«Чудо-богатыри! Неприятель вас дрожит!»
Александр Васильевич Суворов
— Елизавета, не кощунствуй!
Священник отец Валентин, рослый полнеющий молодой человек, говорил сипло, и в тайне радовался сходством своей быстрой дикции и тембром голоса с губернатором Андреем Курощупом.
— Я не кощунствую, - говорила бойкая старушка в зеленой кофточке и сине-желтой цветастой юбке, - просто, что ж, кришнаиты в бубенчики, в тарелочки бьют, а мы, православные только поем. Даже не танцуем…
— Так ты, Елизавета, еще и танцевать хочешь? Ох, Елизавета, … Тебя, тогда надо клоуном, в цирк-варьете. А восточных людей тут и так много - знаете, обратился он к нескольким бабам, окружившим батюшку, почему в крае черным ходу не дают, - наш губернатор Курощуп армян не любит.
«Идиот», - подумал певший в хоре бородатый прихожанин, инженер проектировщик Виктор. - Он же, так оттолкнет треть, если не полприхода.
— Так, Елизавета, если тебя в пляс тянет, силы девать некуда, сейчас будем плитку таскать. Пару плиточек возьмешь, и вперед… Что Акакию звонили? Едет «Газель» с плиткой?
Отец Валентин часто переводил разговор с одной темы на другую, гордился и этой способностью и постоянно пользовался ею.
Храм располагался в обшитом белым пластиком вагончике, украшенным сверху кривой синей жестяной луковицей, похожей на чалму.
В уголке, у столика с подсвечниками иконками пакетиками с ладаном, пахнувшего одеколоном «Свежесть», - «надо добавить запаху», распорядился в свое время отец Валентин, - сидела, мать Ольга, торговавшая иконками, ладонном и религиозными брошюрами, женщина лет пятидесяти, в платочке. Покачивая головой, с ласковой улыбкой, она слушала спор отца Валентина с Елизоветой,
Кроме священника, с женщинами и бабушками вагончике, было еще двое мужчин, проектировщик, невысокий молодой человек с русой бородкой, и еще один, сумасшедший Сережа, безумие которого Отец Валентин почему-то намеренно не замечал, прямоносый, лет тридцати пяти, со взглядом одновременно твердым, пытливым и отсутствующим.
— А что? Мне, наверно, надо было бы принять какую-нибудь восточную веру! Индийскую, например. Я люблю одежу яркую, цветную, с узорами, - разошлась Елизавета.
— Индусы в бесов верят. У них боги, прости Господи, с хоботами, рогами. Слышите, обезьяне Елизовета хочет поклоны класть?
Так! Братья и сестры! Сейчас подъезжает «ГАЗель» с плиткой, прошу помочь ее разгрузить. Ольга остается во храме.
Что там Анна не звонила? – спросил священник у тихо улыбавшейся Ольги.
Первым из храма-вагончика, перекрестившись, вышел, чему-то очень обрадованный и с удовольствием переживавший эту радость сумасшедший Сережа.
Вагончик стоял на лужайке в прямоугольнике, огражденном стальной сеткой, натянутой на вбитые в землю трубы.
За сеткой, июльское солнце ластилось к кружевной листве молоденьких акаций, алычи и канадские тополя, игравшие всеми оттенками зеленого цвета, от светлого, восторженного, почти белого и серебряного, до густого изумрудного.
Со стороны входа, со сколоченным из досок крылечком, сетку сменяли ворота, выходившие на тротуар, в тень рослых платанов на улицу Баянова.
Улица крюком изгибалась, по террасе перед роддомом, четвертой городской больницей, и онкологическим диспансером, последний был скрыт лавровишней, кипарисами и камфарными лаврами. Все учреждения стояли выше по склону.
Больницу украшал скверик, с темными гималайскими кедрами, ивами, бирючиной и кипарисами.
Под мощным зданием роддома, на поросшей светлой травой свинороем горке, нависали темные облачка мягких сосновых крон.
Группа прихожан задержалась внутри святого вагончика, у выхода. Какая-то бабушка показывала священнику икону, в простеньком, трогательном окладе из фольги, забранном в рамку под стекло.
— Да-а. – сипел отец Валентин, - вы ее хотите храму благословить?
— Да, для вас, батюшка, для храма.
— Очень хорошо, мы ее в восточный придел поместим. Надежда, примите икону. Так, где наш сторож. Что ноги у него не ходят, все еще?
Отец Валентин вышел из вагончика, спустился с крылечка, и по-хозяйски, развернутым взглядом окинул присевшего на лавочку, у стены вагончика, Сергея, словно определяя, насколько выгорели его светлые волосы, и вылиняла старенькая рубашка с коротким рукавом. Теперь его загорелая, прямоносая физиономия являла странную успокоенность какой-то мыслю.
— А, все ноги никак не проходят, ожоги не сходят. Там от ожогов полипы начались.
— Не сходят? Помогать нам плитку таскать не в состояние?
— Я плитку складывать могу.
— Ну вот там у деревца складывай. - как-то мельком назидательным сипом согласился священник. - Вон. Там аккуратннько. Главное, мажься мазью, какую тебе сестра Вероника принесла.
Священник обернулся к вышедшим вслед за ним старухам. Но Сережа не хотел его отпускать.
— Вы - монах, и я тоже в монахи решил пойти, монахом буду. - объявил он. - Вот, ноги заживут, и к вам в монахи запишусь.
Отец Валентин не был иеромонахом, у него рос двухгодовалый сын, а жена Алевтина дородная и статная дочь полковника милиции из Астрахани была регентом церковного хора.
Но, сноровисто ориентирующийся в общении с людьми, как папуас в джунглях, он и тут нашел, что сказать.
— Это у нас, как в том анекдоте получится: и сам монах, и жена монашка, и дети монахи…
Окружавшие священника женщины и старушки со скромностью заулыбались.
Сережа не понял анекдот, но тоже заулыбался.
Священник между тем направился к воротам, озирая улицу, насколько позволяли стволы платанов. Газель с плиткой, которая должна была подъехать с минуты на минуту.
Плитку, как и старый биотуалет, стоявший вплотную к храму-вагончику с противоположной стороны, приходу благословила Лиана Акакиевна Челидзе, хозяйка магазинов «Товары из Неаполя», «Изделия из кожи», комбината «Евроквас», с сетью торговых точек и «Академии юриспруденции, фасона и интуиции».
За оградой, на тротуаре улицы Баянова, стояли покуривая невысокий человек лет сорока, черный, устремивший подозрительно пристальный взгляд карбонария на невинно-зеленую кисею молоденьких акаций, и рядом с ним рыжий и косой детина, отпустивший бородку.
Первый - корреспондент местной газеты «Курортник на посту» Николай Николаевич Эвксинский. Второй - Петр Вовочкин, столяр плотник, претендовавший на должность храмового завхоза. Время от времени, его физиономия приобретала гримасу человек, готового вот-вот чихнуть: слегка приотвисшая челюсть, с сомкнутыми губами, сощуренные глаза и поднятые брови.
Этой миной Петя сдерживал смех, ибо полагал, что приобрел безусловное влияние на собеседника, как, в свою очередь, на него самого в молодости на службе в армии влиял замполит из учебки спецназа ГКБ.
Петя вспомнил о замполите, с одной стороны, вскользь, непроизвольно, но, с другой стороны так же, с таким же несомненным доверием, с каким моряки вспоминают о стрелке компаса или Полярной звезде.
(Николаю Николаевичу он рассказал, как будучи вооружен специальным резиновым имитатором ножа, снял часового, охранявшего бомбосклад с ядерными зарядами, под Семипалатинском).
Тут же мысль о замполите он перенес на «крестопузого», как про себя он называл священника. «Тоже замполит, только в рясе», - подумал Петя.
— А арбузы там, от радиации, вырастают метра в полтора высотой. Их есть нельзя, - радиоактивные, -так их тракторами давят. Знаешь, как бомбы взрываются.
Собеседник изумленно покачал головой.
— И как долго ты подползал к часовому?
— Ой, долго. Изо всех сил старался, всяко изловчался, таился, замирал. Когда на него кинулся…
— По всем канонам армейского рукопашного боя?
— Скажем так, милицейскому нас не учили, токмо армейскому, на уничтожение противника.
— А уничтожать доводилось.
— О том не хочу распространяться… всякое было. Накрошил духов немеренно.
Сибиряк Петя Вовочкин любил говорить архаически простонародно.
— Так, когда ты на него накинулся, бедняга, видимо пережил шок.
— Он никак не ожидал. Знал, что учение идут, возможно, нападения. Но, я говорю, в тот раз весь выложился, изо всех сил старался, незаметно подполз.
Так, тот солдат, такой шок пережил, что усрался.
— В прямом смысле?
— В самом прямом и пахучем. После наш врач в учебке сказал, хорошо, что этот парень обосрался, - с говном весь стресс наружу выпустил.
— Материализованный стресс.
— Вот именно, – кивнул Петя, - иначе бы помер от разрыва сердца.
— Петр! – окликнул его из-за ограды священник.
— Слушаю, батюшка?
— Ты место расчищал для плитки, куда покрышки убрал?
— Там, батюшка, за кухней, к торцу вагончика.
— Что-то потерялась наша «ГАЗель».
— Должно пробка. Там под железнодорожным мостом, не приведи Бог, какая пробка в это время.
Священник вздохнул и пошел за вагончик взглянуть на покрышки.
— Не понимаю батюшку, что он этого Сергея здесь держит, у него гуси в голове. Это же невооруженным глазом видать.
— Может быть, экономит.
Петр промолчал, приняв серьезный, даже скорбный вид крепко задумавшегося человека. Он был насторожен: поп использует этого придурка Сергея, и о чем-то договаривается с этим журналюгой. Ну этот-то ладно Петр был уверен, что знает, как обработать Николая Николаевича.
Самым отвратительным было благоволение Отца Валентина к отсутствовавшему в этот момент Диме Рябошапко, толстозадому самоучке историку-краеведу и дендрологу, с вьющимся рыжим чубчиком диковатым взглядом голубеньких глас и выдающейся далеко вперед верхней челюстью, а главное, с явной склонностью к однополой любви.
В разговоре с людьми, особенно с теми, в чьем расположении он был заинтересован, Рябошапко лопотал умильно, жеманно изогнув свои полнеющий стан, и поднеся к груди кисти ручек, бессильно опущенные вниз, - так в детском садике воспитательницы учили Петю изображать зайчика-побегайчика. На льстиво запрокинутой физиономии Димы появлялись такой неконтролируемо заискивающий восторг и ласка, что произношение слов искажалось. Речь краеведа-дендролога наполняли визги и завывания. Петр дал ему прозвище «Розовый фламинго».
Беспокоило Петра, во-первых: что если крестопузый специально не замечает сумасшествия этого, с «гусями», Сереги, и использует его только за еду, как сторожа, то не вздумается ему сэкономить и на завхозе? Хотя сторож вполне может быть и душевнобольным, а сумасшедший завхоз это уже не реально.
С другой стороны, зачем он сейчас брякнул журналюге о Сергеевых «гусях»? Не станет ли это известно вскорости попу? Конечно, Никола и сам все видит, и все же… Сие не есть хорошо.
И третье – «Розовый фламинго». Что он тут трется возле батюшки? Если так дело пойдет, то крестопузый этого педика, прости Господи, и в алтарь введет.
Тогда в этом «голубом» приходе делать нечего.
— А где, ты говорил, столовая?
— А там, с угла от вагончика, – навес. Женщины печь под него поставили, готовят завтраки-обеды-ужины.
— Напоминает полевой стан.
— Так, батюшка, же, у нас - кубанец.
Я говорю батюшке, еще бы один-два вагончика поставить. Для хозяйственных целей, и под мастерскую на иконостас. Впрочем, мастерскую можно и в другом месте арендовать или изыскать. Вон, в любой больнице подвал, хоть в роддоме, хоть в четвертой.
— Хоть в психушке.
— В психушке, скажем так, своя специфика.
— Так ты здесь хочешь, завхозом сторожем, алтарником али резчиком за иконостас засесть?
— Я и то, и другое, и пятое, и десятое, и на дуде игрец.
Я так и скажу батюшке, положите мне тысяч двадцать зарплату, как завхозу. И за строительством нового храма следить буду, и иконостас ему будет достойный. Мне это дело знакомо.
— Ты учился или работал при храмах?
-- И учился и работал, там у себя в Барнауле. И в храме работал, и в училище учился. Специально открыли училище, филиал Абрамцево-Кудринского. Что бы старый город реставрировать, купеческие дома. Так туда кто только ни попёр, и молодые пацаны, и здоровые мужики, вроде меня. Один физик-ядерщик в двадцать девять лет бросил свои НИИ и пошел на резчика учиться.
Потом, в перестройку, все деньги, что на реставрацию старого города были выделены, разворовали. И вместо правильной резьбы такую халтуру наделали, лобзиком нарезали, на дома на лепили! А до того мы шабашили.
В Варшаве мои работы находятся в музее марионеток. Там я для сказки «Доктор Фауст» такого петуха вырезал, - мама не горюй. Знаешь, шея вытянутая, облезлая, глаза вытаращенные, клюв разинутый гребень перекошенный. Такой петух, настоящий бичара.
Поляки его взяли в свой музей театра марионеток, - у нас ихний театр гастролировал. Они ко мне обратились, что бы я эту куклу отреставрировал, так я и старую отреставрировал и новую изваял!
За валюту мои ковши-братины в Америку продавали через Новосибирский Академгородок.
Слово «изваял» у Николая Николаевича ассоциировалось с Микеланджело, - одним из сонетов, где гений, предполагает: кого бы ни ваял скульптор, он изображает самого себя.
Николай Николаевич хотел было пошутить о сходстве бешенного, одержимого деревянного петуха с его создателем.
Но Петр отвернулся, разглядывая кого-то на противоположной стороне улицы Баянова, покрытой тенью платанов. Пробившиеся сквозь гущу их листвы, солнечные лучи падали на асфальт прихотливым узором бликов. По этому затейливому ковру из света тени, от храма скорым семенящим шагом уходила девушка, стройная, но ссутуленная, одетая по-летнему, но педагогически строго в светлую безрукавку, и темную прямую юбку, с волосами собранными в напоминающий дулю клубок на затылке.
— Странно, - сказал Петр, глядя вслед, - шла сюда к храму вдруг стала, повернулась и назад почесала.
— Семенит номенклатурно-шкрабьей походкой. Лучше бы с раскованным бесстыдством виляла бедрами.
— Жопой. Отойдем подале от храма…
— Да, пожалуй, я двинусь. Падре там весь делах, не буду отвлекать.
— Покурим еще. Ждем плитку от нашего спонсора, она – «зверушка», на бабло не скупиться.
— Пройдем к остановке, там и покурим.
— Пошли. «ГАЗель» с плиткой все равно, мимо нас поедет. Петр вскинул голову оглядывая улицу. В этот момент он, с полуприкрытыми веками вытянутой шеей, птичьими скулами и тонким слегка изогнутым, клювовидным носом, действительно походил на косого, рыжего взбаломощного, петуха.
— Это у нас был Леха Бочаров. Тот по девкам с ума сходил. Мы барельеф резали на спортивной базе, шабашку. Так он все орал-умалял, аж, подпрыгивал. У-у! Дайте мне волейболистку, - там по эскизу, волейболистка в прыжке должна была быть,- Так, он прямо таки стонал, ой, не могу, - дайте мне делать попку.
— Эротоман?
— Да, и такой, по жизни несерьезный, - хи-хи, ха-ха. Шуточки, рот не закрывался.
Пришлось его однажды на место поставить.
— В плане воздержания?
— Отчасти, только не сексуального, а никотинного. Там, как у нас было в училище, - лекционная аудитория и курилка в другом конце коридора. Ну, и мужики курили, звонок прозвенит, преподаватель уже на лекции, а курильщики, и я в том числе, опаздывают.
Профессор говорит: «Так - не дело». А я был старостой курса. Обращается ко мне: «Прошу вас, как старосту, проконтролируйте, что бы со звонком все студенты находились в аудитории».
Я: «Понял, Вотий Флегонтович».
Говорю своим сокурсникам: «Так, мужики, часы есть у всех. За минуту, за две до звонка бычки гасите, и идите на занятие. (Сам я тоже на часы стал смотреть). Говорю один раз, без напоминаний.
Все услышали. Как звонок, - все в аудитории. А Леха, как всегда, будто не к нему я обращался, опоздал. На пару минут.
Я его на следующей перемене в сторонку отвел. Говорю: «Ты понимаешь, что меня подставил»? Он: хи-хи, ха-ха начал острить отшучиваться. Я, не слова не говоря, ему в торец с разворота. Он с копыт свалился. Я его поднял, поставил у стенки. Говорю: «Ты понял? Или еще добавить»? - Как бабка отшептала!
— «Какая жестокость!».
— Не жестокость! Не столько, скажу, жестокость…
— Нет, помнишь, в кино, фюрер…
— Когда Муссолини повесели? «Какая жестокость!».
— Да, фюрер доктор Геббельс, сколь великое мужи…
Петр не понял.
— Если бы тем великим мужам башку не отвернули, нас бы с тобой точно не было бы сейчас бы.
— Во-первых: я шучу.
— Не самая удачная шутка.
— Во вторых: они дико популярны ныне, ибо являют собой альтернативный вариант развития цивилизации, со звериным лицом, конечно. Однако…
— Вариант несостоявшийся. Конечно, успехи, достижения у немцев в то время были. И в технике и в военном деле, и в той же пропаганде.
Мы с парнями применили к этому Лехе Бочарову такой пропагандистский прием. Нас в армии еще замполит учил о ведении дезинформации. Так, этот Леха, я же говорю, за телками увивался и вот однажды я подумал: дайка я применю к нему дезинформационный прием.
Создам вокруг него, в его окружение, определенное мнение. А он к одной Светке Пестерёвой клеил. Симпатичная девка. А я еще двоих парней подговорил. И вот, когда мы вместе с девчонками общались без Лехи, и речь о нем зашла. Мы стали посмеиваться, дали понять девчонкам, что в серьез этого человека, с его детским слабоумием и ветренностью принимать никак нельзя. Раз другой так заочно над ним посмеялись. И что ты думаешь? Девчонки от него отвернулись. И Светка его любимая тоже.
— И, после этой низости, ты негодуешь на доктора Геббельса?
Петр хихикнул, вновь сощурившись, анусообразно подобрав губы, и подняв брови словно чихая. Воспоминание о сотворенной им клевете, взбодрило и даже как-то окрылило Петра
— А Господа нашего Иисуса Христа чтишь ли?
— Чту. И молитвы творю, образа в мастерской у меня висят, и поклоны кладу, и в алтаре батюшке во время службы помогаю.
— То-то, - степенно заключил Николай Николаевич. Теперь Петр напоминал ему одновременно и динозавра и окаменелость динозавра, и еще какое-то живое существо, например, какое-нибудь древнее млекопитающее, изувеченное динозавром, с характерными следами зубов и когтей звероящера.
Тем временем девушка в педагогически скромном наряде, повернувшая от храма, перешла улицу Баянова, вновь остановилась и развернулась у подножья лестницы, ведущей ко входу четвертой больницы и, укрывшись в тени кедров, за кустом бирючины, стала внимательно наблюдать за удалявшимися в сторону остановки маршруток Петром и Николаем Николаевичем.
С последним видеться она решительно не хотела.
Ее веснушчатое скуластое простонародное лицо с выпяченными вперед зубами, за что Николай Николаевич называл ее «мисс Неандерталь» или «неандерталочка», было сосредоточенно и серьезно.
Это была Оля Покаместова, которой, родные и близкие, особенно бабушка Ефрасинья Алексеевна, а так же учителя школы, внушили, что она обладает несомненным литературным талантом.
Как послушная, хорошо воспитанная девочка, Оля в это аккуратно поверила, стала заниматься в Литературном объединении «Родная речь» местного лит-просветителя большого западника Рейдера, вместе с другими девушками, в основном хромыми, косыми, полупарализованными, «с лицом под мышкой», и острым, неконтролируемым газоотделением.
Вскоре она попробовала писать заметки в газеты.
Олю публиковали. (В отечественной журналистике есть традиция, применять в оценке публикаций параметры школьных сочинений. Порою, читая острую прогрессивную статью признанного автора, правильно написанную, то есть, в соответствии со шкраб-схемами школьных заданий, невольно различаешь мелькание одетых в белые гольфики икр примерного ученика.
А тому воспитанному и одаренному мальчику за пятьдесят…).
Николай Ниеолаевич постиг сей факт, преодолевая какое-то сопротивление, какие-то засеки эстетизма, гармонические палисады, рвы и эскарпы.
Словно ему пришлось продираться сквозь такелаж колючих лиан, перелезая через круглые полутораметровые стволы упавших каштанов, покрытых полосатой, из-за длинных, глубоких, косых рубцов-трещин, корой.
И, наконец, достигнув цели, - то есть, найдя под жестким листом лопуха, на серебристо волосатой ножке, поросшего зеленым грибком пожилого педократа, выпускающего бурое, с аптечным запахом, облачко спор, Николай Николаевич говорил «Да, чтоб тебя! ...».
Оле очень нравилось публиковаться в газете «Здравострой» и «Курортник на посту». Это подтверждало ее способность к литературной деятельности, и она, не то, что верила. - прочно знала, что литературно одарена, но писать не умела.
Поэтому, когда в газету пришел работать Николай Николаевич, она, по совету Рэйдера, стала переписывать его статьи «своими словами», и публиковать в других газетах, что предавало ей симпатий и уважения среди сокурсников по университету.
Николай Николаевич вначале относился к плагиату безразлично, но после, когда его обсчитали в гастрономе «Магнит», возмутило!
Какого хрена, эта сутуленькая дура, юная длиннозубая неодндерталь-иллюминатка, эта публицистическая глиста, ворует, как крыса, мои творения?
И тут он увидел Покаместову, сидевшую на лавочке с широколицей, кротко стриженой одногруппницей Лерой, одетой в мужские трусы и майку с надписью на английском: «Хочу Ходорковского». За лавкой в разлапистых па топырились пальмы хамеропсы.
Николай Николаевич подошел к девушке, которая поспешила с ним стремительно поздороваться. Брезгливо и сурово сверху вниз глядя на нее, а так же на голые лядвии и колени Леры, более похожие не на ноги, а на обрубки ног, Николай Неколаевич заговорил:
— «Намедни перелистывал «Народною печать», и в частности, ваши статьи». - Туповато-вежливый взгляд Покаместовой сделался теплее. Девушка решила, что Николай Николаевич желает похвалить ее литературное дарование. - Они изобилуют беспардонными заимствованиями. Это, лапонька моя, плагиат, а попросту воровство. Нехорошо!
— Да, что вы говорите.
— Мелко плаваешь, дура.
Николай Николаевич плюнул и пошел дальше.
Между тем, Николай Николаевич и Петр дошли до остановки и вновь решили покурить.
— Сейчас, только давай в магазин зайдем. Я минералки возьму.
Улица Баянова здесь поворачивала направо спуском вниз, к общагам и старым, потертым высоткам жилого микрорайона Ареда. А налево проездом поднималась в гору между роддомом и психоневрологическим диспансером.
За перекрестком стоял продовольственный магазин-стекляшка, там, у входа, кивая входившим и выходившим, сидел нищий светло-русый мужик с костылем.
— Вон, тот бичара-луноход на покрышки заглядывал, когда у храма терся, - сказал Петр и решительно повернул к бомжу.
— Ты что в храме возле покрышек отирался?! -Требовательным, восклицательным тоном, с интонацмей по восходящей, в каком в коллективе индюшек властно и скоро вещают индюки, подступил к инвалиду Петр.
— Я не терся, - жалобно, с недоумением, - пропел люмпен.
— А, что ты там за оградой делал?!
— Милостыню спрашивал. Женщина, что свечки продает, бутербродом угостила.
Оказалось, у бомжа было благообразное и даже довольно симпатичное лицо, правда, изрядно оплавленное пламенем алкогольных страстей.
Если узнаю, что ты к батюшкиными покрышками присматривался, - смотри! Ни пощады, ни милосердия не жди.
— Да, не знаю я вообще, что за покрышки.
— Я сказал… Чего хочешь, - булку тебе купить или сигарет дать?
— Лучше сигарет, - простонал нищий.
— Держи, - Петр достал из заднего кармана джинсов и протянул инвалиду сплющенную пачку, толкнул дверь и зашел внутрь магазина.
Понимая, что с оставшимся на улице Николаем Николаевичем, он, возможно, будет говорить в другом регистре, калека пару секунд выжидающе смотрел на журналиста, но, обнаружив, что Николай Николаевич не обращает на него внимания, отвернулся. Ожидая кого-нибудь из возвращающихся посетителей роддома или больниц, у которых можно было просить милостыню, калека вперил взор в растворенные в асфальте мысли и воспоминания.
Вскоре из магазина вышел Петр, с пакетом продуктов чаем и бутылью «Ессентуков».
Петр и Николай Николаевич, молча, перешли через дорогу к железобетонному, куполообразному павильону остановки, построенной в семидесятые годы, над которым рос огромный канадский тополь.
— Ты пьешь эту соленую, вонючую жидкость?
— Желудок больной, – пояснил Петр, и вдруг, словно лектор или инструктор, тоном, предполагающем заглушить в слушатели все мысли мечты соображения и фантазии, отчетливо провозгласил: - «Эссен» на всех языках, и на еврейском, библейском, - означает «ешь». Тук – жир. Ессентуки значит: ешь жирное.
Вода – соленая, расщепляет жиры, включая мелкодисперсные.
Николай Николаевич улыбнулся и достал сигарету. Дня три тому назад он беседовал с женщиной-историком из Кабардино-Балкарии, сообщившей, что название «Ессентуки», восходит к фамилии древнего рода Айсановых, пришедшего в Кабарду в пору раннего средневековья из Абхазии.
— Ну, тогда наливай.
— Не во что. Если хочешь, пошли в вагончик там емкости-стаканы есть, - налью. А то, когда плитку разгрузим, пойдем ко мне в мастерскую чаю попьем.
— Рад бы, но пора домой. Николай Николаевич взглянул на металлически светлый ствол канадского тополя, в плавных, рельефных выступах и наплывах, покрытых множеством бурых пятен и штрихов.
И поп сипло и поспешно рассказывал ему, что служил в спецназе и должен был воевать в Дагестане. Но его отец, тоже священник, несущий служение в Кропоткине, на Кубани, ходатайствовал перед командующим группировкой, занятой антитеррористической операцию, о том, что бы его, молодого спецназовца, не отпускали в дело, дабы он, не дай Бог, не убил кого-либо.
В этом случае он не сможет быть полноценным священником. И пример тому - царь Давид.
«Их что, усилиями какого-нибудь куратора от ФСБ собрали вместе в один приход-подразделение?», - подумал Николай Николаевич.
— Что-то нет маршруток. - Сказал он, глядя, через дорогу на нищего с костылем.
— Пробки, - зверье маршрутчики потеют, небось. Час-полтора так-то посидит, и стольник на водку с колбасой точно соберет. – заключил Петр, кивнув на нищего.
В это время к остановке подкатила покосившаяся маршрутка, похожая на стоптанную кроссовку.
— Ну, честный отче, я поехал.
— С Богом.
Покаместова, вновь перешедшая улицу Баянова, спряталась за стволом платана, проследила за тем, как Николай Николаевич забрался в микроавтобус и, выйдя из укрытия, пошла к церковной ограде.
Отец Валентин одною рукой отворял ворота, другой держал у уха мобильник.
— Да, вот уже ворота распахнули. Подъезжаете? Давайте, ждем. А, это вы? – Отец Валентин, пряча мобильник, заметил Покаместову, - Здравствуйте. Это газета депутата Вчернесваленной , как «Народная пресса»?
— Здравствуйте, «Народная печать». - пояснила Покаместова.
— Да, да, «Народная печать». Вам придется немого подождать, сейчас тут у нас - разгрузочные работы, а потом, побеседуем. Тут еще один человек должен подойти, наш будущий диакон. Вам бы с ним хорошо бы пообщаться. По вопросам паломничества в Абхазию, по святым местам, ко гробу Иоанна Златоуста… Так, братья и сестры! Машина! Давайте-ка, во славу Божью, плиткой займемся. Петр! Где Петро наш?
К воротам подъехала Грузовая «ГАЗель». Водитель молодой грузин, приоткрыв дверь, стал осматривать площадку для маневра, чтобы развернуть машину и въехать в ворота задом.
Разгрузка продолжалась не долго. Женщины, под руководством отца Валентина и Петра, вовремя подошедшего с «Ессентуками» под мышкой, работали дружно скоро и весело.