Глава 4
Незадолго до Сирии
«Заговорщица блоха
С мухой якобинкой…»
Денис Давыдов
«Утонуть и вскочить на коня своего»!
Осип Мандельштам
— Коленька, постарайтесь, пожалуйста, - в болезненном изнеможении, умоляя, скрипела Наталья Васильевна. - Я хотела сделать мюзикл на стихи Марины Цветаевой. Но когда поделилась этой идеей с Дьяконовой, она подумала и посоветовала не обращаться к Цветаевой. Ее стихи слишком самодостаточны. Поэтому по совету Светланы Львовны, я решила взять за основу песни Галича.
В окна сторожевой будки, просеиваясь через желтую горячую занавеску, било жаркое сентябрьское солнце. Там, где ткань не закрывала окно, свет, хлынув сквозь нагретое стекло, широкой полоской заливал стол, список с названиями марок и номерами машин, которым дозволялся въезд во двор телефонной станции, внутренний угол будки, крашеный бежевой водоэмульсионной краской, половину красного телефонного аппарата, с помощью которого Николай Николаевич беседовал с Натальей Васильевной.
Он работал охранником. То есть, сидел в будке и сверял номера въезжавших машин с теми, что значились в списке на столе под стеклом и впускал их во двор или выпускал за ворота. Тень под молодыми сизыми кипарисами, рядом, метрах в пяти, у бетонного забора, выманивала Николая Николаевича наружу, покурить в ее прохладе, на ветерке. Время от времени он так и поступал. Наталье Васильевне Николай Николаевич позвонил в охранном бездумье, чтобы чем-нибудь себя занять.
— Простите, а фабула? О чем мюзикл?
— Новый русский приобретает старинный особняк, чтобы устроить в нем бордель. В особняке - коммуналка, а всех ее обитателей он намерен выселить в нежилой сарай на кладбище.
— Нечто подобное я, кажется, видел в одном из сюжетов Невзорова.
— Да, я тоже об этом слышала. Но этот сюжет я предполагала использовать только как внешнюю основу. Дело в том, что каждый из обитателей коммуналки исполняет свою песню. Я уже нашла у Галича: «Караганда, моя Караганда». Это будет петь одинокая пожилая женщина, прошедшая ГУЛАГ.
— А аранжировка мелодий?
— Андрюша Бататский, из нашей филармонии, - быстро, словно отвечая урок, знаемый на зубок, проговорила Наталья Васильевна.
— Как только я его посвятила в свои планы, Андрюша сразу закричал: «Я делаю аранжировки!».
— Ну, а чем я могу помочь вам?
— Мне нужна прямая речь персонажей: нового русского, алкашей из коммуналки, молодежи, грузина соседа, - я придумала и такого.
«Вот, комбинаторша! – подумал Николай Николаевич, - А что ж ты сама будешь делать в этом идиотском мюзикле?»
Наталья Васильевна будто услышала вопрос.
— Я, Коленька, слышала у Нагиева, телеведущего, знаете?
— Мг.
— Так вот, Нагиев, - Я специально попросила Элиночку принести тетрадь и ручку, чтобы записать, и записала, – говорит, что, прежде всего, если ты что-то создал, надо зафиксировать авторские права. Это я сделаю в первую очередь. Поэтому, Коленька, я вас очень прошу: подумайте над репликами героев и архитектоникой пьесы. Я на вас очень надеюсь, вы сможете.
— Да-да, на днях я, может быть, вам перезвоню. А сейчас, извините, меня зовут.
Только Николай Николаевич положил трубку, как из-за окна на занавеску упала тень, а над занавеской, показалось круглое и широколобое лицо одного из пожилых шоферов, работавшего на «Волге» фургоне. Шофер кивнул в сторону отворенной двери и через пару секунд закрыл собою дверной проем.
— Слушай, маэстро, там ремонт, - уголок стальной выбрасывают. Я это… вечерком немного уголка вывезу, если позволишь.
— Только, когда этот отставник свалит.
— Завхоз? Он обычно в полшестого сваливает, а я часиков в шесть поеду, хорошо?
— Да, ради Бога.
Шофер исчез, а Николай Николаевич раскрыл сборник сочинений Семена Франка и продолжил чтение «Крушения кумиров».
Наталья Васильевна уже несколько лет не работала в школе. Уход с нивы просвещения она объясняла как-то сбивчиво, утверждая, что, согласно законодательству, ей, как педагогу, проработавшему десять лет подряд, положен отпуск длинною в целый год. Однако когда она обратилась с заявлением к директору школы о предоставлении годичного отпуска, тот ей отказал, а затем не возражал против увольнения Натальи Васильевны по собственному желанию.
Перед ее уходом, - уверяла она, - в коллективе сложилась крайне нездоровая обстановка, учителя практически поголовно начали брать взятки и подношения от родителей. И видеть это, и вообще находиться в кругу падших педагогов, Наталье Васильевне было очень тягостно.
Она работала в читальном зале библиотеки имени Пушкина и, обнаружив с помощью юридически подкованной Дьяконовой, что за просветительские мероприятия полагается некоторая доплата, устраивала поэтические чтения для школьников и студентов. Мероприятия представляли собой сеансы мелодекламации.
Элиночка, уже студентка поликультурного колледжа, до безобразия располневшая, играла на саксофоне классические и популярные мелодии, в промежутках между ними Наталья Васильевна читала стихи поэтов серебряного века. Сеансы были рассчитаны на два академических часа. После первого студенты и школьники, как правило, разбегались. Никакого либретто Николай Николаевич писать, конечно, не думал.
Когда в очередной раз встретился с Натальей Васильевной, без малого через год, ни он, ни она, ни словом не обмолвились о мюзикле. Уже под июньским солнцем у входа в библиотеку имени Пушкина, Наталья Васильевна с Николаем Николаевичем, как в былые школьные времена, вышла покурить из читального зала, куда как-то он зашел.
Он оставил работу в охране, искал новую и равнодушно взирал на сияющие под полуденным солнцем кусты пальм хамеропсусов, напоминающие танцующих обезьян, и ребристые лопасти и чубы канарского финика в скверике перед памятником «Коронада», поблескивавшего неровностями чугунного литья и накрытого сизой тенью вековых дубов. Наталья Васильевна, узнав, что Николай Николаевич безработный, как-то взбодрилась, сделалась увереннее и даже наглей.
Ему хотелось ругнуть ее крепким словцом, послав подальше, с другой стороны, психопатическая уверенность культуролога в собственной способности к внушению и властвованию, была слишком смехотворна.
— Итак, вы хотите, - я не понял, - путеводитель для курортников?
— Да! Но ис-кусство-вед-ческий путеводитель! Материалы у нас есть. Начинаем с вокзала. Человек приезжает на железнодорожный вокзал. Это первое, что он видит в этом городе, первый объект. Данные об архитекторе, как же его… Академик, академик…, Фамилию точно не помню. Он из Риги. Ладно, недолго взглянуть в архитектурную энциклопедию. О самой архитектуре! – там есть, я знаю, арабский дворик, венецианский дворик… Потом первая улица, ведущая от вокзала – улица Горького. Объекты по Горького
— Вы имеете в виду шедевр Кацнельбоген?
В ответ Наталья Васильевна с достоинством расхохоталась, явно показывая, как, несмотря ни на что, она умеет должным образом ценить юмор, даже если его объектом становится архитектор Кацнельбоген.
— Знаете ли, такое издание стоит денег.
— Деньги вы получите, но сначала их заработайте, представьте мне более или менее отредактированный текст.
— Это вы их мне, что ли, платить будете?
— Есть люди с деньгами, заинтересованные в издании путеводителя.
— Кто же эти богатенькие?
— Это уже не вашего ума дело. Много будете знать, - скоро состаритесь.
— Наталья Васильевна…
— Ну, хорошо, скажу, - ФСБ!
— Чекисты заказывают культурологический путеводитель?
Николаю Николаевичу стало смешно. Слава Богу, воздержался от грубости и от того, чтобы напомнить Наталье Васильевне о «дяде Боре».
— Нет, Николай Николаевич. Зря вы смеетесь! К нам в библиотеку приходят сборники новых законов, и я их читаю. И должна вам сказать, - увлеченностью и доверием Наталья Васильевна гарантировала собеседнику определенное уважение, - законы написаны достаточно грамотно.
«Наталья Васильевны изучает законы… Прелестно».
— Разве депутаты, пишущие законы все поголовно ФСБ-ешники?
— Ах, Николай Николаевич… - вздохнула Наталья Васильевна умудренно (самое время было вспомнить о «всемогущем КГБ, дяде Боре и Харитоне Осипыче») и сощурилась, - и телефоны сегодня прослушивают, как в стары е времена. На Николая Николаевича пахнуло книжным шашелем залежалого самиздата, и он поспешил поскорее распрощаться с Натальей Васильевной. Разумеется, он и не думал писать никакого «культурного путеводителя».
Впоследствии, Николай Николаевич узнал, что ни саксофонистка Элиночка, ни ее мама, искусствовед, никак не могли выдавить из себя дипломную работу к грядущим выпускным экзаменам в поликультурном колледже и заподозрил Наталью Васильевну в хитрости.
В поликультурный колледж Элиночку помогла устроить известная читателю Людмила Бонифатьевна. С Натальей Васильевной они познакомились у кинотеатра «Молодежный», когда библиотекарь выгуливала собаку, так же известного читателю эрдельтерьера, а культуролог вывешивала афишные щиты, - она подрабатывала рисованием киноафиш. Людмила Бонифатьевна приняла живейшее участие в судьбе Элиночки и устроила медузообразное дитя в поликультурный колледж. Вышедший на пенсию веселый губошлеп-чекист, муж Людмилы Бонифатьевны, обратившийся в Егорьевский городской архив, дабы написать историю и составить генеалогическое древо рода Жмыхиных, и повзрослевшие дети, посмеивались над ее благотворительным порывом, прыскали, пожимая плечами, вздыхали сквозь зубы, с досадливой улыбкой и говорили: «Ну-ну».
Вскоре, Людмила Бонифатьевна с изумлением и негодованием убедилась в их правоте. Из заслуживающих доверия источников, ей стало известно, что Наталья Васильевна в кругу их общих знакомых, библиотекарей называет поликультурный колледж «полукультурным», посмеивается над уникальным учебным заведением, то есть, над ее, Людмилы Бонифатьевны, детищем!
И это, невзирая даже на то, что в нем учится ее жирная доченька, которую, на свою голову, устроила туда сама же Людмила Бонифатьевна!
Надо сделать небольшую оговорку относительно идеи хозрасчета, получившей в определенных кругах сотрудников спецслужб широкое распространение. Способность урвать, где что плохо лежит, среди иных бойцов вооруженного отряда партии рассматривалась как доблесть и удаль. Восприимчивая острым бабьим чутьем к вибрациям и переменам в пространстве чекистского этноса, Людмила Бонифатьевна правильно сориентировалась.
Ключевым пунктом в ее мировоззренческой деформации был вечер на кухне с коньяком, закуской и очередным другом детства Жмыхина потомственным чекистом представительным, вельможно-осанистым собирателем бутылок на помойках Воркуты, Константином Забубулиным.
Собирал бутылки, понятно, не друг детства, а бездомные бичи. Одни бичи собирали, другие мыли, третьи сортировали. Константин забирал у бичей бутылки подешевле, скапливал побольше и отправлял на большую землю, чтобы сдать подороже.
— Так, а какую прибыль тебе это дело приносит? - с преданностью вперив в Забубулина свои светлые, раскосые, запсибсубстратные очи, полюбопытствовала Людмила Бонифатьевна.
— Самым дорогим автомобилем в мире считается «Мерседес-бенц», - солидно, приворковывая, и, мастерски артикулируя фразы, в лучших традициях старомосковского говора, начал Забубулин, - на рубли - более семисот тысяч. Так вот, я могу купить семь таких автомобилей.
Беседа состоялась в начале восьмидесятых годов прошлого века. В середине девяностых Забубулин стал депутатом Государственной Думы и приобрел известность подлинного знатока в области межнациональных отношений.
Сбылось сказанное пророком Миколой о торжестве «советского шкурника».*
Однажды, будучи еще студентом, в ранне-перестроечные годы, Николай Николаевич с бородой, длинноволосый, в потертых джинсах и с лежавшим в нагрудном кармане рубахи Евангелием, изданной до революции маленькой книжицей, с пожелтевшими листами, толщу которых аккуратными круглыми дырочками проели бумажные черви, зашел в родную школу к Людмиле Бонифатьевне. С удивлением он обнаружил, что прежней библиотеки-то и нет. Основой ее служило собрание книг небольшой железнодорожной школы, закрытой в центре города и переведенной в новое здание на окраине города. Из этого собрания Николай Николаевич брал читать Достоевского, Барбюса, Тарле, Шолохова. Теперь художественной литературы в библиотеке не было. Новые стеллажи наполняла «однообразная красивость» корешков учебников.
Николай Николаевич положил руку на грудь и побарабанил пальцами по корешку Евангелия. - А где же художественная литература?
— А у меня не было художественной литературы.
— А четырехтомник Бунина?
— Сроду у меня Бунина не было.
Людмила Бонифатьевна говорила, как оправдывающаяся, но уверенная в себе школьница, излучая победоносное сияние. Тогда Николай Николаевич, пережил такое же подозрение с соблазном последующего расследования, как и в случае с культурологическим путеводителем Натальи Васильевны.
— Что читаешь? – Полюбопытствовала тогда Людмила Бонифатьевна.
— Святое Евангелие, Людмила Бонифатьевна, в Новом Завете умудряюсь.
Николай Николаевич протянул ей книжицу.
— Первый раз в жизни держу в руках Евангелие, - призналась Людмила Бонифатьевна листая книжечку, с любопытством, легким недоверием, и вместе с тем, с явным торжеством, то есть, с тем же видом, с каким неделю тому назад в белом шестиместном глиссере вместе с мужем, дочерью и очередным другом детства мужа, парторгом приполярного пивзавода, его супругой, дочерью и племянницей, она выходила в море на семь километров от берега, где вода была холоднее, намного прозрачнее и чище, «аж черная», Людмила Бонифатьевна остановилась на Нагорной проповеди.
— «Блаженны нищие духом…» Это что значит? Сейчас посмотрим у Даля… «Блаженны вы, когда вас будут гнать и поносить во Имя Мое, ибо так гнали пророков, бывших прежде вас…». Это я должна умирать от счастья, когда меня помоями поливают?…
Впрочем, Людмила Бонифатьевна не впала в примитивное шкурничество. Она усвоила рыночные ценности, прониклась огромным уважением к Гарвардскому университету, к вероучению деятельного прагматизма, которое с радостью повязала с хваткой самодеятельной чекистки из идеологического заградотряда. В начале двухтысячных она с группой учительниц единомышленниц, написала учебную программу и на средства британского центра (на вражеские деньги!) открыла поликультурный колледж.
На столе Николая Николаевича зазвонил телефон. Работавший до него за этим же столом покойный Витя Штатов, давно, еще до ухода из редакции газеты в телекомпанию «Сероводород-ТВ», как-то говорил Николаю Николаевичу о преимуществах таких телефонов, с вмонтированными диктофонами.
Уже с полгода, каждый день, приходя на работу в редакцию, и бросая взгляд на мелко-ребристый оскал аппарата «Панасоник», который Николай Николаевич называл Понасюком, он напоминал себе, что вот, сегодня надо выяснить, где именно в этот прибор надо вставлять микро-кассету, и где та кнопочка включения диктофона, о которой так страстно, слегка возмущенно, и вместе с тем торжествуя, как это было свойственно проросшим в поздне- перестроечные годы политикам-рыночникам, говорил покойный Витя.
Николай Николаевич зевнул и поднял трубку.
— Да, слушаю.
— Еженедельник «Курортник на посту»? Это Николай Николаевич? - закаркал из трубки голос Натальи Васильевны.
— Да, Наталья Васильевна, вы?
— Это я. Хочу обратиться к вам за помощью, вот по какому вопросу: у моей Элиночки вымогают деньги.
— Кто?!
— Классный руководитель. Она заканчивает, в смысле, Элиночка заканчивает колледж, и ее классная, то есть, куратор, собрала всю группу и потребовала с выпускниц по тысяче рублей на корочки, то есть, на удостоверение и на букеты преподавателям.
Знаете ли, я специально зашла в канцтовары и посмотрела сколько эти корочки стоят. Шесть рублей, максимум двенадцать, - мягкие. Ну, рублей пятьдесят букет. Хорошо – сто! Откуда тысяча? Для меня тысяча – это деньги!
Я не настолько богата, чтобы их выбрасывать на радость директору и, так называемых, преподавателей этой шарашки..
— Хорошо, я перезвоню в это заведение и побеседую с его директором.
— Пожалуйста, Николай Николаевич, я вас очень прошу! Николай Николаевич повесил трубку. И обернулся к соседу, старому маленькому еврею Шустрову, с зачесанными набок гладкими волосами, в очках с широкими толстыми линзами, ведшему рубрику «культура», и говорившему всегда очень патетично, с придыханием, аккуратно произнося слова и фразы, а, когда того требовал предмет разговора, постанывая, порою даже мыча в эстетическом экстазе, и заламывая ручки. В такие минуты он был довольно смешон. Сам Шустров знал о своей способности вызвать улыбку своим окрыленно-подсигивающим восторгом, в сочетании с обликом маленького, плюгавенького интеллигента, и умело пользовался ею.
Особенно забавен Шустров становился, когда певуче и сладко, словно каясь в чем-то, или утешая собеседника, употреблял простонародные выражения: «невмочь», «вестимо», «знамо дело»…
Он сидел вполоборота к Николаю Николаевичу, внимательно, не замечая ничего вокруг, устремив взор в экран старенького монитора, где на зеленом поле светились три карты игры «косынка».
Николай Николаевич, подумав с полминуты, взялся за телефонную трубку, узнал через справочную номера телефонов директора и учительской поликультурного колледжа. Директор не брал трубки, а из учительской ему ответил энергичный женский голос, который, показалось Николаю Николаевичу. Он когда-то слышал.
— Вас беспокоит еженедельная газета «Курортник на посту», корреспондент Эвксинский. Видите ли, тут возмущенные родители ваших учеников протестуют против добровольно - принудительного сбора денежных средств к выпускному ритуалу…
— Этого не может быть! В нашем колледже ни добровольных, ни, тем более, принудительных поборов не было, нет, и не предвидится. Это откуда у вас такая информация?
— Сигнализируют наши сограждане, сигнализируют… А директор, он в отъезде?
— Директора сегодня не будет, звоните завтра. Хотелось бы только узнать: кто эти сограждане. Нет, кляузников у нас в городе, конечно, не поубавилось…
— Скорее, наоборот…
— Скорее наоборот, - вы верно заметили. Но насчет поборов – полная чушь.
— Может быть, имеет смысл зайти к вам, - пообщаться вживую. Завтра директор будет на месте?
— Завтра директор на месте с девяти часов. Пожалуйста, пообщайтесь, поговорите с ним, со студентами, с преподавателями…
— Хорошо, тогда до завтра.
Николай Николаевич положил трубку, включил компьютер, достал сигареты, как вдруг, с шумом растворилась покрытая каштановым шпоном дверь, и на пороге кабинета возник еще один еврей, такой же маленький и пожилой, как Шустров, но с вьющимися волосами, с бородкой, в очках, с сумкой на ремне через плечо, тростью, в ортопедическом ботинке.
Вид вошедшего был победоносный.
— Приветствую лучшего журналиста курорта! – Сказал посетитель и, качнувшись, тяжко упираясь тростью в пол, захромал к столу Шустрова.
Тот, как-то совсем по-птичьи, мгновенно обернулся, увидев гостя, вскочил со своего черного вращающегося стула на колесиках, и восторженно сверкнув очками, замер, как физкультурник, расправив плечики, и выставив вперед грудь.
— Стари-и-ик! – Нарочито изменив голос, до утробно рыгающего, прохрипел Шустров.
— Как я обещал! Вот! – Посетитель, с улыбкой триумфатора достал из сумки толстую оранжевую брошюру и протянул ее Шустрову. -Пеламида Аркадьевна. Последний сборник стихотворений, - прямо из типографии.
В первую очередь, к вам.
— А-а-ах… - пораженно всплеснул ручками Шустров, прижал кгруди брошюру, схватил и затряс руку гостя.
— Поздравляю! Старик! Как я рад! Слушай, обалденно! Наконец-то. Как я ждал, старина! Как все мы ждали этой публикации! - Вдруг Шустров судорожно дернулся и кинулся на шею вестнику, принесшему долгожданное творение Пеламиды Аркадьевны.
В посетителе Николай Николаевич узнал главврача одного из городских санаториев, поэта и мужа городской поэтессы, тоже врача пульмонолога Пеламиды Аркадьевны Глосиковой. Общий знакомец всех троих, находившихся в кабинете, третий еврей Виктор Рэйдер, глава литературного объединения школьников «Родное слово», за глаза называл чету поэтических медиков: «наши местечковые Гиппиус и Мережковский».
— Я надеюсь, - величественно улыбаясь, сказал «Мережковский», - Этот труд не останется без внимания «Курортника».
— Ну-у, что ты! Безусловно! Вестимо, все будет освещено.
Когда «Мережковский», вежливо и приветливо распрощавшись с собратьями по перу, качаясь, выхромал из кабинета, Шустров быстро раскрыл ящик своего письменного стола и небрежно швырнул в него сборник стихотворений Пеламиды Аркадьевны.
— Ой, мура… - тяжко вздохнул он, брезгливо втолкнул ящик в стол, взял свою чашку и пошел в приемную за кипятком, где стоял редакционный электрочайник.
В эту минуту на столе у Николая Николаевича вновь зазвонил телефон. Николай Николаевич сдержал смех, зевнул и почесал мизинцем между правым глазом и переносицей. Шустров работал в «Курортнике на посту» со дня основания газеты, которое произошло вследствие интриги, устроенной местными приверженцами журнала «Огонек» и идей Троцкого, из управленцев, журналистов, искусствоведов одного чертежника и ресторанного музыканта. Последний, - Борис Сидоров, - долгие годы занимал пост редактора и писал принципиальные, исполненные высокой гражданственности статьи, напоминавшие выпускные сочинения примерных школьников. После неудачной поездки в Америку, где редактор тщетно надеялся на финансовую поддержку для «Курортника на посту» Государственным департаментом США, Сидоров продал газету одному значительнейшему лицу в правительстве Москвы, и вдобавок, видному предпринимателю. Не помогли даже импровизации на тромбоне, исполненные, решившем тряхнуть стариной, редактором на однополой свадьбе в Сан-Франциско, куда он попал вместе с влиятельным финансистом с Уолл-Стрит Аркадием Кукисом.
Приобретя издание, значительнейшее лицо забыло о нем. К тому времени, прочие журналисты, признанные мэтры, мастодонты, асы прогрессивного пера, говорившие о высочайшем авторитете издания патетически надтреснутым, усохшим голосом, закатив глаза, подобно переживающим оргазм курам, оставили газету.
Николай Николаевич, иногда считавший себя мрачны реакционером, был рад этому и чувствовал то великое приволье, пьянящий воздух коего дано вдохнуть человеку в отсутствии единомышленников, братьев по вере иди товарищей по партии. Ах, бедные, бедные духовные сокамерники, дети сект, общин, кагалов, родов, бригад, кланов, партячеек, спецподразделений и кругов прогрессивной общественности.
Впоследствии, московский мегауправленец, миллиардер, оказавшийся клиническим дебилом, вспомнил - таки про газету и Николай Николаевич вынужден был оставить ее. Примерно года за три до отъезда в Сирию, редактируя другое местное, редко выходящее в свет издание: «Чисто конкретная газета курорта», он окончательно сжег мосты и порвал с местной фрондирующей интеллигенцией, всегда высокомерно относившейся к кубанцам.
В заметке, посвященной видам на урожай и ценам на сельскохозяйственную продукцию, он написал: «И что бы там ни вякали, истекая кубанофобией, словно сучки соком во время течки, дети Арбата субтропического формата, низкими ценами на рис мы обязаны нашей кормилице Кубани».
А когда, участвуя в выставке местных художников, посвященной Дню Победы, свои безобразные полотна представили известный читателю Олег Щерс и его приятель абстракционист Петр Дубоносов, Николай Николаевич написал: «Ну. Зачем же, в канун Великой победы, так бесстыдно потрафлять доктору Геббельсу, наглядно подтверждая справедливость высказываний рейхсминистра о дегенеративном искусстве?»
К тому времени Щерс перестал писать карикатурообразные аляповатые полотна, научился рисовать плечевой пояс человеческого тела, и освоив стиль и эстетику пляжных табличек-указателей, вроде: «За буйки не заплывать» или «Туалет налево», создал «свой язык».
«Создать свой язык» в около художественных кругах было сродни присвоению звания гроссмейстера у шахматистов или масонов.
Благодаря старым связями с выскочившими замуж за немцев художницами из «АРТ-тела», он часто выезжал с выставками в Германию. Николай Николаевич позволил себе недопустимое.
Назвал германские выставки авангардистов ритуальной местью дегенератов, упивающимся порядками в нвейшей истории германского государства, где немцам, по сути дела, запрещено быть немцами; сравнил эти мероприятия с копошением опарышей в останках давно поверженного монстра. И, - это уже не лезло ни в какие ворота, - приведя в примером прозвучавший в мемуары Шелленберга, злобный крик Адольфа Гитлера: «Конец Германии будет ужасен!» позволил себе согласиться с фюрером, Пояснив, что подлинный конец Германии пришел не с нашими Т-34, ИСами и САУ, а сегодня, с появлением там торжествующих апологетов дегенеративной живописи и эстетического аутизма, вроде Щерса и Дубоносова. Ко всему прочему, Николай Николаевич на полосах «Чисто конкретной» проанализировал, отчего термин «авангард», ныне сменило словосочетание «современное искусство». Он пришел к выводу, что «авангард» исчез потому, что русский синоним ему – «черная сотня» и, в этом смысле, Щерса и Дубоносова допустимо назвать черносотенцами. Это внука-то остяко-самоедского ребе!
Наконец, он поиздевался над формулой «создать свой язык», напомнив сочинскому сообществу, что язык есть средство общения, хранения и передачи информации, но только средство. Подлинный же художник, пользуясь средствами и технологиями, а не разрабатывает их. Мосты были сожжены.
Надо заметить, с мнением доктора Геббельса Николай Николаевич был полностью согласен, презирал абстракционистов, включая Кандинского, Малевича и «прочую сволочь», с веселым одобрением читал труды Владимира Солоухина, где великий русский писатель камня на камне не оставляет от Малевича. Последнего Николай Николаевич в разговорах с претенциозной интеллигенцией специально называл средней паршивости чертежником, перешедшим к малеванию диаграмм.
Один Шагал заслуживал некоторого снисхождения, ибо подобно духу Козьмы Пруткова, умудрился отомстить французам за Севастополь, изгадив плафон Гранд-опера, - любимого детища Наполеона III. Шустов изначально вел рубрику «культура», и часто удивлял Николая Николаевича своим невежеством.
Когда Николай Николаевич в разговоре ссылался на «Записки из подполья», «Пассаж в Пассаже» Достоевского, «Распад атома» Георгия Иванова или цитировал Мандельштама, Шустров трогательно и правдиво признавался: «не читал», «не помню».
В сущности, он был статистом, аккуратнейшим образом, ответственно, заносившим в личный архив имена и фамилии гастролировавших в городе музыкантов, авторов картин, устраиваемых выставок, актеров, режиссеров и сценаристов кинофестиваля «Киносцилла», проводимого в июне вместе с фестивалем «Море пива»
Кроме этого, Шустров выполнял в городе одну деликатную миссию, а именно, служил живым, двуногим паролем, индикатором, в кругу людей, обладавших общими взглядами и мироощущением. Иные журналисты, коллеги Николая Николаевича, или депутаты городского собрания, узнав, что он работает в «Курортнике на посту», прежде чем начать разговор о чем-либо, произносили восхищенный монолог о высокой культуре Шустрова и его глубочайших гуманитарных и краеведческих познаниях. Временами у Николая Николаевича возникало веселое желание вывести на чистую воду всех этих гнусных заговорщиков-иллюминатов, невзирая на чины звания и репутацию.
Николай Николаевич поднял телефонную трубку и сказал: «Слушаю».
— Алло, «Курортник на посту»? Я могу услышать Николая Эвксинского? – спросил вдвойне знакомый женский голос, принадлежащий одновременно давней и новой знакомой, но непонятно, какой именно.
— Слушаю, - повторил Николай Николаевич.
— Здравствуй, Коля, Людмила Бонифатьевна тебя беспокоит, библиотекарь из школы, где ты учился, если помнишь.
— Что вы говорите! Здравствуйте, здравствуйте, Людмила Бонифатьевна!
— Скажи, пожалуйста, это ты звонил по поводу поборов, которые якобы имеют место в нашем колледже?
— Вы угадали,- звонил я. Извините, что несколько минут назад не признал ваш голос, показавшийся мне до боли знакомым.
— Прям - таки, до боли? Нет, Арутюновна, - библиотекарь из ЦБ, - работали с ней вместе, - рассказывала: в кулинарном колледже армяне по пять с половиной тысячи сдают только на один выпускной вечер. Не считая цвето-ов. Не считая подарков учителя-ам. А тут только обмолвились о двухсот, двухсот пятидесяти рублях…
— Мне назвали сумму в тысячу рублей.
— В тысячу!? Да, что за бред! Я знаю, кто мог такую гадость подстроить! Это либо Ира Бачурина, либо наша Алиночка толстожопая, извините за выражение. Ты мне можешь сказать, кто из них обратился в газету?
— Как же я вам скажу? Знаете ли, журналистская этика не позволяет… Замечу только, если дело касается вас, никакой публикации не будет. Ну, разумеется, если она не обратиться в какую-нибудь другую газету.
— Она, это кто? Элиночка или ее мама?
— Людмила Бонифатьевна… Я вам этого не говорил…
— Ну, не говорил. Не говоришь, – как хочешь. Я уже поняла, кто это.
— Я всегда предполагал, что у вас в высшей степени обостренная и эффективная работающая интуиция. Кстати, как вас найти?
— Мы на Аэродромном бульваре. В самом начале, где гостиницы: «Кубань», «Молодежная». Хочешь расследование проводить?
— Я же сказал: вопрос исчерпан. Никакой публикации, никаких расследований. Хочу зайти, исключительно, что бы видеть вас.
— Приходи, пожалуйста, поболтаем. Только сейчас, до конца мая, экзамены. После двадцать шестого я буду посвободнее.
Весна была прохладной, с туманами и дождями. Жара в конце мая, вместе с молодой зеленой листвой, захватили город врасплох, неожиданно, словно легкая неприятность. «Хлад ума» под воздействием июньского солнца давал интеллектуальный конденсат. Должно быть, крестоносцы, преодолевшие холод турецкого Нагорья и перевалов Тавра, очутившись в пышных садах, у стен Антиохии, переживали подобные болезненные ощущения от нагретых жарким солнцем шлемов и кольчуг.
Поликультурный колледж вместе с «Британским центром» занимали типовое здании закрытого детского садика, с косой крышей.
Оказавшись в миниатюрной чистенькой библиотеке, с паркетным полом и стеллажами, где из старательно расставленных книжных рядов торчали белые картонки, с написанными на них сверху вниз черным фломастером названиями рубрик, отдельных шкафчиком, с табличкой «экология», и экспозицией природоведческих книг и брошюр, Николай Николаевич аккуратно закрыл за собой дверь. Над библиотечной стойкой, отделанной таким же светлым шпоном, что и рабочий стол в кабинете олигарха Федорова, словно фантастический плод, особой, интеллектуально-бахчевой культуры, возвышалась голова Людмилы Бонифатьевны, в упор обратившая свой плоский лик и раскосый взор на Николая Николаевича.
— Здравствуйте, Людмила Бонифатьевна.
— О, кто к нам пожаловал! Здравствуйте, здравствуйте, господин корреспондент, - сказала Людмила Бонифатьевна, озаряясь торжественно-насмешливой улыбкой, - или как там вас величать: репортер? Журналист?
— Литератор, Людмила Бонифатьевна, можно просто коллега.
— Ну, здравствуйте, коллега. Давно в наших краях?
Вы же куда-то на Север, говорят, уезжали.
— Было дело. Но под ударами судьбы я был вынужден снова отступить в субтропики.
— Слушай, а Сережа Сорокин из вашего класса, - он живой?
Когда Людмила Бонифатьевна и Николай Николаевич сообщили друг другу все, что им было известно о судьбах его одноклассников и учителей, разговор, как и следовало ожидать, коснулся истории с Элиночкой и Натальей Васильевной. К этому Людмила Бонифатьевна была готова. И сразу, с тем же напряженным пулеметным выпаливанием слов, с каким она, споря об идеях Мао, говорила о наших: Громыко, Брежневе, баллистических ракетах и БАМе, как от Адама начала от Гарварда.
— Американцы в Гарвардском университете пришли к выводу, - ну, ты сам понимаешь: Гарвардский университет, это во всем мире признанный мозговой центр…
— Пуританская лавра.
— Кто лярва?
— Я говорю: лавра, - по аналогии с православием, такой особо почитаемый монастырский комплекс и одновременно центр посвящения.
— А, – Лавра! А то мне послышалось «лярва». Удостоил, думаю, Коля на старости лет прозвищем. Лярва, да еще и пуританская. А почему, кстати, пуританская?
— Пуританство распространено среди американцев, я имею в виду белых стопроцентных англосаксов.
— Гм…Ну, может быть, Так вот, в Гарвардском университете американцы пришли к выводу: бедность – это болезнь. И если хочешь нажить себе неприятностей – помоги бедному. Сам после не рад будешь.
— Но это же не гуманно.
— Это, как сказа-ать. Что ты подразумеваешь под гуманизмом? Помогая. Ты для этой болезни, то есть для бедности создаешь благоприятные условия. И человек, которому помогаешь, становится еще большим уродом, как это и произошло в случае с вашей Натальей Васильевной.
— Ну, отчего же моей…
— Вы же с ней собирались статью сочинять.
— Помилуйте, я не собирался с ней сочинять статью! И не сочинял ничего, не публиковал, и в зародыше задушил …
— Ладно, верю. Так вот, она все плакалась о своей Элиночке, что такая она разнесчастная, и детьми, и учителями в школе обиженная. И я сдуру старалась ей всячески помочь, просила за нее, помогла устроиться в наш колледж. Муж, дети ржали надо мной, - что ты с ней возишься? - а я эту Элиночку, - она же не в зуб ногой, дупель пусто-пусто, - да и подлую, ко всему прочему, - продвигала, умоляла ей зачеты поставить. И вот, - благодарность: обратилась с кляузой в газету. Все девчонки из группы твердо решили ей по башке настучать.
— В буквальном смысле?
— А в каком же еще? Решили отлупить, не по-детски, - как сейчас молодежь говорит.- Так, чего мне стоило их уговорить, этого не делать! Строго-настрого им запретила. Сказала: « Девочки, не трогайте это дерьмо! Хотя бы из уважения ко мне».
Да-а. Хочешь сделать из человека врага - сделай ему добро. Она же из школы, где вы с ней работали, почему ушла.
— Почему, же?
— Потому что ее тупой Алиночке не светил хороший аттестат. Так Наталья Васильевна придумала такую историю, будто Алиночку обследовали в какой-то клинике, и оказалось, что она смертельно больна. Ей, как приговор, вынесли диагноз, что жить бедняжке осталось считанные месяцы, если не дни.
Наталья стала бегать по учителям, реветь и вымаливала со слезами, с соплями у преподавателей отличные оценки для своей бедной девочки! Чтобы в изголовье гробика ее несчастной Элиночки, вместе с букетиком цветов поставить отличный аттестат. Ну, понятно, учителя шли ей навстречу. А когда Наталья Васильевна получила-таки для своей ожиревшей дуры, что хотела, - сделала школе ручкой, и ушла в пушкинскую библиотеку. Знаю, сейчас там она эрудицией блещет, строит всех.
— Она не настолько уж эрудированна.
— Ой, не хочу об этом подлом существе говорить!
Людмила Бонифатьевна обернулась к окну, устремив взгляд на молодую густую крону раскидистой шелковицы, глянцевито сияющую широкими листьями.
— Да. Черт с ней.
— Черт с ней… или Бог?.. Бог ей судья. Скажем так. Расскажи, ты о чем сейчас пишешь, под кого копаешь?
— Да, что я? Пространство для маневра весьма ограничено. Поэтому я не пишу, а, извините, пописываю. Курорт постепенно исчезает, эта точечная застройка, высотная застройка, уничтожение зелени, подпись мэра на то, что бы хапнуть кусок городской земли стоит триста тысяч у.е. …
— Триста пятьдесят.
— Ну, вот: вы осведомленнее меня.
— Слушай, эти высотные крольчатники на Западе, в Европе, если строят, то на окраинах городов, да и то, как общежития для эмигрантов: негров, арабов, малайцев… А у нас - в центре города! Называется: «элитное» жилье! Я, почему про Европу говорю, потому что Мишка, мой сын, вот, буквально месяц назад из Франции вернулся.
— А как ваш сын? Я помню его маленьким, классе в третьем он учился. К вам, в библиотеку, прибегал на переменах.
— Да, было… Тогда он бегал тщедушным пацаненком. А сейчас раздобрел, здоровый, весь в отца. Он врач. Невропатолог, - в Москве своя клиника.
— Надо же, «…дни летят, летят быстрее птиц…». Кстати, вы давно работаете в этом колледже?
— С первого дня его существования.
— Наверно уже выпустили первую партию политкультурников.
— Что ты, - первую! Мы уже четвертый выпуск готовим. Да! Встретила во вторник одного паренька, наш выпускник - воевал в Осетии. Его забрали в армию после второго выпуска. И в прошлом году их по тревоге подняли во Владикавказе и отправили в южную Осетию.
Людмила Бонифатьевна преобразилась, речь ее убыстрилась, сделалась энергичнее, решительнее… Николай Николаевич почувствовал что-то очень знакомое и не очень приятное.
— Там впервые были применены боевые машины, практически неуязвимые, - сверху спереди по пять ракет, могут «присесть», стать ниже на метр. Локатор, ночное видение… броня экранированная!
Николаю Николаевичу вспомнился рассказ Пришвина об охотничьей собаке, которую писатель натаскивал на болотце, где жил выводок какой-то дичи. Усвоив охотничьи повадки и манеру принюхиваться, то есть, выучив роль, собака продолжала повторять требуемые хозяином охотничьи артикулы и отыскивать дичь даже, когда траву на болотце скосили, а выводок улетел.
Николай Николаевич постарался восстановить в памяти название рассказа, кличку и породу его суки-героини, но безуспешно.
— А это крейсер «Москва», авианосец, который Медведев послал навстречу американцам. Его невозможно никак поразить! Система обороны еще с советских времен действует и до сих пор потопить его невозможно.
А Николай Николаевичу вспомнился поезд, купе, мерно подрагивающее под приглушенный железнодорожный гул, на нижних полках молодая семья северян. За пыльным оконным стеклом поля и луга Придонья. Тихая степная речка, надолго пристав к железной дороге тянется прямо под насыпью, отражая небо своею непроницаемой мутью, застывшей меж стен высокой густой осоки, с частыми, вертикальными, зеленными лезвиями листьев.
И цапли, великое множество медленных серых и белых цапель.
А в купе, под полкой, на которой в мятых спортивных штанах и футболке, лежал в томительном бездумье, Николай Николаевич, у его случайных попутчико, северян, царило полное согласие и взаимопонимание.
Молодые родители и их сын, неглупый, подвижный хлопец, лет девяти, о чем-то говорили, шутили, смеялись, смотрели какую-то иллюстрированную книгу о животных, разгадывали кроссворд, пили чай после ужина, играли в шашки. Николай Николаевич старался не напоминать о себе. Только один раз, когда слазил вниз, чтобы сходить покурить в тамбур, в то время как сбоку от поезда появилась река с цаплями, а увлекшиеся кроссвордом соседи по купе их не видели, он как можно деликатнее кивнул на окно и указал рукой.
— Вон, цапли.
— Ка-та-ма-ран. Подходит! - Мальчик отложил кроссворд, и с любопытством взглянул на реку,
— Па! Смотри, цапли!
Отец степенно обернулся к окну и стал рассматривать птиц на речке.
— Да, смотри сколько их.
Мама почему-то улыбнулась.
— Нет. Они же длинноногие, а как будто на коротких ножках, - заметила она.
«Мама – Босё», - подумал Николай Николаевич, осторожно шагая с незажженной сигаретой по качающемуся коридору, и бормоча в такт стуку колес, - Бо-сё, то-сё, туды-суды, суды-дуды, то то – то сё, то тым-то сым...
Но когда после ужина отец, с какою-то досадой извлек изо рта подковообразную малиновую вставную челюсть, и Николай Николаевич отметил: «действительно - северяне, если зубов нет», мальчик нервно отвернулся.
— Так, мне лучше на это не смотреть, - сказал он.
Николай Николаевич подумал: почему мальчик так переживает? Наверно потому, что отец, оказывается, живой, но не весь. Какая-то часть его папы, а именно, пластмассовые зубы лишены жизни и это было страшно...
— У него локаторы способны обнаружить сразу несколько десятков целей, – все барабанила Людмила Бонифатьевна, раскинув пальцы выставленных вперед обеих рук, сообразно ракетам, направленным во все стороны и готовым одномоментно ударить по нескольким объектам, - в этом виде она была очень похожа на кошку, бросившуюся на защиту своих котят. Казалось, в и Людмиле Бонифатьевне вдруг обнажился, вживленный в нее в давние времена, протез, латунный, с клеймом…
Как тогда, в поезде, у мужчины-отца, извлекшего изо рта верхнюю челюсть, чтобы протереть его носовым платком.
— Как приедем в этот «Нефтяник Сибири», - сразу иди к протезисту, на металлокерамику, - говорила ему жена, собирая со столика яичную скорлупу и колбасные очистки.
А Николай Николаевич наблюдал в краешек окна, как в мутной зеленой воде, у стены осоки, по-змеиному вытянув шею, в виде вопросительного знака, замерла белая цапля…