А ты мне не верила. Да ты никогда мне не верила!
Что уж говорить про «верила мне», ты-то и в меня не верила. Хотя даже не знаю, что важнее.
Просто, знаешь, пятнадцатилетнему подростку просто необходимо, что бы в него кто-то верил. Ведь юноша, как мечта — если веришь сбудется. Но ты этого не знала... Да, вообще, мало кто об этом знает... может я один такой ЗНАЮЩИЙ.
Ты, почему-то, считала, что я бездарность. Вернее, ты лишь говорила: Не занимайся этим. Все равно ничего не выйдет. Чтобы ты был кому-то нужен, у тебя должны быть деньги. Без денег ты никому не интересен. У тебя ничего не получится.
Может ты и права...
Я играл в театре... Я ведь очень долго играл в театре, в школьном, правда... Но это не имеет никакого значения! Каким бы не был театр, он всегда будет частью большого театрального мира. И пусть актеры всего лишь мои одногодки. Какая разница!? Мы ведь тоже можем показать на сцене мощный драйв, который так и прет из нас таких юных...
Ты знаешь, мой режиссер был не просто каким-то подсобным учителем, театральным самородком, он был самым настоящим театральным режиссером. Я бы даже сказал, он был непризнанным Гением.
Служил он в обыкновенном государственном театре, моем любимом театре, ставил спектакли... помнишь, как я первый раз пришел в его театр?
А я помню, как будто бы это было вчера...
Был январь. Я только только закончил репетировать, а ты уже ждала меня за дверью. Ты ждала меня там, не потому что сильно восхищалась нашими спектаклями, а потому что парочка бесплатных контрамарок делала тебя настоящей светской львицей. Расфуфырилась, принарядилась, мне даже рубашку погладила...
Новые выходные серьги, которые никогда и не были новыми, просто ты их выклянчила у бабушки. У тебя часто все было по принципу: если не мое, то новое. Понятия не имею как так можно было жить! Платьице, выковырянное из самых низов шкафа, ты даже сама не знала от куда оно такое у тебя там взялось. Сапожки на ножках старые сицилийские, с Сицилии пятнадцать лет назад привезенные, ты так и не смогла с ними расстаться, а поверх всего этого праздничного наряда — дубленка. Я даже не очень знаю, что это такое, что за диковинка эта дубленка, которую ты так сильно любила...
Ты сидела в вестибюле, перед столовой, ковыряясь в своей бездонной сумочке, которая была тоже одной из самых нарядных, как обычно разыскивая что-то. Может вчерашний день!? Я наблюдал все это со сцены, почти что через закрытую дверь, я смотрел и радовался, что я да еще и со своей мамой удостоился приглашения в театр!
Репетиция была самая заурядная. Из разряда тех, которые я называю: совещания. Снова остался только один я и режиссер. Все давно уже разбежались по домам. Ты же помнишь, что из театралов, один только я ночевал в школе. Ты всегда говорила, что я с ума сошел с этим театром, что я все тащу из дома, все тащу и никогда не возвращаю. И тащу я всегда куда? Правильно, в школьный театр! Помниться, ты его не очень любила. А папа , вообще, был против моего знакомства с нашим режиссером, говорил он на меня плохо влияет... Сейчас вспоминаю и мне даже смешно!
Я вел философскую беседу, которая была слышна даже на улице. Ты ведь всегда говорила, что я очень громкий. Я говорил все, что взбредет в голову... Понимаешь, почему-то, я только с этим человеком чувствовал себя самим собой, каким-то своим, любимым что ли.
Ты все еще ждала в коридоре, не терпеливо постукивая каблуками. Тебе надоело ждать. Ты, почему-то, ненавидела ждать...
Наконец-то из-за двери послышалось хриплое «До свидания», и распахнулась дверь.
На пороге стоял я. С грязными, даже немного рваными школьными брюками (Помнишь, как я играл собак?!), в расправленной мятой рубашонке, на голове неизвестная науке прическа.
Ты всегда нежно зачесывала мои стоящие дыбом волосы назад, тем самым придавая мне еще более нелепый вид.
Позади стоял режиссер.
Он добро смотрел на тебя, здороваясь поклонами. Он всегда же был очень вежливым. В его время, таких как он звали джентльменами.
Ты ему мило улыбнулась и, подталкивая меня к гардеробу, благодарила за приглашение в театр. Не знаю, на сколько это было искренне.... ведь тогда я в тебе видел только хорошее...
Мы уже были на улице, когда мой наставник по театральному мастерству подошел ссади. Он деликатно поинтересовался, как мы собираемся добраться до театра, ты кинула невзначай, что на метро. Он сразу подсуетился и предложил подвести нас. Мне было не очень удобно, но ты ведь уже села в машину.
Помню я сидел сзади рядом с каким-то задником, пыльным и старым, ты же расположилась впереди, неспешно поглядывая по сторонам. Режиссер все пытался завести с тобой разговор, пару раз сказал даже, что я чуточку талантлив, но ты только молчала.
Я сидел и потными холодными пальцами выцарапывал на окне крокодила. Ничего другого я рисовать не умел, да и сейчас не умею.
Подкатили мы к театру со двора, с такого двора, о существование которого никто даже не догадывался.
Мы с тобой выпрыгнули из малинового жигули и потопали к черному входу. Снега, почему-то, еще не было, поэтому я весело хлюпал лакированными башмаками по чавкающей грязи. Ты меня ругала, но так лишь для отметки, чтобы не казаться в чужих глазах слабовольной. Я бы, наверное, тоже так сделал, будь я тобой.
С заднего входа нас, правда, не пустили, хоть мы были и приглашенные, так что пришлось обходить.
Был уже вечер. Такой вечер как я люблю, зимний стуженный, темный. Ты даже подскальзывалась на подмерзших лужах и хихикала, я лишь гордо подавал тебе руку, каждый раз повторяя про себя: Это моя мама... Ни у кого нет такой!
Сдали твою дубленку и мою куртяжку в гардероб, поскользили по кафельному полу в зал. Ты немного кряхтела, продвигаясь между рядами, старательно перешагивала через чужие ноги, а мне было не до этого, я рассматривал зал.
Нет, в театре я бывал. Даже очень много раз, но здесь ведь было все совсем другое, все как-то сразу стало таким родным и близким, хотя мы там были впервые.
Погас свет. Из-за двери послышался какой-то грозный возглас, появился носатый мушкетер...
Помнишь, что это был за спектакль?
Сирано Де Бержерак. Тогда я даже понятия не имел о существование такого индивида, а ты все знала, много читала...
Как ты сказала, веселуха началась. Ты всегда отличалась острым язычком. Папа говорил, что ему это очень нравится. А я даже не помню, как относился к твоим шуткам-прибауткам, ведь часто они были и не смешные...
***
Ты не верила в меня... не знаю даже почему... может я что-то делал не так? Все верили в меня, кроме тебя... или ты тоже верила, но скрывала это?
Тогда зачем ты все время говорила, что ничего не выйдет, что ничего не получится, что мне это даже не надо?
Помнишь, я как-то пришел очень поздно... Ты еще ругалась. Я пришел с театрального фестиваля уставший, но довольный. Помню, ты тогда мне говорила, что я три дня просто просиживал штаны в пятом ряду на месте номер пятнадцать... Я, почему-то, всегда садился там. Хотя как всегда, только те счастливейшие три дня в моей жизни...
Я устало ввалился в квартиру с кульком за пазухой. Ты только рассерженно буркнула с кухни:
- Явился, наконец-таки. А то уже по моргам звонить хотели... Мог бы хоть позвонить.
Да я греши многим, но больше всего своим молчанием в телефонную трубку. Как мне не позвонишь, я никогда не отвечаю, я просто даже не слышу звонка. Сейчас прошу искренне за это прощения. Стыдно мне, дураку!
А я ,даже не раздеваясь, кинулся на кухню с маленькой звездочкой в руках. Поставил на стол. Ты глянула на эту золотистую штуку и сказала:
- Опять какую-то безделушку притащил?!
Я гордо пихнул тебе под руку грамоту:
Диплом
ЗА ЛУЧШУЮ МУЖСКУЮ РОЛЬ
спектакль М. Шелли «Франкенштейн, или современный Прометей»
НАГРАЖДАЕТСЯ
здесь большими, загагулистыми буквами были пропечатаны мои инициалы
МОИ! ТЫ ПОНИМАЕШЬ!? МОИ!
Даже печатью внизу удостоверено!
А ты всего лишь сказала:
- Поставь на полку да любуйся.
Тогда мне показалось, что ты сказала это очень грубо и с издевкой, и я, честно говоря, даже подумывал обидеться на тебя, но решил, что это того не стоит. Поэтому просто, почерпывая ложкой бульон, бросал восхищенные взгляды на статуэтку...
Знаешь, а я помню, как ты мне сказала как-то раз, когда я с радостным возгласом вылетел к тебе из класса. Ты помнишь?!
Я выбежал, крохотный, чуть выше метра с тяжеленным портфелем за спиной. Меня тянуло назад, но я все равно рвался к тебе. Я бежал тебя порадовать, сказать, что я получил свою первую пятерку по математике.
Ты же, помнишь, что я никогда не учился хорошо, особенно в начальной школе.
Помню, как мы сидели в моей комнате за столом и прорешевали какие-то примеры, потом переписывали русский, а потом уже я бежал играть... Ты это помнишь?
Вспомни, как ты заглядывала в мой мятый дневничок с кривыми буковками и радовалась, когда не видела там ни одной двойки... только тройки с редко проскакивающими четверками.
Ты тогда гладила меня по головке, нежно зачесывая волосы назад, и выдавала маленькую конфетку, которой я очень и очень радовался.
Я вылетел на встречу к тебе с воплем:
- Мамуся! Милая моя! У меня пятерка! У нас пятерка!
А ты почему-то грозно бросила на меня грустный взгляд и сказала, что-то похожее: Врешь...
***
Я уже вырос. Я давно уже вырос. Выучился на актера, поступил в театр. Мама, я стал уже очень известным, даже в кино снимаюсь, автографы раздаю... А ты в меня не верила. Но я тебя прощаю. Знаю, звучит как-то грубо и пафосно: Мама, я тебя прощаю. Я, вообще, не уверен, что дитя имеет право не прощать свою маму, но все же... Я тебе уже давно все простил.
Прости, мама, теперь и ты меня.
Прости меня за то, что вырос рано.
Прости, что делал больно тебе... но иногда я даже не знал об этом.
Прости меня, пожалуйста, за все... за все.
Прости, что очень редко говорил, что я тебя люблю...
Прости меня, глупого...
Прости! Пожалуйста!
Мама, я тебя люблю!
18 августа 2014
Прохор Гусев