Река огненная
Видел я наконец, что поставлены были престолы,
И воссел Ветхий днями;
Одеяние на Нем было бело как снег,
И волосы главы Его – как чистая волна;
Престол Его – как пламя огня, Колеса Его – пылающий огонь,
Огненная река выходила и проходила пред Ним…(Даниил, 7:9-10).
Эта история произошла со мной в раннем детстве, во время осенних каникул, когда всей семьей мы гостили у бабушки в небольшом городишке на Украине. К слову сказать, городок был действительно маленький и неприметный, так что трудно было понять, зачем много веков назад, люди решили поселиться там, где
с точки зрения здравого смысла, вовсе не следовало бы и селиться. Селиться так неумело, ненужно, так хаотично и неосновательно: вдали от дорог и от рек, вдали от всего, что способствовало развитию торговли и промыслов, от всего, что связывало в прошлом людей? Похоже было на то, что это место выбрал старый отшельник, убежавший от мирской суеты, в надежде никогда больше не встретить людей.
Но люди все же выбрали это странное место. Кто это сделал? Что двигало первыми поселенцами? Скорее всего, так и останется неразгаданной тайной.
Когда изредка на меня находят воспоминания детства, городок этот представляется мне неуклюжим белым грибом, изъеденным червями, вот-вот готовым развалиться от старости.
И действительно, немногочисленные, улицы городка петляют, путаются между участками и домами, опускаясь нередко где на метр, а где и по боле ниже уровня грунта, как будто по ним постоянно, из года в год, передвигаются вовсе не люди, а какие-то странные, замысловатые существа, похожие на огромных червей.
И только в центре весь этот хаос перестает бросаться в глаза: улицы немного выравниваются, становятся чуточку шире, так что пересечение их образует как бы центральную площадь, на которой величественно возвышаются, с одной стороны, недавно отстроенный православный собор, а с другой самое старое здание городка – католический собор, бывший некогда монастырем доминиканцев.
По правде сказать, тогда мне казалось, что оба эти сооружения явно не вписывались в архитектуру провинциального города; православный собор буквально давил своими размерами все окружающее. Костел же возвышался над городом печально и гордо, как парусник севший на мель. Его длинные желтые башни, с большими часами, возвышались над городом словно две корабельные мачты, оставшиеся без парусов. Я понимаю, что мое описание может показаться не слишком правдоподобным но, тем не менее, должен заметить, что костел был и вправду ярко-желтого цвета. А эта расцветка, как мы знаем из нашей недавней истории, никогда не вызывала у населения энтузиазма.
В общем, все походило на то, что этот «корабль» крепко увяз в «желтых песках» провинциального города, и теперь навсегда покинут командой. По крайней мере возле него, даже в воскресные дни, редко собиралось более десяти человек, так что было трудно понять, кто эти люди: постоянные прихожане или зеваки, любующиеся новинками провинциальной архитектуры?
Напротив костела располагалась третья и последняя достопримечательность здешних мест - это был памятник Ленину, «вождю всех народов», который своей могучей, гранитной рукой, словно в театре абсурда, указывал прямо на католическое строение. Остальные строения городка, тянувшиеся вдоль невзрачных, петляющих улочек, не представляли из себя ничего интересного.
Моя бабушка жила на самой окраине. Вдоль участка, на котором стоял ее дом, тянулся ряд огромных деревьев: ясеней-великанов, вязов, дубов и нескольких старых грецких орехов. И тогда, и сейчас мне было трудно понять, зачем их оставили расти так, как им вздумается? Почему их нельзя было срезать, пока они были еще молодыми? Эту загадку мне так и не удалось разгадать.
В центре участка располагался одноэтажный глиняный дом, обложенный в полкирпича, состоявший из двух довольно уютных, но маленьких комнат, в одной из которых поселялось все наше семейство, а в другой жила бабушка и ее кошка.
Окна дома с одной стороны выходили во двор, а с другой, сразу за окнами, начинался большой, полу запущенный сад, где во множестве росли черешни, яблони, вишни и груши. Деревьев в саду было много, так что они теснились, мешали друг другу, устремляясь своими могучими лапами все выше и выше к солнцу, к свету, к теплу. Весной, во время цветения, сад одевался в полупрозрачные бело-розовые одежды и, скорее, был похож на хоровод девушек, одетых в праздничные летние платья. Сейчас же, в середине осени, он уже практически сбросил листву, и от этого деревья в саду напоминали людей, застывших в молитвенных позах, вымаливающих у неба не слишком суровой зимы.
Спереди дом был огорожен хозяйственными постройками. Говоря откровенно, мне не нравилось то, что хозяйственные постройки располагались не сзади, а перед крыльцом. Из-за этого во дворе всегда шлялись куры, утки и гуси, которые постоянно вытаптывали и выедали траву и потому осенью, во время дождей, когда на улице становится особенно промозгло и сыро, двор превращался в вязкое грязное месиво.
В эти осенние дождливые дни на меня, пусть еще маленького, но все же выросшего в столице мальчишку, нападали нестерпимая скука и лень, перемешанные с легкой тоской и еле заметным унынием. Вынужденный «затвор» явно не шел мне на пользу, и все, что я делал тогда - это спал до полудня, ел много сладкого, читал до полуночи и только лишь изредка выходил погулять. Помню, такое мое поведение сильно огорчало отца, но я был упрям, своенравен, и родители волей - неволей вынуждены были смириться с таким положением дел…
И вот в один из таких пасмурных дней мы все проснулись от сильного шума. Уверен, многим людям знакомо это странное ощущение: когда ты просыпаешься утром в теплой постели и понимаешь, что спешить тебе некуда, да и собственно незачем, понимаешь что дела можно отложить на неопределенное время, да и дел то, по большому счету, особых и нет… Ты лежишь, со смешанным чувством наслаждения, похожего на легкое опьянение, и тревоги от осознания неминуемого подъема и мучаешься над неразрешимой дилеммой, вставать или нет?
Было часов восемь утра. Накануне я действительно поздно закончил читать и теперь, встревоженный и не выспавшийся, пытался снова уснуть, а в голове, в полудреме, крутилась назойливая-неприятная мысль о том, почему же так настойчиво и неугомонно лает наша собака? Через пару минут сон улетучился, я приподнялся с постели и ленивой походкой добрел до окна, будучи преисполнен желания узнать, что же все таки происходит снаружи? Однако в окне я увидел лишь то, как ветер с силой раскачивал голые ветви деревьев, от чего они становились похожи на проходившую мимо процессию разгневанных великанов, которые в неудовольствии размахивают своими могучими лапами.
Недолго думая, я вышел во двор, где увидел следующую картину: мой отец, мама, бабушка и двоюродный брат Константин (студент вуза, также гостивший в это время у бабушки) с крыльца наблюдали, как наш пес по кличке Мухтар метался вдоль сетки и неистово лаял на какое-то странное живое создание, с первого взгляда напоминавшее прыгающий на сетку и издающий какие-то странные звуки (не то лай, не то писк) комок шерсти и грязи.
Шерсть Мухтара стояла дыбом на холке, хвост изогнулся дугой, его буквально трясло от желания ринуться в бой. Он был похож на сжатую до предела пружину, готовую обрушить всю свою мощь на незнакомца, посягнувшего на его территорию и на безопасность хозяев.
Но «беда» была в том, что незнакомец (приглядевшись я понял, что это тоже была собака) не мог вызвать не то чтобы страха или угрозы с его стороны, но скорее, внушал всем своим, микроскопическим, видом смутное чувство жалости и сострадания. Он был больше похож не на собаку, а на жука: огромного, покрытого серой, торчавшей во все стороны, шерстью. Его небольшое, продолговатое тело с маленькими мохнатыми ножками (в пропорциях таксы), и постоянно виляющим, словно пропеллер, хвостом могло бы уместиться в ладонях взрослого человека. А мохнатая морда с торчащей бородкой и хаотически разбросанными, растопыренными усами напоминала опытному наблюдателю лишь о том, что её давно уже не расчесывали и не мыли.
Было понятно, что перед нами щенок. Скорее всего он потерялся, и принял наш двор за хозяйский. Только этим можно было объяснить такое его беспечное, по отношению к нависшей угрозе, игривое поведение. Он просто хочет домой, хочет, чтобы его приласкали и накормили, хочет уткнуться мордой в теплые, ласковые руки хозяина и так провести целый день, виляя хвостом, тем самым выказывая свое послушание и удовольствие.
- Давайте назовем его Жук, - выпалил я.
Родные посмотрели на меня с удивлением, и первым на мое предложение отреагировал Костя. - Давай! Но все же нужно прогнать его. Только будет мешать и не давать спать по утрам. Да и Мухтар весь в грязи! И птица волнуется! Кому это нужно?
С общего, молчаливого одобрения Костя взялся за дело. Мы ему явно сочувствовали, так как были легко одеты и поэтому заинтересованы в скорейшей развязке. Взяв длинную палку, движимый целью выгнать пришельца на улицу, подальше от дома, Константин вышел в ворота. При его приближении Жук каким-то образом сообразил, что это угроза; начал рычать, пятиться, показывая нападавшему мелкие и редкие молочные зубы. Но делал он это так неуверенно и смешно, что мы все невольно заулыбались и где-то в душе даже стали жалеть бедолагу. Казалось, он только делает вид, что огрызается, а сам непременно хочет того, чтобы его полюбили, погладили и приютили. Именно поэтому, демонстрируя свой забавный щенячий оскал и одновременно не переставая вилять своим мышиным хвостом, он извивался всем телом и ластился к приближающемуся человеку, как бы надеясь на то, что тот передумает, сжалится над ним, и позволит ему остаться в нашей компании.
Но Константин был непреклонен. Он оттеснял Жука все дальше и дальше и казалось, вот-вот уже выгонит его со двора, но, в самый последний момент, тот сумел изловчиться и, проскользнув между ногами у Кости, юркнул под кучу из досок и какого-то хлама, что лежала невдалеке у ворот. Почувствовав свою безопасность, Жук начал лаять уверенней, с чувством явного недовольства за оказанный ему недружелюбный прием.
- Пусть остается, - сказал отец, - только во двор его не нужно пускать!
После этих слов, продрогшие и немного взволнованные, мы вернулись обратно в тепло и уют.
Наступивший день был такой же серый и скучный, как и предыдущие дни, и я, признаюсь, не помню, чем был занят все время от завтрака и до обеда. Но точно помню, что после обеда я решил прогуляться, а заодно и проверить, как чувствует себя в новых условиях наш уродливый незнакомец. В доме было тихо и как-то томительно одиноко: после обеда родные мои куда-то ушли, и только бабушка беззвучно сидела у печки и что-то вязала. Увидев меня, она оторвала взгляд от своего рукоделия и спокойным, но одновременно настойчивым тоном заметила:
- Он видимо голоден? Пойди покорми его… Я поставила миску с едой у порога.
Я вышел на улицу. Ветер все также трепал лохматые лапы деревьев, в воздухе пахло сыростью и гниющей листвой, словом, после неожиданного утреннего приключения ничего не изменилось вокруг. И только из-за кучи деревянных обломков доносился размеренный лай нашего незваного гостя.
Жук явно не хотел вылезать. Чувствуя себя в безопасности он успокоился и, казалось, лаял лишь для того, чтобы мы не забыли о том, что он все еще здесь, о том, что нам придется смириться с его неожиданным появлением, придется принять его в круг приближенных, поставить на довольствие и вообще придется любить его, считать членом семьи, заботиться о нем и всячески потакать его шалостям и невинным капризам.
Теперь он лаял без злобы, но постоянно и монотонно, словно это была не живая собака, а механическое изделие с хвостом и усами, купленное в магазине игрушек, заведенное (запрограммированное) на постоянный, повторяющийся через ровные промежутки времени, обрывистый лай.
В общем, все это было забавно и абсолютно не страшно. Взяв миску с едой, я уверенно подошел к куче досок, поставил миску и стал вызывать упрямца выйти из-под укрытия. Как это было ни странно, но через минуту из под кучи показался не злобный оскал, а любопытная, мохнатая морда, сияющая немного лукавыми но добродушными глазками и усами, напоминавшими куски проволоки, хаотически натыканные чей-то неумелой рукой.
- Насекомое! – подумал я и улыбнулся.
- Иди ешь, чудовище, а то сдохнешь тут с голоду, - и я подвинул миску поближе.
Жук попятился, но через секунду все его мохнатое, коротконогое тело нависло над миской, а крохотный, кошачий язык начал, со свистом, уплетать аппетитную кашу.
Покончив с едой, он облизался, буквально вылез из миски и полный радости от того, что его все же признали, стал крутиться у меня под ногами, желая быть тут же обласканным. Поначалу, он вел себя неуверенно: то подходил, то отскакивал в сторону (хотя я и не шевелился), словно ящерица, извивался, стараясь задними лапами быть ближе ко мне, и одновременно пятился передней половиной своего щенячьего тела и отворачивал морду. Но этот танец продолжался недолго.
Через пару минут он уже смело терся спиной об мои сапоги, то вдруг вставал на задние лапы и пытался заглянуть мне в лицо, как будто желая еще раз убедиться в том, что мы все- таки подружились. Все это было комично и трогательно одновременно.
Я присел, почесал его за ухом и поднял на руки. Ему это явно понравилось. Жук был размером с котенка и потому легко умещался у меня на ладонях. Но более всего меня поразили его серые, не по возрасту большие глаза. Поразил его взгляд; одновременно не по собачьему умный и благодарный. Я понимаю, что это звучит слишком сентиментально и, может быть, действительно не стоит предавать настолько большое значение отношениям между людьми и нашими «меньшими братьями». Но все же для меня в этом взгляде было слишком много необъяснимого, загадочного: это был взгляд, полный собачьей любви, преданности, взгляд, желавший бескорыстной, но верной дружбы, взгляд, буквально поражавший своей осмысленностью, располагавший к доверию.
Признаюсь, в своей жизни (ни до встречи с этим милым созданием, ни после) я никогда не испытывал какой-то особой любви, особой привязанности ни к диким, ни к домашним животным, и даже наоборот, всегда удивлялся тому, как это люди могут так сильно любить своих домашних питомцев, но сейчас вспоминая эти глаза, я начинаю кое-что понимать.
Поставив Жука на место, я решил прогуляться. Я вышел на улицу и лениво побрел вдоль унылых, серых домов, вдоль старых, местами обрушившихся заборов, вдоль зарослей, что безжалостно поглотили заброшенные участки и уже нависали над улицей, угрожая ей своей неуемной энергией роста.
А ведь только недавно все было не так уныло, цвело, радовалось солнцу, пахло цветами и свежей травой, манило тенью, приглашая уйти от летнего, нестерпимого зноя. Шумело птичьими трелями, волновалось, как океан, где ветер, точно волны, раскачивая верхушки деревьев, неутомимо игрался с листвой.
Все то время, что я брел по пустынным окраинам, Жук вприпрыжку бежал за мной, лая от радости, путаясь под ногами и неудержимо виляя хвостом. Погода как-то вдруг, неожиданно переменилась. Небо стало безоблачным, тихим и почти по-летнему теплым. И только деревья покорно роняли под ноги желтые листья.
Я остановился невдалеке от главной дороги, ведущей в центр городка. Идти дальше мне не хотелось. Я просто стоял и рассматривал незамысловатый уголок осенней природы, где земля, как покрывалом, была усыпана влажными, яркими, красно-желтыми листьями, колебавшимися иногда от легких порывов осеннего ветра.
Некоторое время я стоял без движения, пока не почувствовал, что из зарослей на меня кто-то смотрит. Оглянувшись, я увидел среди голых кустарников зайца, который, поджав уши, тихо сидел и наблюдал за мной и моим мохнатым приятелем. Но только лишь мне стоило пошевелиться как заяц, почуяв угрозу, резко поднялся и бросился в сторону. Он летел через поле словно спринтер, едва касаясь земли, огромными затяжными прыжками преодолевая препятствия. Жук моментально среагировал на это движение: резво бросился следом, но через пару мгновений остановился. Зайца уже не было видно. И все же Жук был доволен собой, его уверенный взгляд и резкость движений говорили о том, что внутри он ощутил себя настоящим охотником.
– Вот и поохотились, - подумал я и повернул обратно, домой. Жук повторил мой вираж и вскоре наша прогулка закончилась. После того, как я хлопнул калиткой, Жук покорно отправился в свое временное убежище, и там на время затих.
Следующие несколько дней все шло как по написанному сценарию: утром Жук будил наше семейство. Точнее, даже не он, а бабушкин пес, который неистово лаял на это маленькое лохматое чудовище, которое носилось с радостным лаем вдоль сетки, периодически вскакивало на нее, тем самым выставляя на всеобщее обозрение свое лысое пузо. Мы вставали, как нам казалось, ни свет - ни заря, не выспавшиеся и раздраженные. Кормили животных. Затем снова шли отсыпаться, но сон был утерян, покой был забыт, все мы были выбиты из привычного русла.
После завтрака, обеда и ужина я ходил на прогулки. Жук всегда следовал рядом, все также, как и в первый раз, подпрыгивая от радости на своих жучьих лапах, виляя хвостом, поглядывая на меня своими преданными, по-детски наивными глазками.
Он полюбил меня: ни на кого он не реагировал так, как на меня. Стоило мне только выйти на несколько секунд из дома, как он бросал свое временное укрытие и начинал радостно прыгать, призывая меня идти на прогулку. Но если из дома выходил кто-либо другой, он реагировал по-иному, а точнее, предпочитал отсиживаться в своем убежище, где: либо дрыхнул «без задних ног», либо, высунув морду наружу, беспечно лежал, мирно разглядывая окружающих.
Первое время мне нравилось такое его поведение….
Но через несколько дней я заметил, что Жук стал меня раздражать.е
- Сколько можно не высыпаться? – печалился я по утрам. - Потом он вечно путается у меня под ногами, не давая проходу. Уже одному никуда н сходить. Родители беспокоятся, и бабушка нервничает из-за шума, который он поднимает.
Так однажды он все же залез к нам во двор, найдя дырку в ограде, распугал птицу, нахулиганил. После чего, всем семейством мы гонялись за ним по двору, пытаясь выпроводить его за ворота. А он бегал от нас, прячась в укрытиях: полный радости и веселья от этой, как ему казалось, забавной игры. Мы же все были расстроены произошедшим, хотя, по правде сказать, ничего страшного и не случилось.
Короче, я начал думать о том, как мне избавиться от его утомительной, а временами и раздражающей собачьей привязанности.
Сначала я гнал от себя эти мысли и думал о том, что Жук любит меня. Тем более, нужно сознаться, часто он подымал мое настроение своими комическими проделками, своей неутомимой энергией и непрекращающейся веселостью.
Но через несколько дней я стал размышлять о том, как было бы неплохо устроить все по-другому…..удобно? Как сделать так, чтобы одновременно, и Жук жил вместе с нами, и чтобы впредь обходиться без лишних хлопот? Однако решение этой дилеммы оказалось не таким уж простым.
В итоге, я и сам не заметил, как постепенно довел себя до того состояния, когда мое раздражение достигло предела. Так, я придумал свой план. План который, как мне казалось, поможет избавиться от такой навязчивой и такой надоедливой дружбы. Расчет мой был прост: я знал, что только лишь я выйду на улицу, Жук непременно увяжется следом и будет сопровождать меня, куда бы я ни пошел или не поехал на велосипеде….
И вот решено: завтра, когда все уйдут, я сяду на велосипед и отправлюсь за хлебом, причем специально поеду куда-нибудь подальше от дома. Жук непременно увяжется следом за мной, но я буду ехать так быстро, что он должен будет отстать и потеряться среди извилистых переулков этого города. Он еще мал, и дорогу обратно вряд ли сможет найти.
А там будь что будет. В конце то концов, живут же собаки на улице…? Тем более, что всем бездомным собакам все равно не поможешь, а нам вместе с ним жить ну никак невозможно. Да и потом, я скоро уеду, а бабушка вряд ли сладит одна со всем этим хозяйством.
Этими мыслями я успокоил себя и, не думая больше об этом, провел оставшееся время, такого короткого и такого унылого осеннего дня в праздности и безделии, а точнее, у телевизора.
Утром все прошло как обычно: Жук опять хулиганил, мы были раздражены, потом сели завтракать, после завтрака покормили собак (остальную скотину бабушка кормила еще на рассвете), и после недолгого отдыха я напросился поехать за хлебом и другими продуктами.
Получив деньги, я вывел велосипед за ворота и тихонько поехал по опавшей осенней листве. Жук как всегда увязался за мной; он бежал бодрый и радостный, подпрыгивая на ходу и семеня своими крохотными, жучьими лапами.
Выехав на асфальт, я ускорился. Мой провожатый не отставал. Ничего не подозревая, он все также бодро бежал, как бы всем своим видом давая понять, что готов порезвиться, что он полон сил и энергии и что наша «игра» доставляет ему удовольствие.
Я снова прибавил, но Жук казалось этому еще больше обрадовался, по всей видимости, наша прогулка захватила его целиком. Словом, он был доволен.
Я же, в отличие от него, был серьезно расстроен, ибо понял, что если дело пойдет так и дальше, то мой план не удастся и я вынужден буду возвратиться домой в сопровождении моего «быстроногого» друга.
Пришлось нажать на педали как следует, так что испарина выступила у меня на лице, но и это не принесло ожидаемого результата: Жук мчался «стрелой», не отставая ни на секунду. В голове у меня то и дело мелькали мысли о том, что может быть хватит? Может быть, это не выход? И вообще, мой план, грозивший провалом, явно походил на предательство. Одно дело, если бы речь шла о взрослом самостоятельном животном, вполне способном самому себе добыть пропитание. Но ведь это был еще только щенок!? К тому же любивший меня больше всего на свете. Да, он был бесполезен в хозяйстве: лишний рот. Но разве можно в этой жизни все измерять с точки зрения пользы и выгоды? Тем более, когда речь идет о дружбе, о преданности, о верности наконец?
И все же чувство боязни, боязни ответственности за жизнь этого хрупкого, беспомощного существа было сильнее голоса разума. Впрочем, и страсть разожглась во мне с такой бушующей силой, что я уже не мог и подумать о том, чтобы остановиться. Мне почему-то (почему, я и до сих пор понять не могу) хотелось, во что бы то ни стало, исполнить задуманное. Как будто какое-то наваждение нашло на меня. Как будто я был в угаре, не понимая что именно происходит, не понимая, что я творю и чем, в итоге, все это для меня может закончиться?
Теперь я ехал так быстро, как мог. Так, что и не заметил, как асфальтовое покрытие плавно перешло в мощеную камнем дорогу. Велосипед заметно трясло, из-за чего я не мог как следует разогнаться, однако и Жук, видимо, стал выбиваться из сил. Я ехал, постоянно оглядываясь и видел, что взгляд моего, теперь уж бывшего, друга был полон отчаяния и вопросительного недоумения. Казалось он говорил мне: пожалуйста, остановись, я устал, давай не будем больше в это играть! Ну или хотя бы езжай немножко помедленнее, а я обязательно постараюсь успеть.
Но я мчался как будто в угаре; с остервенением жал на педали что было сил. Казалось, какая-то неведомая доселе мне сила влекла меня только вперед. Должен сознаться, эта гонка не доставляла мне удовольствия. Скорее наоборот; внутри у меня вскипало какое-то смешанное, неизведанное ранее чувство (то ли тревоги, то ли стыда), в котором я не мог, да и не хотел, тогда разобраться.
В какой-то момент я опять оглянулся и понял, что Жук заметно отстал. Он уже не был так весел как раньше, движения его стали неловки, взгляд казалось потух; он двигался так, как-будто бежал по инерции. Казалось, он понимал, что это уже не игра, что он отстает, что может остаться один, без хозяина, без любимого им существа, без того, кто был смыслом всей его жизни в последние несколько дней. Он бежал, спотыкался и только изредка жалобно, пронзительно, отчаянно лаял, и я чувствовал, что это была его последняя просьба - остановиться, подождать его и дать отдохнуть.
Но я ехал, вспотевший, взбешенный. Все быстрей и быстрей. Желая как можно скорее скрыться из виду и прекратить свое бесстыдное бегство. Сердце ныло с досады, я чувствовал, что делаю нечто гадкое, что я предатель, что нужно срочно закончить все это...
- Не нужно этого делать! – кричало что-то в самой глубине моего существа, запрятанное далеко-далеко, запертое наглухо, задыхающееся – Ненужно!
Но в то же время мной владело какое-то сильное, поражающее своей злобой желание все довести до конца, закончить то, что задумал.
В какой-то момент я оглянулся и на короткое время, поймал взгляд усталой собаки. Жук отстал метров на десять, но был видно, что он уже выдохся: вот еще пара секунд, и я смогу окончательно оторваться, но этот взгляд я запомнил надолго. Я запомнил его потому, что в нем, несмотря ни на что, была только лишь преданность и (пусть собачья) но, все же, любовь. Разве это ни странно? Я предавал его, а он продолжал любить меня все сильней и сильней. Я бросал его в неизвестность, а он все больше хотел быть со мной, хотел служить мне верой и правдой…
Вот парадокс, думаю я иногда: то, что естественно для собаки, а именно любовь и преданность к своему хозяину, чаще всего противоестественно для человека.
Разве так ведут себя люди, когда их предают? У нас, у людей, стоит только намеком дать понять кому-либо, что он мне больше не интересен, как сразу, в ответ, где-то внутри, вспыхнет если не ненависть, то непременно обида, замешанная на гордости, завышенной самооценке и скрытом самолюбовании. Мы не прощаем не то что предательства, но даже и мимолетной слабости ближних. И может быть, поэтому мы хуже животных? Хуже настолько, что тот отчаянный взгляд до сих пор жжет мне душу. Когда я вспоминаю его, мне становится нестерпимо больно и стыдно за все, что я сделал тогда. Стыдно за то, что я не умею любить никого, кроме себя самого, стыдно за то, что я заставил страдать это маленькое, беззащитное существо, стыдно не только за то, что я его предал, но и за то, что всю свою жизнь я доставлял беспокойство и муку всем, кто находился рядом со мной.
Недавно один мой знакомый священник рассказал мне о том, что грешники в аду будут мучимы муками совести, т.е. именно совесть будет судить нас за наши грехи. Он говорил, что это мука будет подобна огню. Но это будет не адское пламя, а Огонь Божественной Любви. Любви, при взгляде на которую, мы будем гореть от стыда, осознавая все то, что наделали в жизни, осознавая, что в этой жизни мы только и делали, что предавали любовь. И от осознания этого мука будет невыносимой.
Теперь мне понятно, что взгляд этой уродливой, во всех смыслах, бесполезной, ненужной собаки разбудил во мне совесть. И это пробуждение доставило мне столько страданий, что я готов был провалиться на месте, лишь бы избавиться от всего-этого (от этой муки), лишь бы поскорее забыть все, что случилось.
Кстати, после этого я стал понимать, почему некоторые люди так беззаветно любят своих домашних животных. Наверное, это случается потому, что не умея любить своих близких, Бог дает этим людям последний шанс научиться хоть кого-то любить.
Дальше рассказывать особенно нечего. В конце концов, я добился того, что хотел. Жук вскоре отстал и прекратил свое безнадежное и бессмысленное преследование. Отъехав на достаточное расстояние, я спрятался за деревьями и некоторое время мог наблюдать, как он тихо бредет вдоль дороги, уже не пытаясь бежать и искать меня. Он как бы смирился: такова уж тяжелая доля собаки, редко кому из четвероногих бродяг выпадает счастье найти верных друзей и ежедневную миску похлебки.
- Ничего не поделаешь, - оправдывал я сам себя, - в конце концов, может быть, так будет лучше для всех?
Вечером того же дня я чувствовал себя очень скверно, но состояние мое стало буквально невыносимым после того, как утром следующего дня к нам пришел человек, искавший собаку. Он увидел меня возле дома и пояснил, что ему рассказали, как вчера меня видели ехавшим на велосипеде как за мной мчалась маленькая мохнатая собачонка. Он говорил, что по описаниям, собака была очень похожа на его потерявшегося 4-х месячного щенка, которого он взял в месячном возрасте и к которому уже успел привязаться.
Я сделал вид, что не знал, откуда взялся щенок, хотя и признался, что видел, как он долго бежал следом за мною. Также я объяснил где щенок потерялся и мужчина, простившись, отправился продолжать свои поиски.
Конечно, я очень надеялся на то, что Жук снова найдется, всем сердцем желая того, что ему будет опять хорошо со своим старым хозяином. Но все же тяжесть с моей души не сходила, настроение было никчёмное, совесть продолжала меня обличать, но, с другой стороны что-то внутри меня не давало признаться себе самому в том, что я сделал низость и подлость. И эта борьба между совестью и тем, что противилось ей, в самой глубине моего существа, доставляла мне душевную боль.
И вот, промучившись так пару дней, я решил разделить эту боль со своим двоюродным братом. Вечером я рассказал ему обо всем, что случилось.
К моему удивлению он выслушал мой рассказ очень спокойно, а затем начал хвалить мой поступок: он уверял меня, что я зря беспокоюсь, что все сделано правильно, что в первую очередь нужно думать о людях, о близких…. О том беспокойстве, которое Жук доставлял нашей семье, о больной бабушке, наконец.
Он говорил, что муки совести это все предрассудки и мне не в чем корить себя. Сейчас я не помню точно, что он говорил, но в целом пафос его речи сводился к тому, что в жизни нужно поступать благоразумно. Что всем не поможешь. Что нормы нравственности, господствующие в обществе, в тот или иной период истории, по сути своей относительны и т.д., и т.д..
А когда я сказал ему, что это грех и что Бог не простит мне такого поступка, он рассмеялся и стал упрекать меня в близорукости, в детской наивности, в том, что я доверился сказкам про благодушного, любящего боженьку, который сидит где-то на небесах и записывает в красную книжечку все наши деяния. Конечно, мое подростковое сознание еще не было готово подвергнуть анализу философские размышления брата, и потому его настойчивые рассуждения о нелепости моей детской веры и его насмешливый тон вполне убедили меня и успокоили совесть.
С тех пор Бог стал мне не нужен. И не нужен Он стал потому, что любое воспоминание о Нем отдавалось в моей душе болью от осознания того, что я не так уж хорош, как хотел бы казаться. Мне было бесконечно трудно согласиться с той мыслью, что в глубине у меня таится что-то такое, чего я стыжусь, что прячу от всех и боюсь показать не то что другим, но и себе самому. Так, что когда я начинаю думать о Боге, я чувствую себя абсолютно беспомощным перед той внутренней бездной, которая разлита во мне, которая скрыта от посторонних глаз, которая мучит меня.
И я не знал, как сделать так, чтобы это глубинное ощущение внутренней, пронизывающей до костей пустоты больше не тяготило и не доставляло страданий. До этого времени я находил лишь единственный выход, способный избавить меня от мук совести и душевных страданий, этот выход был прост: исключить Бога из жизни как ненужную сущность, как нечто такое, без чего можно вполне обойтись, без чего можно жить как угодно и при этом считать себя порядочным человеком.
Однако, сделав это, я не учел одного существенного момента, а именно: я не учел того, что тем самым я превратился из человека в животное. В хищника, который только и делает, что услаждает себя: совокупляется, жрет, нежит тело, ласкает свое самолюбие и подавляет других, в первую очередь тех, кто мешает ему брать от жизни свое.
Все это какая-то ненастоящая жизнь. Словно бессмысленная игра, в которую играют люди живущие в эпоху тотального эгоизма и самовлюбленности. Мы удаляемся друг от друга. Незаметно делаемся друг другу чужими! Когда эти мысли приходят мне в голову, я вспоминаю легенду о василиске, об этом странном змееподобном создании, что убивал только лишь взглядом. От его взгляда сохла трава и даже камни растрескивались, отчего скалы рассыпались буквально на части. А спастись от него можно было, только показав ему зеркало. Змей погибал, увидев свое собственное изображение. Разве эта легенда не о том зле, что живет в каждом из нас?
Нередко мне кажется, что любовь к ближнему как бы исчезла, выгорела из человеческих сердец? И что мы получили взамен? Взамен мы взрастили в себе новую, как нам теперь кажется, «божественную» веру, основанную на новых началах! Эта новая вера – любовь к себе самому! И неважно при этом, кто я такой? Ибо новая вера требует поклонения человеческим чувствам, разуму, телу, свободе как таковым, вне зависимости от того, как эти чувства, разум, свобода нами будут употребляться. Мое «Я» - вот новый бог этой религии. И поэтому все, что включает в себя это «Я», достойно поклонения и почитания. «Я» - бог»! «Я» - царь мира, «Я» - его гордость и украшение, и поэтому все в этом мире принадлежит мне и только мне. Вот главная заповедь этой религии. Вторая же заповедь: все, что вне меня, должно мне служить и быть у меня в подчинении.
Нам навязали эту глупую идеологию, и мы безоговорочно приняли ее в надежде на то, что себялюбие сможет что-то изменить в этой жизни. Ну не глупость? Почему никто не хочет понять, что в обожествлении своего неповторимого «Я» скрыта дикая, неуправляемая энергия разрушения. Разве это не путь к тотальному одиночеству? И разве ад это не есть тотальное одиночество?
Что же остается? Всегда так жить? С одной стороны, утопая в самовлюбленности, а с другой стороны, боясь прямого ответа на вопрос о том, зачем я живу? Я как идол, как бездушный истукан, перед которым необходимо совершать жертвоприношения, но в котором нет жизни. Ощущение такое, что я уже мертв… Что я уже умер душой и только боюсь признаться в этом себе…. Но и обманывать себя самого я уже не в состоянии…
И все же у меня еще бывают минуты, когда, в самой глубине своего существа, я ощущаю мир и покой. Когда я чувствую, что где-то на самом дне этой бездушной бездны, которую мы все называем собственным «Я», еще тлеет маленький огонек. Но и его тепла хватает на то, чтобы попытаться вернуться к чему-то действительно настоящему.
Вы, видимо, удивитесь, но иногда я стал заглядывать в церковь. Больше всего мне нравятся небольшие древнерусские храмы расположенные подальше от центра, на самой периферии: со сводчатыми потолками, с колоннами посередине и множеством выступов и закутков, в которых можно спрятаться от посторонних глаз и просто побыть в тишине. Я люблю там бывать. Особенно утром, когда запах воска и ладана бывает перемешан со свежестью утра и первые проблески света врываясь сквозь узкие щели окон, вдруг разбиваются о стальную вековую решетку, падают на пол, на стены, выхватывая из полумрака древние лики икон. Я не всегда остаюсь до конца… Но все же там у меня бывают минуты, которые мне почему-то особенно дороги… Вот только я еще не могу сказать, почему…?