Предупреждение: Фем-слэш. Строго 18+
Рассказ от начала и до конца является вымыслом. Любые совпадения с реальными людьми, местами или явлениями случайны.
– Да ну, – сказал Миша, когда мы уже сели в поезд, – там одни старухи работают.
Мы покидали крошечное башкирское село, на окраине которого похоронили вчера нашу бабушку, нашу старую апа.
Жухлая поздняя зелень за окном медленно разбегалась – поезду тоже не хотелось оставаться здесь надолго. Ряды аккуратных каменных домиков запестрели желтыми огоньками, возвещая о близком вечере. Мелькнул деревянный минарет маленького молельного дома, и село, в котором прошли сто два года жизни нашей бабушки, навсегда исчезло из наших глаз.
– Так и я ведь не молода, – улыбнулась я брату, воевавшему с плотно закрытой бутылкой негазированной воды. Несмотря на слабые руки, он в конце концов всегда и всё открывал сам.
– Вот и глупости. Могла бы диссером заняться, – проворчал Миша, и крышка бутылки поддалась. На пол пролилось несколько капель.
У него был пунктик насчет диссеров. Когда-то брат с отличием закончил наш университет и пестовал мечту сделаться зоопсихологом. Как тысячи, десятки тысяч свеженьких специалистов, и он услышал фразу: «У нас никому это не нужно, работу вашу никто вести не будет», и тогда Миша, плюнув, отнес диплом в кадровый отдел нефтяной компании. «Хоть бы в зоопарк устроился», – ругалась мать. Мне тоже казалось, что годами давить клавиши в должности секретаря не так интересно, как общаться изо дня в день с самыми разными животными, но Миша был принципиален. Эту принципиальность в нем взрастил его детский недуг, и поделать с этим даже он сам ничего не мог.
Брата было очень жаль.
Я сидела молча, хотя на язык просились язвительные ответы вроде «диссертация по следам римлян на Каме», – именно по той причине, что не хотелось его лишний раз нервировать. Ему было и без того несладко – апа любила его больше, чем кого-либо из нас, и я видела, как он, чувствительный и сентиментальный, переживает, как тени его мыслей плавают в потемневших от вечера глазах, как сильно пальцы стискивают старые бабкины четки – костяные, изрезанные странным орнаментом, выглядевшие так, словно лет им по меньшей мере тысяча.
– Ладно, Миш, – сказала я его затылку. – Диссеры и пишут как раз в музеях; может, найду себе тему интересную.
Он посмотрел на меня и улыбнулся – потому что я хотела видеть эту улыбку. Быть может, он не услышал и не понял ни одного моего слова.
Выпускница института культуры могла, пожалуй, рассчитывать на место экскурсовода, и я по приезде прочитала таки в качестве стажировки несколько экскурсий, но то было скорее для формы. Все же я очень долго работала не по своей специальности, и мне требовалось время, чтобы войти в процесс несложной, но совершенно незнакомой работы.
Я действительно прежде боялась сплошных, «неразбавленных» женских коллективов: а кого не испугали бы рассказы про грымз, злых и уродливых, с брезгливым выражением лица вяжущих целыми днями на своем посту на красных банкетках с золотыми ножками и зыркающих по сторонам из-под очков?
Женщины, мои теперешние коллеги, действительно были старшего возраста, но древних старушек было всего две, одна из оружейного, вторая – экскурсовод и смотритель по доисторическому периоду. В доисторическом я иногда впоследствии вызывалась поводить группы или прибраться. Витрины почти никогда не открывались, разве что требовалось заменить лампочку, а вот из инсталляций выметать пыль было муторно, и одна из наших уборщиц, тоже новенькая, не всегда с этим справлялась.
Громадный зал «Народы Урала» сразу стал моим любимым. Камер в этом зале нет и не было, сигнализация установлена только аварийная, плюс датчики дыма, но никаких датчиков движения. После закрытия, пройдясь по мелким экспонатам метелочкой для уборки пыли, я забиралась в пахнувшую нагретой шерстью юрту, растягивалась там рядышком с манекеном девушки в национальной одежде, включала лампочку в «костре» и бралась за книжку.
Пару раз я даже там засыпала, потому что в русской избе для этого предназначался только накрытый периной сундук – хотя перина была и мягчайшая, но сундук совершенно не годился для моего роста.
Любила я сидеть и в чуме. Однажды обнаружила там маленьких паучат и всех передавила. Видимо, я ещё что-то там ненароком снесла или сдвинула, потому что наутро куратор «народного» зала мне выговорила, мол в чуме нужно поворачиваться аккуратнее. Сама она была, вроде бы, якуткой, или юкагиркой, или кем-то из тех тоже мест. У нее были тяжелые косы и незабываемый выговор.
Кроме несложной работы и приятной зарплаты, несомненным украшением моего нового места были сотрудницы. Ни одной злючки – никто не сверкал глазами и не покрикивал на посетителей или на коллег, никто не пускал сплетни, напротив, все мирно гоняли чаи либо кофе и по большей части молча выполняли свои обязанности.
Вот это мне определенно нравилось. Это была самая лучшая моя работа, место моей мечты, и я уже без смешков подумывала о выборе темы для научного исследования. Материалу было хоть отбавляй, научная библиотека музея богатством не уступала областной, в фондах коллекции прибывало, увеличивалось даже финансирование музея.
А ещё все женщины, мои коллеги, отменно выглядели и, по всей определенности, обладали железным здоровьем.
Все они были миловидны – нет, здесь я могу сказать, что они были красивы. Каждая с легкостью поднимала тяжелый вес, и я не помню, чтобы какая-нибудь из них хоть раз уходила на больничный. Разного возраста, они поднимались по длиннющим стремянкам, не сгибая спин, и так же спускались – словно по обыкновенным лестницам. Я немного трусила высоты, даже на практике в библиотеках старалась лишний раз не ползать по этим стремянкам, и смотрела с открытым ртом на спокойствие и физическую подготовку моих коллег.
Само собой, они не были, по-видимому, сногсшибательно богаты, но стиль их мне нравился, я не постеснялась бы надеть такие костюмы, какие были на них, даже на званый обед. Я видела, что они регулярно стригутся и так же регулярно бывают у маникюрши. Для музейных смотрительниц в столице, наверное, это нормально, думала я и старалась от них не отставать.
Ни к одной выставке меня так и не прикрепили. Очень скоро я узнала, что это вообще не обязательно в здешней практике, и каждая сотрудница смотрит за залами в свою очередь, сколько пожелает. Если бы я пожелала, меня бы могли надолго оставить в «народном», но я ещё не решалась просить об этом куратора – Элину Ивановну, ту самую, родом с Крайнего Севера. Элина Ивановна вполне могла попросить меня повоевать с тамошним капризным справочным дисплеем, что постоянно выходил из строя, а я тогда ещё не очень хорошо в них разбиралась.
Несколько раз меня приглашала к себе в кабинет на посиделки Вера Григорьевна, директор музея. Мы с ней оказались почти землячками – она была родом из Набережных Челнов, и за разговором с нею порой наступала полночь. Мы так и сидели за столом, друг напротив друга, ведь ни ей, ни мне не нужно было никуда торопиться. Я смотрела на кожу ее шеи и рук, такую же снежную, как шерсть ее джемпера, и однажды мне остро захотелось, чтобы никто, кроме меня, никогда не дотрагивался до нее.
Она могла рассказывать всю ночь. Иногда мне казалось, что я присутствую в театре одного актера, потому что рассказы Вера Григорьевна оживляла, и представляемые ею образы, бывало, даже снились мне.
Однажды она спела мне песню. Это был единственный раз, и язык, на котором она пела, не был мною слышан нигде и никогда, но мелодию я запомнила отчего-то сразу и даже играла ее потом дома.
Она сама наливала мне любимое мной какао – ничего не спросив, накладывала мне два кусочка коричневого сахару, как я люблю, и подавала чашку, укутанную в вязаный «шарфик» лазурного цвета. Значит, музейные работники здесь тоже вяжут, подумалось мне тогда, и я хихикала.
Накануне выходного, засидевшись, мы шли по домам, и всякий раз она провожала меня. Я знала, что живет она одна, но напрашиваться в гости, как и приглашать к себе, стеснялась. Субординация.
Через площадку от «Народов Урала» располагалась одна особая зала. Полутемная, со стенами из желтоватого мрамора, оптоволоконными голубыми светильниками, она предназначалась для привозных сокровищ, пока однажды нам туда не установили древнюю, недавно найденную скульптуру на постоянную выставку.
Я помню то утро, в которое встала невыспавшейся и злой, напоминая себе как раз музейную грымзу; мне не помогли три чашки кофе, да ещё и снег, как ему положено в ноябре, был мокрым и противным, липнувшим к очкам.
Я воображала, каким чучелом выгляжу, лавируя меж ранних грязных сугробов с поднятыми тяжелыми полами моего коричневого пальто, покроем напоминавшего скорее платье с длинным подолом и в крупную складку, и как мои тщательно уложенные у лица локоны будут по приходу в музей напоминать свалявшуюся шерсть мокрой собаки, и все это ужас как портило мое настроение.
Парадные двери были открыты настежь, и я сразу вошла ими, не тратя времени на путь к служебному всё через те же сугробы во дворе.
Внутри было непривычно шумно. Шум доносился сверху, были слышны громкие разговоры и топот, но по полу вроде бы ничего не волокли, как это бывало при поступлении или переезде коллекций.
– Зоя Львовна, а что случилось? – поздоровавшись, я тут же вцепилась в охранницу, стряхивая комья снега с шапочки прямо на пол.
– Наверх идите – увидите. У нас гость, да ещё какой! – Зоя не улыбалась, и выражение лица у нее было каким-то одухотворенным и суровым.
Я кивнула и направилась к лестнице, чтобы уже у себя вытереть лицо и причесаться.
На втором этаже было полно полиции и гражданских.
«С ума сойти».
– Саша! – Вера Григорьевна направлялась ко мне, огибая по пути людей. Кивнула и сразу, взяв за руку, потащила к себе.
Внезапная проверка? Навряд ли – у нее такого взволнованного лица на всяческих комиссиях и проверках никогда не бывало. У нас безупречный музей.
Дверь тихо закрылась за нами.
– Сядь-ка.
Я брякнулась на ближайший стул. Меня по-прежнему держали в сильном напряжении мои растрепанные волосы и наверняка подтекшая подводка.
Вера Григорьевна взяла бумажную салфетку и, наклонившись надо мной, очень осторожно промокнула мои веки. Я старалась не дышать, чувствуя на лице ее дыхание.
– Сегодня музей закрыт.
Я кивнула, не задавая никаких вопросов. За проведенные здесь четыре месяца я поняла, что нет ничего бессмысленнее вопросов: какие-то ответы подскажет сам музей, и то – не раньше, чем придет для того время.
Из «мраморной» донесся звук закрывшейся витрины – звучно ахнул пневматический шлюз. Сразу вслед за этим взвыли автоматические ставни и послышалось, как закрываются двери, и левая створка, как всегда, шебуршала по железной плитке пола.
Кого это закрывают с такими предосторожностями?
– Ее, – ответила Вера Григорьевна вслух. – Слышала, какие раскопки ведут в ... – она назвала населенный пункт на границе области, почти в девятистах километрах от нас.
Я обмерла. Считалось, что культуре, откапываемой там, более пятнадцати тысяч лет, и кроме обглоданных костей и окаменевших головешек, там никогда ничего не находили.
– Нашли, – снова вслух сказала Вера Григорьевна, теперь улыбнувшись. – Датируют двенадцатым тысячелетием до нашей эры. Представляешь?
Я вспыхнула. Вера Григорьевна перешла на «ты», а я и не обратила внимания.
Сегодня она была просто прекрасна. В ней чувствовалась сила, какая-то странная притягательность, сродни магической, хотелось не то обнять ее, не то упасть перед нею на колени. Я чувствовала, что мне попросту не хватает сердцебиения.
Вера Григорьевна, видимо, что-то поняла. Наклонившись, легонько сжала мои пальцы и сказала мягко и тихо:
– У тебя свободный день – займись сейчас всем, чем захочешь. Завтра я познакомлю вас.
Я не нашла себе лучшего занятия, как спуститься в подвал.
О, подвал у нас в музее совершенно особенный! Говорят, он выдерживает удары всего на свете – интересно, кто проверял? – и землетрясения. Линия фронта в нашем городе не проходила – а то бы лучшего бомбоубежища просто не нашлось. Самой постройке музея лет шестьдесят, а вот подвалы значительно старше. Наверное, ещё при старом режиме строили – стены толстенные, полукруглые ниши и превосходная вентиляция.
Но самое большое достоинство подвала – всё на своих местах. Просто армейский порядок. И аварийное освещение (хотя я никогда не страдала боязнью темноты, неприятно было бы оказаться здесь запертой впотьмах, в компании ликующих мышей и мокриц). Бывать в подвале мне нравилось.
Я подмела свободные участки пола – обычно экспонаты лежали строго по полкам вдоль стен, но прибывшие четвертого дня контейнеры, до которых пока у сотрудниц не доходили руки, заняли достаточно большую площадь возле входа. Хлебнула из термоса крепкого кофейку без молока и сахара и прошла во второе помещение. Здесь уже было не просто свежо, а даже тянуло, чувствовался откуда-то сквозняк. Я не была посвящена в тайны запасных выходов из подвалов, но их присутствие где-то угадывалось. Решив развлечься, я достала каталоги, выбрала те, что с цветными иллюстрациями, и погрузилась в созерцание. Устав читать, немного поразмялась, помассировала себе плечи, потом обнаружила мешки со стружкой и решила её раскидать в транспортационные ящики – на будущее, чтобы не терять времени.
В разгар этого пыльного и веселого занятия меня застала Евгения Викторовна, та самая очень пожилая смотрительница оружейного зала.
– Здравствуйте, – я чихнула.
– Добрый вечер. А что же вы, Александра, остались на ночь?
– Не поняла. То есть – на ночь?
– Почти восемь. Я за каталогом... думала, тут нет никого. Напугала вас? – она улыбнулась.
Мне вспомнился старинный романс про муаровое платье. Наверное, вот это строгое платье на ней, однако не закрывающее даже ее худеньких лодыжек, и называлось муаровым.
Оказывается, день-то закончился.
Я открыла рот, чтобы ответить, но тут совсем рядом с нами послышался писк – мыши, видимо, были в курсе, что уже восемь, и на радостях прибежали, не ожидая застать тут нас.
Евгения Викторовна вздрогнула, зрачки ее расширились.
Ой, не хватало... как хлопнется в обморок, а я потом тащи ее наверх по лестнице на себе.
– Скажите, а почему у нас кошек нет ни одной? – быстро спросила я.
– Что? – она растерянно подняла на меня глаза.
– Кошек. Мыши ведь портят коллекции...
Я не договорила. Под стеллажом послышался шорох, и из-за металлической стойки высунулась остренькая морда.
Не мышь.
Евгения Викторовна не поворачиваясь, одним движением метнулась вбок, выбросив руку в сторону, прогнувшись и удержавшись на ногах в невероятной позе. В следующее мгновение она уже выпрямилась, а ее тонкая, изящная, вся в морщинах ручка держала крупную крысу. Пальцы с гладкими бежевыми ноготками сомкнулись на сонной артерии.
Евгения Викторовна виновато взглянула на меня.
Я смотрела на нее.
– Напугала вас? – снова спросила она, но я, чувствуя, как мгновенно вспотели ступни и ладони, а по вискам потекло, рванула к лестнице, потом наверх... так быстро, как никогда в жизни не бегала.
Я перебежала круглый вестибюль и сделала совершенную глупость – вместо того, чтобы выскочить через дверь или свернуть в маленький коридорчик к служебному входу, поскакала по лестнице на этажи.
На первом пролете я запнулась о свернутую дорожку – их все собирались убрать, но они были действительно красивые и создавали этакий музейный антураж; больно стукнулась коленной чашечкой о ребро ступеньки и разодрала чулок.
Между первым и вторым этажом я остановилась.
Вера Григорьевна наверняка ещё не ушла. Без всякой осторожности я грохнулась туловищем и локтями в старинные стеклянные двери с круглыми ручками и тут услышала звук.
Конечно, я сразу узнала эту мелодию. Узнала и голос директора музея и, не раздумывая, побежала на звуки.
Только почему-то они доносились из «мраморной».
Я усмехнулась и свернула туда – в неизвестное, где находился привезенный днем экспонат. А неизвестное и не стало от меня прятаться.
В глубине залы, в полутемной витрине, в окружении мерцающих огоньков-точек, стояла та самая Она.
Деревянная скульптура, высотой около пяти-семи метров, изображающая женщину с серьезным и отрешенным выражением лица, с закрытыми глазами. На всем основании статуи шла кругом резьба – орнамент, который я видела где-то совсем недавно, но вот вспомнить, где, не получалось. Казалось, изображенная в дереве женщина думает или дремлет. Быть может, она наблюдала какой-то иной мир, или несколько миров сразу – как мы смотрим кадр в кадре. Глубокую задумчивость отражала вся фигура. Она была несомненно древней, но ещё более она была живой.
Я каким-то образом поняла, что ей куда больше заявленных тысяч лет. Не имею понятия, как это произведение искусства сохранилось, но оно было тут, и Божество спокойно принимало оказываемые почести.
У подножья скульптуры стояла Вера Григорьевна. Все ее тело оплетали, подобно индейскому пончо, нити мельчайшего разноцветного бисера. Она стояла босиком, и я наконец увидела, какие у нее ноги – как раз такие я себе и представляла... Ее волосы были распущены и закрывали ей плечи и лицо – как накидка камлающего шамана. Она пела ту самую песню, что когда-то я услышала впервые в ее кабинете, в разгар рабочего дня, и аккомпанировала себе на каком-то ни разу не виденном мной инструменте. Пожалуй, он больше всего напоминал египетский систр, но извлекаемый звук был другим.
Я вдруг услышала, что подпеваю ей. Она не обернулась, продолжая, и мне показалось, что ее окутывает будто облаком пара. Ее волосы стали влажными, и по обнаженным рукам и ногам побежали капли. В облаке мелькнула тоненькая молния, потом ещё одна, и ещё.
Бисер на теле Веры затрещал, будто наэлектризованный, и вдруг заструился, как вода. Под нею не стало пола, она оказалась словно заключенной в капсулу абсолютного вакуума, абсолютного Ничто, будто висела в ней без воздуха и окружающих молекул, и наконец перестала отражать свет. Из Великой пустоты, явившейся моим глазам, несколько секунд не доносилось ни образа, ни звука, потом опять послышалась песня, а Веру вновь стало видно.
Я смотрела на скульптуру, понимая, что она не откроет глаз, не шевельнется. Богини не склонны к демонстрации дешевых эффектов. Она принимала почести от нас, а когда стих удивительный мотив, и Вера Григорьевна устало опустила руки, я просто села на пол. На холодный, железный.
Здесь в зале кругом, всюду железо. Балки на потолке, ставни, стены... и вот, пол.
Директор музея подошла ко мне и присела рядом. Все ее дивное тело просвечивало сквозь бисерные ниточки. Ее взгляд был вопросительным и тревожным.
– Она там... крыс руками ловит, – выдавила я, прежде чем Вера обняла меня.
Впервые я ночевала где-то не дома.
Я сперва даже боялась Веры, очень боялась, но не как женщины – я видела, чем она может стать, и мне было не по себе, даже когда мы ехали по проспекту, на котором и следа не осталось от утреннего снега.
Еще не скоро зима, подумалось мне.
– Совсем не скоро, – сказала директор музея и поцеловала меня.
Я так и не очнулась от этого поцелуя. Ни наутро, ни во всю жизнь. Я никогда раньше не любила, и мне было странно наблюдать за другой собой, и смотреть на окружающие предметы, и говорить с Верой, и просто быть другой.
К тому же выяснилось, что я с самого начала действительно была чуточку другой.
– Вы все в нашем музее, значит... особенные?
– Ну да, мы все. И ты тоже.
Я выпучила глаза, а Вера улыбалась, не отрываясь от рукоделия, которым она занималась на диване. Какая же у нее квартира уютная, думалось мне. Даже свет в правильных местах расположен. А иначе как же объяснить, что я в ее зеркалах отражалась прекрасной, будто богиня? Хотя с утра я себе редко нравлюсь.
– Ты сюда совсем не случайно попала. К нам... Бабушка твоя тоже была особенной, ты вспомнишь, если захочешь, – и ее глаза просили: «Вспомни!»... А я смотрела на персиковые занавески, сидя на нежных, будто в восточном дворце, коврах, потягивала сделанный для меня фруктовый коктейль, пока старшая Жрица, моя любимая и старшая, быстро-быстро связывала узелки для священной одежды, предназначенной мне.
– Вообще, конечно, у Элины Ивановны вязать такое лучше получается. Она у паучков технологии уже пятьдесят лет смотрит.
Мне стало стыдно, когда я вспомнила паучат из чума. Вера деликатно не обратила внимания на мои мысли.
Я решила, что отдам свою меховую шапку какой-нибудь бездомной, а себе куплю вязаную. Или попрошу Элину научить меня вязать.
Теперь у меня будет другая жизнь, хоть и прежняя.
И Мише напишу. Я теперь точно знаю, и могу его уверить, что буду заниматься наукой, потому что у меня материалов столько, сколько ни одному НИИ в мире не снилось. У меня ещё и практика будет отличная, а кураторы моего исследования дадут мне самые объемные знания. Моя научная работа будет о женском жречестве.
А в свободное время, как и положено музейному работнику, я займусь вязанием.