«Как-то вечером в глубине зала я заметил пожилых людей в эсэсовской форме, без каких либо знаков различия. После занятия они представились: оба были профессорами Бонского университета, один – филологом, а другой – теоретиком педагогики…»
Вальтер Шелленберг
«Апостольским числом – 12 определено число видов растений в проекте озеленения храма Святого Владимира на улице Изобельской. Автор проекта, специалист отдела ландшафтной архитектуры института «Южградстрой» Рина Югай сообщила, что здесь будут преобладать традиционные, в зоне субтропиков, для зеленого обрамления христианских храмов, кипарисы.
Автор проекта заверила нас: Ошибки, допущенные у кладбищенской часовни, по улице Альпийской, не повторяться. Тогда высадили достаточно крупные деревца, многие из которых были повалены ветром.
Те, же, кипарисы, коим предстоит украсить храм Святого Владимира Красно Солнышко, высадят молоденькими. И прежде, чем вытянутся вверх, навстречу всем ветрам, овевающим хребет Изабельской, они успеют основательно укорениться.
Алексей Комнин.»
«М-да. Халтура, но контрапунктом в нижний правый угол первой полосы «Чисто конкретной газеты курорта» ее, пожалуй, можно всунуть. Не прогуляться ли, - сфотографировать храм и землю вокруг, где будет разбит сквер с кипарисами».
Николай Николаевич вспомнил о фотоаппарате, подаренным ему ко дню рождения. О том, что надо бы зарядить для него аккумуляторы
Снова стояло лето, с еще более изнуряющей жарой, чем та, прошлогодняя, которая рождала в подполковнике Заподлицовском оригинальные соображения о ювенальной энергетике молоденькой Аллочки Пугачевой.
На Изобельской Николай Николаевич остановился под молодым айланом-вонючкой, у забора в траве, среди пыльных пасленов, амброзии и полыни.
Дворик храма, не смотря на то, что строительство было закончено, все еще напоминал стройплощадку. Само светлое, серовато-песочное здание, не смотря на высоту смотрелось призёмистым, массивным и косым.
Николай Николаевич где-то читал, что железобетонный корпус храма полностью монолитен.
«Бункер Христов, прости Господи…»
Теперь барабан и колокольня на дутых колоннах, напоминавшая ту башенку на кремлевской стене, откуда грозен царь Иван Васильевич наблюдал отсечения голов изменникам, были увенчаны позлащенными куполами, ослепительно сиявшими на солнце. Ежевичный вал и пальмы, откуда бандиты расстреливали Сурена Ваграмавича и клен, под которым стоял их «Москвич» были спилены, а пни выкорчеваны.
Обилие света, какое возможно только на вершине горы, и светлая цементная пыль напомнили Николаю Николаевичу новороссийскую Малую Землю, куда давно, давно, - сколько ему тогда было? - лет двенадцать, - он на летних каникулах ходил на «комете», вместе с ребятами из художественной школы и ее директором Александром Ивановичем Пахомовым. Там тоже было много солнце, на этой равнине с выгоравшей травой и на широкой сверкающей бухте, которых еще не коснулась вычурная официозная слава, вызванная литературным опусом Леонида Ильича.
И именно поэтому новороссийцы чтили Малую Землю, естественно, как памятное, страшное, славное место за городом, на юго-западном краю бухты.
Тогда в первой половине семидесятых, неверие в Бога воспринималось серьезнее, чем вера в Него сегодня.
Возможно, это было не совсем так, однако именно так запечатлелось в памяти Николая Николаевича.
Веру он чтил, больше неверия. Но весталки атеизма, ответственные учительницы!… Например, ботаники и зоологии, убежденно рассказывавшая о капусте кольраби, - «Оч-чень вкусно! Порезать ломтиками и пожарить на подсолнечном масле», - о бактериях, о мармеладе из хлореллы и первоптице… (слово «первоптица» вместо «археоптерикса» была долетевшим до начала семидесятых реликтовым отзвуком борьбы с безродными космополитами). Они были куда истовее в атеизме, по сравнению с иными верующими нынешних времен: прихожанами новых храмов и даже священниками.
Стены храма и украшали длиннохвостые райские птицы, выложенные выпуклыми красными изразцами. Так же, как и арочные дуги, над дверями в храм, синие, красные, желтые.
Храм напоминал печатный пряник в глазури.
У основания стоял вывернутый наружу хоровод таких же керамических статуй святых, который, видимо, должен был барельефом обрамлять купольный барабан.
Некоторые фигуры, с иконно искаженными пропорциями, еще не были полностью собраны и смонтированы и стояли полукругом на земле.
Все они вместе с птицами из изразцовых валиков напоминали персонажей пластилиновых мультфильмов.
Колоколенка на дутых, тоже изукрашенных, колоннах была похожа на клешню-захват портового крана.
Что это, же, это, в конце концов, выстроили? Бункер? Бублик? Православный Диснейленд в стиле билибинских калек?
Николай Николаевич зевнул и пошел домой, вниз в долину, и не побеседовав ни со строителями, ни со священниками, не сделав ни одного снимка, то есть так и не задокументировав, для истории успешный ход операции «Животворящий крест», на правом берегу Гениохпсты.
Вечером, черт его занес к Петру Вовочкину.
Видимо он использовал этого столяра в качестве своеобразной минус единицы, преобразующей математически, через умножение, драматургию бытия талантливого, мудрого и остроумного журналиста.
Использовал даже тогда, когда Вовочкин был отвратителен, то есть, когда к нему являлись посетители, вроде Бигвавы, и энергичный столяр вился вокруг них, норовя угодить, со сноровкой опытного полового и хваткой «матерого хоря».
Петро был не один. Его косой сарай имел дворик, где высилась многослойная куча из опилок и стружек, снизу уже гниющая, а сверху благоухающая смолистой сосновой и терпкой, дубовой и ясеневой стружкой.
Летом в ней копошилось великое множество жуков-носорогов.
Во дворик можно было попасть через квадратный проем в стене мастерской, прикрываемый изнутри тяжким деревянным ставнем, с засовом-доской.
— Но только, если чай зеленый, - донесся во мрак мастерской из светлого квадрата проема голос, явно принадлежавший не Петру Вовочкину, а более старшему мужчине.
— Зеленый, зеленый, - со всегдашним воодушевлением подтвердил Вовочкин, выходивший из своей коморки с двухлитровой банкой свежезаваренного зеленого чая в одной руке и высокой фаянсовой чашкой, в которую был вставлен мухинский стакан, - в другой.
— Привет, Николай. Хватай там емкость-стакан, пошли на свежий воздух чай пить.
Николай Николаевич понял, что у Петра гость принял предложение и захватив «емкость», в коморке на прикрепленной в углу посудной полке, над которой тускло блестели несколько потемневших софринских фотоиконок, вышел вслед за Петром на свежий воздух.
На дворик, из-за служивших и воротами, и забором стальных ржавых щитов, с приваренными по плоскости крест накрест уголками, покосившимися наружу под давлением кучи опилок и погребенных в ее недрах обрезков доски и каких-то, гнутых труб, смотрели окна старых трехэтажных домов.
Над домами высились платаны и ясени.
С кроны одного ясеня порывно и прерывисто, словно, настоятельно требуя, и, одновременно умоляя о чем-то, кричал сокол чеглок.
На кривых креслах, которые Петр нашел возле мусорных контейнеров и приволок к себе «в дрова», за журнальным столиком сидели Петр и мужчина лет шестидесяти. Унтерскими усиками, округлыми скулами хорька и обнаженными верхними резцами, мясистой нижней губой, и особенно служилым взором пытливо вытаращенных оловянных очей, похожий на знакомого читателю партийца Жмыхина, составлявшего историю своего рода, по данным Егорьевского архива.
Однако поджарый и загорелый приятель Петра был меньше ростом и тоньше Жмыхина. Иными словами, если бы Жмыхин подвергся мумификации, то в первой фазе иссушения он был бы очень похож на посетителя в кресле.
— Вопят, эти хищники до умопомрачения! – раздраженно, и вместе с тем, не теряя всегдашнего оптимизма, объявил Петр. – Знакомьтесь: Сергей Борисыч. Николай.
— Здравствуйте.
— Добрый вечер. – Сергей Борисович, в прошлом начальник особого отдела особой горно-пещерной дивизии, переживал отдохновение, но по привычке, не терял бдительности.
Теперь, будучи на пенсии, после обеда он таксовал на стареньких желтых «Жигулях», а до обеда, по договоренности со знакомым предпринимателем, развозил по принадлежавшим тому киоскам колбасу, сыр и простоквашу.
— Сокол-чеглок или белогорлик. – сказал Николай Николаевич и поставил свою «емкость» на столик, - другой граненый стакан, дизайна Веры Мухиной.
— Так весь день орет до невозможности! Ей богу, залез бы сейчас, шею тому белогорлику отвернул бы!
— Не-е-е-ет. – с улыбкой протянул Сергей Борисович, примирительно разливая несказанную благость египетского сокололюбия. - Это на-а-аша птица, сокол… Наш друг…
— Ки-и-и-ки-ки-ки! Ки!Ки!Ки! - кричал чеглок с ясеневой верхушки.
— Заливается…
— Крики птиц, не действуют на ум и душу столь пагубно, как рычанье техники или поп-музыка,- заметил Николай Николаевич.
— Ойй!… - скривился Сергей, - Не говори про эту гадость!
— Не напоминай про эту заразу! – быстро подхватил Петр.
— Отчего же?
— Да звуком только! Не силой звука, даже не словом, а одним лишь только звуком! Человека можно свести с ума, жизни лишить! Так психику изуродовать, что потом не восстановишь. А какие звуки от Киркорова можно ждать, от «Виагры», - тьфу!
— Энергетикой, - энергетикой звука, покалечить можно! – услужливо разъяснил Петр.
— Потому –то они и поганят русский язык. Этими словами: менеджерами, шопами, мини-пигами! Тьфу! Матами,- сейчас книги с матами печатают. Оййй!...
— Да, вот, телевизор включи, послушай: мат на мате. - Поддерживая правоту гостя, отбарабанил Петр. - Слава Богу, этого жидовского ящика не держу.
— Ужас. - Покачал головой Николай Николаевич, нащупывая идеологическую нить общения.
— А, уж, слово! Словом из человека все что угодно можно вылепить! – Серей Борисович откинулся на спинку кресла, - И настоящего человека, и героя, и…
— Мама, не горюй!
— То есть, большевицкие неологизмы - заговорил Николай Николаевич, - созданные по преимуществу евреями, пришедшими в так называемое, новое искусство или в государственное управление: всякие ВЦИК УЧПЕДГИЗ, РАПП, ВАПП, МАПП, -это диверсия, заключенная в слове?
Сергей Борисович глубоко вздохнул. Он видел, что этот Николай, в общем-то, находится на верном пути, но как много ему придется по этому пути пройти! Сколько понять!
Интересно, что и Петр не спешил с ответом и, раскинувшись, как и Сергей Борисович в кресле, выдерживал паузу.
Николай Николаевич ощутил даже что-то вроде ревности, если бы все происходящее его в тайне не смешило, как давным-давно смешили диссидентские импровизации с «дядей Борей» и «дядей Лешей».
Сергей Борисович вздохнул еще раз, и Петр прервал паузу.
— Ну, а как ты думаешь? Конечно.
— РАПП, ВАП, МАПП, МОССЕЛЬПРОМ, ПИЩЕПРОМ, НКПС… Все это слова-уроды.
— Слова кикиморы. – Быстро проговорил Петр
— Которые импульсивные Сыны Израиля…, предприимчивые евреи…
Сергей Борисович расправил плечи и вздохнул в третий раз.
— Да, ты знаешь, кто они вообще такие?!
Это не люди, а мутировавшие существа, привезенные в колбах-контейнерах с созвездия Рыб, которые по своему строению были ближе к рептилиям, чем к млекопитающим!
— Серьезно?
— Их насильно скрестили с земными женщинами. А половая принадлежность у них неустойчива и зависит от фаз луны! Они же патологически кровожадны. Им бы только гадость сделать, убивать, насиловать издеваться. Как они на Руси, - Седлов пишет, - в восьмом веке, девчонок нерожавших в телеги запрягали. Ойй! Не хочу вспоминать…
— То ж, авары.
— Жи-ды то были! Авары! ... Это этот, подлец пархатый, академик Лихачев под себя «Повесть временных лет переписал»! Под жидовина этого, основоположника христианства.
— Не может быть! – изумленно прохрипел Николай Николаевич. Хрипом он акустически замаскировал прорывавшийся смех
— Э-э-э, - протянул Сергей Борисович. В этом звуке отчетливо угадывалось: «Что можешь ты знать, да, и откуда тебе знать»!
— Христианство коснулось самых, самых поверхностных слоев, тех знаний, которыми наши предки обладали, старой веры державшиеся. - Пояснил Петр. -Что чай не пьете?
Воцарилась тишина.
— Но унывать нельзя. Мы, русичи, народ добродушный, обязаны жить в уважении друг к другу.
— И взаимной поддержке. – Петр аккуратно выдерживал линию второго голоса.
— Без злобы… Ни в коем случае не предаваться унынию. Тоска - это такое дело... Помниться, в детстве в Карелии я возле ручья игрался. Шел пьяный мужик, меня зашкиру сгреб, в ручей, швырнул. Я простудился, воспаление легких схватил. Отец меня в районную больницу отвез. От там, в больнице, тоска-а…
— У-у-уй! Помню в госпитале на операции лежал. В серый потолок смотришь. – тоска зеленая.
— Но мы, Петя, унынию не предадимся!
— Ни за какие коврижки!
— Мы – веси! – с оттягом жизнеутверждающе объявил Сергей Борисович.
— Веси! – отозвался Петр.
— Кто? - Вторгся в единоструйный дуэт Николай Николаевич.
— Веси, -пояснил Сергей Борисович, - которые шли после жрижелудей.
— А кто такие жрижелуди?
Сергей Борисович вздохнул, но на сей раз с удовольствием.
— Высший слой на Руси- жрижелуди. Это вожди государственные. Ученые.
— Духовенство, - попытался продолжить Николай Николаевич.
— Духовенство, - подтвердил Сергей Борисович.
— Но только высшее духовенство, а не мелкие проходимцы вроде нашего крестопузого, -поправил Петр.
— Потом шли веси.
— Рядовые граждане.
— Да, такие, вот, как мы с Петей.
— То есть, выражение «города и веси» имеет в виду не только географию, но, оказывается, еще и весь народ, население. Мда-а, хронологически язык трансформируется.
— И вновь Сергей Борисович раздраженно втянул воздух.
— Я-зы-ык? Да ты знаешь, сколько значений имеет только одна буквица?! - «Буквица» он произнес в восхищении, вдохновенно, лелея слово, восторженно сверкнув резцами из-под мясистых влажных губ. - Одна древнеславянская буквица имела более восьмисот значений!
— Весь алфавит-кириллица , как энциклопедический словарь был. – продолжил просветительскую фугу Петр.
— Да, не кириллица.
— Глаголица.- заметил Николай Николаевич.
— Глаголица, - поощрительно согласился таксующий особист. – только это – не словарь энциклопедический, это целая многотомная энциклопедия.
— Мы даже изначального смысла слов, которыми пользуемся не знаем. Например, – дурак. Как профессор Седлов комментирует: молодой парень к свету стремящийся.
— До-ур-а -к, - погружаясь в протяжную смысловую благодать, проговорил Сергей Борисович и поудобнее вытянулся в кресле.
— Ки-и-и-и-и! Ки-ки-ки-ки-ки-ки-ки ! - Вновь с самого верха озаренной закатом ясеневой кроны, похожей на зеленую тучку из мелкой мерцающей листвы, обволакивающую тонко и изящно выведенные тушью ясеневый ствол и ветви, закричал чеглок. Похоже, он ругался, да еще с издевкой.
«Сокол-журналист», подумал Николай Николаевич, вспомнил о своем коллеге Шустрове и не смог сдержать смех.
«А ведь, точно… Как озабоченно, взволнованно и настойчиво Шустров норовил опубликовать лунный календарь, в предновогоднем номере «Курортника на посту», утверждая, что календарь де будет востребован дачниками, дабы сажать помидорную рассаду по лунному календарю.
Так вот оно что! Старый жидомасон хотел проинформировать всех членов курортной ложи о датах изменений их либидо в первом квартале наступающего года! Ну, тварь! Старый шлепок!
А его пакостливые остроты!
Как он рассказывал о ехидстве тайной оппозиции газеты «Молот» великому казачьему писателю Шолохову, который откликнувшись на воззвание, прозвучавшее из цитадели союза писателей СССР к преображению художников слова в «автоматчиков», предложил называть литераторов Ростовской области «Донской ротой советских писателей».
— Так мы, сразу эту «Донскую роту», – в саркастически-пакостливом, приплясывающем витебском восторге частил Шустров, - назвали «золотой ротой».
И это воспоминание, не смотря на цинизм и крысиный запах редакционных щелей, вызвало у Николалая Николаевича улыбку, которую он не счел нужным скрывать.
Между тем жара, а не спадала. Духота синих сумерек напомнили Пете и Сергею Борисовичу Анголу и Эфиопию. Сергей Боисович вздохнул и принялся вспоминать Африку, время от времени плюясь, и кривясь.
«В конце концов, я не врач, не собираюсь писать диссертацию по психопатологиям», - подумал Николай Николаевич, распрощался с «весями» и пошел домой.
Другой раз он видел Сергея Борисовича на улице, у продовольственного магазинчика, в районе Ареды, куда он, только что привез на своих песочно-желтых «Жигулях» колбасу, кефир и айран и, видимо, уже выгрузил, так как открытый багажник был пуст.
Но в момент встречи Сергей Борисович не узнал Николая Николаевича и, возможно, даже не заметил. Ветеран горно-пещерный войск на несколько минут оставил свой бизнес, ибо увлекся страстным спором со знакомым охранником, высоким, плотным, русым человеком лет пятидесяти, с усами щеточкой на широком татарском лице, похожий на Конан Дойла.
Спорили громко. Человек с татарским лицом отвечал Сергею Борисовичу, тоже слегка повысив голос, принимая, словно вызов, тональность соперника, но не громче и не более вызывающим тоном, чем сыровоз.
Двое мужиков у входа в киоск, покуривая, с удовольствием наблюдали диспут.
— Да, что ты говоришь! Так-таки все и развалилось бы …
— Все, на хрен, рассыпалось бы, вся Россия по лоскуткам расползлась! Да люди, - произнес со знакомым раздраженно-страстным вздохом Сергей Борисович, - в очередь должны выстраиваться, чтобы в задницу его поцеловать.
— Знаешь, Серый, я, пожалуй, продам тебе свою очередь. Два раза поцелуешь.
Курившие мужики засмеялись так дружно, что три девицы с голыми пупками, гордо и прямо прошедшие мимо, обернулись.