ИЛИ, О КОВАРНОМ СЛУЧАЕ С ЗОЩЕНКО, КОТОРОМУ В "РУССУЮ РУЛЕТКУ" ВЫПАЛ САМЫЙ СЧАСТЛИВЫЙ ВЫИИГРЫШ - ЖИЗНЬ
Перед вами рассказ Михаила Михайловича Зощенко из сборника 1928 года “Дни нашей жизни”.
Неприятная история
Это было давно. Кажись, что в 1924 году. Одним словом, когда нэп развернулся во всем своем нынешнем объеме.
Нэп-то, можно сказать, ни при чем. А тут просто говорится про одну смешную московскую историю.
Эта история развернулась на почве страха перед некоторыми обстоятельствами. Ну, да сами увидите, в чем дело.
Так вот, произошло это событие в Москве. Как раз на квартире у Зуева Егора Митрофаныча. Может, знаете такого московского товарища. Лицо свободной профессии.
Он как-то в субботу у себя вечеринку устроил. Без всякой причины. Просто так, слегка повеселиться.
Народ собрался, конечно, молодой, горячий. Все, так сказать, молодые, начинающие умы.
И не успели, можно сказать, собраться, как сразу у них энергичные споры поднялись, разговоры, дискуссии.
И как-то так случилось, что разговор вскоре перекинулся на крупные политические события.
Один гость что-то сказал насчет книжки товарища Троцкого. Другой поддержал. Третий говорит: это вообще троцкизм.
Четвертый говорит:
— Да, говорит, это так, но, может быть, и не так. И вообще, говорит, еще не известно, как товарищ Троцкий понимает это слово — троцкизм.
Вдруг один из гостей — женщина, товарищ Анна Сидорова побледнела и говорит:
— Товарищи! Давайте сейчас позвоним товарищу Троцкому, а? И спросим его.
Тут среди гостей тишина наступила. Все в одно мгновение посмотрели на телефон.
Товарищ Сидорова побледнела еще сильней и говорит:
— Вызовем, например, Кремль… Попросим к аппарату товарища Льва Троцкого и чего-нибудь его спросим…
Поднялись крики, гул.
— Верно говорит… В самом деле… Правильно!.. Позвоним и спросим… Дескать, так и так, Лев Давидович…
Тут один энергичный товарищ Митрохин подходит к аппарату твердой походкой и говорит:
— Я сейчас вызову.
Снимает трубку и говорит:
— Будьте любезны… Кремль…
Гости затаили дыхание и встали полукругом у аппарата. Товарищ Анна Сидорова сделалась совсем белая, как бумага, и пошла на кухню освежиться.
Жильцы, конечно, со всей квартиры собрались в комнату. Явилась и квартирная хозяйка, на имя которой записана была квартира — Дарья Васильевна Липатова. Она остановилась у дверей и с тоской глядела, как развертываются события.
А события развертывались с ужасной быстротой.
Энергичный товарищ Митрохин говорит:
— Будьте любезны попросить к телефону товарища Троцкого… Что?..
И вдруг гости видят, что товарищ Митрохин переменился в лице, обвел блуждающим взором всех собравшихся, зажал телефонную трубку между колен, чтоб не слыхать было, и говорит шепотом:
— Чего сказать?.. Спрашивают: по какому делу? Откуда говорят?.. Секретарь, должно быть…
Тут общество несколько шарахнулось от телефона. Кто-то сказал:
— Говори: из редакции. Из “Правды”… Да говори же, подлец этакий…
— Из “Правды”… — глухо сказал Митрохин. —Что-с? Вообще насчет статьи.
Кто-то сказал:
— Завели волынку. Теперь расхлебывайте. Погодите, будут неприятности.
Квартирная хозяйка Дарья Васильевна Пилатова, на чьи благородное имя записана была квартира, покачнулась на своем месте и сказала:
— Ой, тошненько! Зарезали меня, подлецы. Что теперь будет? Вешайте трубку! Вешайте в моей квартире трубку! Я не позволю в моей квартире с вождями разговаривать…
Товарищ Митрохин обвел тоскливым взглядом общество и повесил трубку.
И снова в комнате наступила отчаянная тишина.
Некоторые из гостей тихонько встали и пошли по домам.
Оставшееся общество минут пять сидело в неподвижности.
И вдруг раздался телефонный звонок.
Сам хозяин Зуев подошел к аппарату и с мрачной решимостью снял трубку. И стал слушать. И вдруг глаза у него стали круглыми и лоб покрылся потом. И телефонная трубка захлопала по уху.
В трубке гремел голос:
— Кто вызывал товарища Троцкого? По какому делу?
— Ошибка-с, — сказал Зуев… — Никто не вызывал, извиняюсь…
— Никакой нет ошибки! Звонили от вас.
Гости стали выходить в прихожую. И, стараясь не глядеть друг на друга, молча, одевались и выходили на улицу.
И никто не догадался, что этот звонок был шуточный.
Узнали об этом только на другой день. Один из гостей сам признался. Он вышел из комнаты сразу после первого разговора и позвонил из телефонной будки.
Товарищ Зуев с ним поссорился. И даже хотел набить ему морду.
Кто помнит “Голубую книгу», легко угадает в рассказе “Неприятная история” как бы ранний вариант новеллы “Интересный случай в гостях”, помещенный в разделе “Коварство”. Если отбросить расхождения в деталях и разночтения в фамилиях персонажей, их отличает главным образом манера изложения: “Неприятная история” написана в форме сказа, характерного для Зощенко 20-х годов, “Интересный случай в гостях” — хорошо выстроенная новелла с тщательно проработанными художественными подробностями, присущая почерку писателя в 30-х годах. Перед нами как бы два разных рассказа на один сюжет.
Мало ли примеров, когда писатель возвращается к своим ранним произведениям, давая им новую редакцию? Но здесь случай исключительный и неожиданный: если экстраполировать его на судьбу Зощенко, история с этим рассказом сама по себе могла бы украсить главу “Коварство” в “Голубой книге” и писателю ничего не понадобилось бы придумывать.
А коварство здесь заключается в том, что когда книжка “Дни нашей жизни” с рассказом “Неприятная история” в 1928 году пришла к читателям, Лев Троцкий, кому звонили персонажи Зощенко, был исключен на XV съезде партии из рядов ВКП(б) и отправлен в ссылку в Алма-Ату, откуда он продолжал борьбу со Сталиным, поэтому был впоследствии выслан за границу. Публиковать рассказ с упоминанием злейшего врага Сталина в это время было непростительной оплошностью, объясняемой, вероятно, инерцией имени, и к тому же Троцкий и троцкизм еще не стали синонимами политической уголовщины, а разгул репрессий был еще впереди.
Готовя “Голубую книгу”, Зощенко перерабатывает для нее этот рассказ и включает его под новым названием “Интересный случай в гостях”. “Голубая книга” публикуется в журнале “Красная новь” в 1935 году. Писатель исправляет свой опасный промах, и теперь герои новеллы звонят в Кремль, но выбирают арбитром своего спора о каких-то международных проблемах… председателя Совнаркома Рыкова. Позвольте, Рыков давно уже не возглавляет правительство. Он всего лишь нарком почт и телеграфа. Совсем запамятовал Зощенко! Ах, если б только в этом заключался коварный ляпсус!
Зощенко снова совершает опасную ошибку, заменив в рассказе одну одиозную фигуру другой, такой же неприязненной Сталину, как и Троцкий. Когда “Голубая книга” в 1935 году печаталась в журнале “Красная новь” и вышла в том же году отдельным изданием, Рыков уже находился в политической опале за принадлежность к правооппортунистическому троцкистскому блоку. И хотя в начале 30-х годов он раскаялся в своих идейных заблуждениях и был “прощен” Сталиным, прежнего доверия он вождю и учителю не внушал, о чем свидетельствовал более чем скромный пост наркома почтеля (почт и телеграфа – Р.С), который он занимал. .
Почему так нелепо попал впросак писатель? С ним произошел абсурдный казус: в рассказе “Неприятная история” им была брошена вроде бы ничем не примечательная фраза насчет того, что описываемые события происходили в 1924 году. Когда Зощенко переписывал рассказ, эта как будто бы ничего не значащая дата выпала из текста, хотя в подсознании автора она продолжала жить и персонажи как бы действовали в то время, когда Рыков действительно был предсовнаркома и особой, приближенной к Ленину.
Нельзя не заметить, что если звонок к Троцкому с целью выяснить, что такое троцкизм, в связи с выходом его книги выглядел как-то оправданным, то обращение к Рыкову, хозяйственнику, с вопросами, возникшими, как сказано в рассказе, в ходе в высшей степени дурацкого спора по каким-то международным вопросам, выглядело явной несуразицей. Поспешная замена фамилий была произведена без учета политической обстановки в стране: вскоре в марте 1938 года Рыков предстанет перед судом по обвинению в участии в антисоветском правотроцкистском блоке и будет расстрелян.
“Голубая книга”, несмотря на поддержку А. М. Горького, высоко оценившего эту современную “человеческую комедию”, была подвергнута изничтожающей критике в газете “Правда” за якобы пошлое зубоскальство и легкомысленное обращение с историей, как утверждал 9 мая 1936 года в главном рупоре партии критик А. Гурштейн. Он утверждал, что это не сатира на историю, а мещанская прогулка по „аллеям истории“, копилка исторических анекдотов на потребу обывательской пошлости”. Оставим на совести критика утверждение, будто бы “Голубая книга” — сатира на историю, сведенная к анекдотам, Предвзятость здесь очевидная. “Голубая книга” — это сатира на людские нравы, подкрепленная фактами из истории, преподнесенными в комическом, свойственном Зощенко духе.
После столь зубодробительного отзыва в “Правде” нельзя было надеяться на переиздание книги. Писатель разобрал “Голубую книгу” на новеллы и включает их в свои последующие сборники, которые выходили вплоть до начала Великой Отечественной войны. Но вот что удивительно: разруганные в пух и прах исторические анекдоты выходят в 1936 году в книжечке, выпущенной в библиотеке “Огонёк”: Михаил Кольцов, редактор журнала, к которому принадлежало это приложение, явно пренебрег правдистской критикой. Одним словом, “Голубая книга” в виде разрозненных новелл и анекдотов снова пришла к читателям… заметьте, за исключением, заметьте, “Интересного случая в гостях”, хотя рецензент об этом рассказе ни словечком не обмолвился. Не правда ли, случай, в самом деле, парадоксальный для тех страшных лет, если не вспомнить, что в нашей лукавой жизни никогда нельзя было предугадать, что, и как, и чем обернется.
Надо полагать, Зощенко благодарил судьбу за то, что ему не припомнили этих злополучных звонков в Кремль в самый разгар сталинских репрессий, когда черный “воронок” увозил одного писателя за другим. Упоминание имен Троцкого и Рыкова было достаточным поводом для обвинения в сочувствии к злейшим врагам советского народа, как их тогда клеймили. Пронесло? Да, произошло какое-то чудо! Более того, в 1939 году Зощенко награждается орденом Трудового Красного Знамени! Подписывал указ о награждении всесоюзный староста Калинин, а решал, “кому быть живым и хвалимым, кто должен быть мертв и хулим”, отец и учитель всей творческой интеллигенции.
.
Фантасмагория нашего советского бытия в том-то и заключалась, что объяснить, кого и за что репрессировали, а кого вдруг не тронули, не было дано. Жизнь тех лет походила на театр абсурда, где властвовали полнейшая непредсказуемость и отсутствие всякой логики: достаточно вспомнить сколько угодно случаев, когда НКВД уже собрали компромат на “подозреваемого”, но по каким-то причинам он не понадобился, арестован не был и, более того, вдруг шел в гору, так что случай Зощенко принадлежит к той жуткой лотерее вроде “русской рулетки”, где ему выпал самый крупный счастливый выигрыш — жизнь.
Загадка, почему так легко сошло Зощенко упоминание имен Троцкого и Рыкова, не давала мне покоя не один год, пока не помог счастливый случай” Именно случай 16 января 1991 года включил телевизор, когда шла передача “Улица Правды”… По Центральному телевидению выступал сын революционера Артема (Сергеева), тоже Артем, усыновленный Сталиным после смерти отца. И в этой передаче Артем сообщил, что Иосиф Виссарионович, оказывается, любил читать Зощенко детям, но с такими комментариями: “Вот здесь Зощенко написал так, но вспомнил про ГПУ и написал так…” (Этот эпизод позже был подтвержден в книге Артем Сергеева «Беседы о Сталине» и в других источниках). Судя по ссылке на ГПУ, нравились Сталину рассказы 20-х годов, хотя позже в 1946 году в постановлении ЦК ВКП(б) о журналах “Звезда” и “Ленинград” и в докладе Жданова они названы глумлением над советскими порядками и советскими людьми. Прозрел вдруг мудрый вождь?… Здесь и вспоминается грибоедовское предостережение: “Минуй нас пуще всех печалей, и барский гнев, и барская любовь…” Зощенко хлебнул и того, и другого. То Сталин читает Зощенко, усмехаясь в прокуренные усы и тыча в понравившиеся строки жирными пальцами, то при имени сатирика оранжевые хищные глаза загораются недобрым огоньком. Понравилось — разонравилось… Но почему?
Изменились представления отца писателей о задачах литературы, и сатиры в том числе. Они нашли свое выражение в многочисленных разборках с творческой интеллигенцией сразу же в послевоенные годы— одно идеологическое постановление следовало за другим. О литературе… О кино… О музыке… О театре… Их духом были отравлены все сферы интеллектуальной творческой деятельности. И если не было специального постановления партии о балете, все равно, будьте уверены, па-де-труа опять же стали бы вытанцовываться в свете последних идеологических указаний. Сатира же с присущим ей постулатом изображать негативные стороны жизни представляла опасность для тоталитарного режима, который не мог обходиться без помпезной показухи и лжи: страна порабощенных людей, страна лагерей и тюрем провозглашалась самой свободной, демократической и счастливой в мире.
Проще простого было придушить сатиру как жанр, но тогда снимался лозунг о критике и самокритике, — движущей силе нашего общества, да и нужна была сатира в борьбе с многочисленными врагами, которых у нас была тьма-тьмущая, как реальных, так и вымышленных. В годы Великой Отечественной войны сатиру называли с полным основанием оружием — так и писали: “оружием сатиры”, и памфлет, фельетон, басня, эпиграмма, колючие стихи, карикатура приравнивались к штыку. В послевоенные годы, когда обострилась международная обстановка в связи с началом “холодной войны”, королями жанра стали памфлет и политический фельетон. Причем наши идеологические надзиратели не сдерживали пыла их авторов, а, наоборот, всячески поощряли остроту слова, и уж тут-то сатирик мог разойтись вовсю… Разрешалось всё!
Споры о судьбах отечественной сатиры возникли еще в 30-х годах. Один литературный деятель даже договорился до того, что всякая сатира в нашей стране контрреволюционна. Критик В. Блюм, например, высказался так: «Всякий сатирик в СССР посягает на советский строй». Отголоском тех попыток закрыть сатиру в нашей стране было ироническое замечание Ильи Ильфа и Евгения Петрова насчет хмурого гражданина, мучаемого вопросом: а нужен ли смех в реконструктивный период? К счастью для себя, писатели не дожили до того времени, когда сатире предписывалось не столько разоблачать нравы и критиковать недостатки, сколько с помощью смеха утверждать коммунистические идеалы и прославлять достижения социалистического строя. В 50-х годах дело дошло до того, что от сатириков стали требовать положительного юмора - слащавых рассказов, фельетонов и стихов, в основе которых лежал конфликт лучшего с хорошим. При этом нормативной критикой предписывалось не лакировать действительность, которая и без того прекрасна. Эталоном такой фальсификации был фильм “Кубанские казаки», лживая пропагандистская сказка, в чем легко убедиться, если сравнить с фильмом “Председатель”.
Смех все сильнее заглушался аплодисментами по поводу нескончаемых успехов и побед, и сатире все неуютнее становилось в обществе, где царил дух восхваления казарменной системы и культа личности Сталина, а любое правдивое слово, любое инакомыслие объявлялось антисоветчиной.
Тем поразительней выглядят неуклюжие попытки генерального идеологического штаба ЦК после шельмования Зощенко пытаться реанимировать советскую сатиру, от которой осталось лишь название. Появляются постановления по журналу “Крокодил”, полные заклинаний “поднять уровень”, “улучшить состояние”, “обеспечить” и т. п. К кому были адресованы эти партийные камлания? К писателям, запуганным идеологическими репрессиями, среди которых, к слову, не было ни одного равного по таланту ни Зощенко, ни Ильфу и Петрову, ни Булгакову, ни Михаилу Кольцову. К новому молодому поколению сатириков, которое должно бы сформироваться из вчерашних фронтовиков, как это произошло в прозе и поэзии? Однако молодые сатирики лишены были возможностей раскрыть свой талант в удушающей атмосфере тоталитарного режима, где приходилось писать с оглядкой, по рецептам и схемам. Попробуйте творить, когда, с одной стороны, предписано критиковать, невзирая на лица, а с другой стороны, не забывать, что перед вами советские люди. Или как совместить требования изображать характерные недостатки нашей жизни притом, что негативные явления в нашем обществе объявлялись нетипичными? Какая-то казуистика! И стоило писателю перейти грань дозволенного, как ему “напоминали”, что он клевещет на нашу прекрасную действительность и на прекрасных советских людей, строителей светлого будущего и т. д. Советские идеологи пытались вывести лысенковский гибрид сатиры, в крике которого “Караул!” явственно бы звучал оптимистический возглас “Ура!”.
Поэтому мало кого в 1952 году могли ввести в заблуждение заклинание Маленкова в отчетном докладе XIX съезду партии, что нам якобы нужны свои Гоголи и Щедрины. Эту иезуитскую ложь остроумно высмеял поэт Юрий Благов:
Я за смех… Но нам нужны
Подобрее Щедрины
И такие Гоголи,
Чтобы нас не трогали.
Поэт оказался провидцем и как в воду смотрел: первые же попытки последовать заветам Гоголя и Салтыкова-Щедрина вызвали отповедь из ЦК партии, разъяснявшим, как надобно следовать гоголевским и щедринским традициям — наговорил ничтоже сумняшеся на свою голову Маленков, а теперь пришлось расхлебывать другим. И из этого толкования, какие именно Гоголи и Щедрины нужны партии и народу, следовало, что не в пример им самим, такие, чтобы не подрывали своей художественной критикой устои государства, а лучше, если бы их укрепляли. Этот уникальный документ — проект доклада отдела науки и культуры ЦК КПСС “О подготовке ко второму съезду писателей СССР”, адресованный секретарю по идеологии М. А. Суслову, выражает очень точно официальную позицию по вопросу, какой быть нашей сатире, нельзя не процитировать: “Многие писатели не учитывают, что сатира классиков была направлена против буржуазно-помещичьего строя, расшатывала его. Советская же сатира, напротив, призвана укреплять советский строй, борясь со всем косным, отжившим, бюрократическим, что стоит на пути движения советского народа к коммунизму, борясь с различными пережитками капитализма в сознании людей, в быту”.
Эта инвектива вызвана тем, что писатели поверхностно и неверно поняли указание партии о том, что нам нужны советские Гоголи и Щедрины. Эта мысль подкрепляется таким примером: “Механически применяя гоголевские драматургические приемы к нашей действительности, казахский драматург А. Тажибаев написал и поставил на сцене пьесу „Дубай Шубаевич“, в которой изобразил научное учреждение, целиком состоящее из жуликов и негодяев. На съезде писателей Казахской ССР А. Тажибаев пытался теоретически обосновать появление такой пьесы ссылками на Гоголя. Он заявил при этом, что можно избрать местом действия пьесы какое-либо советское учреждение и показать, как у Гоголя в „Ревизоре“, что в этом учреждении все мерзавцы. Это и будет сатира, которая нам нужна, по его мнению”.
Не столько Гоголь, сколько Маленков ввел в заблуждение драматурга, призвавший советских Гоголей и Щедриных огнем сатиры выжигать из жизни все отрицательное, прогнившее, омертвевшее, все, что тормозит движение вперед. Не правда ли, сильно сказано? Кому из готовивших доклад пришла эта мысль подбросить Маленкову столь еретическое по тем временам высказывание? Оказывается, идеологические чиновники, готовившие доклад, не причем. Еретическая эта мысль, как свидетельствует Константин Симонов в книге “Глазами человека моего поколения”, принадлежала И. В. Сталину. Он ее обронил на одном из заседаний Политбюро, где обсуждались кандидатуры писателей на звание лауреатов Сталинской премии. Сталин сказал следующее: “Раз есть зло, его надо лечить. Нам нужны Гоголи. Нам нужны Щедрины”. Маленков подхватил высказывание это как руководящее указание самого Господа Бога — а так оно и было — и включил в свой доклад, который поручили ему делать на XIX партсъезде. Что из этого вышло, известно. Позже, когда Маленков оказался в антипартийной группе, ЦК партии отмежевался от его высказываний по литературным вопросам, заявив, что это его личное мнение, как будто бы у него могли быть какие-то собственные соображения по литературным проблемам. Казахстанский драматург А. Тажибаев, поверив лозунгам, провозглашенным с высокой трибуны XIX съезда партии высокопоставленным докладчиком, стал жертвой партийной демагогии.
После того, как в августе 1946 года все творчество Зощенко было перечеркнуто постановлением о журналах “Звезда” и “Ленинград” и докладом Жданова, а на него навесили ярлыки “антисоветчика”, каковым он никогда не был, “пошляка” и “хулигана”, ошельмованный, оклеветанный, униженный писатель тем не менее, не сдался, хотя, похоже, надломился. Судя по его публикациям тех лет, он мучительно искал себя в новой ипостаси, пытался понять, в чем заключена его ошибка как сатирика. Почему его веселые и грустные рассказы о мещанстве, написанные в духе требований борьбы с пережитками прошлого в сознании советских людей, не востребованы теми, кто это требование писателям предъявлял.
Тот Зощенко, который смешил всю страну, чьи словечки и выражения были на устах миллионов читателей и почитателей, чьи книжки шли нарасхват, после гражданской казни в 1946 году больше ничего достойного своего пера не создал, если не считать блистательного перевода с финского «За спичками» М. Лассила.
Размышляя над горькой судьбой Зощенко, приходишь к заключению, что он был обречен на роль козла отпущения, так как для идеологических проработок требовались крупные, широко известные личности, как Ахматова, Шостакович, Эйзенштейн и т. п. Вот и пал выбор на Зощенко, единственного из живых в плеяде советских сатириков. Но почему его так ожесточенно шельмовали, не стесняясь в словах, грубых и оскорбительных? К тому времени, когда готовилось постановление о журналах “Звезда” и “Ленинград”, накопился компромат на Зощенко — публикация в журнале “Октябрь” в 1943 году “вредной повести” “Перед восходом солнца”, слухи о распространении ведомством Геббельса произведений Зощенко на оккупированной немцами территории с антисоветскими толкованиями, в чем сам писатель, безусловно, ни в коем разе не был виноват. Этим пропагандистским приемом сколь угодно пользовались и у нас.
А не аукнулась ли и та давняя история со звонком к Троцкому и Рыкову? Память на проступки своих подданных у “вождя и учителя” была феноменальная. Ничего не забывал он и через многие лета. И, вероятно, пока Сталин относился к Зощенко покровительственно, а награждение орденом — лишнее тому свидетельство, он проявлял отеческую терпимость и снисхождение к промахам писателя, возможно, те давние оплошности его даже позабавили. Теперь же в контексте резко отрицательных политических оценок писателя “тот случай” представился в другом свете и вызвал злобное раздражение…
Кто знает… Это лишь предположение, версия…