Манифест безнадёжного оптимиста
Мой опыт литературного творчества
Реки текут только так, как определил
Создатель.
Река Памяти может свободно течь
в любом направлении.
Куда захочу – туда и потечёт
по чистому листу бумаги.
(Автор)
Жизнь, что река. Большая или маленькая, великая или безымянная, но – река. Не обязательно могучая. Но непременно текучая. Сравнение настолько банальное, тривиальное, повторённое в разных литературных интерпретациях сотнями (да нет, больше) литераторами, мастерами и подмастерье. Уже только это доказывает его относительную истинность. Относительную, потому что повторение не есть учение. Со времён Христа истина не устанавливается большинством голосов.
Но прав, как ни крути, прав древний философ: всё течёт, а быстрее всего - река по имени Время. Великая, неподвластная нам река, безжалостная и милосердная. Река забвения. И река возрождения. Одновременно.
Согласитесь, у нас, людей, странные отношения со временем. Как часто мы бездумно убиваем время, не замечая, как время мстит нам и убивает нас. Самая вредная привычка людей на грешной земле – убивать время. Частенько мы его убиваем равнодушно, походя. Не всегда со злым умыслом. Но всегда осознанно. Ведь мы знаем, что никто и никогда не в состоянии вернуть нам ни одной канувшей в Лету секунды. Никакая машина времени... Кроме – Памяти. Память может всё.
Писатель – профессия не самая лучшая среди других человеческих занятий, а сегодня и мало востребованная обществом потребления. Это не самая лёгкая профессия. Потому что настоящий писатель никогда ничего не выдумывает. Он всё черпает из своей памяти, наделяя собственными чертами своих персонажей.
Писатель как бы соперничает с Создателем. Писатель так же, как и Он, созидает свой мир. Или хотя бы создаёт свой мирок – всё от масштаба личности и меры таланта зависит. Чем талантливее писатель, тем его идеальный мир, то есть созданный его идеей, его словом, - реальнее. Бывает, что мир, рождённый в голове, становится реальнее мира материального.
Это, думаю, не очень нравится Богу – ишь на что замахнулся, усмири-ка гордыню!.. Оттого, думаю, настоящие мастера этой профессии в личной жизни редко бывают счастливы. Чаще – преданы, проданы, прокляты, убиты, забыты, их книги сжигаются, а имена выжигаются из памяти новых поколений. Эти горькие мысли пришли ко мне в голову, когда я прочёл «рекомендованный школьникам список художественной литературы для внеклассного чтения». Это, наверное, плата за покушение на «работу», которая в символическом реестре профессий стоит под №1 и называется сотворением мира. Неважно – Большого или мира внутреннего, маленького, но не менее важного для человека и общества. На такую «работу» ещё в то, доисторическое время, когда рождались сами Времена, была установлена высшая прерогатива - право Всевышнего на судьбы мира и каждого отдельного человека в этом мире. Уверен, что настоящий писатель, прикасаясь к вечности должен ощущать, что она проходит мимо него.
Но что же такое художник слова, как не мыслитель и трижды мыслитель, если он рисует, создаёт свои миры? Вот тут-то художественная литература и стыкуется с такими науками, как социология и философия.
Мир социологии и мир литературы, они тесно соприкасаются друг с другом. Социология – наука о закономерностях развития и функционирования общества. Общество состоит из конкретных индивидуумов. Личностей. Каковы эти личности – таково и само общество. Социология исследует личность. Человека. Тем же самым занимается художественная литература. Ещё в младые годы я, будучи студентом филфака Тверского государственного университета, увлёкся таким (в то время мало популярным предметом), как «Социологию личности», стал нащупывать точки соприкосновения социологии и литературы.
Что такое художественная литература, если попытаться дать ей короткое, но ёмкое определение? Это произведение письменности, имеющее не только общественное, но и познавательное значение. Для меня в данном случае важна познавательная функция художественной литературы. Инструменты - да, разные. Социолог исследует личность научными понятиями. Писатель проникает во внутренний мир человека художественными методами. Но оба они – исследователи!
Научное исследование и исследование художественное – это два подхода к пониманию и познанию сложнейшего (и не всегда безупречного с точки зрения формальной логики) мира людей. Но всегда – исследование.
Примеров тут – тьма. Вспомните жанровый подзаголовок «Евгения Онегина» А.С.Пушкина – «роман в стихах». Пушкин с самого начала задумал написать не просто любовный сюжет, чего от него ждали поклонники любовных романов (весь любовный сюжет: три встречи – два письма), а философское, социологическое, онтологическое исследование взятого им для исследования жизненного материала. Причём эти отступления, - философские, житейские, литературные темы - напрямую с любовным сюжетом не связаны. Но именно они, пушкинские исследования, позволили уже современникам поэта назвать «Евгения Онегина» энциклопедией русской жизни.
Мне могут возразить, что даже великие писатели (Вспомните «Записки сумасшедшего» Гоголя или «Палату №6» Чехова) могут создать (с точки зрения научного миропонимания) полную бессмыслицу. Да, это, наверное, так. Но часто пародируя навязшие в зубах прописные истины и приёмы, они в то же время заставляют читателя задуматься над глубинным смыслом своих «бессмыслиц».
Хочу сослаться и на сказки Льюиса Кэрролла. В середине ХХ века, отмеченной научно-технической революцией и важными достижениями в области социологии, философии, лингвистики, сказки Кэрролла, профессионального математика и логика, широко образованного человека, обнаружили свой глубинный смысл, нашедший в них вольное или невольное выражение.
Вот почему в своём «Творческом манифесте» я ставлю такой нетипичный для литератора подзаголовок: «Опыт литературной социологии и онтологии». И в нём нет никакой эклектики, совмещения противоположных воззрений. Социология, онтология – разделы науки, изучающие обществе и человека в обществе. Литература, я имею ввиду настоящую художественную литературу, предназначенную не для коммерческих целей издателей и праздного убивания времени читателей, занимается тем же. Уверен, что роман становится историей нравов и принимает на себя обязанности науки. Возьму на себя смелость утверждать, что темой истинного литературного творчества могут быть только проблемы человеческой души, раздираемой внутренним конфликтом, потому что писать стоит только о них, только они заслуживают моих мук и пота.
Но многие муки литератора окупаются одним уникальным качеством писательской профессии – она, единственная из всех, даёт возможность человеку останавливать время. И запускать его в любую сторону – в прошлое или даже будущее.
Река и Время – это факторы глубинного измерения. Текучесть отражения – вот что, думаю, объединяет их, таких разных, в одно такое безвременное философское понятие, как Река Времени. Но у неё есть и другое название - Река Памяти. Ведь именно вода, которую так старательно отжимаем мы из выстиранного белья, помнит всё, что с нами было. Значит, знает, что с нами будет.
Тут, на волжском крутобережье, я, кропавший тогда юмористические рассказики в нашу университетскую многотиражку «Калининец», в один присест прочитал горестно-мудрые размышления старого Катаева в коротеньких, будто специально недописанных Мастером автобиографических эссе – «Святой колодец» и «Трава забвения». Тогда мне, румяному каваэнщику сборной филфака, не хотелось думать о грустном. Теперь я вижу, как святые колодцы с родниковой водой стеклянной прозрачности и солнечной светлости густо зарастают травой забвения. Вода об этом знала. Я – нет. Вода мудрее человека, она гораздо старше нас. В ней родилась сама жизнь. Когда умрёт последняя капля воды, умрёт Память, а вместе с ней и жизнь на обезвоженной планете.
Судьба так распорядилась, что с детских лет я жил в городах на реках. (Наверное, поэтому на воду люблю смотреть больше, чем на огонь). На свет я появился совершенно случайно, в Смоленске, где Днепр такой маленький, что любая мошка, а не то что птичка, сможет запросто перелетать с берега на берег. Но и там Днепр «чуден при всякой погоде».
Одна случайность потянула за собой все остальные. Меня угораздило родиться 21 апреля, между двух дьявольских огней (днём раньше родился Гитлер, а днём позже – Ленин).
Из разбитого вдрызг Смоленска мои папа с мамой меня раз и навсегда увезли в другой военный городок. В то время мне было три месяца, я немовал и мои возражения в виде младенческого плача не принимались всерьёз. Отец, закончивший войну капитаном, не стал учителем, как мечтал до войны. Погоны будто приросли к его плечам, мама вспоминала, что «они ему очень шли» и они же устроили молодой семье, корни которой остались под Курском, почти цыганскую жизнь на колёсах. Так что я мог бы запросто родиться по месту послевоенной службы отца - в Кёнигсберге, на Чукотке, в Туле, Костроме, во Владимире, Калинине... Родился на Днепре. Жил на Клязьме, на Волге, даже на Эльбе под Магдебургом, где в составе группы советских войск в Германии служил отец. Теперь вот живу на Сейме. Точнее сказать – у самого Сейма, потому что Курчатов стоит не на самом Сейме, а на «технологическом водохранилище», но вода в нём – Сейма-батюшки.
Но где бы я ни жил, всегда возвращаюсь к Волге. Еду в Тверь на долгожданную встречу с юностью, от вокзала добираюсь до «старого полиграфа» на трамвае №2 (есть ещё и новый полиграфкомбинат), иду вдоль старых кирпичных домов до крутого бережка у воинской части – и вот она, моя святая Итиль-река.
Я стою у своего дома, где я рос, влюблялся, ошибался и был счастлив одним ожиданием счастья. Такое чувство бывает только в один период жизни человека - в годы его взросления. Мне очень хочется войти в квартиру №16 дома № 56, стоящему на самом берегу Волги, хоть глазком заглянуть в комнату моего детства... Она ведь когда-то «светилась от радости и от надежд», как поётся в моей любимой песне. От моей радости. От моих надежд...
Но там давно уже живут другие, чужие мне люди. И я понимаю, что всё осталось –по-прежнему только в моей памяти. Да ещё Волга помнит, уверен. И я сажусь на знакомую лавочку и сижу долго-долго, не в силах оторвать глаз от воды, как память от времени.
Со стороны может показаться, что я ворожу памятью на светлой воде. Так на Мартовском посёлке, что и нынче горбатится за умирающими ракитами под горняцким Железногорском, шептала молитву, дула на блюдце со светлой водой – ворожила, исцеляя, единственная знахарка на деревне (ни фельдшера, ни тем более врача на Мартовском никогда не было и в помине) Прасковья Землякова. Моя родная бабушка, по материнской линии. То есть мамина мама.
...Магнитная аномалия ещё спит железным сном в глубинах земли Курской, и никому – ни деду, ни маме, ни её многочисленным сёстрам, ни её брату Володе - в доме деда Паши с земляным полом и запахом чебреца в сенях и в кошмарах не могла присниться эта чудовищная огромная пропасть рядом с сутулившейся деревней. Яма та сегодня зовётся не пропастью, а именуется по научному - железорудным карьером. Всего за пять десятков лет люди взрывами и огнём пробили себе путь чуть ли не к чреву Земли, не боясь невзначай напороться на ад, который, думаю, уже где-то совсем рядом, за ржавыми пластами, которые когда-нибудь да закончатся. Как заканчивается любой путь, выстилаемый благими намерениями нашей техногенной цивилизации.
«Аномалия» - так я назвал один из своих романов, в котором нет ни слова о железной руде, но есть мой тихий стон. Это мой протест против убийства воды и земли, всего настоящего, чем живы человек и его память.
Память воды убить не по силам даже беспамятству равнодушия. Память человека, уверен, тоже бессмертна. Всё, что записывает она на свою «флэшку», уже никогда не исчезает бесследно. Любую информацию, попавшую в память, утверждают учёные, уже сегодня можно извлечь из кладовой подсознания.
Учёные давно изучают психологию творчества. Исписаны горы бумаги, защищены сотни диссертаций на эту тему, но, увы, никто не провёл параллели между ВОДОЙ и ТВОРЧЕСТВОМ. Их связывает одно непременное качество творческого процесса – ПАМЯТЬ.
Думаю, что не сама вода, а её Память, будто магнитом, притягивает мой взгляд... Смотришь-смотришь на водную гладь, на мелкую волну, поднятую моторкой, проурчавшей в сторону Ржева или Путиловских военных лагерей, где с отцом провёл я не одно своё лето, когда учился в старших классах... И уходят куда-то тревоги и страхи. И так хочется жить и любить. Так, как положил Бог на твою свободную и потому, наверное, такую неспокойную душу. Не всякую боль лечат наши доктора с их новейшими суперсовременными технологиями. И не с этой болью мне к ним обращаться.
А текучая вода сама себя лечит. Как и всё на живой Земле. Вода может воскресить твою память. Вот оно, чудо чудное: беспамятным смотришься в воду тёмную, а Память воскресает светлая.
Все города, в которых я жил и живу сегодня, стоят на воде. Они, как и положено, с ностальгической светлой грустинкой смотрятся в зеркало Времени, вспоминая прошлое и пытаясь угадать своё будущее. Отсюда их вечная тоска. И нежная любовь. И свобода, которая идёт от неуёмной русской вольницы. Или вечно живой мечты о свободе, сна крепостной бабушки в ночь под Юрьев день.
Мне столько лет вдалбливали в голову, что жить в обществе и быть от него свободным нельзя, что я уже смирился с несвободой. Но если смирение – путь к свободе, к свобода внутри тебя, то это не самая высокая для человека плата. Внутренняя свобода, как и нравственный Закон, даны нам свыше. Быть может, свобода внутри нас – это и есть высший нравственный Закон, с которым человек приходит в этот мир и уходит, чтобы ответить за свой свободный выбор в ссудный День. В 1970-м году я получил диплом об окончании университета, став по образованию филологом и журналистом, а по призванию – писателем. В 1991 году меня приняли в Союз писателей России, который тогда возглавлял большой русский писатель Юрий Бондарев.
При приёме в этот знаменитый творческий союз меня спросили: «А без чего писатель не может написать ни одной путной строчки?». Я подумал и твёрдо ответил: «Без любви и внутренней свободы».
Моя внутренняя свобода – она и от христианского смирения, и где-то от русской тоски. Вечной тоски моих крепостных предков по воле и русской вольности. Эта свобода живёт во мне со всей моей «правдой неправою и праведной неправотой».
Моя Память – это тоже свободный выбор. Другими словами, это и есть моя свобода. Без неё, свободной, раскрепощённой, но не распущенной, не развращённой комфортом души и быта, не было бы и этого опыта «литературной онтологии». Слово «онтология» наиболее точно подходит к этому опусу. Ещё со студенческих лет помню, что онтология - это философское учение об общих категориях и закономерностях бытия, существующее в единстве с теорией познания и логикой.
Если бы я в своё время не бросил учёбу в аспирантуре, то, думаю, стал бы со временем ортодоксальным занудным профессором и, быть может, написал бы опус о процессе познания и роли в нём художественной литературы. То есть о месте придуманного в реальном и очень часто враждебном для человека мире. Но волею судеб я сам стал сочинителем. И вместо длинных наукообразных трактатов скажу коротко: у жизни и литературы – один закон бытия. Это – Закон Правды. Поэтому без Правды человеку нет истинной жизни. Без Правды нет художественности, то есть самой художественной литературы. Можно, думаю, сказать и так: художественность – это прежде всего Правда. И даже не важно – родилась ли эта Правда в голове и сердце писателя или взята из жизни. Главное что – Правда. Её любой человек, если даже не знает, то чувствует на интуитивном, быть может генном, уровне.
Истинная, а не умозрительная онтология, то бишь учение о закономерностях бытия, жизни человека начинается в самую важную для становления этого самого человека пору - в детстве. Это пора открытий. Удивительная пора, когда каждый новый день удивляет и радует. Или огорчает так, что горечь эта остаётся с человеком до его гробовой доски. Детство, оно как утро, предтеча дня, а потом вечера. Солнце встало – и вот оно, первое открытие, с которого мы приступаем ко дню.
Только в детстве, когда мы «просто так», то есть совершенно искренне, без подсказок и указок со стороны, любим всё сущее, истинное, - будь то тёплые мамины руки, жёлтый цветок одуванчика у старого забора, божья коровка на твоей ладошке, муравей, волокущий соломинку в муравейник – мы по-настоящему свободны. Несмотря на все табу и запреты – не ходи туда-то, не бегай по лужам! Наш выбор в детстве свободен от всех условностей, от всего наносного и чуждого природе человека. Свобода выбора – это и есть свобода. В детстве наш выбор чаще совпадает с выбором Божьим, с его великим и тайным промыслом. Ребёнок, ещё немующий, то есть не умеющий говорить, но уже имеющий нравственный закон в своей живой душе, вложенный туда Господом, всегда станет на сторону Добра, а не Зла. Этот выбор детства, а значит – Создателя.
Моя фамилия БАЛАШОВ переводится со многих тюрских языков как «дитя», «ребёнок». Моя мама до конца своей жизни говорила мне, что я и есть «большой ребёнок». Конечно, для каждой матери её дитя ребёнок в любом, даже преклонном возрасте. Другое дело, что каждая мать (настоящая, а не суррогатная, с живым нравственным законом в душе) желает своему ребёнку счастья. А счастье, говорила моя бабушка Параша, не конь, хомут на него не наденешь... У каждого времени своё представление о счастье. Сегодня слова «счастье» и «деньги» - однояйцевые близнецы. Писательское счастье – это не рубль, не доллар, не евро - его в руки не возьмёшь.
Моя милая мама, так хорошо видевшая сердцем (без этого видения художественное творчество – музыка, создание картин художником, работа дизайнера или архитектора – вообще немыслимо!), так и не поняла моих слов, сказанных мною, что писатели нынешнему прагматичному обществу уже не нужны. Нужны маркетологи, менеджеры, стилисты, артисты... А писатели – не нужны. Нужны «развлекаторы», которым незаконно присвоили высочайшее творческое звание – «писатель».
- Но человек не хлебом единым жив, - ответила на мою фразу, брошенную мною не в лучшие дни жизни, мама. – Творческие люди – соль земли. И, поверь мне, сын: профессия писателя никогда не умрёт. Как до сих пор, в век информационных технологий и компьютеров не умерло творческое ремесло драматургов, актёров, композиторов, музыкантов, художников, архитекторов… И знаешь почему? Компьютер, в отличие от творческого человека, не может видеть сердцем. У машины просто его нет. А без зрячего сердца никакое творчество немыслимо.
Не устаю удивляться, пока живу... Нет, скажу по-другому, точнее: пока удивляюсь, я живу. И не дай мне Бог закостенеть в житейской мудрости, потерять свою внутреннюю свободу, как мы сегодня легко теряем любовь к жизни, к ближнему, к Богу. Детство для меня – это познание мира именно через Любовь, без которой нет и внутренней свободы. Где нет любви – нет и свободы. Значит, где нет любви, там нет и Правды. Нет и художественности. Нет традиции. Нет самой литературы.
Конечно, сохранить детскость – не одно и тоже, что впасть в детство. Чтобы сохранить свободный взгляд на мир, нужно со светлой грустинкой заглянуть в свою Память. Печаль моя светла», - писал Поэт.
Ностальгический тон моего повествования - это свойство человеческой Памяти. Светлая грусть счищает пошлость, серость, мелкотравчатость, которые, как короста, всё разъедающая ржавчина с переходом на «рыночную» (то есть – продажную) литературу густо облепила бока некогда могучего «корабля современности».
Я давно заметил, что моё сознание свободы часто проявляет себя и в тревоге, и даже в тоске. Так что если встретите в этом «Манифесте» грустный юмор, которого сегодня нет в прайс-листе рыночных издателей - не удивляйтесь. Это смех сквозь слёзы моей внутренней свободы.
Моя внутренняя свобода. А что это такое? Её ведь нельзя потрогать, съесть, но её можно убить. Значит она – живая. Она не эфемерна, хотя, наверное, бесполезна для человека прагматичного. А для меня, человека маленького, далеко не героя и в общем-то смиренного, она, эта «осознанная необходимость», - живое существо, которое, как и всё живое, может смеяться, страдать, плакать и умирать.
Смирение и свобода. Две вещи как бы несовместные. Но то-то и оно, что «как бы». В своей книжке «Путешествие в Соловьиную страну» я писал о Серафиме Саровском, курянине, удивительном земляке, святом старце, который явил образец любви к людям и безграничного смирения, кланявшийся в землю и целовавший руки каждому посетителю: богатому барину и нищему, праведнику и изболевшему в грехах грешнику. От смирения – к любви, а через любовь – к внутренней свободе. Вот дорога к Храму Творчества, в который мечтал бы попасть и я.
Трудно сказать, что именно приносит счастье. Богатство, уверен, на это не способно. Скорее прав был мудрый и мужественный француз, лётчик и писатель, утверждавший, что на земле – единственная роскошь. Это роскошь человеческого общения. Мне везло на эту роскошь. Я общался со злодеями и добряками, с великими грешниками и праведниками, с лукавыми власть предержащими и нищими философами-оптимистами, с богатеями и голодранцами. Разной бывает эта «роскошь человеческого общения», не однозначна она. Как и всё в нашей жизни.
Но судьба подарила мне и встречи с людьми, оставившие глубокий человеческий след в моей душе. Это люди, которые свой путь к счастью видели и видят в том, чтобы делать счастливыми других. Это не ложный пафос, не фигура речи. Такие альтруисты, слава Богу, ещё не перевелись на древней и вечно молодой планете Земля.
Эти люди и многие другие, встретившиеся на моём жизненном пути, думаю, заслуживают эпического пера. Достойные своих героев писатели обязательно придут завтра, когда русская и мировая литература снова через тернии, но прорвётся к своим звёздам. Как бы сказали писатели-романтики прошлого века, «заря их неподкупного дня уже окрашивает литературный горизонт».
Как-то меня на мастер-классе, который я проводил в КИСО (Курском институте социального образования, являющимся филиалом Московского государственного социального университета) со студентами, будущими журналистами, меня спросили: «А нужна ли вообще современному журналисту, пишущему человеку эта внутренняя свобода?» Я хотел было помудрствовать лукаво, но мастеров этого жанра и без меня предостаточно. «Вот вы, друзья мои, - сказал я, - смогли бы писать, если бы вас без вашего согласия заперли снаружи в вашей комнате?» «Скорее всего – нет, - ответили мне студенты – Мы бы были скованы одной мыслью – кто и зачем нас запер?».
Так и память – она может быть живой, спящей, яркой, слабой, честной, правдивой, безжалостной. Но обязательно – свободной. Моя свободная память живёт во мне с самого раннего детства. С того самого периода, когда я был бессмертен. То есть – ничегошеньки не знал о смерти. Но память уже у меня была. Багаж её не был обременён никаким большим горем, только радость ожидания. Это чувство делает нас счастливыми. И оно тоже родом из памяти.
В каждой моей литературной вещи нет ничего умозрительного, виртуально-клонированного, не переваренного моей памятью. Пока я помню, я свободен. Пока я помню, я живу. Я приговорён к своей внутренней свободе. Приговорён к памяти. И это самый справедливый в мире приговор.
Я лежал на операционном столе известной столичной клиники, а надо мной склонилось незнакомое мне лицо, закрытое до глаз марлевой маской. «Ну что, курский соловей, - сказало лицо. – Сейчас сделаю укол, а ты начинай считать». Перед глазами картина из раннего детства: я с мамой ныряю в поспевающую рожь за васильками. Июньский ветерок бежит по полю ржи, волнуя её и моё воображение, вышибая слёзы из моих глаз. «Это ржаной ветер, - говорит мама, - он к урожаю хлеба, он к счастью». Мама в моём сне под наркозом - молодая, красивая, в васильковом венке, а я, такой маленький, в бордовых вельветовых штанишках, цвет которых, помнится мне, сердил до змеиного шипа серого бабушкиного гуся.
И ещё ко мне в операционную тот ржаной ветер принёс запах испеченного в русской печи хлеба. Засыпая после укола, я ловлю его ртом и даже закрытыми глазами. И ржаной ветер, вырвавшийся из-за андросовского леса, из Пустошь Корени, что темнела за слободой Михайловкой, нёс с собой запахи земляники, свежескошенной травы, тёплого грибного дождя...
И я уснул, провалился в наркоз, в чёрную пропасть временного небытия, веря, что обязательно проснусь. Как же мне без всего этого?.. Просто невозможно потерять саму эту мою последнюю ниточку, ещё связывавшей меня с Божьим миром, с тем, что, собственно, и называется жизнью.
Эти удивительные запахи детства!..
Помню запах курской антоновки, в который ранней осенью был, как в лоскутное одеяло, закутан старый яблоневый сад моего деда. Это было время бабьего лета, когда уже летала в прозрачной, но уже густеющем, как кисель, воздухе пряжа Богородицы. Так моя бабушка называла влажно сверкавшую серебром на холодном утреннем солнце летучую паутину.
И ещё помню удивительный вкус студёной, до ломоты в редких зубах, родниковой воды у Святого источника Казанской Божией Матери, что прятался за гранитным валуном на пути в Андросово. Там тоже жили мои родные старики (по линии отца) – бабушка Наташа и дедушка Вася. Дед Вася был колхозным плотником. Василий Петрович половине деревни смастерил такие шкафы и деревянные диваны, что по сей день стоят в хатах андросовцев, которые ещё не завалили отвалы Аномалии. Его любовь к людям питало творчество плотника. Его талант, являющийся даром Божиим. «Негоже зарывать свой талант в землю, - говорил дед. – Бог его тебе дал, чтобы служить Ему и людям». Так что талант, творчество – это прежде всего и СЛУЖЕНИЕ.
Помню все звуки. Даже «голос молчания» помню. В детстве я был уверен, что у молчания свой неповторимый голос. И я его слышал. Это был голос молчания воды у чёрного омута на запруде, у старой мельницы. Омут холодил меня своей чёрной тайной до морозной дрожи. А за ним эти плакало, всхлипывая и скрипя, мельничное колесо со сбитыми лопастями. Помню хрипловато-подростковый голос бабушкиного красного петуха. Помню, как по праздникам и воскресеньям звонил колокол Андросовской церкви Рождества Пресвятой Богородицы. Всё жадно вобрала в себя моя детская память, быть может, самая важная часть общей человеческой памяти.
Опираясь на свою память, я в этой онтологии, в своём «экзистенциализме» хочу стереть грань между философией и литературой, запрятать тенденцию поглубже, понадёжнее, чтобы, как говорила бабушка, «кости не выпирали из-под свободной рубахи».
Писатель – это прежде всего исследователь. Он исследует жизнь, душу человека и в горе, и в радости. Без этого писателя не бывает.
Я как автор этой литературной онтологии вижу свою нелёгкую задачу лишь в том, чтобы создать иллюзию реальности происходящего и удостоверить своим рассказом житейскую подлинность совершающихся событий, а границу между литературным миром моих героев и миром нашей действительности сделать прозрачной и проницаемой.
Горько осознавать, но сегодня в прагматичном обществе ценность человека определяется не мерой таланта, а количеством заработанных им (честно или нечестно, какая, мол, разница!) денег. Даже русские дети, верящие в Деда Мороза, пишут ему письма в Великий Устюг и очень часто уже просят не коньки, даже не компьютер, а – денег. Мы рождены, что б сказку сделать былью? Не знаю, не знаю... Уж больно скучны, занудны и бесталанны сказки нового века.
Но хватит нудеть насчёт того, что, мол, бывали времена трудней, но не было подлей. Ничего новенького. Замечено, что именно эту фразу взяли себе на вооружение морально нечистоплотные люди, льющие крокодиловые слёзы о «погибели земли Русской». Нет никакого прока обществу, стремительно теряющего нравственность, от очередного моралиста. Назовите мне хотя бы одного человека, которого исправила бы мудрая книга. Вы знаете такого? Да, книга – не лекарство. Но она, судя по моим встречам с молодыми читателями, ещё может кому-то тронуть душу. А это значит, что «не вся страна в шопе», что ещё жива надежда...
Я искренне верю: этот мир с его творчеством всегда и во всём не умрёт, пока в нём живёт одно коротенькое слово - «мама». Это ключевое слово генетической памяти всего человечества. Если Бог и светлый образ Матери всегда с нами (без этого человек – зверь) – значит, истина не просто где-то рядом... Истина - в нас самих. И она проста, как слова Христа: «Будьте просты как голуби и мудры как змеи». То есть будьте добрее, честнее, умнее – и мир станет лучше.
А для своих молодых читателей, задающихся вопросом, в чём смысл жизни, скажу просто, не мудрствуя лукаво: жизнь имеет тот смысл, которым вы наделяете её.
Александр Балашов,
писатель, член Союза писателей России,
член Союза журналистов России,
лауреат премии журнала «Подъём» «Лучшая публикация года»,
лауреат премий Союза журналистов СССР и России,
лауреат творческого конкурса, посвящённого 200-летию со дня рождения А.С.Пушкина (жанр эссе),
победитель I этапа Всероссийского конкурса краеведческой литературы (Тверь-Москва-2011г.) и т.д.
e-mail: alex.balaschov2014@yandex.ru