Дорогие читатели!
Представляю на Ваш суд два варианта. Кто читал «Пивную Кружку», тот поймет, о чем речь. Раскрою секрет – мнения друзей разделились. Кто-то считает, что первый вариант предпочтительнее – он динамичнее. Органично закольцован.
Другие говорят, что второй вариант лучше – более живой. С диалогами и новыми персонажами. Скажу больше – лично у меня нет однозначного ответа. Они дороги мне оба. Я не прошу развернутых отзывов, а просто хочу благодаря вам понять– какой же вариант лучше? Назовем их: «Первый» и «Второй». Это просто!
Правда? Высказать свое мнение. «Первый» или «Второй»?
Ну а то, что «молчуны» голосуют за третий – и так будет ясно.
Спасибо за внимание! Судьба Кружки в ваших руках!
Ну, а проигравший вариант отправится на чердак. Да. Такова жизнь.
Всего вам хорошего!
С уважением Степан.
-1-
Что у нее особая судьба, она поняла сразу после рождения. Петрович отметил её поцелуем. Для бригадира это был последний день трудовой жизни, а для нее первый. Вечером попробовала водки, которую щедро плеснул в кружку виновник торжества. Водка ей не понравилась. Она верила, что у нее другое предназначение.
Звали её «Пивная кружка Уршельского стеклозавода имени Х годовщины Октября» артикул 4301.
Цена – 35 коп.
Распределения ждали два месяца. Упакованная в картонный ящик, тряслась в грузовике под перезвон своих соседок до станции. Кстати, ехали они по знаменитому Гусь-Хрустальному району, поэтому свою особую исключительность ощущали все кружки этой партии.
В дороге пустая болтовня соседок порядком надоела. Надежды на трудоустройство в Москве таяли с каждым днём - уж слишком долгим был путь. Все мечтали и гадали о будущем. Грезила и она.
О приличном ресторане. О белоснежных накрахмаленных скатертях в уютном заведении, где приличные люди отмечают дни рождения, свадьбы, кандидатские и докторские, провожают на пенсию. Там пьют шампанское, вино и коньяк, и изредка кружечку, другую пива. А на столе серебристая сосьвинская селёдка подчёркивает свою миниатюрность рядом с толстыми кусками каспийского залома. Где в хрустальных икорницах, на льду, покоится чёрная белужья икра. Мужчины в строгих костюмах, дамы в вечерних платьях. И обязательный атрибут - балык из белорыбицы переложенный нежно-розовыми шейками речных раков.
Водочные пары ещё не выветрились из её стеклянного тела, и в мечтах она улетала ещё дальше. Тонкие женские пальцы держат её за ручку, и накрашенные губки впитывают в себя пенную жидкость. Изящные вилки накалывают, тончайшей нарезки, окорок «со слезой», пальцами ухватывают суджук, пытаются нанизать колечко почти ажурной сырокопченой «Московской». Полумрак. Играет музыка и пока все танцуют, она наполненная благородным напитком, следит за этим гастрономическим великолепием.
Резкий толчок вагона прервал её мечты. На станции «Ростов-Товарная» маневровый тепловоз загнал состав в тупик. Опять перегрузка. Опять дорога. Склады. Стеллажи. Несколько ящиков уехали в сельмаг с пыльными полками, кто-то стал тарой для кваса.
А потом пришла и её очередь. Три ящика. Двадцать четыре кружки отправились в пивную на Нахаловке. Тётя Маша распаковала коробки. Дунула в каждую и поставила на полку. Началась новая, совсем другая жизнь, не похожая на её мечты и надежды.
Не было хрустящих скатертей, не было столовых приборов и хрустальных бокалов. На обрывках мятых газет разделывали чебаков и чистили раков. Под столами валялись остатки таранки и шелуха от чехони. В редких случаях кто-то приносил рыбца, и посудомойка, только на третий день отмывала холодной водой, и оттирала с её боков, скользкий рыбий жир.
Первая щербинка, как первая морщинка, появилась через полгода. Потом она уже и не обращала на них внимания. Боялась только, когда излишне ретивый посетитель, схватив по четыре в каждую руку, пробирался к столу. Боялась упасть и разбиться.
Чего только в нее не наливали: и разбавленное кислое пиво, и водку, и портвейн. Больше всего не любила одеколон. Как ни мыла её тётя Маша, а запах все равно держался неделями.
Толком ни с кем не сдружилась, да и некогда было, разве что со старой и мудрой консервной банкой за шестым столиком. Чёрная изнутри и вечно полная окурков, она не теряла присутствия духа и терпеливо сносила превратности судьбы. Это она научила Кружку слушать мир, отсеивать болтовню и впитывать рассказы, когда смешные, когда трагические. Обидно было, если уносили, не дав дослушать самое интересное, и приходилось ночами гадать и придумывать концовку.
Иногда пивная не спала совсем. Если днём можно было встретить и опустившихся преподавателей, и бывших спортсменов, отвлечься в кампании студентов и послушать проблемы завода, то ночью на сцену выходили персонажи уголовной жизни. С картами, поножовщиной, проигранными не только состояниями, но и жизнями. Поломанными судьбами самих картёжников, жён, шмар, сестёр и совершенно посторонних людей.
Два года жизни пролетели быстро. Потускнела и состарилась, покрылась шрамами.
И в конце концов треснула. Уборщица унесла её домой и запихнула на чердак. Со временем Кружка покрылась пылью. Но провалами памяти не страдала. Каждую встречу, каждый рассказ, каждую судьбу помнила так, как будто это было вчера. Чехов, Бабель, да что там Бабель, сам граф Толстой многое бы отдал, чтобы полистать, почитать, заглянуть в эту устную книгу жизни Кружки. Но она уже никого не интересовала.
Когда тётя Маша померла, внук выгреб всё с чердака и свёз на свалку…
-2-
…сам граф Толстой многое бы отдал, чтобы полистать, почитать, заглянуть в эту устную книгу жизни.
Когда становилось уж совсем тоскливо, обитатели чердака делились воспоминаниями. Одноглазый и ободранный, плюшевый Мишка, с торчавшей из боков серой ватой, жаловался на внучку хозяйки, и в сто первый раз рассказывал, как лишился глаза. Парафиновой почти целой Свечке, невесть как оказавшейся на чердаке, сказать было нечего, и она просто и по-женски протяжно вздыхала.
Наибольший интерес вызывали похождения старого, ещё с резной звездой на пряжке, офицерского Ремня. Хозяин его - был тот ещё «вояка». И Ремень, кроме жрачки и походов по женским кроватям, ничего толком то и не видал. Честно сказать, и рассказчиком был никудышным.
А Кружка? Кружка в основном молчала. Иногда поддакивала для приличия, чтобы уж совсем не отдаляться от коллектива.
В один из вечеров, запинаясь на каждом слове из-за надорванной кожи, Ремень бубнил притихшим слушателям про Зоечку с неизменными папильотками в волосах…,
и буквально на середине предложения, когда в её квартирке уже заиграла
«Рио-Рита»…, неожиданно для всех заговорила Она. Кружка! Это было так непривычно, что на чердаке воцарилась недоумённая и мёртвая тишина. Не возмущался даже рассказчик, которого так нетактично и не вовремя оборвали,
как ему казалось, на самом интересном.
- В тот вечер уголовка Железнодорожного района – без всяких предисловий, начала она свой рассказ, - отмечала день рождения начальника. Иван Михайловича уважали. Человек он был суровым, но справедливым. Местные авторитеты, здесь же, в пивной, за «большим» стаканом – хоть и нехотя, но это признавали. А шпана? Шпана боялась. Боялась, как огня, его и его пудовых кулаков. Мужчина он был крупный. Квадратные скулы, волосы бобриком и кустистые брови, из-под которых он угрюмо смотрел на задержанных, действовало магически. И «петь» многие начинали раньше, чем успевали понюхать его кулака...
- А т-ты откуда з-зна.. з-зна.. знаешь? – заикаясь, и не скрывая обиды,
а может зависти, спросил Ремень.
На него тут же зашикали. Кружка подождала, пока угомонятся, и продолжила:
- Перед самым закрытием, в помещение зашли восемь мужчин. Заведующий пивной, чалтырский армянин, дядя Жора, вытолкал последнего посетителя, закрыл дверь
на ключ, перевернул лицом на улицу две таблички с надписями «Закрыто» и
«Пива нет» и, постоянно оглядываясь и суетясь сверх меры, провёл гостей в подсобку, которая была вылизана тётей Машей по этому случаю до почти идеального состояния. Стол был накрыт загодя.
Гости расселись. Дядя Жора о чем-то пошептался с Иван Михайловичем, подвинул
к нему ключ от задней двери и боком-боком растворился на задворках. Самый младший среди них, юркий, с белесыми волосами и оттопыренными ушами, единственный в форме, летёха осмотрел помещения на предмет посторонних, подёргал двери и вернулся уже с десятком бутылок холодного и редкого в наших краях, чешского пива «Золотой фазан»,которое для дорогих гостей припрятал хитрован - дядя Жора.
Тосты витиеватостью не отличались, но были искренними, и чувствовалось, что коллектив ценит, и дорожит именинником. Уже пустили по кругу третью «белоголовку». Мужчины оттаяли. Субординация начала прихрамывать, но на это в узком кругу своих, уже никто внимания не обращал. Как бывает в служебных застольях, разговоры крутились вокруг да около работы. Я не слишком и вникала – ни к чему мне это.
Иван Михайлович вполголоса обсуждал с соседом слева, предстоящую медкомиссию. Уже и анекдоты за столом в ход пошли . И тут душевную атмосферу нарушил, спекшийся раньше всех лейтенант.
Пьяно и заискивающе улыбаясь спросил, как потом оказалось – совсем некстати:
- Иван Михайлович! А чё вы до сих пор не женились?
Кто-то в бок его пихнул, но было поздно. Вопрос вылетел и повис, как раз над облаком сизого табачного дыма над столом.
С ответом он не спешил. Оглядел всех, уж как-то совсем растерянно. Достал беломорину, привычно сжал бока бумажному мундштуку, прикурил от протянутой кем-то спички. И заговорил глухо, как будто охрип за секунду.
- А я был женат, Витя! С Оленькой мы сразу после армии расписались. Меня в сорок восьмом призвали. Дождалась меня. Свадьбы, как сейчас гуляют, у нас не было. Пошли да и узаконили государством отношения. На Табачке вместе работали. Я в набивочном цехе, а она в соседнем - листья потрошила.
А тут узнаю, что Яшка, брат мой меньший, ему как раз семнадцать на неделе исполнилось – с непростой компанией связался. Вы же знаете, что за народец был на Нахаловке - Молдаванке не уступали.
И надумали они «Культтовары» подломить. Туда накануне как раз партию приёмников завезли.
А я услышал ненароком, и не пустил его. Он в крик, и за нож. Ну, я его и отмудохал. Даже связывать не стал. Сильно избил. И аккурат в эту ночь шпану
в магазине и повязали. Или информатор в банде был, или случайно патруль рядом оказался – этого я так и не узнал. А раз Яшка не пришёл – значит что?
Он и стуканул. Так получается. Яшка смекнул это. Отлежался, и в бега. Матери уже из Петрозаводска письма писал. Там и в армию призвали. Нормально всё. Человеком стал. Если бы я его тогда не остановил… ну сами знаете как дальше бывает… А со мной… со мной он с тех пор и не общался.
Даже когда на похороны матери приезжал, и тогда руки не подал. Да, и Бог с ним! Не о том речь.
Обычно немногословный и замкнутый Иван Михайлович, от излишне выпитого,
или от нахлынувших воспоминаний, был откровенен как никогда:
- Уже пару месяцев прошло, с того случая, и в этот день… двадцать пятого декабря, меня на работе задержали. Линия сломалась. А Оленька одна домой пошла. После смены.
Часов в восемь меня на проходную вызывают. Что случилось? Бегу. А там сосед Колька:
– Ваня! Оленьку убили!
Какой там пропуск! Кто меня удержит? Я им турникет снёс и раздетый, бегом туда. А у соседнего двора милиция. И «Скорая» уже отъезжает, за угол сворачивает…
Да…
В общем, её струной гитарной в подворотне придушили. И не взяли ничего. Да
и брать то нечего было, кроме часиков, которые на первую годовщину свадьбы
ей подарил.
Иван Михайлович замолчал, провёл, как закрываясь от всех, ладонью по глазам… Кто-то догадался стопку наполнить. Он её опрокинул, прикурил папироску, и дальше рассказывает:
- Я сразу догадался откуда ветер дует. Меня бывшие Яшкины дружки трогать побоялись. Я ведь ненароком и пришибить мог. А вот на Оленьке, за цугундер для корешей, отыгрались. По самому больному ударили. Январь я еще доработал, и в милицию – заявление писать. Вот с тех пор мразь эту и ловлю. Но убийцу так и не нашли.
Только через несколько лет мне «Дело» показали. Струна – орудие убийства, с намёком была. Даже этикетку не оторвали – «Культторг». Продавцов из этого магазина опрашивали, кто струны покупал? Тетка какая-то… Вот и все.
А Оленька под сердцем уже нашего сына носила. Так что не могу я их предать и жениться. Да и легче так. Не ждет никто, не волнуется, и по рукам не связывает.
Праздник не успев дойти до пика, как-то смялся и грустно скукожился. Мужики сидели мрачные, а Иван Михайлович схватил меня, сдавил так, что думала не выживу. Одним махом осушил, и вроде как в туалет вышел.
На Витю тут же набросились, не забывая на дверь поглядывать.
- Угомонитесь! Сами виноваты, что не предупредили, - заступился за парня пожилой мужчина с изуродованными ушами и короткой бычьей шеей.
- Давайте лучше за здоровье Михалыча выпьем. Сколько у него пулевых Васильич? Три?
- Четыре… И ножевое… Врачи говорили, если бы не его здоровье, то и…
Вернулся Иван Михайлович, трезвый, как и не пил:
- Ну все парни! Погуляли и будет! Завтра чтобы без опозданий – и, махнул рукой, как бы поясняя жестом, – все на выход!
- Хотя.. Давайте ещё раз помянем ребят наших. Не чокаясь… Гришу Медунова, Серегу Коломийцева, Андрея Панченко, Володю Самургашева…
Офицеры, не сговариваясь, как по команде встали.
- Христю Багаджияна – подсказал кто-то.
- Христю Багаджияна – вторил Иван Михайлович.
- И Оленьку – тихо-тихо из своего угла прошептал шмыгающий носом лейтенант Витя.
- И Оленьку…
На чердаке стало слышно, как перебирает лапками сверчок на второй от слухового окна балке. И никто не решался нарушить наступившую тишину. Кто-то думал про Оленьку, а кто-то о смелом и глубоко несчастном начальнике уголовного розыска.
А потом через всхлипывания , уже не пытаясь сдерживаться, заголосила Свечка:
- Иван Михайловича жалко! А я.. А я сгорю молодой, как Оленька!
Немного успокоившись и пошушукавшись с соседями, уже от лица коллектива обратилась к рассказчице:
- Кружечка-Душечка! А ты нам завтра ещё что-нибудь расскажешь?
- Расскажу, – без всякого жеманства, пообещала Кружка, – куда от вас денешься. На наш век историй хватит…
Когда тётя Маша померла, внук выгреб всё с чердака и свёз на свалку. И Свечку, и одноглазого Мишку, и Ремень затаившийся в тряпье, и расколотую Кружку…
Фото из интернета.