех ощущений, которые появились, так ярко и неожиданно, когда снялась вдруг кажущейся недоступность и тайная мечта стала реальностью, превратилась в повседневность, в осязаемую и ощущаемую радость телесного общения и наполнилась содержанием постоянных открытий – новых, непривычных, жарких, одуревающих… Позднее, уже зимой , встречи их стали менее частыми, но теми же сладостными и манящими, хотя после – заметно разочаровывали, тускнели, но потом, через время, в неделю или две, с каждым днем разлуки, - снова будоражили своим нетерпением ожидания и снова – манили, пьянили… Так пролетел год, продолжался другой, и Будкину никак не удавалось эту связь прекратить, разорвать все бесповоротно и окончательно. Он давно понял, что привязан только физически, что слова и мысли подруги, без образования и без интересов, - его не волновали. Он подчас ругал себя за безволие, - изматывал себя в спорте, самозабвенно ударялся в науку, играл в платоническую любовь с другими, но снова и снова скатывался в низину неодолимой и неумолимой плотской страсти, вожделенного удовольствия, мнимой радости. Это его опять угнетало, с каждым новым и неожиданным вроде, но таким закономерным и естественным – разом, случаем… Через два года ровно, приехав с каникул, уже на шестом курсе, вечером, в пятницу, Будкин набрал в телефоне-автомате привычный номер и , услышав знакомый голос, почувствовал в нем не обычную затаенную истому желания, а равнодушно-холодное отчуждение, вызов, даже протест. Но о встрече они все же договорились, - на прежнем, как и раньше, месте - в пустом и ночном детском саду, где Будкин работал сторожем,- за шумной и людной улицей, у трамвайного кольца. В тот теплый и темный сентябрьский вечер, такой же, наверное, как и два года назад, после кафе, но теперь, - во дворе детсада, среди песочниц и корабликов, вокруг так упорно крутилась Ленка, и где так настойчиво ее уговаривал «зайти погреться» Будкин, наконец-то для него и открылось то непоправимо случившееся в их последней встрече в мае, что теперь никак нельзя было поправить, остановить, прервать. Слишком все оказалось поздно. Ленка нервно курила, шумно и с надсадом затягивалась, кашляла, молчала после признания. Ее слова никак не доходили до сознания Будкина. Он суетился, тянул ее за плечи и умом своим никак не постигал беды, (или радости?), нависшей над ним. Ему представлялось, что все еще пройдет, минует и сгладится, что всё это ее наговор, хитрость, неправда, игра, и думалось пока что еще легко, непринужденно, случайно. Однако встречи Ленка прекратила и Будкин тоже, уже спасая свое положение, решил забыть ее, отказаться от всего, затеряться в большом городе. Лишь однажды, в декабре, увидел он Ленку из окна трамвая. Она шла, с выпирающим животом, выходила из ворот банка, где работала, а следом за ней шла ее мать. Будкин заметил раздражение в их движениях и походке, нервозность какую-то, беспокойство, и ему самому сделалось неприятно и неуютно и он долго не мог тогда успокоиться и ничего ему не лезло в голову в читальном зале областной библиотеки в тот день где он планировал и собирался покончить наконец-то с надоевшим ему, заданным рефератом…
Наступил февраль. Пришло ощущение скорых перемен, ожидание распределения, виден был конец шестилетней нелегкой учебы.
… «Надо бы надеть маску» - вдруг пришла Будкину спасительная мысль о соблюдении сан-эпидрежима. Но Ленка его уже давно узнала. Лицо ее, недоуменное, смущенное, застыло перед Будкиным, и это было для Андрея невыносимо хуже всякой пытки. Он спешно задвигался за столом, не выдерживая взгляда, встал, будто нехотя, достал мешок для одежды, вытащил оттуда халат, рубашку, тапочки. Потом стал готовить мыльный раствор для бритья, приготовил затем портняжный, для обмера живота, метр, потом взял в руки акушерский циркуль для измерения таза…
- Ты одна?
- Да – отозвался далекий отрешенный голос.
- Надо записать вещи, вклеить в историю… Что? Опять? Потерпи… это недолго…
Пока Будкин выполнял все необходимые манипуляции, медленно, сосредоточенно, словно боялся дойти до самого главного и трепетного, но все-таки он не стал делать этого последнего и важного: мерить то, что много раз гладил и знал; не стал слушать – стук своего родного по крови сердца, потому что его собственное сейчас стучало не реже, чем оно билось в этом обтянутом блестящей кожей, с выпирающим пупком, животе…
В семь часов Будкин поставил кипятить инструменты и щётки. Когда в емкостях забулькало, ему страшно захотелось спать. Казалось, всё бы отдал за минуту сна ; глаза застилались пеленою и ни крики из родзала, ни клокотанье кастрюль не в силах были убрать этот туман. Тут не вовремя и некстати заверещал порядком надоевший за ночь звонок. Будкин, чертыхаясь, пошел открывать. К счастью, это оказалась машина из пищеблока.
За окном посветлело. Хлопотливо забегали санитарки, неизвестно откуда появившиеся; зазвонил телефон, молчавший всю смену. На Будкина навалилась страшная ноша отошедшей ночи,- бессонной, суматошной, незабываемой. У него гудели ноги, бессильно висели руки, в голову безжалостно врывался неумолчный гудящий шум. Очень хотелось спать…
1984. Мурманск