Глава 1
Плюс-минус
Мы были там,- мне страшно этих строк, -
Где тени в недрах ледяного слоя
Сквозят глубоко, как в стекле сучок.
Данте Алигьери (перевод М. Лозинского)
Летом отдыхать по путевке в санаторий «Москва» прилетела Минзиля, маленькая, круглолицая, веселая татарочка, которую можно было бы назвать некрасивой, если бы не огромные черные глаза, увы, слишком часто прикрытые очками. Зрение ей испортили светящиеся, изжелта-зелено-черные экраны старинных компьютеров. Вместе с нею и с Гришей Николай Николаевич пил водку, закусывая жареным цыпленком в ресторане «Каскад», острил, любезничал, делал комплименты, и знакомство состоялось.
Минзиля вместо слова «конец» говорила «копец», вместо «упал» - «навернулся». «Шуршать» означало работать, а в том случае, если кому-то хотелось чего-то сверх меры, она говорила: «размечтался, одноглазый». Вместо интеллигентный молодой человек -«интеллигентный молодой чемодан». Мужчин в возрасте Минзиля называла «старый шлепок» или «бородавка сморщенная», женщин – «б.у.», А мужской детородный бивень любви именовала «товарищем».
Это прибавляло в Николае Николаевиче нежности к северной гостье. Николай Николаевич с Минзелей сошлись, а затем поженились по многим причинам, но, коснемся лишь самой малости.
Он хотел покинуть всероссийский субтропический курорт и уехать, а Минзеля, напротив, мечтала в нем остаться, и «не морозить сопли» в родном городе нефтяников и газовиков.
Они были достаточно далеки друг от друга, и вследствие этого, чувствовали себя друг от друга в безопасности. Оба обладали чувством юмора.
Как-то раз, они вдвоем, молча, шли по приморской набережной.
Николаю Николаевичу не находил тем для разговора, да, и не очень-то искал. Нельзя сказать, что его молчание задевало Минзилю, точнее, и задевало, и смешило одновременно.
— Это ничего, что мы общаемся телепатически? –Вдруг спросил Николай Николаевич.
Шутка понравилась Минзиле, она заулыбалась.
Как-то, в выходной день, вместе с Минзилей они ездили электричкой за город, где море было чище, людей меньше. Загорали и купались на пляже из белой гранитной гальки, под бесконечной, вогнутой вовнутрь подпорной бетонной стеной, над которой за ежевичными зарослями и акациями время от времени гремели поезда.
Молодые люди нежились на гальке, ныряли и прыгали в волнах, похожих на сапфировые глыбы, бегущие на них одна за другой, искрясь и сияя радостью.
Вечером, в открытом кафе-веранде над устьем небольшой речки ели жареных кур с соусом по-грузински, которых гордый повар кромсал, блестевшим от жира, сельскохозяйственным секатором. После пили кофе по-турецки.
Устье речки - круглая зеленая заводь, была отделена от линии прибоя широкой слившейся с пляжем косой гальки. Воды речки не впадали, а отфильтровывались в море. Николай Николаевич с высоты веранды заметил в заводи, мгновенно появляющиеся и исчезающие ртутные блики рыб, и указал на них Минзиле. Поставив чашечку с кофе на стол, она с виноватой улыбкой прищурилась сквозь очки и через полминуты вглядывания в глубокую темно-зеленую муть наконец-то разглядела: «Ага, вижу, так классно!» Эту минуту в кафе вошла Раиса Федоровна Комашко, отдыхающая повариха из Харькова лет сорока пяти, в желтом летнем платье, под цвет рыжих крашеных волос.
— Мне курицу: плюс-минус один килограмм. Курочку среднюю. Так, чтобы не очень, плюс-минус один килограмм. Не сильно крупную, я же говорю: плюс-минус один килограмм. Да, вот, примерно эту плюс-минус один килограмм, - громко и скоро говорила Раиса Федоровна.
Эти «плюс-минус» вызвали в Николае Николаевиче и Минзиле неудержимый, объединяющий смех.
Как-то в полнолунье, снова на Приморской набережной они любовались лунной дорожкой, сверкающей и светящейся на морской равнине.В это время морю, после кафе, где ели цыплят в гриле, пили коньяк и шампанское, направилась компания знакомых по санаторию Имени Пальмиро Тольятти, двумя мужчинами и женщинами, Надеждой Матвеевной Ершовой, кладовщицей цеха реборд ведомых храповиков, из Ижевска, и соседкой по палате Жанной, Женщины щебетали. Затем Надежда Матвеевна сбросила платье. Мужчины восхищались входившем в те годы в моду купальником, с трусиками оставляющими открытыми ягодицы Надежды Матвеевны, советовали после шампанского нечаянно не переплыть Море, не ошарашить турок.
Но женщина, не слушая никого, вошла море и поплыла. Вода, нежно охватившая и ласкавшая ее тело, привела женщину в такое блаженство, что с несказанным наслаждением, в такт движению рук и ног, она протяжно и зычно застонала на всю Набережную.
— Ой, не могу-у-у! Ой, не могу-у-у! Ой, не могу-у-у!
Сладострастные вопли, приближавшиеся с каждым гребком к Николаю Николаевичу и Минзиле купальщицы снова рассмешили обоих.
Разумеется, поженились они не, потому что посмеялись, но…
Перед отъездом в сирийский православный монастырь, Николай Николаевич за чаем признавался мне: если бы они тогда вместе не посмеялись, то, возможно, и не поженились.
А когда все - таки поженились, Николай Николаевич улетел в Приполярье Западной Сибири, где прямые, как колья, керамически-розовые стволы сосен, с короткой, словно щетина, хвоей, уступают место ржаво-малиновым и нежно-зеленым болотам, аккуратно ровным, как газоны стадионов, с хмурыми куртинами карликовой березы, кочками и клюквой и на кочках. А за лесом, за болотом виднеется либо движущийся насос-качалка, словно кинематический алтарь Хроноса, уцелевший памятник какой-то далекой, исчезнувшей цивилизации болотных инков или тундряных этрусков, либо стройная вышка, силуэтом напоминающая женщину в пальто, вжавшую в плечи голову. Вышки наводили на мысли о казачьих заставах, и позже, когда Николай Николаевич, узнав о том, сколько народа с Кубани, Дона и Запорожья работает здесь по вахте на нефтяных промыслах, сделал вывод о допустимости рассматривать вахтовиков как станичников, казакующих по лесотундре.
В первые дни на Севере, после «смотрин», то есть, визитов в дома друзей и родственников Минзили, она спросила Николая Николаевича, у кого из ее подруг есть, на его взгляд, любовник.
Когда Николай Николаевич назвал наугад одну из них, Минзиля рассмеялась и сказала: «Ой, дура-ак! Ни фига в жизни не понимаешь…».
Прошло восемь лет, и к концу тысячелетия обоим стало ясно, - семью им не сохранить. С Минзилей и с сыном Николаю Николаевичу придется расстаться.
В начале он работал в прессе, совершенно пренебрегая почтением к чинам и званиям, гремел правду, громил взяточников и казнокрадов, организованное холуйство и нажил множество врагов.
Согласно программному ритуалу, обязательному для жен среднего класса, Минзиля, яростно ругалась матом и требовала от Николая Николаевича большой зарплаты.
В конце концов, Николай Николаевич устроился в частную газету местного миллиардера Эрлихмана, маленького пятидесятитрехлетнего большеголового, кривоногого, - ко всему этому перечню Николай Николаевич, когда был не в духе, добавлял: геморроидального, - кишиневского еврея, с брюшком и массивной нижней челюстью.
Эрлихман человек остроумный, системный программист, перед уходом в бизнес возглавлял вычислительный центр объединения «Приобэнерго», то есть крупнейшего в стране комплекса ТЭЦ, работающих на попутном газе, и написал в советские времена диссертацию: «Оптимизация системы в условиях ужесточения».
Миллиарды он нажил в эпоху бартера.
Несколько лет спустя, ранее работавший с Эрлихманом юрист Виктор Васильевич Заводник поведал Николаю Николаевичу, каким образом ему это удалось.
Нефтяники, покупавшие электроэнергию у энергетиков, за неимением живых денег, расплачивались товарной нефтью.
А энергетики, в силу казуистики юридических норм, не имели права торговать нефтью.
«Поэтому были созданы эти «Рога и Копыта», которые возглавил Эрлихман. Но, как неглупый человек- тут надо отдать ему должное, - он придумал, прежде чем перепродавать нефть, ее перерабатывать.
И реализовывать уже бензин, дизтопливо и мазут, что, безусловно, было намного выгоднее. А за переработку он предложил расплачиваться другой частью той же, бартерной нефти. Все, что причитается от продажи нефти, честно отдавать энергетикам, а разницу в прибылп забирать себе.
Эта комбинация, конечно, выглядит красиво, но, как вы думаете, нам с вами, имей мы даже в распоряжении такие объемы нефти, удалось бы провернуть такое дело? А Эрлихман, во-первых, повторяю, сам по себе неглупый, достаточно представительный и харизматичный еврей, умеет произвести на человека нужное впечатление, расположить к себе, внушить доверие.
К тому же все, с кем он договаривался, директора и главные инженеры нефтеперерабатывающих заводов и здесь, на юге Западной Сибири, на Урале, на Северо-Западе России, были евреи.
Наконец, в его распоряжении была команда умных, энергичных, знающих дело ребят, с помощью которых решались технические вопросы.
Ну, тут в большей степени заслуга Павликова, его заместителя. Он этих людей собрал и подогнал Эрлихману, организовал хорошую команду, впрочем, об их отношениях, а затем о конфликте с Павликовым говорить не совсем прилично. Тут, знаете, личное… Но при мне, пока я там работал, знаю, они продавали немыслимые объемы бензина и соляра через княжество Лихтенштейн».
Павликов такой же, как Эрлихман маленький человек с плоским, серовато-бледным неприятным лицом, в темных очках, бывший завсклад ВЦ «Приобьэнерго», свою карьеру на Севере начал с приворовывания на складе дефицитными радиодеталями и приторговывания оными. После, вступив в общее дело с Эрлихманом, не проявлял ни малейших признаков ревности к бурному роману, вспыхнувшему между его супругой Верой и партнером по бизнесу. Когда в порыве страсти Вера предложила Эрлихману бросить все: жену, детей, фирму и уехать с ней куда-нибудь. Эрлихман сказал, что с него хватит, - один раз он уже бросил все: жену, детей и работу и уехал с очередной любовью, нынешней женой, из Кишинева в Сибирь. Когда же Вера решила объясниться с мужем и все расставить на свои места, Павликов рассмеялся и сказал неверной жене: «Успокойся». Со временем они все же расстались.
Павликов женился вторично на длинноногой, молчаливой, злобной девице, а после по телефону признавался своей бывшей супруге, что очень опасается, как бы молодая жена его не отравила или не извела с помощью колдовства.
В подтверждение тому, Павликов находил в своем кабинете, в самых неожиданных местах иголки, птичьи перья, сушеные лягушачьи лапки, змеиную кожу, спаренных кузнечиков и следы каких-то жирных мазей с резким запахом.
Фирма Эрлихмана занимала седьмой этаж в гостинице «Таежная», построенной болгарами в советскую эпоху, - образец железобетонного зодчества семидесятых годов. Проходя гостиничным коридором с полом, покрытым старым бледно-зеленым вылинявшим линолеумом, местами разорванным и заплатанным железной полосой, отшлифованной каблуками, Николай Николаевич находил забавным контраст захолустного внутреннего (как, впрочем, и внешнего) вида гостиницы с суммами в миллионы долларов, которыми здесь манипулировали умные и грамотные ребята Эрлихмана.
И уж совсем некстати из окна бывшего гостиничного коридора в торце здания открывался вид на обскую пойму, где бледное северное небо отражало стальную гладь далеких проток, круглые пушинки кустов тальника упали на туманные зелено-палевые луга, и далекие угрюмые кедры чернели над розоватой дымкой березовой рощи на Беличьем острове. Впрочем, возможно, присутствие пойменного пейзажа было оправданно, ибо служило выгодным фоном для ландшафтов Мальты и Сардинии, куда ездили резвиться в отпуск участники команды Эрлихмана и Павликова.
Эти морды, деловые самоуверенные, раскованные, вследствие успешных коммерческих операций, с их трезвыми измеряющими взглядами, готовые в любую секунду измениться, мобилизоваться, одни сплющенные сверху и снизу, другие с боков, третьи раздутые Николаю Николаевичу были бесконечно отвратительны. На их фоне, даже офисные наседки бухгалтерши, даже глистообразные любовницы Эрлихмана и Павликова, длинноногие в черных платьицах мини, в прическах «каре», с волосами, крашенными в цвет «баклажан», смотрелись не сказать симпатичнее, а равнопротивно. Самым омерзительным был редактор газеты «Приобъе-Ньюс» Тимофей Волков. Нахрапистый, дородный, мужественный тридцатилетний хам, с широкой харей, представитель вырождающейся западносибирской популяции из партийно-управленческой династии, с вечно блестящими, птичьими, возбужденными глазами и тоже блестящими, слюнявыми нижней губой и усами, водивший дружбу с местными бандитами (Бяшками,- братья Барановы, Карпятами - братья Карпенко, Симоном – Владимир Флегонтович Симонов, Лаптем – Виталией Романович Лаптев, Гюнтером – Гюнтер Оттович Юнг), милиционерами, - не ниже майора, - кагебешниками (Пахомыч - начальник второго управления Петр Пахомович Затулин) и нефтяниками - пожилыми руководителями среднего звена (Петрович и Салимыч – Сергей Петрович Байда руководитель нефтегазодобывающего управления №1 и Салим Рамзанович Беспалкинуллин, заместитель генерального директора по производственным вопросам. а по сути дела куратор сего объединения от СБ ).
Тима пользовался в журналистских кругах, особенно в отростках, связывающих органы власти и правопорядка, а также крупные предприятия со СМИ, безусловным авторитетом, старательно поддерживаемым многими из его коллег. Поэтому иногда Николай Николаевич называл его гомункулусом, гомункулом или чертиком в колбе.
При поддержке Салимыча и Пахомыча, еще до распада Советского Союза Тимочка начал ездить по горячим точкам от Вильнюса до Карабаха, включая Приднестровье и Чечню, до первой кампании и после, в разгаре войны, откуда привозил радикально - антироссийские статьи и репортажи.
Очень неуклюже он преображался то в литовского, то в молдавского, то в переживающего отчаяние от военных неудач азербайджанского националиста, то в непримиримого дудаевца. Тимочка следовал распространенной в те времена в определенных кругах армии, милиции и СБ установке, как можно сильнее дискредитировать правящих либерал-ельцинистов. Нельзя сказать, что Тимочкины писуьлки мало волновали местных читателей, но главную задачу – порадовать Петровича и Салимыча, он успешно решал. Да и местные диаспоры, чеченская и азербайджанская, благодарили Тимочку с истинно кавказской щедростью. Так, вскоре после злосчастного новогоднего штурма Грозного, куда месяца через два после трагедии съездил Тимочка и вернулся с телерепортажем из опорного пункта дудаевцев, он сделался обладателем длинного, похожего на женскую туфлю, бордового джипа.
Николай Николаевич понимал природу русофобии Тимочки. И знал также, что, если, скажем, где-нибудь в Вильнюсе танками раздавили бы не тринадцать, а тридцать или триста тысяч литовцев, но, при этом, власть бы вернулась к большевикам эпохи развитого социализма, Тимочка не отреагировал бы на это, ничем, кроме довольной унтерской ухмылки. И чаще, чем гомункулусом и гомункулом Николай Николаевич называл Тимочку вы****ком партии войны.
Иногда, наблюдая за Тимочкой, за его аналитически отвисшей челюстью он предполагал, что у западносибирских аборигенов есть особый нижнечелюстной язык. И каждый градус отвисания челюсти соответствует определенному знаку. Точно так же челюсть отвисала и у прокурора Иетти-Приобского округа Замаркина. «Несомненно, нижней челюстью они что-то семафорят друг другу. До чего же этот, чтимый журналистским сообществом дородный урод, племенной информ-производитель Приобья, соответствует своей фамилии, в плане серости…».
От работы в «Приобье Ньюс» Николая Николаевича воротило, и, перечитывая повесть «Москва Петушки», он обнаружил великолепную формулировку отлично, подходящую для отказа от дальнейшего сотрудничества с Эрлихманом: «Стошнить – не стошнит, а сблевать - сблюю».
Город нефтяников и газовиков перед отъездом в Сирию Николай Николаевич просил не называть прямо, но и другого названия «этому железобетонному стойбищу» не придумывать, - много чести. Последними, кто связывал Николая Николаевича со «стойбищем» были юные проститутки-наркоманки. Он даже провел интервью с одной из них, бледной, истощенно-стройной, желтоглазой раскосой Юлей, с выгоревшими волосами, зачесанными назад и забранными в хвостик. Проститутки - несчастные, поблекшие девчонки в прожженных окурками черных колготках, в грязных, мятых юбочках, пиджачках и кофточках, похожие на старые грибы, зеленые сыроежки, несмотря на свой, совершенно лишенный сексуальности облик, пользовались спросом у непритязательных шоферов. Они стояли или прохаживались вдоль обочин, с видом обреченным и ждущим. Их такие же зеленовато-серые, дистрофические сверстники, норовя что-нибудь украсть, небольшими компаниями барражировали на рынках, базарчиках, у киосков, у входов и внутри магазинов, возле припаркованных во дворах и вдоль улиц машин.
К концу девяностых героин на Север завозили в огромных количествах. Туповатые, напоминающие бледных спирохет подростки продавали наркотик даже в школах. Расчищенные от тайги под кладбище просторные песчаные поля стремительно покрывали холмики могил, заваленных венками с искусственными цветами, похожие на кучи мусора, где, опередив отцов и матерей, покоилась убитая зельем бледная северная молодежь. Власти, милиция, школьные учителя старательно не обращали внимая на катастрофу, и если говорили о пришедшей на Север беде, то доверительно, вполголоса.
— Напиши, - хрипло сказала Юля, стряхивая пепел очередной сигареты, на испачканные засохшей спермой и героином джинсы, и глядя желтыми евразийскими глазами куда-то вдаль, через улицу, поверх бетонного забора, деревообрабатывающего комбината и жестяных вытяжек над крышами цехов, похожих на античные амфоры. Трудно было понять, говорила она, напрягая волю, или равнодушно, в полнейшем бессилии.
— Была такая девочка, хорошо училась, а теперь…
Однако настоящий шок Николай Николаевич пережил, не когда Юля рассказывала о своей судьбе и приключениях, а через пару дней, когда он снова зашел увидеть ее на «точке», у автобусной остановки, недалеко от гостиницы «Таежная» с фирмой Эрлихмана и Павликова. Девчонки-проститутки сидели на корточках у невысокой чугунной решетки, которая отгораживала клочок травы с четырьмя березками, такими же чахлыми, как Юля, со своей вечной дымящейся сигаретой, в пыльных джинсах, узком сером пиджаке и рядом две другие наркоманки, истощенные и в прыщах.
Юля только что укололась и застыла в блаженстве, чуть покачивая головой, и сощурив глаза. Казалось, она не ничего видит. Однако когда Николай Николаевич приблизился к ней, она так неподдельно нежно, так по-детски приветливо улыбнулась и позвала: «Коля», что ему стало жутко. А упоение Юли возрастало, она улыбалась все счастливее и нежнее, плавно покачивая головой. Человек, стоявший в двух метрах перед ней, был прекрасен, излучал сияние, был ею любим. Юля продолжала звать: «Коля! Коля!».
А Николай Николаевич, потрясенный видом обреченной на скорую смерть, забывшейся в восторге иссушено-серой мумии, не находил сил говорить.