Глава 6
Пограничница с собакой
О да, любовь вольна как птица
Да, все равно - я твой!
Да, все равно мне будет сниться
Твой стан, твой огневой.
Да в хищной силе рук прекрасных
В очах. Где грусть измен,
Весь бред моих страстей напрасных
Моих ночей, Кармен!
Александр Блок
«Раньше существовала поговорка: «Хочешь
мира, - готовься к войне». Сегодня время
диктует другую поговорку: «Хочешь мира -
проводи в жизнь политику мира!
борись за эту политику»!
Леонид Ильич Брежнев
Через несколько месяцев, не проучив детей и года, Николай Николаевич оставил-таки работу в школе. За неделю до того, в один из первых подлинно весенних дней, когда с юга порывами непривычно нежного ветра далекая Аравия ласкается к лицу каждого встречного, в воздухе пахнет цветущей мимозой, и в горных лесах у подножий гигантских дубов, буков и каштанов, среди спрессованной снегом поблекшей прошлогодней листвы, пустых желудей и колючих каштановых ежиков-коробочек, выложенных изнутри почерневшей замшей, тонких лоз лесной ежевики, плетей колхидского плюща, с широкими, как блюдца, темными блестящими листьями, среди сдержанно - серых каменных глыб песчаника и белоснежных, как омытые морем кости, скал и камней известняка, расцветают большие малиновые пионы, неожиданно прекрасные, как шахматный гений, проснувшийся мастере городского водопровода; в тот головокружительно-нежный день Николай Николаевич сидел на лавочке, в скверике Приморской набережной, под роскошной финиковой пальмой. Он отходил от очередного школьного кошмара, знал, что и эта одурь имеет определенное полезное качество: когда переживаешь ее и чувствуешь свои мозги ошпаренными, исчезают все назойливые думы, мысли и внутренние речения. Пусть ненадолго, но наступает тишина. Рядом на лавочке о чем-то щебетали две незнакомые школьницы старших классов.
По мере избавления от боли педагогических увечий, благодаря весеннему прохладному бризу и млечно-туманной синеве необозримого Понта, в Николае Николаевиче ожили мысли и чувства. Зимняя трава газона, видневшаяся из-за склоненного перистого опахала пальмовой ветви, зеленая, но еще не пошедшая в рост, была усыпана каплями росы, отражавшими солнце.
Приглядевшись, Николай Николаевич обнаружил, что некоторые росинки сияют золотисто-желтым, другие сине-голубым, а иные ярко-алым светом. Так и дети, его ученики, которых он собирался оставить, - все разные и каждый или каждая из них по-своему прекрасны. А он их так бессовестно, как следует, не учил и без сожаления оставляет.
Обернувшись к девочкам, Николай Николаевич полюбопытствовал: «А что, девчата, под пальмой, на ваш взгляд, сидеть приятнее, чем, скажем, под дубом или кустом олеандра»?
Та, что была поуверенней, с длинными прямыми каштановыми волосами пояснила, что все зависит от настроения. Но под олеандром сидеть опасно, потому, что он ядовитый.
— То-то. Вы, я вижу, школьницы?
— Вы угадали.
— Тогда, как можно бережнее относитесь к своим учителям, даже к тем которые пренебрегают своими обязанностями. Окружайте их нежнейшей заботой и любовью. Берегите даже учительницу химии. Последнее настовление рассмешило девченок. (Почему-то школьники больше всего не любят химичек).
— Почему?
— А вы учитель?
— Да, и вы можете обращаться ко мне просто: «учитель», можно «доктор».
— Учитель, а в какой школе вы преподаете?
Николай Николаевич назвал номер школы.
— А вы знаете Галю Полякову? Она у вас в девятом классе учится.
— В девятом «А». За ней ухаживает юноша из десятого класса, высокий и плечистый, с желудеобразной головой и короткой стрижкой, от которой волосы стоят торчком.
Девочки обрадовались.
— Стрижка ежиком…
— Это Банан - Андрюха… А вы - Коля? То есть, вас Николай Николаевич зовут.
— Вот, те раз! Меня в школе называют Колей? Я действительно Николай Николаевич.
— Так это ж, хорошо, по-простому, как своего человека…
— Пользуетесь доверием
— Не знал… А вы в какой школе учитесь?
Девочки назвали номер своей школы.
В ней в незапамятные времена учился Николай Николаевич.
— А по-прежнему ли работает там библиотекарь Людмила Бонифатьевна?
— Работает. У ней еще дочка в этом году школу заканчивает. Она в нашей высотке живет.
— И собака ее жива, кобель, с густой вьющейся шерстью, с бородкой?
— Эрдельтерьер? Жива.
— Она постоянно ее выгуливает.
«Так…», - у Николая Николаевича почему-то возникло ощущение, будто он прошел рядом с какой-то ямой, оврагом, пропастью, «был на шаг от провала» ...
Если верить кино, разведчики используют в своем лексиконе слово «провал». Почему фильмы о выдуманных разведчиках в эсэсовских мундирах были так популярны в СССР. Видимо, их образ отвечал требованиям времени. Советское двуличие суть экзистенциальная норма. «Универсальный закон бытия», то, что Блок назвал «музыкой». Вообще-то, и музыку с ее извивами, громами и затишьями, торможениями и ускорениями тоже, с некоторыми оговорками, допустимо назвать двуличной. Уж, если Мандельштам минеральную воду назвал двуличной…
Людмила Бонифатьевна Жмыхина, школьный библиотекарь, женщина с изжелта-бледным овальным лицом, свидетельствовавшем о том, что корни уходят глубоко в зауральский палеоэтнический субстрат, с мутными раскосыми глазами и полными губами. была замужем за сотрудником горисполкома, работавшим в контакте с милицией, прокуратурой и КГБ.
Жмыхин, мощный желтоглазый, щекастый управленец, тоже с крупными, мясистыми губами, веселый и сметливый, среди подруг Людмилы Бонифатьевны носил прозвище «Золотухин», ибо казалось, будто он засунул в рот булыжник и забыл выплюнуть.
Будучи школьником, Николай Николаевич перемены между уроками большей частью проводил в библиотеке, видел мужа Людмилы Бонифатьевны всего два раза, но почему-то часто старался предположить, каким был Жмыхин в его возрасте.
Наверно, неглупый, ценимый учителями малый, водивший дружбу с такими же достойными, сильными одноклассниками, споривший с ними об истории, например, о древних римлянах. Читал Ильфа и Петрова, Ярослава Гашека, громко и выразительно хохотал, делясь впечатлениями от книг с друзьями. «Швейк» и «Двенадцать стульев» – не только веселили парней, но еще служили рубежами, совместно достигнутыми и преодоленными, следовательно, источниками гордости. Поэтому Жмыхин смеялся, словно выжимал штангу, взводно-строевым «гы-гы-гы». Он,- полагал Николай Николаевич, - разбирался в фотографии и радиотехнике.
В старших классах Жмыхин, вероятно, занимался борьбой и боксом.
Людмила Бонифатьевна, видимо, по супружеской потребности общего дела, увлекалась модернизированными майорами психологии советской пропагандой и агитацией, применяя своеобразный прием. Она оглашала идеологически выверенные сведения, как утечку информации из высшей степени заслуживающих доверия источников. Паек дефицитных информационных изделий для избранных, или информационная «кремлевка».
Сведения о чудесах советской военной техники, о сложно скомбинированных операциях в большой дипломатии, в войне во Вьетнаме, Анголе, Мозамбике и Гвинее Бисау, у стены Западного Берлина и на советско-китайской границе. Людмила Бонифатьевна рассказывала быстро, уверенно, напряженно и слегка встревожено, словно с готовностью в любое мгновение включиться в борьбу наших с американцами или с китайцами.
Порой она прибегала к школьному жаргону: «фигушки», «поздно пить боржоми…».
Специально ли она была обучена вызывать или, по крайней мере, стремиться вызвать этот мобилизационный ажиотаж через постижение расклада сил на мировой арене, пройдя соответствующие курсы. А может быть, данный метод ей за чаем на кухне внушил гость дома, какой-нибудь знакомый мужа, партработник, чекист, опытный психообработчик, или сам супруг разъяснил или телепатировал?
Черт знает, как передается человеку вовлекающая его в дело, информация. Николай Николаевич, ехидствуя, не исключал, что таковое воздействие может производиться и физиологически, половым путем.
Да, в те древние, брежневские времена обаяние всемогущего КГБ, как таинственного вместилища великой метафизической мощи Советского Союза было чрезвычайно сильно, и присутствие собирательного фюрера-пуруши, весьма ощутимо.
Тогда, еще не Николай Николаевич, а просто Коля тяжело влюблен в прехорошенькую черноглазую, стройную вакханочку-одноклассницу Иру, водившуюся с крепкими, плечисто-прыщавыми парубками из параллельного класса. Он понимал, что даже, если случится чудо, и по дороге в школу он найдет парабеллум и отпугнет им кубанско-армянских гавриков во главе с их кудрявым лидером, туповатым, властным и ревнивым Шинкарюком, детищем сивушно-солярочных поверий, или она сама гордо придет к нему, все равно, никакого будущего у его страсти нет.
Ей будет скучно с Колей, и самое мучительное, о чем он знал, но старался не думать, самое убийственное, что и ему со временем станет скучно с Ирой.
Доказательства были слишком наглядны. Иногда в отчаянии он мог заставить себя свободно поговорить или пошутить с ней. Однажды Ира, именно так, как мечтал Коля, села рядом с ним за одним столом, - «О! Сяду к Колечке», - и целых два урока они тихо болтали, подыскивая, и долго не находя, общие темы. В начале второго урока, - геометрии, - сошлись на книгах. Коля с удивлением узнал, что Ира прочла Стендаля, «Красное и черное» и читает «Пармскую обитель».
Впрочем, книгами «про любовь» она занималась в обществе подружек. Быть чем-то вроде подружки для нее Коля не хотел.
Однажды он видел, как Ира вместе с Шинкарюком в закутке школьного коридора освобождала место для драки двух школьников, все из того же пассионарного параллельного класса с околоуголовными орлами, в ушитых в талии узких рубахах и брюках клеш.
«Дайте место! Разойдитесь! Сейчас махаловка будет»!
Сверкая большими черными глазами, Ира смотрела рукопашный бой в первых рядах зрителей, как опытный рефери, то забегая вокруг сцепившихся удальцов, со стуком и треском катившихся клубком по паркету, то, как качнувшаяся на ветру роза, отклоняясь в сторону, словно оберегая священное пространство поединка.
Как ни странно, но и с крепкими хлопцами, коих одаривала вниманием Ира, Коля не то, чтобы был дружен, но смело, хотя и вполне мирно, разговаривал о политике. Слушал, и сам рассказывал в их компании анекдоты, - один про Брежнева, другой - про два помидора на рельсах.
Из желания разрубить любовь, как змею, стать неведающим пощады крестоносцем, бедным братом Ордена Марии Тевтонской, он предстал перед Людмилой Бонифатьевной в абсолютно невозможном облике.
К тому времени Председатель Мао уже года два как отошел в мир иной. В Поднебесной была разоблачена «банда четырех», реформы Дэн Сяопина еще не начинались.
Коля объявил себя маоистом. Запомнив из документальных фильмов десяток цитат Великого Кормчего, он так неистово атаковал Людмилу Бонифатьевну обличительной речью о полном этическом крахе КПСС и, как следствие, откате партии к ревизионизму, что библиотекарь- агитатор была ошеломлена. А Коля вошел в раж и, вдохновенно, вытаращив очи сицилийского пирата, едва ли не кричал на Людмилу Бонифатьевну.
— «Атомная бомба не страшнее меча! Если в результате атомной войны погибнет половина человечества, - останется другая половина. Зато мы построим социализм»!А как же, еще из этих руин, из-под оставшихся после ядерной войны обломков и выбираться, если не с помощью социализма, планового централизованного управления!
— Да, некому будет из-под руин выбираться! Ко-ля! – в отчаянии, отбивалась от этого сумасшедшего старшеклассника с длинными нечесаными волосами, свалявшимися в сосульки, Людмила Бонифатьевна, - Наши американцев могут уничтожить 10 раз! А Американцы нас 15 раз! Случись, не дай бог, война – голым будет шарик крутиться, поздно боржоми пить будет…
Никого вообще не останется! Почему Брежнев в Варшаве, а потом Громыко в ООН и говорят, что…
Слово «вообще» она протараторила хрипло, повысив голос, почти до крика, округлив глаза. Комедия с идеями Мао тянулась примерно год, пока ветреная Ира не сменила школу.
Странное дело, из всей россыпи информационной «кремлевки» Николай Николаевич запомнил только рассказ Людмилы Бонифатьевны о писателе Богомолове, который в Союзе Писателей не состоял.
— На Западе вопят: «А-а! У вас печатают только членов союза, писатели под контролем партии, КГБ, Вэ-вэ-вэ, бэ-бе-бе, - Людмила Бонифатьевна, скривив противную рожу, передразнивала характерные для вражеских голосов семантику, ритмику и дикцию, да, и в целом, прямо скажем, поганый облик североатлантических аборигенов.
— А наши им, - пожалуйста. Вот – Богомолов… Пишет, печатается, издается огромными тиражами, а не в каком союзе писателей не состоит, накось, выкуси! …
Она держала какой-то, может быть и не самый важный, внутренний идеологический рубеж. А там, на передовой, намертво засели в траншеи Жмыхин и его друзья: чекисты и военные летчики, посещавшие во время отпусков мужа, пившие с ним на кухне коньяк и показывавшие в шумной беседе выпрямленными ладонями, с плотно прижатыми друг к другу пальцами, взлеты и пике своих серебристых, краснозвездных машин.
Впрочем, когда дело не касалось информационных полит-лакомств, Людмила Бонифатьевна была очень милым и интересным собеседником.
Школа стояла на склоне горы, в долине-аппендиксе, где внизу, в пойме и по северному склону широко расползся жилой массив пятиэтажек.
Противоположную гору, сходящую в долину более круто, укрывали виноградники, сады сливы, грушы, алычи, черешни… из которых выглядывали крыши и беленые стены частных домиков, а по хребту вилась улица Изобельская. Оттуда разбросанные пятиэтажки, белые жилые бруски, с тысячами черных прямоугольничков окон, среди которых сидело и здание школы, напоминали Коле поставленные на ребро кости домино. Из школьных окон открывался прекрасный вид на незастроенную кручу, - с улицей Изобельской по верху. И когда весной на следующий год и еще через год, после того как Ира перешла в другую школу, в туманные дни марта, там зацветали сливы, яблони и груши, словно белые и светло-розовые облачка на сине-серой мути откоса, Коля снова и снова вспоминал о ней. По окончании школы, Коля встретился с Бонифатьевной, та сообщила ему, что и в педагогическом коллективе, и в ее жизни все идет по-прежнему, только для того, чтобы обезопасить себя в походах на дачу от хулиганствующих армянских юношей, она завела пса, эрдельтерьера.