Глава 4
Ильич белокаменный.
«Поэт по лире вдохновенной
Рукой рассеянной бряцал».
Александр Сергеевич Пушкин.
— Нет, конечно, Карина одаренная девочка. Ой, а Гвичия такой пупсик! Эти свои глазенки как выставит, - Ася Аршаковна увлеченно рассказывала о своих впечатлениях от Софико Гвичия Ирине Викторовне.
— Та-а-а - Гвичия, - пренебрежительно бросил Сергей Конюков, - иногда спросишь, - нормально отвечает. А иной раз вызовешь к доске, стоит: ни «бе» ни «ме».
Он седел за столом и внимательно перелистывал классный журнал, внося правки.
— Ну да, бывает, она теряется, - согласилась Ася Аршаковна.
— Вот, если сразу не сообразит, начинает волноваться, - подтвердила Ирина Викторовна.
— Да, понимаешь, вижу, что она волнуется, хочу снять у ней это напряжение, - не всегда, правда, получается. Иногда - приходит в себя, начинает стройно, правильно, а иногда еще больше путается - волнуется. Не нахожу психологического, то есть, педагогического…этого… – Ася Аршаковна сама ощутила легкое смущение. В подобных случаях ее тянуло на смех.
— Мастерства? – подсказала Ирина Викторовна.
Ася Аршаковна совсем рассмеялись, а за нею из солидарности заулыбалась и рыженькая коллега.
-- Прием! – вспомнила… - сквозь смех проговорила Ася Аршаковна.
— Вот, - самый эффективный педагогический прием – Сергей Конюков, не отрываясь от журнала, поднял над головой кулак.
Возможно, Ася хотела ему возразить, но смогла лишь остановить смех и глубоко вздохнуть.
А Ирина Викторовна, видимо, также разделявшая ее неприятие педагогических взглядов Конюкова, бросила полисемическое «ну, да…». и, обратившись к Асе, спросила: - «Ну, что, пойдем? Где там Марианна с Наталией».
В учительскую вошли еще две женщины, лет на пять постарше Аси Аршаковны и Ирины Викторовны, тоже армянка и русская преподаватель английского, всегда статная, державшаяся прямо и гордо Марианна Оганесовна, и биологии – Наталия Андреевна, с хорошеньким круглым лицом, выражавшим стойкое, ровное любопытство. Учительницы договорились вместе идти домой и по дороге заглянуть в учрежденный бывшими комсомольскими работниками фирменный магазин «Инкадоселдом - Лемонтино», чтобы, как выразилась Ася Аршаковна, «взглянуть на барахло».
Пока Ася и Ирина одевали и оправляли плащи и забрасывали на плечи сумочки, вошедшие женщины, встав у дверей, о чем- то заговорили с Сергеем Конюковым. О чем, - Николай Николаевич не слышал.
Он вновь тихонько двинулся к окну, однако не дошел до него полутора метров. Потому что, во-первых: обнаружил, что слышит разговор коллег и совершенно не понимает, про что они говорят. Во-вторых: - из коморки завучей вышла Анна Ароновна, замечательная женщина, преподаватель физики и математики, завуч, лет тридцати пяти, с вьющимися каштановыми волосами и слегка полными щеками, что, впрочем, не портило ее лица, как и кирпочка, - миниатюрное утолщение, - на кончике носа, (отсюда, уважаемый читатель, фамилия Кирпонос).
Сама же Анна Ароновна носила фамилию Ландау.
С Николаем Николаевичем Анна Ароновна разговаривала исключительно вежливо, но насмешливо и игриво, плавно воркуя, с едва сдерживаемой, а иногда и не сдерживаемой улыбкой.
Николай Николаевич предполагал, что тому причиной был смешивший завуча его отрешенно-одержимый вид и задумчивость.
— Ну, счастливо, Сергей. До свидания, Анна Ароновна До свидания, Николай Николаевич. -прощалась Ирина Викторовна.
— До свидания, Сергей. Коля, пока. – Ася, выходя, махнула рукой в знак прощания.
— А, что это вы меня бросаете? Я тоже иду.
Сергей быстро поднялся из-за стола, захлопнул журнал и, поставив его на специальную полочку, в нужную ячейку, шагнул к вешалке, в одно мгновение накинул на себя куртку и схватил зонт. Учительницы постарше тоже стали прощаться. Николай Николаевич несколько раз, молча, поклонился каждой.
— До свидания. - Кивнула Анна Ароновна и вдруг вспомнила, - Марианна Агнесовна! Вы не забыли? В четверг Сергей Владимирович защищается. Будьте готовы.
— Как можно такое забыть! Всегда готовы. В 15-40, - рассмеялась обернувшаяся из зала-бассейна Марианна Аганесовна.
— Защищаться не умеем, - только нападать. И выступать, и наступать... А ты что? Остаешься? – спросил Сергей Владимирович Николая Николаевича.
— Да, надо Гришку дождаться.
— Гришку? Сторожа?
— И в журнал, пожалуй, кое-что внести…
— Ну, бывай. До свидания всем.
Сергей скрылся в дверях, догоняя женщин.
Видимо, Серега, - догадался Николай Николаевич будет повышать свой разряд. Да, он, же, шел в компьютерный класс, набирать план урока.
— До свидания, до свидания, - произнес в пустоту Николай Николаевич и со смиренно-иезуитской улыбкой поздоровался, - Здравствуйте, Анна Ароновна.
— Здравствуйте, – в тысячу крат нежней и вежливей тихо проворковала Анна Ароновна, глядя прямо в глаза молодому человеку и, едва удерживая исполненную сарказма улыбку.
— Велик ли? Требователен, взыскателен ли коллектив комиссии, перед коим Сергею Владимировичу предстоит защищать педагогический сан, ранг…. Или… - как его - класс.
— Разряд, - все тем же воркующим голосом подсказала Анна Ароновна. - В комиссии будет много, как вы заметили взыскательных, высокопрофессиональных, принципиальных, если потребуется, строгих специалистов, - с расстановкой пояснила завуч. - А вы, тоже хотите повысить разряд?
— Пожалуй, я еще не созрел…
— Пожалуй, вы правы. Хотя выступать, нам известно, вы умеете…, и писать тоже…
— Выступать? Вы о чем?
Улыбка, преодолев все преграды, овладела - таки милым лицом Анна Ароновны.
— Знаем, знаем, что вы пишете.
— Пишу?
— Да, да, - юмористические рассказы…
— Ах, да! – От неожиданности Николай Николаевич отвернулся, огладил рукой затылок и засмеялся.
— Все-то вы знаете…
— А как вы думали, Николай Николаевич? Нам все известно.
Недели три тому назад по приглашению Олега Щерса, молодого художника, мучнисто-бледного, круглолицего и кривоносого, одного из немногих живописцев мужского пола из объединения художников-самовыраженцев, Николай Николаевич участвовал в заключительной части трехдневного фестиваля «Праздник свободных граждан».
Щерс был еврей, о чем Николай Николаевич узнал от него самого, в первый же день знакомства. Впрочем, на самом деле, он был полукровкой: наполовину еврей, наполовину остяк, но Щерсу нравилось рассказывать именно о своих еврейских корнях.
Его дед был главным раввином всего Остяко-Самоедского края. О национальности своей подруги, с которой часто встречал его Николай Николаевич: худой и жилистой светловолосой особы, с немыслимо широким носом, что делало ее похожей на гиппопотама-дистрофика, художник не распространялся.
Щерс был очень старательный, выдержанный, вежливый и довольно желчный человек, и откровенно бездарный живописец. Его картины Николай Николаевич, про себя называл «карикатурами раскрасками». Со временем слово «раскраски» он заменил на «размазки».
Однако в общении со Щерсом Николай Николаевич почему-то восхищался его работами.
Странное дело, с ним и с Натальей Васильевной Николаю Николаевичу случалось лицемерить с особенной силой, удивляя самого себя способностью к такому двуличию. С иными людьми он мог хитрить и актерствовать ровно настолько, насколько это необходимо для поддержания того ежедневного, ежечасного действа, в котором участвуют, за исключением детей и святых пустынников, все поголовно двуногие, равно, как и все «народы и государства». Но с этими двумя, двуличие сгущалось, становясь самостоятельной сущностью, источником энергии... С ними Николаю Николаевичу приходилось лицемерить ради лицемерия, даже служить лицемерию и исповедовать оное.
Учитывая присутствие в жилах Щерса еврейской крови, Николай Николаевич наблюдал, – он умел наблюдать собственную духовную природу со стороны, - как в его сознании возникает провокационный выбор: усиливает ли общение с этим карикатуромазом природные пороки соприкасающихся с ним людей или указывает на них.
Понятно, что первую версию принял бы истовый антисемит.
Вторую логик-психолог, или какая-нибудь зараженная интернационал-сентиментализмом инфузория. Николай Николаевич на провокации не поддавался и от выбора воздерживался, объясняя дело, с одной стороны, необузданным артистизмом, своим и собеседников, с другой стороны, их экзистенциальными хромотой или заиканием. А он - не хромой и не заика, заикался и тянул ногу, видимо, из гуманного сочувствия.
Любопытно, он совсем не думал о национальности Анны Ароновны, так не по-завучьи, игриво и насмешливо надувшей губки и ему улыбавшейся, глядя прямо в глаза. Другое дело, - особенности ее профессии, свойственное математикам трезвое отношение ко всему происходящему. Точнее, когда она заводила с Николаем Николаевичем свои манерно- двусмысленные, так смешившие ее разговоры, эта трезвость, этот эмоциональный отбеливатель, фильтр, благодать рассудка – куда-то, если не исчезали вовсе, то, вот-вот, могли исчезнуть. Анна Ароновна молодела, превращаясь из опытного педагога, ответственной женщины в сокурсницу, даже в одноклассницу Николая Николаевича.
Вместе с поэтом из Арт-тела Гавриилом Го Николай Николаевич, с большим успехом читал свои стихи в третий, заключительный день фестиваля.
И дня два тому назад, на уроке русского языка в 8 «А» ему бросил вызов Шота Пилия.
Когда Нуколай Николаевич задал всем самостоятельно выполнить письменно первую часть упражнения из учебника, юноша демонстративно отбросил ручку, откинулся на спину стула, с грузинским гордым безразличием и изяществом громко и с расстановкой, будто скучая, спросил: - «А почему бы вам не почитать свои стихи?»
— Стихи? – рассеянно и несколько брезгливо взглянув на бунтаря, переспросил Николай Николаевич. Он знал, что самого Шота Пилия в переполненном зале музучилища в вечер чтений не было.
— Да, стихи свои почитайте, пожалуйста, какие вы пишите.
Он понимал: Шота хочет продемонстрировать отвагу и независимость перед одноклассницами девочками-девушками.
Класс затих.
Все усердно работали над упражнением, слушали, не пропуская не единого слова, и ждали, чем кончится противостояние. Николаю Николаевичу пришла великолепная мысль. Не обращая внимания на громкую декламацию и вызывающий вид юноши, он направился к учительскому столу.
— С чего ты взял, что я пишу стихи? Именно стихи… - еще более рассеянно и равнодушно спросил Николай Николаевич.
— А что вы пишите?
— Я пишу…, - Николай Николаевич, с полным безразличием, взял со стола какую-то бумагу, просмотрел, бросил на разворот классного журнала и задумчиво, с усталым вздохом, но достаточно отчетливо, так, чтобы слышал весь класс, произнес; - я пишу юмористические рассказы.
Вдруг, словно щелкнул электрический выключатель, - Шота преобразился, - вызов и высокомерие мгновенно исчезли, и в его больших мингрельских глазах вспыхнула радость. Не по -юношески, а по-детски подскочив на стуле, он закричал: «Почитайте»!
И вслед за ним, менее чем через тысячную долю секунды, взорвался весь класс.
— Почитайте!
— Николай Николаевич!
— Почитайте! - Так же весело, будто неожиданно получив какой-то чудный подарок, кричали дети…
Николай Николаевич размышлял: расценивать ли этот случай как педагогическую победу или поражение?
С одной стороны, он блестяще предотвратил конфликт с учеником, не позволил остальным детям насладиться его спектаклем. С другой, – минуты три-четыре, учебного времени он потерял, чтобы успокоить класс, требовавший и умолявший его начать литературные чтения.
Надо признать, последнее мало беспокоило Николая Николаевича.
Учитель он был отвратительный, - редко готовился к урокам, и когда брал тетради на проверку, неделями не проверял диктанты и сочинения. Николай Николаевич проклинал за это и себя, и школу, от отчаяния хмелел и злорадствовал. Но случай с «юмористическими рассказами» он ценил «за мистификационный маневр».
Вот так-то, на местной телестудии в большом павильоне когда-то понадобилось сдвинуть, установленную на высоком белом кубе-постаменте из авиационной фанеры, мраморную голову Владимира Ильича Ленина. Несколько мужчин, - не только технические работники, но и режиссер отдела новостей с журналистами, навалились на куб и попробовали двинуть. К всеобщему удивлению постамент пополз неправдоподобно легко, и тут, неожиданно, куб наклонился, голова вождя покачнулась и стала падать на одного энергичного рыжего тележурналиста, оказавшегося зажатым между постаментом и выгнутым трехъярусным студийным подиумом. Уклониться от падающей мраморной лысины возможности не было. Несчастный отчаянно заорал, оттолкнул изваяние в сторону и даже слегка подбросил вверх. Оказалось, голова Ленина была сделана из пенопласта…Эту историю Николай Николаевич услышал еще в конце семидесятых от одного художника, ходившего в кофейно-рыжем пиджаке с бранденбурами.
— Анна Ароновна, вы домой идете? - Бряцая зонтиком и сумочкой, спросила из комнаты завучей суровая Надежда Захаровна.
— Да, да иду, Надежда Захаровна. Вы бы, хоть, почитали нам Николай Николаевич. Мы умеем ценить юмор и литературный дар тоже.
— Да, как-нибудь… соберусь силами.
— Ну, до свидания.
Николай Николаевич снова, молча, поклонился, прижав руку к сердцу.
За дверью, в своей коморке завучи полминуты о чем-то говорили. Николай Николаевич не прислушивался, однако явственно уловил долгий звук «с» из слова «господи», в брезгливом негодовании и вместе с тем язвительно, произнесенного Надеждой Захаровной в ответ на сообщенное ей Анной Ароновной подтверждение, распространившемуся в школе слуху о том, что Николай Николаевич пишет юмористические рассказы. Неприязнь к его литературным трудам учителя вызвало несомненное убеждение завуча: человек с таким мизерным, в три с половиной месяца педагогическим стажем и, следовательно, со столь малым жизненным опытом, ничего стоящего написать не может. Надежда Захаровна была совершенно права и абсолютно неправа, ибо никаких юмористических рассказов Николай Николаевич не писал.
Гордо бросив Николаю Николаевичу совпарт-кивок, в сером шумном плаще она прошла через учительскую впереди Анны Ароновны, когда та, в свою очередь, оделась в черное пальто.
Николай Николаевич тоже кивнул ей, устало, лениво и величественно.
Он остался один.
Ах, да! Мои идеи и открытия! Фюрер не зря-таки основал общество по изучению наследия предков, о коем, как и о таинственной гибели в автокатастрофе командарма Триандофилова, Николаю Николаевич узнал все того же Костиникова.
Более того, нацисты нашли то, что искали, хотя и не догадались об этом. И нашли в Москве, причем, до войны, в Академии Генерального Штаба РККА. Переняв, и использовав на практике, идею глубокого боя, они пришли, по сути дела, к маневренной, то есть, азиатской войне. А тот немец, историк, о котором Николай Николаевич читал у Николая Васильевича Гоголя, имя которого, хоть убей, не мог вспомнить ни в беседе с Костиниковым, когда тщился блеснуть перед профессором эрудицией, ни сейчас в учительской, прямо утверждал, что предки германцев пришли в Европу из центральной Азии. То есть, разъезжая целыми танковыми дивизиями по Европе, они сквозь толщу столетий синхронизировали национальную драматургию с ритмами немыслимого в древности без войны бытия своих далеких предков, сплаченно и дисциплинированно, осторожно опустив копья, шедших походным строем сквозь пахучие заросли индийской конопли Чуйской долины.
А Триандофилова они же, гады
и кончили, потому что только они по-настоящему и смогли оценить гений командарма. НКВД отпадает. НКВД, показательно тысячами уничтожавшее сначала своих же чекистов, затем старших и высших офицеров Красной Армии, вряд ли стало бы изощряться, организовывая какую-то автокатастрофу. Это дело Абвера, - зачем оставлять врагу такого выдающегося стратега?
Стихи Николая Николаевича Эвксинского, прочитанные со сцены музучилища в заключительный вечер фестиваля «Праздник свободных граждан»
УТРО В ЯНВАРЕ
(В подражание Сумарокову)
«На юге холод переносится тяжелей, чем на севере,
Почему - объяснить не берусь».
Леонид Ильич Брежнев
Се, взрывные плясы дубов,
В злате мразном, зимним днем,
Среляны, бо солнцу люб он,
По литью ветвей лучом.
Всею грудию, в довольстве
Дышат тополи со сна.
Малахитный мех возносит
Небу на позор сосна.
Точно бабы, так румяны,
Горы ближние глядят.
А канатные лианы
И изящны, и жеманны,
Грациями льнут на стены,
В них еротам благодать.
О, ероты людоеды!
Вам глицинии родня.
Ах, уж я, друзья, изведал.
Как их ядовиты стрелы
Сладостно сразили мя.
Обнимая, унимают
Гордых кипарисов стать
Море кованное тает,
Брег Понтийский лобызая,
И искрится водна гладь.
ВЕСНА
«Где скотины много, много,
Там и девки хороши»
Старинная казачья песня.
Весна, друзья, неотвратима:
Лазурь завесил млечный смог,
В частицах зелени лесина,
С левой ноги любовно глина
Тянула кирзовый сапог
Пар пашенный стелён апрелем.
Туман, как парус, правит день,
Лишая рощи обрамленья,
К свинарнику кобылке, млея,
Везти помои было лень.
Я ведал: хряки в заточенье
Имеют бога. Его тень
Явилась как-то мне в проходе
Между корытом и столбом.
Он обликом был чем-то вроде…
Халата шелк, все в цинской моде…
Косынкой, глазками и лбом
Он был похож на мандарина:
Явно неглупый, но скотина.
Лоснящийся, хитро, довольно
он клети маток проверял,
Паря в миазмах, но невольно
Узрев меня, ограды вдоль он,
Хрюкнул и резво побежал.
Метнул я вилы! ... Видно больно
Они застряли в нем. Взвизжал
Мой оборотень, обернулся
И лопнул, - мерзкий кислый смрад.
Я к вилам, нос зажав, нагнулся
И, право, обмер, ужаснулся.
Позвольте, что это? Томат?
Или от воплей я рехнулся?
Ведь свиньи выли, - Дантев ад!
На зубьях вил алел цитатник,
С тех пор свинины я не ел…
Ах, вспоминать нет мочи, братья,
Ну, ж, шутит шутки Председатель!
Давайте снова, о Весне…
К сожалению, не все написанные Николаем Николаевичем стихи сохранились. Сам автор, как ни силился, не смог вспомнить несколько стихотворений, за исключением отдельных фрагментов, вызвавших в «свободных гражданах» особенно шумные овации.
Первый - из «Масонских частушек», (цикл «Поэтическое наследие Каменного века»).
Чувства потолковые – чувства половые.
Зенок пьявь трихомонады в бедра баб и выи.
«Лобачевского кривые»,
Упругие, живые…
И второй, из сочиненного его другом Колей Симоновым стихотворения, с коим он служил в ВВС, и которому, как поэту, замполит одного из гвардейских авиационных полков посоветовал написать стихотворение о летчиках. Заканчивая свое выступление, Николай Николаевич объявил публике, что во всем де следует соблюдать меру. И в качестве примера рассказал об «одном поэте», который все подыскивал сравнение высокому, действительно летному небу заволжских степей. Подыскивал, подыскивал и явно переусердствовал, потому что у него получилось такое двустишье: (Оно-то и вызвало мощный и громоподобный восторг взале):
Высота, как девственная плерва,
Заманчива необыкновенно».