На верном румбе

НА ВЕРНОМ РУМБЕ

Посвящаю эту книгу Волшебнику
Михаилу Иосифовичу Школьнику,
подарившему мне Время.



ОТ АВТОРА



Недавно вышла моя первая, совсем маленькая повесть «Держим флаг выше гафеля», с описанием очень важных для меня жизненных событий. Она была написана в порядке отклика на просьбы моей дочери Наталии Владимировны и внуков Сергея и Андрея, рассказать им об истории нашей семьи. И конечно благодаря настойчивости моих друзей Артёмова Герасима Ивановича и Ковалёва Анатолия Николаевича, вместе с которыми мы задумали создать некий исповедальный альманах военно-морских инженеров нашего поколения. А издана, как отдельная книжечка, она была благодаря помощи моего многолетнего сослуживца Никулина Эдуарда Николаевича, исключительно порядочного и талантливого человека, который на моё замечание, связанное с окончанием работы над первой повестью, что вот, наконец-то, всё, больше я за компьютер не сяду, коротко возразил:

— Не пройдёт и месяца! — И оказался прав.

И действительно, уже через месяц я вовсю трудился над повестью, которую вы держите в руках. В ней я рассказал о своих родителях, дедушках и бабушках. О своём довоенном и военном детстве, об учёбе в Ленинградском Высшем Военно-Морском Инженерном Училище имени Ф.Э. Дзержинского и в Севастопольском Высшем Военно-Морском Инженерном Училище Подводного Плавания. То есть то, что предшествовало историям, описанным в моей первой повести.

Чтобы выполнить поручение дочери и внуков, мне ещё предстоит написать о 52-х годах жизни с моей замечательной женой Гесиной Мариной Аркадьевной, о её предках и родственниках. Только бы хватило сил! И ещё, я надеюсь, что мне удастся объединить эти три повести в одной небольшой книжке, дополнив её массой документов и фотографий.

Очень бы хотелось, чтобы эти мои работы показались интересными и другим моим читателям.

Читайте, пожалуйста, друзья.

PS

Благодарю моего брата – Гесина Михаила Фёдоровича и друга – Давришева Мурада Алесовича за помощь в работе над книгой.



О НАШЕЙ ИСТОРИИ



Что я знаю о предках?

 К моему глубокому сожалению совсем мало. Но то не многое, что знаю, расскажу. Они это, безусловно, заслуживают.

Один мой дед, Гесин Моисей Борисович, жил в деревне Малые Колбутицы, Лужского уезда, Серебрянской волости, Санкт Петербургской губернии. Работал лесником в Серебрянском лесничестве. Там, в Колбутицах, вместе с бабушкой Верой Фёдоровной они вырастили пятерых детей. Четырёх мальчишек и одну девочку. Все братья закончили Лужское реальное училище. Про дядю Мишу, старшего брата отца, я знаю только, что жил он в Твери. Его жена, Елена, была замечательным зубным доктором, очень известным в городе. Красивая была пара, у нас есть их фотография. Миша болел туберкулёзом и умер рано, где-то году в 1944, не дожив и до 50-ти. И мне даже не помнится, чтобы я их видел, хотя мой брат Миша говорит, что однажды, до войны, они приезжали к нам в гости, с их сыном Игорем, который погиб в 1943 при форсировании Днепра. Второй брат, мой отец — Федя, воевал в Гражданскую, был ранен. В госпитале заболел тифом и, как осложнение после тифа и голода ослеп. Третий брат, Яша, погиб в Гражданскую. За личную храбрость был награждён орденом Красного Знамени. Младший брат — Саша, потрясающий был дядька, ну просто замечательный мужик. О нём можно рассказывать отдельную историю. Он был женат на Вале, медицинской сестре у которой была дочка. Не была, а есть, это Галя Смирнова, которую вы знаете. В Великую Отечественную Дядя Саша воевал с первого дня. Воевал в танковых войсках. Форсирование Немана стало для него последним сражением, в котором он участвовал. В том бою был ранен, потерял ногу. Был эвакуирован в Московский госпиталь. Там и отыскала его жена Валя, и перетащила в госпиталь Ленинградской Военно-Медицинской Академии.

Ну и их сестра, моя тётя — тётя Тина. Тина была совершенно замечательной девочкой. Необыкновенно добрая, нежная и очень красивая. Знаю, что мальчишки очень любили и оберегали её. Она хорошо училась и до Революции окончила 8 классов гимназии Марии Фёдоровны. Была замужем за военным инженером, который погиб во время войны вместе с сапёрным батальоном, которым он командовал. Тётя Тина одна вырастила и поставила на ноги их сына, моего двоюродного брата Яшу. С моей мамой у тёти Тины сохранялись тёплые, дружеские отношения на всю их жизнь.

 После революции хозяин леса, где работал дедушка, естественно перестал быть хозяином, и сотрудники лесничества потеряли работодателя. А поскольку государственные лесничества появились не скоро, ребята разлетелись, а настоящего крестьянского хозяйства у деда не было, то жить стало практически не на что. Бедствовали они с бабушкой. Дед вскоре заболел и умер, а бабушка уехала в Ленинград, к дочке и ушла из жизни в феврале 1941 года. Ничего другого о тех, кто им предшествовал, не знаю. Просто ничего, о чём очень сожалею. Знаю только, что там же, на Серебрянке жила семья двоюродного брата или сестры либо бабушки, либо дедушки, семья Ульманов. Детей там тоже было пятеро или может быть и больше, и все они были ужасные озорники. Все мальчишки из этой семьи, и наши все мальчишки учились в Лужском реальном училище. И видно очень дружили. Я об этих Ульманах практически ничего не знал. Помню только, что один раз, после войны, году примерно в 1946 отец вместе со мной зашёл в какую-то квартиру на Мытнинской улице, причём совсем недалеко от нас. Ему нужно было встретиться с каким-то человеком. Они пошли поговорить на кухню, а я остался в комнате. И вот на стенке этой комнаты я увидел за стеклом типографский картон, на котором было представлено генеалогическое древо. Здоровеннейший дуб, много толстенных сучьев, ветвей и от них веточек. Масса фамилий, и я просто не представляю даже, сколько их там. Я смотрел на всё это с детским любопытством. Но когда я вдруг на одной из веточек увидел фамилию своего дедушки, имена его сыновей и дочери, увидел имя бабушки, и увидел, что какая-то веточка ушла к её родственникам, я совершенно ошалел, и запомнил это на всю жизнь. Запомнить то я запомнил, но вернулся к этому я уже совсем взрослым. Так вот как-то жизнь была устроена, господи, вот ведь стыд и позор. Как же неловко. Короче говоря, я думаю, что это и был один из Ульманов. Но мне до сих пор не удалось найти людей, у которых хранится картон с тем генеалогическим древом, где, в том числе, одну из веточек занимает семья нашего деда. Если вам это удастся, то флаг вам в руки. Жили они до Революции на Серебрянке Лужского уезда. Как вы сами понимаете сейчас, конечно, там никто из них уже не живёт. А вот в интернете Ульманов довольно много. Ищите, и может быть обрящете. Мне бы этого очень хотелось.

Другой дед, Гринберг Вениамин Александрович, жил в Санкт Петербурге, на углу 8-ой Рождественской и Мытнинской улиц, в доме 48. Работал наборщиком в типографии. Вместе с бабушкой Марией Яковлевной вырастил пятерых детей. Четырёх девочек и одного мальчика. Две девочки, старшая и младшая были обычными девчонками. Вторая и особенно третья, а третья — Роза, это моя будущая мама, были одарёнными девочками и замечательно учились. Мама с отличием окончила начальную школу на 5-ой Рождественской улице и, без экзаменов была принята в Императорскую женскую гимназию, которая располагалась на Греческом проспекте, в Прудках, и была единственной в Росси. С отличием её окончила и так же без экзаменов была принята в медицинский институт. Брат, Саша, успешно учился в Военно-Медицинской Академии. Стал врачом рентгенологом. Ещё до Великой Отечественной Войны защитил кандидатскую. Всю войну на фронтах. Был ранен. Закончил войну полковником. В 1947 защитил докторскую, и до конца жизни профессорствовал в Институте Профзаболеваний.

А умер дедушка в апреле 1942 года в Ленинграде, в блокаду, от голода.

Как познакомились мои деды, правда в те годы дедами они ещё и близко не были, я, конечно, не знаю, но они дружили, бывали друг у друга и, самое главное, что дед Гринберг вывозил к деду Гесину, в Колбутицы, семью на лето. А какие там, господи, места, какая природа, какие боры и озера мне Вам не передать. Правда в этом особой нужды и нет, так как и две малюсенькие деревеньки Большие и Малые Колбутицы, и Большое и Малое Колбутицкие озера и великолепные боры вокруг них все ещё живут.

Мы с Мариной побывали на Серебрянке. Дедовского дома давно уже нет, но трогательное и тёплое потрясение от кажущейся реальности предощущения того, что вот сейчас, из-за вот этого самого поворота выбежит весёлая и озорная стайка ребятишек и среди них мои маленькие ещё отец и мать, я пережил там очень остро.

Боже мой, как же ярко, волнующе и трепетно это наваждение было.

Там я рассказывал Марине о том, как отец учил меня плести леску из конского волоса и вязать к ней крючки. О том, как он сам, мальчишкой, ходил на ночную рыбалку. Как переходил через железную дорогу на переезде в Колбутицах, километра полтора шел пешком, а там, за Колбутицами, было озеро в бору. Там у него была долблёнка, он на ней пересекал озеро, на том его берегу разводил костерок, и ночевал. А рано утром ловил рыбу или, если не было клёва, собирал грибы.

И мы прошли с Мариной и эту дорог вместе. И этот переезд, со щитком перед ним с названием «Колбутицы», и дорогу через бор к озеру и плес на его берегу. Я купался там и ощущение того, что где-то совсем рядом, ещё совсем мальчишка, мой отец, с интересом посматривает на меня, было невероятно реальным, ощутимым. Вот говорят так «Намоленное место», «Аура какая-то у места». Я ребята плохо чего в этом понимаю, но то, что у меня все время было такое чувство, что где-то тут, где-то рядом отец и все наши близкие, это именно так. У меня какой-то сдвиг душевный произошёл. Появилась духовная близость ко всем этим людям, понимание их существа. Так мне показалось. Короче говоря, я с этим ощущением с тех пор живу! Я теперь живу с тем, что я знаю, где вырос мой отец, я это всё видел, я всё это помню. Теперь это и моё тоже. Это и есть моя Родина.

Должен сказать вам, мои дорогие, что за пережитые на Серебрянке ощущения я бесконечно признателен вашей бабушке Марине, которая была там со мной, и уж не знаю, как ей это удалось, но она своим присутствием, необыкновенным тактом, и сердечной близостью ко мне, помогла мне так глубоко прочувствовать это.

Но продолжим!

Годы, во времена детства моих родителей, шли не быстро, но шли и ребята выросли. И сегодня, глядя на чудом сохранившуюся фотографию сидящего верхом на коне восемнадцатилетнего отца моего и вашего прадеда, мне нетрудно представить, что мама полюбила этого статного, красивого парня. И ведь не влюбилась, а именно полюбила и полюбила на всю жизнь. Приятно сознавать, что как это обычно и бывает, они совершенно случайно выяснили, что чувства их были взаимными.

Всю Гражданскую мама искала отца и, наконец, нашла его совершенно никакого: после ранения, госпиталя, голодного тифа, ну и ещё слепого.

Ну а живущие ещё и сегодня мой старший брат и я, теперь уже прадедушки, и есть счастливое доказательство того на, что способна настоящая любовь и какая в ней удивительная животворная сила.

Как же это всё начиналось?

По решению правительства Республики принятого в связи с острой нехваткой специалистов все недоучившиеся студенты были демобилизованы из армии и отправлены доучиваться. Поэтому и отец без проблем вернулся в Калининский сельскохозяйственный Институт и приступил к учёбе. Поскольку был слепым, он просто слушал лекции, а мама их для него записывала. Прошло время, отец успешно окончил Институт и был направлен в город Кашин с задачей восстановления местного маслозавода и создания на нём отделения сыроварения.

Перед отъездом, мама настояла на том, чтобы отец показался нескольким Петроградским светилам в области зрения. Общий вывод жуткий: «Зрительный нерв из-за перенесённого голодного тифа необратимо атрофирован. Ничего сделать невозможно. Привыкайте жить так». С этим и уехали в Кашин.

По рассказам мамы, отец быстро освоился с производством. Легко ладил с людьми, ориентировался в помещениях, оборудовании и технологиях. Мама всегда сопровождала его и кроме помощи в ориентации читала ему хозяйственные и руководящие документы, показания датчиков температуры, влажности и других, все технологические этикетки: какой сыр, его возраст, кислотность… и т.д. А отец говорил, что, как и где надо делать. И помнил всё до мелочей, чем очень поражал и работников и маму. Правда больше всего он поражал маму тем, что с высокой точностью определял сорт, качество и жирность масла…. на пробу.

Мама думала, что это — «на пробу» и сыграло роль спускового крючка к восстановлению зрения. Во всяком случае, рассказывала она так: «Однажды вечером читаю ему газету и вдруг, он тихонечко говорит: «Дай мне её, я её вижу!». С этого момента у отца начало потихонечку восстанавливаться зрение. И это было счастьем.

Резюме тех же Питерских специалистов, у которых через некоторое время побывал отец, свелось к тому, что «вследствие счастливого совпадения хорошего питания и покоя зрительный нерв частично восстановился».

А вот я уверен, что это счастливое совпадение питания, покоя и преданной любви мамы к отцу, без которой зрение даже и частично не восстановилось бы. Ну и конечно, даже при частично восстановившемся зрении, жизнь стала совсем другой.

В 1926 году, когда завод уже стабильно работал, родители вернулись в Ленинград и, 3 января 1927 года родился мой старший брат Миша. Когда брат чуть подрос и окреп, папа принял предложение поработать в городе Бежецк, куда они и уехали всей семьёй на несколько лет. В связи с тем, что мама помогала отцу заканчивать институт, а потом несколько лет ездила с ним по очень долгим командировкам в Тверь и Бежецк, в свой медицинский институт она не вернулась и, несмотря на то, что три курса проучилась на отлично, окончить его ей так и не пришлось. Году в 1930 родители вернулись в Ленинград. Отец, до самой войны работал в областном зоотехническом отделе, где занимался племенным, крупнорогатым скотом, а мама, быстро окончив курсы для работников с дошколятами, руководила одним из детских садиков при прядильно — ниточном комбинате им. С.М. Кирова. Ну а в 1933 году родился я, ваш дед, Гесин Владимир Фёдорович.



ДЕДУШКА И КВАРТИРА 20


Пришло время рассказать вам о своём детстве. Но сначала о дедушкиной квартире. Мы живём на 8 Советской в квартире, которую раньше, с 1905 года, то есть с момента постройки дома, Дедушка мой, Гринберг Вениамин Александрович, арендовал у ротмистра Рождественской жандармской части. Этот ротмистр, кроме своей государевой службы, был владельцем шести доходных домов, и в одном из них, расположенном на углу 8-ой Рождественской (сейчас Советской) и Мытнинской улиц, с номером по Мытнинской улице 17/19, а по 8-ой Советской 48, была квартира моего детства — квартира 20. В этой совершенно замечательной квартире, было, сейчас посчитаю – 1,2,3,4,5,6 комнат, огромная, метров в 15 прихожая, коридор, длиною метров в 12, где пара малышей, могла рядом мчаться на своих трёхколёсных, даже не задевая друг друга, кухня метров 20, ванная с дровяной колонкой и два туалета.

Дедушка работал наборщиком в типографии, и, владея несколькими языками, мог выполнять набор на любом из них. Вместе с надбавкой за высокую квалификацию он получал зарплату, позволявшую ему содержать бабушку Марию и пятерых детей, 4-х девочек, среди которых и моя будущая мама, и одного мальчика.

Бабушка вела хозяйство. У бабушки была приходящая помощница, которая ходила на рынок, покупала продукты. У этой помощницы была комната метров в 10 - 12 с входом из кухни. Четыре комнаты по левой стороне коридора с окнами на Мытнинскую улицу имели следующее назначение: дедушкин кабинет, спальня бабушки и дедушки, столовая и комната старших девочек. По правой стороне, окнами во двор располагались: кухня с выходом на чёрный ход, туалеты, ванная комната, комната младших сестры и брата и последняя комната мамина. Комнаты по левой стороне представляли собой анфиладу комнат. Они соединялись между собой двухстворчатыми дверями, которые потом, во времена жизни коммунальной, были заклеены обоями, ну и кроме того каждая комната имела выход в коридор.

Так вот, перед самой революцией, дедушка пустил в свой кабинет пожить племянника, который приехал учиться и поступил в какое-то учебное заведение. Эта комната так за ним и осталась. Во время войны он погиб, а после войны его родственники поменялись и к нам в квартиру приехали уже совсем чужие люди. В 1921 году бабушка Мария умерла, а когда ребята повзрослели, дедушка выделил спальную комнату Шуре. Шура в начале тридцатых женился, но так как дедушка его жену, не жаловал, то он, разменяв комнату, уехал жить на Ковенский. А к нам в квартиру приехала жить семья: папа, мама и детей там было, господи, сейчас соображу, два брата Сеня и Миша, и две сестры, которых я помню уже взрослыми, они были замужем и к нам не переехали. В следующей комнате, которая когда то была столовой, жил дедушка. Старшие мамины сёстры, одна в конце двадцатых, а другая в начале тридцатых годов вышли замуж и, в комнату старших девочек, переехала жить мамина младшая сестра со своим мужем. Комната прямо напротив столовой, в которой раньше жили младшие дети, стала маминой. Вот такой был расклад в конце двадцатых начале тридцатых годов. Когда родители уезжали в Кашин, куда отец получил назначение после окончания учёбы, мама пустила в свою комнату пожить приятельницу. Эта дама, пока мама с папой жили и работали в Кашине, умудрилась поменять и, главное юридически оформить обмен маминой комнаты с Базуновыми — вот были времена! И когда родители вернулись домой, то жить им было уже негде, потому что уж Базуновы-то никакой ответственности перед ними не имели. Поэтому дедушка пустил маму с папой и Мишкой в комнату маленькую последнюю по правой стороне коридора. Там они и жили, пока я не родился. А когда я родился то дедушка, тогда уже одинокий и не молодой отдал маме с папой бывшую столовую, а сам переехал в маленькую комнату. Вот такая была расстановка сил по комнатам в нашей квартире до самой войны.

Теперь попробую начать с самых ярких, собственно детских, воспоминаний. Их, честно говоря, не очень много. Но тем не менее.

 Так вот одно из первых, может быть самых ярких. В нашей комнате, слева от дверей висит чёрная тарелка, это радиоточка. Радиоточки были не у всех. Вот в нашей комнате она была. Мне года три. Я бегу к дедушке. Мама меня послала или папа, этого уж конечно не помню, и кричу:

 — Дедушка, дедушка, — ребята, вот это я помню как сегодня!

 — Иди слушать. Пантофель Нечетская поёт «Соловья» Алябьева.

 — И дедушка говорит мне:

 — Спасибо, молодец.

 И идёт слушать Пантофель Нечетскую, которая поёт «Соловья» Алябьева. С дедушкой у меня были совершенно замечательные отношения. Просто совершенно необыкновенные. Я его очень любил. Да и он меня выделял среди множества своих внуков и внучек. А может быть мне кажется, что выделял? Может быть. Господи, ведь столько в сердце тепла при воспоминании о нём.

Или вот ещё. Я ещё совсем маленький. Меня уже уложили, но никак не засыпается. Он подходит к моей кровати, нагибается и говорит мне тихонечко:

 — Спокойной ночи. Давай засыпай, — а я ему также тихонечко:

 — Положи голову на подушечку. Побудь со мной.

 И вот дедушка совсем рядом. Грива такая седых волос, седые усы, добрые, добрые, ну просто добрючие глаза и очень большие руки. Положит мне руку на грудь, а я на боку лежу и прямо и спиной и грудью чувству тепло его руки. Дедушка рядом. Я засыпаю.

 Помню, какое это было горе для меня, когда мамина сестра написала, что в апреле 1942 года дедушка умер от голода. Блокада была. Жутко голодно было. Дедушке в 1942 году было 70 лет, а мне сейчас уже 80. Дедушка был совсем ещё молодой, как я теперь понимаю. «Совсем молодой» — как же, я думаю, для вас это смешно звучит. Факт в том, что он был значительно моложе меня сегодняшнего. Вот такое воспоминание.


ЧЕРЕЗ НЕЛЬЗЯ

Очень разные у маленьких бывают жизненные события. Очень разные. Часто маленьким не разрешают то, что можно большим. А так иногда нестерпимо хочется именно то, что нельзя, что сдержаться и не проявлять никак эмоции ну просто совершенно невозможно. Хорошо помню, например, вот такой случай.

Мне четыре, ну может быть чуть-чуть за, ну просто чуть-чуть. Прекрасный день, я пришел с мамой из детского сада. Поиграли в коридоре. Покатались, на своих трёхколёсных. На кухне попугали большие мальчишки — Миша и Димка. Там, на кухне, им, наверное, какие-то важные дела нужно обсудить и они при мне, как бы волнуясь, говорят:

 — Тысяча чертей и одна ведьма убежали из тюрьмы. Ты слышал, Мишка? — это Димка спрашивает. А Мишка отвечает:

 — Да, это вчера было, я сам по радио слышал. Сейчас их по всему городу ловят.

 И они оба оборачиваются на кухонное окно. А там, за окном, отражаются страшные, горящие примуса. Должен вам сказать, что маленько страшновато. И я покидаю эту кухню. Делаю вид, что мне не очень то и страшно и вообще это всё ерунда. Но всё-таки думаю, что пусть они тут сами на кухне, а я пойду по другим своим делам.

Потом мама, наверное, меня чем-то кормит, но это совсем выпадает из головы. Помню, как меня укладывают. Поручено это отцу, и он, уложив меня, тихонько о чём-то разговаривает со мной. И вроде бы мне уже надо заснуть. И все успокаиваются. И я действительно почти сплю.

Но краем уха, уже оттуда, из дрёмы, я слышу, как тихонечко гремят тарелки, постукивают вилки. И волей-неволей, страшно заинтригованный этим обстоятельством, я возвращаюсь из сна в жизнь. И действительно там, на столе, чем-то шебаршат. И самое-то главное, дорогие мои, ну как же захватнически пахнет горячей картошкой и селёдкой с луком. Это взрослые собираются ужинать. А я-то, конечно же, маленький, я то, конечно же, уже что-то поел, и меня уже положили. И мне-то конечно не надо так поздно есть эту селёдку и эту картошку с хлебом. Но ведь, боже мой, именно это, именно это, дороже всего, и именно этого хочется так, что сил никаких нет.

При этом, вы понимаете, что все надеются, что это «шило в одном месте» уже спит, и что наконец уже можно спокойно поесть.

А я издаю такой жалобный, жалобный стон. Ну, как бы я сплю, но всё таки ещё не совсем заснул и совсем и не против поучаствовать в жизни дома. Наступает гробовая тишина. Взрослым становится понятно, что я только делал вид, что засыпаю. А сам-то совсем не глубоко заснул. Ну, приторопились они. Тишина. Садятся. Кушают.

Я вздыхаю ещё глубже. Вздыхаю с такой болью, с такой горечью, что вот, конечно же, не надо даже переводить это на взрослый язык, потому, что и так ясно, как ни за что, хорошего человека, оставляют без ужина, который ему хоть и не положен, но... ведь так вкусно и так хочется. Конечно им-то вот, а мне-то фига!

Небольшое такое время проходит, и я чувствую необходимость сделать ещё один вздох, ну совершенно страдательный. Потом слышу, как мама с папой, которые до этого о чём-то тихонько разговаривали, замолкают и, я просто ощущаю, как они переглядываются и улыбаются. А потом мама говорит:

 — Ну, может быть? Ну что такого, в конце концов?

Папа отвечает:

 — Ну не знаю. Ну конечно, маменькин же сыночек. Все-таки порядок есть порядок!

И Миша папу поддерживает. И потому, что он тоже не сильно большой, его замечание звучит порезче:

 — Это безобразие. Это просто возмутительно, что он тут делает вид, что не спит, а сам-то уже давно спит!

Но не тут-то было. Я ещё раз тихо и очень жалобно вздыхаю, и мама подходит и говорит мне:

 — Ну ладно, вставай. Иди, поешь картошечки.

Ну конечно сон как рукой, как будто его и не было. Я подскакиваю, и мчусь за стол. Передо мной ставят тарелочку, кладут мне кусочек, другой селёдки, картофеленку и, Ребята, это такое упоительное ощущение, что ты со всеми, что ты как все! И это так здорово быть практически большим и ужинать рядом с большими. И когда ты совершенно незаметно для себя проглатываешь эту селёдку, с этим луком, с этой картошкой и надо снова идти спать, то спать ты идёшь с чувством выполненного долга и совершенно счастливый и, при этом, тебя не нужно уговаривать. Ты ложишься, и сон к тебе приходит таким вот добрым, тёплым покрывалом.

Наверное, это было очень здорово потому, что мне это помнится, как совершенно замечательное, как совершенно удивительное через нельзя!

Какое счастье, что они знали, что это можно!

И какое счастье вспомнить и рассказать Вам об этом.

Ваш отец, дед и прадед, Владимир Гесин







ЗЛОДЕЙ ПЕНАШКИН
И СЛОН



Вроде бы пора бы и остановиться с детскими воспоминаниями, но есть и такие о которых не рассказать грех.

Вот стою я около дверей в нашу квартиру. Пришёл из детского сада. С мамой. Почему-то у нас нет ключа, и дверь нам открывает наш сосед, Базунов Владимир Васильевич. Мы входим, и Базунов у меня спрашивает:

 — Ты чего такой серьёзный-то? Как жизнь-то?

 — Плохо! — отвечаю я.

 — А чего плохо-то?

 А должен вам сказать, что год это наверно 1936, ну может быть 1937. Мне года 4 или около 4, ну где-то между 3 и 4. А вы помните, что в декабре 1934 года убили Кирова Сергея Мироновича и я где-то по этому поводу, что-то услышал. Потом анализ показал, что, наверное, так и было. И вот на вопрос Базунова «Ну как дела-то?» я и отвечаю:

 — Да плохо!

 — А что плохо-то?

 — Огенича убили!

 — А кто убил-то? — спрашивает он растеряно, и я уверенно отвечаю:

 — Злодей Пенашкин!

 Вот с тех пор, и до самой войны, он и звал меня не иначе как «Злодей Пенашкин». А Огенича я наверное достал из Егения Онегина про которого нам что-то рассказывали в детском саду, а может быть я услышал в какой-либо литературной передаче о том, что Онегин убил Ленского на дуэли. Не знаю! Всё это в моей голове перемешалось, и реакция была именно такой. Как это объяснить? Не знаю.



***

Или вот ещё из этой же серии.

Мы опять играем в коридоре. Играем как обычно шумновато и поэтому нас разводят на какое-то время, а меня Базунов зовёт на минутку в гости, поговорить. Мы разговариваем о чём-то, и в том числе даже обсуждаем с ним некую вероятность поездки на его машине. А он работает заместителем директора по хозчасти какого-то института, где учится очень много девушек. Я думаю, что может быть это был институт Герцена, но точно не могу сказать потому, что я-то этих слов с названиями вообще ещё тогда и не слышал. А у Базунова в этот день машина Эмка и он просит у мамы разрешения пригласить меня в компанию съездить с ним по важным делам. Мы с ним садимся в машину и едем по важным делам. В те времена, ребята, ехать по делам на машине, ну это вообще чёрт те что. И вот мы с ним приезжаем в какое-то здание, ходим по этажам с сопровождающим лицам, и делаем по существу нашего важного дела какие-то замечания.

Потом заходим в одну из комнат, где живут четыре девушки, которые поят нас чаем. А девушки очень красивые, а девушкам я очень нравлюсь. А я уже настоящий мужчина, мне уже четыре года и я даже очень впечатлён их вниманием. Патефон играет, все веселятся, ну, в общем, замечательная такая история. Потом мы едем домой. По дороге домой Базунов говорит мне, что вся наша поездка была настоящей военной тайной, что мы ездили по делам в разведывательную школу, где готовят специалистов по очень важным делам. И что никто в нашей квартире, вообще никто, и даже тётя Соня, которая Софья Степановна, которая его жена нипочём не должна узнать, куда мы ездили. А на любой вопрос, куда же мы всё-таки ездили, нужно говорить, что ездили мы в зоопарк. А чтобы не было никакой путаницы мы сейчас туда и заедем.

 И мы действительно заезжаем в зоопарк. Смотрим там, на разных зверей, которых я не запомнил, потому, что совершенно ошарашен видом огромного, прекрасного и при этом завораживающе не страшенного слона. Причём, этот слон, прямо при нас начинает какать и вот тут мне становится малость страшновато. Мало сказать страшновато, просто страшно и за себя и за него из-за обилия слоновьих отходов. Но при этом само действо сопровождается таким весёлым покачиванием хобота и переступыванием задних ног, что я понимаю, что слон очень счастлив. Всё это продолжается так бесконечно и так результативно, что потом Базунов долго мне объясняет, что мне просто повезло, потому, что со слонами это бывает один раз в год и чему же тут удивляться и его счастью и тому, что это так результативно.

Эту историю, к огромному интересу слушателей, мы с Базуновым так азартно рассказывали и всем нашим соседям вместе и почти каждому в отдельности, что о некоторых других деталях нашего путешествия я в тот момент забыл напрочь.





«ПРАЛИНЕ»


Вспоминаю, вспоминаю и вспоминаю. И удивительное дело, как это всё трепетно всплывает. Ну, просто грёзы нежности и любви.

Мне лет пять. Мы играем. В коридоре. Какая-то весёлая такая, деловая очень, игра. Наверное, как всегда шумноватая, и мама, чувствуя, что мы немножко расшумелись, и что как-то меня нужно отвлечь, появляется в коридоре. Хотя у нас, в нашей коммунальной квартире, стоял такой общий шум, что представить себе, что нас там было очень уж слышно, трудно. Может быть, в это время разносили с кухни кастрюли, и можно было подлететь под борщ на своём трёхколёсном велосипеде, и в какую-то минуту, ну на время обеда, нас надо было просто прибрать из коридора. Может быть. Короче говоря, мама меня зовёт, а я — и возбуждён и взбудоражен, потому что игра была фронтовая, всё было, как следует — с криками, с гамом, с шумом, и говорит:

 — Ты знаешь, у меня к тебе сегодня есть одно взрослое поручение, но я не знаю, можно ли тебе его доверить, уж больно ты сегодня разбушевался.

Вы можете себе представить? Я мгновенно становлюсь тише воды и ниже травы и страшно заинтересованный спрашиваю:

 — Мама, а какое поручение? — Она говорит:

 — Вообще-то сегодня у нас в доме небольшой праздник. Вчера у меня была получка, и мы решили это отпраздновать, а для того чтобы праздник получился нужно спустится вниз, в булочную, купить там торт «Пралине» и принести его домой.

Ребята, у меня всё внутри обмирает. Меня ещё никогда не выпускали одного на эту лестницу, и я никогда не ходил ни в какой магазин, и вдруг сегодня это должно случиться. И не просто так выйти постоять на улицу, а совсем нет, совсем по делу — я должен устроить праздник. Я должен пойти за тортом «Пралине». А торт-то «Пралине» был совсем не такой как вот сейчас, как этот вот шоколадно — вафельный «Принц». Он был в сто раз вкуснее потому, что он был до войны и на нём были такие шоколадные завитушки, которые можно было… ну не нарочно конечно отломить, а вот как — будто она нечаянно отломилась, и вот она твоя. Главное он был большой, он был такого размера как два вот этих «Принца», и почему то мне кажется, что он был толстый. Но, наверное, я сам был очень большой. Ну, короче говоря, я собираюсь. Я очень важный, и у меня очень важная задача, и я даже успеваю кое — кому, в квартире, сообщить по какому делу я покидаю наш корабль. Наконец я ухожу. На этаже где-нибудь на втором, на третьем, я случайно поднимаю голову и вижу, как мама наблюдает за тем, как я иду по лестнице. Но это меня не смущает, потому что всё равно здорово. Потому что я держусь за перила и ступенька за ступенькой! Ах, какая красота! Потом я выхожу из парадной, и в трёх метрах налево от парадной — булочная. Я вхожу в булочную! Там не очень много народу и на меня заинтересованно посматривают, потому что я ну совершенно один и почти уже большой и ещё держу деньги в руке. И какая-то тётенька меня спрашивает:

 — Ты мальчик за хлебом?

 — Нет,— распираемый гордостью отвечаю я, — я за тортом «Пралине»!

 — А тогда иди вот туда, там кондитерский отдел.

 Но я то и без неё знал, что кондитерский отдел там, потому что… ха, ха! Уж где кондитерский то отдел в нашей булочной, можете мне поверить, я знал хорошо потому, что именно там, и довольно часто, маме приходилось выдерживать бой, когда я говорил ей:

 — Мама ну вот этого-то я очень хочу! Ну, вот эту вот слойку, просто невозможно не съесть! Вот ты посмотри, какая она-то вся такая поджаристая, а сверху вот этот белый такой вот. Ой, ой, и витая вся! Ну, ты только посмотри на неё!

И всё это с таким напором и артистизмом, что мама не может не понять, что если эту слойку не съесть, то жизнь моя может кончиться вот тут же, прямо у витрины с булочками. Но поскольку у мамы с деньгами было довольно сложно, то ей трудно было мне объяснить все эти взрослые вещи, что сегодня нам, почему-то нельзя или что надо чего-то подождать. Но когда это случалось, то это был настоящий, замечательный праздник. Поэтому я-то знал, где кондитерский отдел, и я просто важничал. Когда я подошёл к этому кондитерскому отделу, а там как видно уже все в курсе дела — народу же не много, меня спросили:

 — Какой ты хочешь торт «Пралине»?

Ребята, фанфары! Боже ты мой, ну какой же я уже большой!!!

А их там было штуки четыре, и раньше их не упаковывали как сейчас в прозрачный целлофан, и можно было просто снять крышку с коробки. И вы знаете, со всех четырех коробок этого торта сняли крышки и я, обмерев, выбирал! Обмерев! Я просто не знал, что работа-то ручная — здесь такой завиток, тут такой. Ну, наконец, покупка состоялась.

Мне его очень крепко завязывают, и я иду домой. Прихожу домой и сам себя чувствую человеком, который, по крайней мере, два раза дошёл до Парижа на своём боевом коне! Ну, просто настоящим победителем! А потом, после обеда, когда достают этот торт и все уже знают, и в квартире и вообще все, все знают, ну просто вся страна знает, что это я сходил за тортом, то слаще этого торта ну просто ничего нет. И вкус торта «Пралине», и название «Пралине» у меня до сих пор и мёдом во рту и музыкой в ушах.

Вот такая, дети, история.



ПОЖАР

А вот, например, совсем другая история. Вечер. Миша привёл меня из детского сада. Делает уроки. Поскольку у меня шило в одном месте и куча вопросов требующих немедленного разрешения, то через какое-то время я ему надоел так, что он разрешил мне проверить, как идут дела в нашем коридоре. Я быстро нахожу повод и захожу в комнату напротив, где жили Базуновы Владимир Васильевич, София Степановна — его жена, сын Софьи Степановны от первого брака Дима Ярцев и старенькая мама Базунова. Захожу просто поздороваться и, ну если повезёт, то просто перекинуться парой слов с Базуновым. Вместе со мной входит мама Владимира Васильевича со сковородкой яичницы в руках. А в комнате чуть-чуть дымком попахивает почему-то. Базунов сидит за столом и говорит мне «Садись, сейчас будем с тобой Вовка яишницу кушать». Бабушка ставит сковородку на стол и в этот момент… Ребята, это потрясающе совершенно, но я это помню очень ярко! В этот момент разверзся потолок и оттуда падает горящая головня. Падает прямо на стол, где стоит сковорода. Вот так начался пожар в нашей квартире. Как мне помнится, правда Миша говорит, что я что-то путаю, но как мне помнится, пожар начался в бане, которая была во флигеле нашего дома. Топилась эта баня дровами и на её крыше что-то не заладилось с дымоходами. Загорелись балки, и огонь перекинулся на наш чердак. Там это разгоралось, разгоралось, и над самой комнатой Базуновых приняло катастрофический характер, где прогоревший потолок и рухнул. Потрясающе как раньше то никто не почувствовал этот пожар. Но, тем не менее, это было так. Потом события развивались очень быстро. Примчавшийся на шум Миша вынес меня из горящей комнаты. Очень быстро приехали пожарные. По нашей лестнице были протащены шланги и пожарные тушили огонь. Сейчас я понимаю, что и высокий уровень пожарной тревоги и большое количество пожарных расчётов и машин было вызвано тем, что кроме нашей квартиры горел чердак работающей и естественно полной людей бани. И нужно было действовать решительно и очень быстро. А чтобы не вызвать панику в бане расположенной во дворе нашего дома, шланги по её лестницам не протаскивали, а борьбу с огнём вели с нашего чердака и через находящиеся буквально в 5-и метрах от её горящего чердака открытые окна нашей кухни и черной лестницы. Поэтому вся эта круговерть пожарных машин, шлангов, пожарных лестниц и пожарников перед нашим домом, на Мытнинской, создавала у зрителей впечатление сильного пожара в нашем доме.

А мама, возвращаясь с работы, увидела пожарные машины, и что горит у нас, на 6 этаже. Она естественно очень разволновалась и прорывалась к нам. А её всё не пускали потому, что чердак горит, этаж горит. Но она прорвалась, и я хорошо помню, как она появилась и обняла нас с Мишей. Лихая она была у нас наша мама. А потом я помню обстановку уже после пожара. Совершенно выгоревшая комната Базуновых и, в этой комнате, огромный и очень добрый, оставленный дежурить пожарный носит меня на руках и, отвлекая моё внимание от беды, даёт мне свою блестящую каску и беседует о нестрашных вещах. Помню ещё, что в нашей комнате как-то обошлось, и хотя она прямо, напротив, через коридор от сгоревшей комнаты Базуновых, но пострадала она не сильно. У нас же на Мытнинской была пожарная часть. Прямо в Овсяниковском саду, где сейчас 8-е отделение милиции, а до революции это была Рождественская жандармская часть. Там же была и тюрьма и там же, кстати, лишали дворянского звания Чернышевского. Это там он был привязан к позорному столбу и над ним ломали шагу. И, кстати, в этой тюрьме, уже после революции жили обычные люди. И я бывал там потому, что в одной из камер жила семья моего одноклассника и друга Геры Давыдова. И где-нибудь году в 1948 мы ездили по коридору этой тюрьмы — квартиры на мотоцикле с коляской Инсулина Слон, который его отец привёз с войны. И вообще с этой квартирой столько всяких историй, что я обязательно расскажу их вам в своё время, но отдельно.







ПОЛЁТ

 
Подумалось, что для начала воспоминаний ярких детских вроде бы и достаточно. А вот всплывает и всплывает. И вот, например, такая история.

 Мне, наверное, пять, ну может быть шестой год, и мама наладила меня в детский санаторий, в Тайцы. Это ж надо придумать только, но помню, что в Тайцы. В санатории ребята разных возрастов. Большие такие, лет 13 ; 14 и маленькие. Но меньше меня, по-моему, нет. Вот мои-то ровесники и есть самое мелкое звено. Хороший и большой участок, кругом сосны и здание неплохое. Просторно и красиво. Как спали мы там, я не помню. Как спальня была оборудована, я тоже не помню, а вот столовая очень интересно.

Как видно нас там не очень много было потому, что я помню огромный, длиннющий стол и за этим столом мы все и сидели. Сидели вразнобой, вперемежку, постарше — помладше, постарше — помладше, как то не так чтобы группами вот вам маленькие, вот средние, а вот и большие, а одной большой компанией. Чем нас кормили, тоже не помню.

Единственной яркой меткой этих застолий, застрявшей в моей памяти, было то, что сливочное масло нам давали кусочком. Вот хлеб, вот каша, а вот и масло кусочком. И ты мог его намазать на хлеб, мог положить в кашу, мог, ну я не знаю, так съесть. И старшие помогали младшим реализовать свою идею в том, как сегодня ты будешь есть своё масло. Видно правом на свободное творчество меня это и сразило. Почему это делалось, я не знаю, но может быть, одной из причин было то, что кто-то хотел, чтобы дети знали, что их никто не обделяет. А может быть, так организовывался посыл к старшим о необходимости помогать младшим, я правда, не знаю.

 И должен вам сказать, что жили мы там просто замечательно. Уютно как-то. Но помню и такой вот день. Очень яркое воспоминание. На участке качели. Их «вешала», раскреплены довольно высоко, и на уровне наших животов, на шестах, висит доска. А шестов этих, по два с каждой стороны доски. И на этой доске нас могло разместиться человек шесть. А двое ребят постарше, мальчики или девочки, становились на торцы этой доски и раскачивали её, и она летала высоко, высоко потому, что жерди были длиннющие. Качаться на этих качелях конечно страшновато, особенно когда эта доска вниз летит и аж сердце замирает и в животе холодно, но всё равно очень здорово и всё равно счастье упоительное.

На всю нашу ребячью компанию, был среди моих ровесников, а может на год, два постарше нас один плохиш. Он постоянно устраивал разные гадости. Ну, действительно несимпатичный был парень, а может быть даже и не очень здоровый. Не знаю. Так вот, в тот раз, он случайно оказался рядом со мной на доске. Нас раскачивают, и доска летает по огромному радиусу, а мы сидим на этой лавочке боком, ноги в одну сторону свесив. Красота!! И, вот я чувствую, что он начинает, и постепенно так, меня с доски выталкивать, а мне и уцепиться-то не за что, а кричать гордость не позволяет.

Короче говоря, доска летит к верхней точке, и я, продолжая её движение вверх, с доски вылетаю. И лечу!!! Не поверите ребята, как много я увидел в полёте. Во-первых, внизу, причём далеко внизу, большие ребята, ну лет по 14, играют в шахматы. Их там человек шесть. Видимо в этот момент закричали дети. Я-то просто онемел, лечу себе ласточкой. Все шахматисты ко мне повернулись, вскочили, а я всё это вижу, а сам продолжаю лететь. И толи я по инерции далеко вверх летел, толи ветки сосновые, которые подо мной очень низко росли, но я их вижу сверху, и только потом начинаю опускаться. Ко мне бегут большие ребята, чтобы, как видно, поймать меня. Ну, или, может быть хоть как-то подстраховать, но никто не успевает, и я падаю. На счастье, ну просто счастье, в этом месте не утрамбованный песок. Это же Тайцы, там песчаное такое место и мягкий, мягкий песок, сосновые иголки, шишки. Короче говоря, падаю я на четыре точки, лицом вниз, и руки детские не выдерживают тяжести мудрой головы, и я мордой зарываюсь в песок по самые уши.

Ну как потом выясняется, всю кожу с лица я себе ошкурил, и болячка во всё лицо заживала потом довольно долго. Правда, в тот момент, боли я не чувствовал, так как был в шоковом состоянии. Вокруг какой-то крик, тётки бегут и несут меня куда-то на руках, Дальше события развиваются очень быстро, но детали этих событий помню плохо. Помню, что мне чем-то обрабатывают лицо, и перевязывают. Ещё помню, что перевязывают меня прямо на улице и вокруг, на скамейках, вся наша команда, которая у нас за столом сидит.

И идёт собрание, которое и решает, что же делать с плохишом, который меня с качелей выпихнул. Ребята взволнованно рассказывают, как это было и, принимается решение вызвать родителей этого мерзавца, и из санатория его выгнать. И это происходит. И приезжают. И забирают. Время такое было. Правильное. Нашкодил — ответь.

Ну, а я, в порядке компенсации, какое-то время в центре событий, и хожу весь перевязанный как раненный боец.

И вот в этой связи ещё одно воспоминание. Однажды мы играем, а у меня уже бинты сняли, но морда вся в струпьях, сплошная болячка. И вдруг мне кричат:

 — Вовка, Вовка, иди к забору, там твоя бабушка тебя зовёт.

Если честно, то я плохо понимаю, что это именно меня зовут, но когда кто-то дёргает меня за руку и говорит:

 — Вовка, да это же твоя бабушка, беги к забору.

Я иду к забору, иду не спеша, потому что плохо верю, что меня кто-то может звать. Но когда я подхожу к забору, из обычного деревянного штакетника, то за этим штакетником вижу хорошо знакомые лица: мой двоюродный брат Яшка, его мама, тетя Тина (младшая сестра моего отца), её муж военный строитель, который был в отпуске, и бабушка Вера. А Яшкин отец командовал сапёрным батальоном, который воевал в финскую войну, а потом строил укрепления на финской границе, и глубокой осенью 1941, погиб при бомбёжке в районе острова Каневец. Вот они на меня смотрят, расспрашивают как мне тут. Я отвечаю, что всё нормально, что мне хорошо. Но, как видно, они в это плохо верят и в городе звонят отцу, которому никто до них так и не сообщил о моём «полёте». Приезжает папа и забирает меня. Так закончился мой санаторный режим. И я снова вернулся к маме.

Интересно, что некоторые, случившиеся по дороге из санатория домой события, я помню. Это удивительное дело ребята, но это у каждого так. Вы, вспоминая свою жизнь, тоже будете удивляться тому, что запомнилось именно это, а не другое событие.

 Так вот, мы с отцом приходим на вокзал. Ну, как мы идём я, конечно, не помню, но себя на вокзале с отцом я прекрасно помню. Папа покупает мне большущий бумажный кулёк со сливами, и эти сливы, Венгерку, помню вот до сих пор. Это были тёмно — синие, крупные, абсолютно спелые, сладкие сливы, ну просто абсолютное какое-то объедение. Они, дорогие мои, иногда снились мне во время войны. Вот мы с ним садимся в поезд. Поезд пустой. Мы садимся друг напротив друга. Я счастливый, сижу у самого окна, и с этими сливами, и мы едем домой. Приезжаем, и идём через Овсянниковский сад, к себе, на Мытнинскую. И в Овсянниковском саду, теперь этот сад называется садом Чернышевского, встречаем Деда. Моего любимого Деда, маминого папу. И это такое счастье, что я с ним встретился, что я и сегодня помню это всё. Дед посмотрел на меня, прижал к себе, что-то спросил у отца, тот ему ответил. Мне было приказано поиграть, а они стоят и разговаривают. Оба очень высокие, спокойные. Отец сильный, молодой, дедушка седой. Два очень дорогих мне, красивых человека. Они разговаривают между собой. А я, вот просто в состоянии ликования от того, что я сними рядом, и мне совершенно не интересно о чём они там беседуют, что они там обсуждают. Просто я вижу, как они разговаривают. А там, в саду, какая-то ещё детвора, и я участвую в общей детской толчее. Дедушка стоит, опирается на палку, отец с ним рядом. Кстати, дедушка очень хорошо относился к отцу и отец к нему. Они очень уважали друг друга, потому что были большими тружениками и понимали в жизни много. И им было, за что друг друга уважать. Они оба были очень честными людьми и, как всегда, у людей такого склада возникает особенная близость. Им нечего скрывать друг от друга, они могут быть откровенными друг с другом и они не боятся проговориться. Они оба любят эту Розу, мою маму. Дедушка, по ; отечески, а отец потому, что это его жена. И у них отношения очень какие-то человечные. И это у меня в памяти, и хотя я ещё очень маленький, я это всё чувствую. Вспоминаю сейчас об этом и мне очень уютно на сердце, потому что я это видел. Очень теплое это, очень тёплое воспоминание. Господи, боже мой, хочется, чтобы это вот иногда снилось. Но это, наверное, невозможно, ведь мы не можем заказывать себе сны. А как жаль.

Вот такая была одна из историй в моём детстве. И если я вспомню что- либо ещё, а я обязательно вспомню, конечно, вспомню, тогда я вам ещё расскажу.

Вообще Ребята, так хочется рассказать вам поподробней обо всём, чтобы у вас возникло ощущение причастности к своим предкам, к своим близким, чтобы вы понимали, чьи вы наследники.

Ну, до встречи мои дорогие. Я вас люблю.




ПОСЛЕДНЕЕ ИЗ «ДО ВОЙНЫ»
А сейчас, ребята, я хочу немножко порассказывать вам о своей маме, то есть о вашей прабабушке. И это очень важная часть всей этой истории. Мама, в моей жизни, как и ваша мама в вашей жизни — это особая статья.

Начну я этот рассказ со своих детско — садовских воспоминаний потому, что связанные с мамой истории о том, как я катался на трёхколёсном велосипеде по квартире и, при этом, дразнил взрослого соседа «Сеня аист, длинный нос!», и о том, как дружил с дедушкой, я вам рассказывал. Может быть, скажу только, что для становления моего характера общение с дедушкой имело огромное значение. Вообще дед для меня так и остался примером удивительного жизнелюбия, доброты, внятности человеческой позиции, умения общаться, умения прощать. Он очень много мне дал. И к маме у него было особенное отношение — это всегда чувствовалось и каким-то образом распространялось и на меня тоже. Я всегда был тут, рядом, под рукой, и постоянно на глазах. И со мной можно было общаться, и видеть — воспринимаю я или не воспринимаю дедовские добрые воспитательные ходы. Об этом я вам более-менее рассказал.

Теперь о маме! Господи, ну как бы я не пытался поговорить о маме, я всё равно съезжаю к разговору о себе любимом. Это просто наваждение какое-то. А может быть, это происходит из-за того, что я через свои собственные ощущения, через связанные со мной истории, через очень личные оценки событий свидетелем и участником которых был, пытаюсь говорить о ней. Не знаю. И если честно, то меня это смущает. И я прошу Вас, когда я срываюсь, и якаю, старайтесь, пожалуйста, через призму рассказанных мной историй, и моих оценок происходящих событий разглядеть светлый облик моего ангела хранителя, облик моей Мамы, и Вашей Прабабушки.

Конечно, мама огорчалась, что не окончила медицинский институт. Ведь у нее это получалось великолепно! Она три курса окончила на отлично. Но в тот момент главным в её жизни был отец и помощь отцу. Ну, а потом жизнь закрутила, и уже не до института было. Она быстро окончила курсы по работе с дошколятами и всю жизнь проработала с маленькими ребятами. Должен сказать, что у нее все в жизни получалось, она была даровитым человеком. Мама и в детском саду себя реализовала на сто процентов, и была замечательным директором. Она умела подобрать коллектив, сплотить, и знать всё о возможностях своей команды. И руководить не только как старший по званию, но и как старшая сестра, как мать. Я видел, как она работала с девчонками, которым было по 18 лет, и с очень пожилыми своими сотрудницами. Ну, в общем, мама — это совершенно особая статья. Мама это любовь и гордость всей моей жизни!

Мама работала заведующей детским садом, и я в этот же детский сад и ходил. Ну чего бы она меня водила в другой. Естественно водила к себе на работу. Уточню, чтобы не было заблуждений, — в её детском саду я был рядовым бойцом, и нес все трудности службы. В младшей, средней или в старшей группе — у меня, как и у всех определённые права, и на мне, как и на всех определенная ответственность. К маме жаловаться не побежишь. С мамой можно поделиться, если спросит, но и то только дома. И она умела спросить так, что отвечая, я никого не подставлял. Я мог сказать только правду, как я ее понимал. Ну, умела она вопрос задать так, что у меня, пацаненка, никогда не было повода подумать, что я кого-то заложил, предал. Ничего подобного. Все всегда по-деловому, конкретно. И последствия всегда были такими, что ни у кого не возникало даже мысли, что я как-то себя неправильно вел. Она мне и не давала возможности вести себя неправильно. Я был равным среди равных, но при этом, наверное, я ощущал себя чуть более защищённым. Всё-таки мама рядом!

Ходим на работу каждый день. Ясно помнится вот такое вот, обычное наше утро. Темно. Холодно. Очень рано. Мама тянет меня за руку в детский сад. Я как все мальчишки, не хочу туда идти, но она меня уговаривает, и мы идем. Я вооружён детской деревянной лопаткой. Мамино разрешение взять её для уборки снега на детской площадке было условием моего согласия на более-менее добровольный поход в детский сад. Я гордо несу эту лопатку. И помню, как мы идём вдоль Академии Связи, и её длиннющего забора на Суворовском проспекте и Таврической улице. И я весь этот путь, не пропуская ни одного кованого заборного штыря, отмечаюсь черенком лопатки бесконечным и победоносным дынь — дынь — дынь, дынь — дынь — дынь. Мама меня не одёргивает, терпит. А может быть, просто не слышит потому, что думает о своём, о взрослом.

Детский сад наш, располагался на Ярославской улице. Для нас было построено замечательное здание. Там, как и в любом таком заведении происходят разные события, мы общаемся, дружим, играем. В чем это конкретно заключалось — я сейчас уже плохо помню. Переживаем какие-то не рядовые события — например, пропал мальчик, и ищут его всем садом, и дети и взрослые. Не могут найти. А этот боец стоит за открытой дверью в группу, и никому не приходит в голову туда заглянуть. Через час его находят за этой дверью, и он, выходя из этой захоронки, совершенно счастливый восклицает «А вот он я!». Он-то, не смотря на то, что ему шёл пятый год был уверен, что придумал замечательную игру.

Ваша бабушка, Марина, рассказывала, что похожий случай, но уже летом 1951 года, произошёл с её братом Лёшей Меньшиковым. Этого бойца искали командой человек в двадцать, мотаясь пешком и на велосипедах и по Лисьему носу, и по его окрестностям. «Пропал мальчик, ему третий год, белокурый, кудрявый, любимый Лёшечка!». А этот Лёшечка всё это время стоял на крыльце за открытой дверью, а потом, когда все в смятении собрались возле этого крыльца, и он почувствовал, что публика, наконец, собралась, тихонько из-за двери вышел и совершенно счастливый сказал «Я спрятался!» и, помолчав, смущённо и тихо добавил «Только я обкакался».

Счастливы те, кто умеет доставлять людям радость!



***



Домой, из детского сада, если мама задерживалась, меня забирал Миша. Как-то, и может быть даже пару раз, подвозил меня на своём велосипеде, какой-то приятель одной из ее сотрудниц. Расскажу вам об этом, так как мне это помнится. Поверите или нет, но один из этих поздних, осенних вечеров у меня прямо перед глазами стоит. Мне, наверное, лет пять или шесть, и меня из детского сада везёт домой на велосипедной раме как раз этот самый велосипедист. Я помню, как мы с ним едем по Ярославской улице, по Суворовскому, по девятой Советской и потом заворачиваем к нам, на Мытнинскую. Темно, фонари чуть подсвечивают улицы и бликами отражаются и в лужах на асфальте Суворовского, и на мокрых булыжниках мостовой Советской и Мытнинской улиц. Потрясающе совершенно, но я это помню. Помню эту влажную булыжную мостовую, этот его фонарик с динамо и луч его света впереди. Машин не помню, тогда же движение было небольшое. И вот мы приезжаем. Он меня у парадной оставляет, и я иду по лестнице на свой 6-й этаж. Наверное, мама позвонила домой и на нашей площадке меня встречает Миша. Ну, прямо путешествие из Петербурга в Москву и, поверьте, я очень хорошо его помню.

И если, мои дорогие, я вспомню ещё что-нибудь из «до войны», я вам обязательно расскажу.



22 ИЮНЯ 1941 ГОДА

 Летом детский сад выезжал на дачу. Дача, на полустанке с названием Посёлок, всего несколько остановок за Вырицей, на берегу речки Оредеж. Там, у детского сада был большущий дом, много подсобных помещений и замечательно оборудованный участок. Я помню не столько саму эту дачу, сколько какие-то светлые всплески с нею связанные. Ну, например — мы сидим на терассе, завтракаем и надо есть манную кашу, а мне это совершенно неохота и я сижу, верчу головой и рассматриваю ярко оранжевые настурции, стебельки которых вьются по ниткам натянутым к крыше терассы. А цветков у настурции много и на фоне голубого неба они такие солнечно яркие, что вот помнятся всю жизнь.

Помню себя в выходные дни, когда отец приезжал и мы — мама, папа, Миша и я, отдыхали на речке, на берегу. Они такие молодые, господи, и на фотографиях видно, что им лет ну как Серёженьке сейчас, ну может быть чуть побольше. Нет, наверное, побольше. Это год 1938, да побольше, маме 37, 38-ой, а папе уже к сорока. Потому, что мама 1901, а папа 1897 года, и значит ему в 38-ом, а день рождения у него 19 августа, и если это раньше, то ему ещё сорока нет. Отец читает газету. Мы сидим. Разговариваем. Вот это живёт в памяти.



***



Но вот оно, страшное 22 июня 1941 года.

Если я вам скажу, что я помню этот день, то это не будет правдой. Так получилось, что мы, дети, узнали о войне не сразу. Какое-то время мы жили в счастливом неведении. А город готовился и активно занимался эвакуацией ребятни. Вот, например, мой двоюродный брат Яша, вместе с нашими сёстрами Галей и Ирой которым было 10, 9 и 8 соответственно, собирались в эвакуацию с одной из школ, где бабушка девочек была медсестрой. Уезжали они 03.07.1941 года, с Московского вокзала в Сельцо, Тутаевского района, Ярославской области. Так вот Яша, вспоминая этот день, говорит, что вся площадь Восстания, была заполнена отъезжающими ребятами. Море детских голов.

Организовала сборы и мама, потому, что понимала обстановку, и собирались они основательно, без суеты. Третьего июля мама была в городе, согласовывала на Комбинате списки детей. Детишек у работников Комбината много, поэтому договорились, что мама вместо обычных 60 детей заберёт 100.

Выслушав обращение Иосифа Виссарионовича Сталина к советскому народу, которое транслировали по радио именно в этот день, мама с последним поездом приехала в Посёлок, к детям. На следующий день, 04.07.1941 года, вечером, приехал представитель Комбината и передал распоряжение своего директора и РОНО немедленно вернуться с детьми в Ленинград. Нам было приказано играть самим, играть тихо и не мешать взрослым собирать вещи. На следующий день, первым поездом, мы уехали в город.

Некоторые рассказывают, что в это время была общая паника, никто ничего не понимал. Неправда это! Как раз в большинстве своём люди всё прекрасно понимали. И самым энергичным образом готовились. Вот, например, Комбинат прядильно — ниточный имени С.М. Кирова, которому и принадлежал мамин детский сад. В этом детском саду были дети ткачих, мастеров, других работников Комбината.

Так вот, при непосредственном участии руководства Комбината, нас очень быстро и толково собирают. И сейчас, читая документы маминого архива, я нахожу этому подтверждение. В её архиве есть кричащие об этом документы. Ну, например, акты приемки имущества от АХО Комбината, столько-то метров такого-то материала — на рубашечки, столько-то другого — на штанишки. Штанишек — столько, рубашек — столько, платьиц — столько. Майки, трусы, постельное бельё и материал на постельное бельё. И много чего другого. А говорят, что никто не готовился. Готовились, и очень быстро, энергично собирали детей в дальнюю дорогу. Всё имущество собирается в детском саду.

Личные вещи детей и взрослых тоже собираются в детском саду. Миша рассказывает, что отец упаковал мамины, его и мои вещи в два небольших тюка, которые они пешком принесли с 8-ой Советской на Ярославскую. Миша один тюк, а папа другой. И также вещи и всех остальных отъезжающих.

05.07.1941 года. Сборы идут полным ходом. Завтра отъезд. Но как иногда бывает, именно в этот самый момент появляется представитель РОНО с дополнительным списком в 58 ребятишек, которых тоже необходимо забрать с собой. Причём 40 из этих 58 это ясельные дети, которые в большинстве своём с сосками во рту, не ходят и не говорят, крохи. Вот тут, в рядах руководства комбината, возникает некоторое смятение. Своих же не всех занесли в списки, и потом они же совсем маленькие. Ну как с маминым штатом их всех обиходить. Но тут включаются инстанции «глухого уровня», ну те которые уже «всё продумали, во всём разобрались и приняли решение», и «ничего слушать не хотят». Поэтому сказать, что вообще все вели себя как положено, язык не поворачивается, но большинство-то и вело себя правильно и делало то, что надо.

Вещи этих ребятишек привозят их родители. Поскольку многие из новеньких детишек ещё не говорят и естественно не своего имени, не имени мамы произнести не могут, то тут же разведёнными химическими чернилами всё это пишется на их вещах и на бирках, которые в день отъезда как, например и в родильном доме повязываются ребёнку.

06.07.1941 года. Раннее утро. На территории детского сада толпа детей и провожающих. Подаются автобусы, и караван трогается к Московскому вокзалу.



***

Сажают нас в обычный пассажирский поезд, в плацкартные вагоны. Педагоги, нянечки, повара — все в этом поезде. Какая-то еда, ну как сухой паек, взята с собой. Бутерброды, чай в термосе, какая-то еда и питьё малышам. Короче говоря, дети подготовлены к путешествию до Ярославля. Старшие ребята подготовлены и организационно, на всякий случай каждый из них знает, кого из маленьких он опекает.

И мы, как-то быстро, приезжаем в Ярославскую область, в Пречистенский район, станция Пречистое. Там мы все выгружаемся. Решение о том, куда нас везти дальше местные власти ещё не приняли и поэтому четыре детских организации временно размещают в здании школы. Тесно, грязь несусветная. Все и маленькие и большие на матрасах, прямо на полу. Но кормят. Кормят в местной столовой хорошо, хотя не во время и по очереди. Наверное, нас многовато. Только через двое суток нам дают подводы, и мы едем километров 25 ; 30 от станции, в село Коза. Надо сказать, что путешествие до Козы, дело не из простых. Ребят усаживают на подводы, на сено. На подводе по 9 ; 10 человек и сопровождающий сотрудник или кто-то из старших девочек. Старшие мальчишки заняты погрузкой и сопровождением имущества. Едем медленно, с остановками. Караван растягивается, и по приезде недосчитываемся двух подвод с детьми. После полутора часов нервного ожидания подтягиваются и они. Слава богу, все вместе.



 ДЕРЕВНЯ КОЗА

 В Козе нас размещают в довольно большом здании местного клуба, отдают стоящий рядом большой сарай и маленький домик с русской печкой под кухню

В клубе большой актовый зал, какие-то еще помещения, но естественно поменьше. В общем, все размещены по группам, все знают свой маневр. Есть кухня, где повар может готовить, есть, где и на чём спать, есть, где играть. Есть возможность съездить на станцию Пречистое и получить какие-то продукты. Большие трудности с водой. Её носят от колодца, носят в гору. Расстояние до колодца метров 400, и при этом воды нужно много. Готовка, стирка, баня, да и каждый день детворе нужно умываться. Ну а уборка, полы, посуда. А народу много, одних только детей 158 человек. Да и других проблем много. Но дети понимают, что мы в эти места приехали ненадолго. Потому что сейчас мы немцам отвесим, и война быстро закончится. И воевать Красная Армия будет на их территории, а мы вернемся домой. И понятно, что это мы просто отошли на заранее подготовленные позиции. Не думаю, правда, что мама и многие другие взрослые люди это точно так же понимали, у них были какие-то свои планы. И, во всяком случае, зимних вещей никто не распаковывал.

Рассказывая как мы собирались и ехали в Ярославскую, я несколько раз упомянул старших ребят, и только сейчас заметил, что не рассказал о них, а это очень важно. У работников Комбината имени Кирова, как вы сами понимаете, были не только маленькие дети. Были ребята и постарше. И каждому детскому саду, а их было несколько на комбинате Кирова, разрешили взять с собой таких детей, которым на тот момент было не больше 14 ; 15 лет. Старше 14 ; 15 лет ребят не было. Но таких было довольно много. Целая группа — человек 20 ; 25 было ребят, от первого до седьмого класса. Такое решение было принято потому, что те, кто управлял процессом эвакуации детей, были опытными людьми, и они понимали, что это не на три дня. И надо, чтобы в каждом детском коллективе были помощники. Штаты-то были очень маленькими. Ну что это, педагог — старенькая старушка в группе. Нянечка, немолодая дама, или наоборот очень молодая воспитательница Зина Васильевна, 18 лет. Кто его знает, как они справятся с этой кучей детей. Надо, чтобы кто-то был рядом и мог помогать. Дрова заготовить, копать грядки, поухаживать за приболевшими ребятишками. Ну и ещё очень важно, чтобы в лихолетье братья и сестры были поближе друг к другу. Сейчас понимаю, что люди, которые вместе с мамой собирали наш отряд, всё это учитывали. И всерьез готовились к событиям. Поэтому не только у нас так было. Я это точно знаю, потому что в Сибири видел и другие интернаты. Например, в нашем же селе Ембаево, был еще комбинатовский интернат, и там был такой же контингент. И у меня даже есть фотография, где из двух интернатов, нашего и 19-го, старшие ребята все вместе сфотографировались на память об этом времени. Так вот, разрешение взять в эвакуацию распространялось на старших братьев и сестёр детскосадовских малышей, старших детей своих близких родственников и сотрудников комбината имени Кирова.

И действительно все эти дети, и девочки и мальчики, очень активно помогали и с маленькими, и со средними ребятишками. Это были не просто тимуровцы, а самые заинтересованные лица. Например, и у мамы в этой двадцатке или тридцатке, в этой компании, были свои. Мама взяла с собой не только Мишу, который закончил 6-й класс и перешел в 7-й, но и сына своей родной сестры — Марка, тоже 1927-го года, тоже перешедшего в 7-й класс. Она, когда мы уже были в Козе, съездила в Буй, это маленький городочек на Волге недалеко от Ярославля, где в интернате был сын другой её сестры. И по её просьбе она забрала к себе и Сашку, моего ровесника и двоюродного брата. И это только мамины.

Например, у Екатерины Петровны Саковой, нашего завхоза, был сын, мой ровесник Вовка Саков, мы с ним и в детском саду были вместе. Кроме Вовки она забрала с собой ещё двоих своих детей, одиннадцатилетнюю Нину, и четырнадцатилетнего Колю. Двое старших ее сыновей воевали. А отец с мужем остались в блокадном Ленинграде, и оба погибли.

Кроме того, было больше десятка, ну скажем так ребятишек из одной семьи. То есть родные братья и сёстры из многодетных семей.

И таких ребят было довольно много, и среди детей работников фабрики, и среди детей работников Интерната. И старшие братья и сёстры действительно были очень полезны. И здесь, в Козе и в дороге, и в Сибири. Везде они активно участвовали в погрузке — разгрузке имущества, заготовке дров, всяких сельскохозяйственных, и хозяйственных работах. Например, когда мы уже жили в Сибири, создавали бригаду из персонала, и эту бригаду посылали километров за сорок пилить лес. Потом они делали из брёвен плоты, и эти плоты сплавляли по Туре до Ембаево. Где включались уже наши старшие ребята. И бревна эти, надо было вытащить на берег, от берега Туры до Интерната дотащить, а это где-то километра три, и потом их надо было пилить, колоть — в общем, это была огромная работа. И эти ребята всё это делали.



***



Но вернёмся в Козу. Как-то нас там кормят, как-то мы живем. И конечно не без ярких эпизодов. Вот об одном таком эпизоде хочется рассказать. Мама снимает комнату, а для всего персонала в этой Козе она вынуждена была снимать жилье, потому что те, кто не на смене, должен же где-то спать. Итак, она снимает маленькую, метров 5 ; 6 комнату, в деревенском доме, рядом с сенями. В этом же доме живет и местный милиционер. У милиционера, ребята — вы бы видели — красавец, черный жеребец. Тогда милиция была на особом положении.

И очень хотелось на этом коне прокатиться. И вот однажды, в очень удачный день, я его младшего брата прошу:

 — Дай я его на водопой отведу. — Он соглашается, но с условием:

 — Давай, но только верхом.

Ну конечно, верхом, я по-другому и не представлял. А он говорит:

 — Деньги давай.

— Какие деньги? — Не понимаю я.

 — Какие, какие. Ну, мелочь-то хоть, давай.

 Я выпрашиваю у Миши, у Марка горсть мелочи и отдаю ему. Он мне передаёт недоуздок и спрашивает:

 — Подсадить?

 Я машу рукой и с плетня запрыгиваю на этого рысака, а он то ли добрый такой, то ли и не почувствовал меня у себя на спине, но даже и не среагировал никак. А тот мерзавец, ехидно глядя на меня, размахивается и бьет его прутом по причиндалам. Конь приседает, и в намет. А я же без седла, ничего такого там и в помине нет. А он такой сытый, что у меня ноги в разные стороны, и мне его ногами не обхватить. Я ему в гриву вцепился и пальцами рук, и, как мне кажется, даже ног. В общем, как клещ в него вцепился. А он пробежал метров сто и успокоился. Как видно у того бойца сила-то и меткость небольшие были, и конь перешёл на рысь, а потом и на шаг. Но я хватки не ослабеваю. Подошел конь к речке. А к речке ведёт пологий и длинный спуск, и он идет себе по этому спуску, а я потихоньку съезжаю к его шее. И чувствую, что могу упасть. Но, тем не менее, очень крепко держусь и пока не падаю. Потом конь входит в воду и, собираясь пить, опускает голову к воде. И он её опускает, а я съезжаю по его шее и плюхаюсь в воду, а он даже и внимания на меня бестолкового не обращает, пьет себе. Я расстроенный, беру в руки узду, и мы обратно возвращаемся уже пешком. Это было мое первое знакомство с настоящим боевым конем. Потом мне много раз приходилось ездить на лошади верхом, и даже ходить с отбитой на лошадином хребте задницей. Но должен вам сказать, что общение с лошадьми принесло мне массу радостей, а сама возможность такого общения была огромным детским счастьем.

В этой Козе, мы пробыли месяца четыре. За это время, часть детишек, в количестве 32 человек забрали родственники или кто-то из родителей. У некоторых, где-то рядом с Козой родные, некоторые определились с эвакуацией и забирают малышей с собой. И это хорошо, потому, что 126 это не 158, всё-таки полегче. Время к осени. К началу сентября прямо в этом же клубе организована школа, и мы идем в первый класс. Нас там человек 10 ; 12 первоклассников. Писали мы огрызками карандашей на листах из блокнота агитатора, между строк, никакой другой бумаги не было. Потом у нас был еще какой-то учебник, где были фотографии наших маршалов. Фамилии их были зачеркнуты чернилами, а глаза выколоты — это все были враги народа. Там были Егоров, Блюхер, Якир, то есть все те, кто как потом выяснилось, перед Родиной ни в чем виноват и не был.

Старшие ребята не учатся, они работают в колхозе. Треплют лён, жнут ячмень, вяжут снопы и укладывают в копны. Такая вот серьезная работа, потому что они уже считаются большими, и должны помогать колхозу. Интернат же не просто нахлебник. Вот и помогают таким образом. Кроме того собирают грибы и ягоды для дополнительного питания. В общем работают.

А немцы двигаются широким маршем к Москве, их самолеты уже над Подмосковьем летают. И начинают потихоньку бомбить узловые станции возле Москвы. В том числе и нашу станцию, Пречистое. В нашем клубе, на чердаке, и местные и наши, старшие девочки и мальчики, несут вахту. Развешены плакаты, на которых немецкие самолеты, вид сбоку, спереди и снизу. Описаны их характеристики, чтобы дежурные их узнавали, и могли звонить и сообщать. Мы, младшие, слышим разговоры старших о парашютистах, о выброшенном десанте, о пойманных диверсантах. А власти понимают, что нас надо увозить куда-то дальше, вглубь страны, что наше сегодняшнее пристанище это перевалочный пункт. Слава богу, умные люди понимали, что происходит, и действовали. Это бессовестные люди говорят, что никто ничего не понимал. Именно бессовестные!



***



Нас начинают потихоньку собирать. Кроме какой-то еды, которую мы получаем в дорогу по официальным каналам, мама организовывает дополнительную подготовку. Что же она делает? Из сохранившихся отчётов видно, что у местных жителей покупается два или три барана. Мясо баранов срезается с костей и разрезается на пласты, которые как-то приготавливаются и сворачиваются в рулетики. Заготавливается шпик, коптится мясо. А поскольку довольно холодно, то значит, что доппаёк в виде этих заготовок уже есть. Есть акт и о том, что мама в какой-то деревне купила 30 килограммов лука в дорогу. Хлеб у нас есть, поэтому сушатся сухари. Ребята постоянно ходят за грибами, которые сушатся впрок. Миша до сих пор вспоминает одну из историй связанных с этими заготовками:

 — Представляешь, в одном из походов за грибами наткнулись мы на россыпь именно белых, и принесли их целую бельевую корзину. Отдали, как обычно, Екатерине Петровне, чтобы посушить, на будущее. А сушила грибы она всегда сама. В тот раз, ну именно в тот раз она проспала, и все эти красавцы белые сожгла в печке!

И такое случалось. В общем, сушатся сухари, грибы, собираются ягоды. А дело к осени, причём к осени холодной. И изредка по ночам даже подмораживает. И сборы набирают темп. Ну и наконец, 13 ноября 1941 года, в новое путешествие. Сначала на станцию Пречистое. Везли нас в Пречистое, на подводах, на сене. Помню, лежу, смотрю в пасмурное небо, а мне уже девятый год, и я уже совершенно взрослый боец. Со мной рядом Вовка Саков, мы с ним постоянно вместе были в те времена. Дорога не близкая, но вот приезжаем. На путях стоит эшелон, и чтобы вы понимали — это теплушки, те самые, на стенках которых написано «Годен для скота». По обеим сторонам, то есть в передней и задней частях вагона сделаны двухъярусные нары, в середине, на свободном пространстве, стоит печка — чугунка. Вот в три таких вагона нас всех, вместе с нашим имуществом и размещают.

В какой-то момент, как Миша говорит, мама ему шепнула, что будет очень холодно, и нужны дрова. Присмотритесь мол, может быть, что-то есть вокруг.

А на перроне огромный штабель увязанных в пакеты дощечек для снарядных ящиков. Часть штабеля развалена после ночной бомбёжки, и дощечки разбросаны в беспорядке. Старшие ребята быстро соображают, и пытаются незаметно набить пространство под нарами каждого из наших вагонов этими дощечками. Сейчас мне думается, что дежурный по станции только вид делал, что будто ничего не замечает. А ведь уже такое время, что там не просто дядька со свистком, а настоящие красноармейцы с винтовками охраняют штабель.

А у нас ещё и девочки были совершено замечательные. Такая Зоя Пылаева, ей лет четырнадцать. Совершенно оформившаяся девчонка, озорная, она потом после войны ходила на пароходах дальнего плавания и служила там поваром. Такая молодец была! Она солдатам морочит голову, хохочет с ними, отвлекает, а мальчишки в это время — из рук в руки дощечки передают, грузят быстро и уже не только россыпь, но и пакеты. И на весь путь вооружают нас топливом.



В СИБИРЬ



И вот, наконец, мы тронулись. Первые пару дней двигаемся к, Москве, к фронту. По-другому нельзя, потому, что на восток можно уйти только от Ярославля. Приближение к фронту чувствуется. Пару раз, охраняющий железную дорогу, или может быть сопровождающий эшелоны с детьми истребитель, дерётся над нашей головой. Наш машинист, а мы тогда все знали, как его зовут, опытный и толковый дядька, всё пытался во время налётов спрятать нас в каком нибудь перелеске. Потом у немцев бензин кончится или наш истребитель их отгонит и паровоз несется до следующего перелеска, аж искры сыпятся. В общем, вытащил тогда нас этот дед совершенно целыми.

По дороге нас кормили и горячим, но не по расписанию. Заготовленные в Козе в дорогу рулетики и мясо прекрасно годились в суп, который варился в большущей кастрюле, привязанной проволокой к чугунке. Варился суп в дороге. А на остановках кушали. Трудно было с водой потому, что останавливались мы на больших станциях очень редко. Сначала, пока мы ехали близко к фронту боялись, чтобы детский эшелон не разбомбили где нибудь на узловой, а потом, когда от фронта удалились на приличное расстояние, все узловые станции были забиты. Нам на встречу, на запад, непрерывным потоком шли эшелоны с войсками Сибирского и Дальневосточного военных округов. Платформы с танками и пушками. Вагоны битком набитые солдатами. Это же уже была глубокая осень, и как раз то время, когда готовилась операция под Москвой. И все военные эшелоны были литерными и войска мчались к фронту, к Москве. Поэтому нас и останавливали на полустанках, на разъездах, и никто не знал, сколько мы будем стоять. Но как только узловая станция разгружалась немножко, и можно было её проскочить, то нам давали отмашку, поезд трогался и мы, лётом проскочив узловую и несколько полустанков, замирали, где нибудь по дороге, на запасном пути.



***



Двигающиеся нам на встречу, в сторону фронта, войска были не единственной причиной наших путевых задержек. Вторая причина задержек была в том, что на восток, вместе с эшелонами с детьми и с другими эвакуируемыми, шли сотни эшелонов с заводами. Вы представьте себе ребята, что тогда, в начале войны, немцы наступали очень быстро. Они же не пешком шли и не на лошадях ехали, они же сволочи, танковыми колоннами прорывались. Конечно, их всячески пытались удерживать, делали всё, что могли. И всё-таки они двигались быстро.

 А в Сибири промышленности для такой войны мало было и для того, чтобы её создать заводы западных районов страны снимались со своих мест. Станки, другое оборудование, материалы, документация и главное достояние — кадры, всё это эшелонами везли на восток. Должен вам сказать, что на восток, прямо из-под немца, успели выдернуть 1300 заводов. Потом принималось решение, что вот здесь, ну например, под Заводоуковском будет один из них. Эшелон с этим заводом именно там где надо разгружается, и уже кто-то роет канавы под фундаменты, кто-то заливает анкерные болты для крепления станков. Станки прямо под открытым небом крепятся на эти анкерные болты. Материал для заготовок, обеспечение, всё это было в этих же эшелонах. Протягивают электрические кабели, воду, ну не знаю, что ещё. И рабочие, которых размещают по строящимся тут же землянкам и баракам, начинают работать прямо с колёс. Снег идёт, а зима в том году рано началась, а рабочие работают. Тут же, вокруг работающих возводят стенки цехов, кроют над ними крыши. И всё это уже зимой. И вот за Уралом, эти тысячи заводов начинают работать. Вы только вдумайтесь 1300 заводов! И всё это для фронта, всё для Победы!

Примерно через полгода на фронт начали поступать самолёты, танки, пушки и боеприпасы к ним. И очень скоро, несмотря на огромные потери в начале войны, и каждодневные боевые потери, у нас стало больше и танков и пушек и самолётов. Притом, что на Гитлера работала промышленность всей Европы. Вы только вдумайтесь, какая нужна была организация, и какая вера нужна была этим прекрасным, преданным Родине, отчаянно смелым, людям, чтобы день и ночь, не из-под палки, впроголодь, в жутких бытовых условиях вкалывать для Победы. Для далёкой, очень дорогой, но обязательной Победы.

Вот поэтому так медленно и ехали, и наш эшелон и другие, которые с детьми или просто с эвакуированными. Но ведь ехали, и на некоторых узловых станциях нам давали и хлеб, и кипяток, а иногда и по ведёрку каши, или супа на теплушку. Так потихоньку и двигалась с запада на восток детвора, которую стране надо было уберечь от войны, просто кровь из носа.

И организация была, и люди принимавшие решения были, и ничего не стоят эти инсинуации, что все обосрались и паника была всеобщая, и никто не понимал, что происходит. Вся правда об этом времени ещё будет, написана. Может быть, и среди моих потомков появятся те, кто сумеет непредвзято рассказать, как же это было на самом деле. И надеюсь, что и то, что я вам сейчас рассказываю пригодиться тоже.



ТЮМЕНЬ



А наш эшелон шёл себе потихоньку на восток, и наконец, 29.11.1941 года, мы добрались до Тюмени. Оказывается всё, приехали, и нас никто не бросил, и не обидел. И самое главное мы бодры духом. Честное слово мать как то умела это делать. Вот помню, соберёт она нас, всю свою детвору, на нарах, в нашей теплушке и рассказывает, что вот сегодня мы в сложных условиях едем. И не так просто нам, у нас не каждый день суп и каша, но есть какая-то еда и мы не голодаем. Но ребята, когда кончится война, а это обязательно случится, и мы поедем обратно, к мамам и папам, то поедем мы в голубом экспрессе, настоящем, пассажирском, с белыми занавесками и цветами. И нас будут очень хорошо кормить потому, что в поезде будет вагон ресторан и манной каши, настоящей манной каши, а не этой «затирухи» из ржаной муки, как сейчас, будет, ну сколько хочешь. И теперь, мои дорогие, когда я слышу знаменитую детскую песню о голубом вагоне, мне вспоминается то, военное, наше путешествие, и мама, которая рассказывает нам, что счастливый конец этой истории неизбежен и детские, распахнутые ей на встречу, полные надежды глаза.

Вот рассказываю вам об этом времени, и мне иногда кажется, что у меня никакой каши в голове, всё по полкам. Ну, так мне кажется. Иногда! Ну и где это по полкам? Разве это можно — всё по полкам? Ведь о любой детали, о которой я вам рассказываю можно говорить часами. Я уже говорил вам, что сейчас я только вешки расставляю, только вешки, только общее настроение успеть бы, передать. Боже мой, сколько надо вам всего рассказать. Очень важного рассказать, важного потому, что без знания этого, откуда возьмётся гордость за державу. А мне кажется, что для того чтобы быть настоящим патриотом своей страны очень важно знать историю и своей семьи в контексте истории своего государства. И хорошо бы не от врагов, которые морочат людям головы из разных сволочных соображений.



***



Итак, Тюмень. Сумерки, последние дни сибирской осени, а может быть и зима уже, потому, что на улице минус 40.

Поскольку дело к вечеру, деть нас некуда, а тепло в своих теплушках поддерживать мы умеем, нас оставляют в них до утра.

Господи, никак не стронуться. Очень много впечатлений! Всплывает и всплывает в памяти. Начинаешь о чём-то говорить, и память цепляется, и цепляется, и думаешь, что вот сейчас я и об этом расскажу тоже. Правда тут же понимаешь, что расплываться нельзя, что надо спешить, что не роман пишешь, где уж тебе, а отчёт коротенький о времени и о тех, кто был рядом с тобой в это время.

Так вот, самым запоминающимся по приезде в Тюмень было то, что мороз был минус 40 и то, что на следующий день нас кормили в привокзальной столовой. А может быть, это был ресторан, не знаю. В ресторане был приготовлен обед, и мама привела туда весь наш выводок, а нас там только детей одних было 126 человек. Нас запускают в ресторан, сажают за столы и у нас обед, настоящий обед! Суп, второе, компот! И самое потрясающее, что к обеду положен белый хлеб! Ну, в общем, это был такой неописуемый восторг, что представить даже нельзя.

Пока мы там обедаем, выясняется, что ночевать нам придётся на вокзале, так как всех приехавших в эшелоне ребятишек не перевезти, не хватает транспорта. А это плохо, потому, что наш эшелон, с нашими обжитыми теплушками через два часа уходит на сортировку и под погрузку, чего-то для фронта. Наши еле-еле успевают снять ватин, который для утепления навешивали на стены теплушки. Ночуем на вокзале, всем колхозом. И только на третий день нам готовят обоз. Обоз грузится, и мы едем в Ембаево. Раньше я всегда думал, что это путь длиной в 20 километров, и может быть от вокзала и 20, но вообще-то вроде бы чуть поменьше, где-то15 ; 17. А тогда уже лёд встал и на санях покороче была дорога. Проезжаем деревню Мыс, проезжаем деревню Яр. Очень небольшенькие это были тогда деревни и, наконец, въезжаем в Ембаево.

Въезжаем, и за первым от околицы перекрёстком останавливаемся у красавицы Мечети. А она стоит себе за кованной прозрачной оградой, в обрамлении древних лиственниц и кедров, под цвета нежной прозелени крышей и дышит такой нежностью и миром, что не заметить и не влюбиться ну просто невозможно. Я всю жизнь помню этот миг, миг знакомства с красотой, настоящей трогательной и щемящей красотой храма, зимнего парка вокруг него, и ослепительно белых, очень гармоничных зданий медресе. И через какое-то время мы понимаем, что это и есть теперь наш дом. Родной дом! И к чести этих удивительных людей, жителей Ембаево, должен отметить, что за всю войну, за все три с половиной года, что мы прожили там, нам никогда и ничем не намекнули даже, что мы чужие, лишние. Удивительный народ. Совершенно родной. И я кланяюсь тем, кто жив, и светлой памяти тех, кого уже нет!



ЕМБАЕВО



Ембаево, село старинное. Основали и его и рядом расположенные Тураево и Каскара, несколько Бухарских купцов, которые где-то в 17 веке, начинали торговать по всей Сибири. Одним из этих бухарцев и был богатый купец по имени Ембай. И село назвали — Ембаево. В этом селе один из их потомков построил мечеть и медресе — духовную школу. А потом и еще одну мечеть — уже для обычных прихожан. Места, где расположены эти поселения, красоты необычайной. Все они выстроены на высоком берегу озера — старицы Туры, а за озером пойменные луга и где-то, километрах в трёх ; четырёх к горизонту не видная, но ощутимая из-за белых надстроек, плывущих по ней пароходов, река Тура. Тура река настоящая, судоходная. А озеро, во время паводка, соединяется с рекой протоками, и вода в нём обновляется и озеро остаётся живым и рыбным.

В моей памяти Ембаево не очень большой село — три улицы всего. Названий у улиц, тогда никаких не было. Одна улица шла вдоль набережной, вторая — центральная, а третья — параллельно центральной, ещё дальше от озера. В Ембаево жили самые близкие к хозяину люди. Здесь, в те далёкие времена, были большие склады, разные производства. В следующем селе, Тураево, жили приказчики, те, кто работал напрямую с хозяином. А в Каскаре уже жили ямщики, которые эти товары возили по всей державе. Дома в Ембаево катаные, из лиственницы, с распахнутыми большими окнами, украшенными резьбой. А вот здания медресе каменные.



***



Итак, наш караван у ограды мечети.

В ограде, прямо напротив мечети ворота, а левее, у угла здания медресе — калитка. Входим в здание. Прямо из сеней попадаем в довольно большую комнату, где потом будет наша столовая и игровая комната и, влево и вправо от неё, через дверные проёмы без дверей, две большие комнаты. В левой комнате, потом, когда через два три дня нам в обеих этих комнатах сколотили по их периметру нары, разместили старших девочек и маленьких ребят. Ну, это те дети, которые, от самых маленьких до семи с половиной лет. А в правой комнате, все школьники, кроме старших мальчиков. В первые ночи все вместе, в главном здании, вповалку, на расстеленных, прямо на полу матрасах. Не скажу, чтобы там было очень уж натоплено, но полы помыты. Причём печки горячие, а стены холодные и сырые. Как видно здание с лета не протапливалось. Привезли нас не всех и поэтому мама, осмотревшись и чуть-чуть согревшись, уезжает за остальными ребятами и вещами. Возвращается она с оставшимися ребятами и вещами поздней ночью. Я также как и многие не слышал, как их поили с дороги чаем и укладывали спать. Но я помню наше первое утро в Ембаево. Просыпаюсь и такое тихое счастье — дорога кончилась, мы приехали, добрались и я чувствую, что прикрыт маминым пальто и рядом мама. И это был один из редчайших случаев, когда мама отметила мою особость, отличие от многих ребятишек. Ведь как бы там ни было, а мама у меня была рядом, хотя и редко выделяла. Она очень старалась быть мамой для всех. И ей во многом это удавалось, и ребятня её любила. Её имя отчество самые маленькие не выговаривали и звали её Роза Витаминовна. Это быстро прижилось и все дети так её и звали. Потому, что в ней, как мне думается, материнского тепла было на всю команду. Господи, какая же она была удивительная, прекрасная совершенно, моя мама.



***



Участок у медресе очень большой, хорошо спланированный. В главном здании медресе располагается вся наша детская команда, включая и младших дошколят. Если обойти мечеть с правой стороны, то там ещё одно каменное здание где, в старые времена, наверное, жил обслуживающий медресе персонал. А теперь разместились наши старшие ребята и завхоз Екатерина Петровна со всем своим хозяйством. За мечетью, ещё одно небольшое кирпичное здание, здание бани. Кроме этого, на территории стоял огромный деревянный сарай, рига, с большим сеновалом. Я думаю, сарай был шириной метров 8, а длиной около 15, и под великолепной крышей. У сарая были въездные ворота, чтобы с сеном прямо внутрь заезжать. Помню, как высоко укладывали там сено, а мы потом с балок подстропильных прыгали в это сено. На другой половине сарая стояла лошадь, коровы, а потом и свиньи. Он был очень большой.

Рядом с главным зданием стояло ещё одно каменное здание. Натопить его так, чтобы можно было жить, нам не удалось. Как видно, что-то неладное было с его печами. Может быть, это и всегда так было, и может быть, раньше его использовали так же, как и мы — для хранения продуктов. Например, у нас в этом здании, стояли бочки квашеной капусты, квашеных огурцов. Хотя там можно было бы прекрасно жить, если всё как следует оборудовать.

На следующий день после приезда нас кормят полученным в Тюмени хлебом. Буханки режут, и куски хлеба намазывают маслом. А масло, как видно из американских стратегических запасов. Я первый раз видел такое масло. Такой кирпич как буханка хлеба, но размером чуть больше буханки, и ещё завернутый в пергамент. Немножко прогорклое, чувствуется это по вкусу и запаху. Но всё равно масло. И эти куски хлеба с маслом сверху чуть-чуть присыпаны сахарным песком. Господи, боже мой, как же это было вкусно. С этого дня началась наша сибирская жизнь. Очень запомнилось это, наверное, потому, что хлеб со сливочным маслом в следующий раз мы увидели уже на праздничном обеде в честь дня Победы. Война же была. Жуткая, страшная война.



***



Мы начинаем активно обустраиваться. В мамином архиве, я нашёл акт, составленный в том, что таким-то двум мужикам заплачено столько-то рублей за то, что они сделал деревянный туалет. Я даже помню этот туалет. Нормальный, как в любой деревне России, домик с наклонной крышей. Но только большой такой домик и разделённый стенкой надвое. Одна половина для девочек, другая для мальчиков. Эти же мужики сколотили и нары. И таким образом и эта задача тоже была решена. И у меня есть фотография этой спальни, где детвора спала. Нары вокруг всех стен, красиво очень застелены, и у каждого своё место. Сделали столы из досок и скамейки. Их накрыли, и у нас появилась возможность играть, спать, заниматься. Ну как то жить. В самом начале нашей жизни в Ембаево кухня была устроена в маленьком каменном домике за мечетью. Там потом была баня, прачечная и, кроме того, в плиту был вмазан довольно большой котёл, в котором готовили еду для наших поросят. Первая зима была не очень сытая, а уже осенью у нас было из чего готовить. Картошка, морковка, капуста были свои. И овощей хватало на всех. Естественно, что и крапивные щи, и щавель и другая зелень, типа дикого зелёного лука, ну или шиповник собирались нами на весь колхоз.

Первую зиму топили плохо. Даже не понимаю, откуда брали дрова. Сложная была проблема и с хлебом. Поэтому, на поиски того, кто возьмётся печь хлеб для интерната мама, для психологического воздействия на возможных пекарей, взяла троих ; четверых ребят, и в том числе и меня. И мы ходили по Ембаево, из одного дома в другой, с одним вопросом, не возьмётся ли хозяйка печь нам хлеб для интерната. А вопрос был не праздный потому, что муку нам могли дать на месяц, а за хлебом надо было ездить два раза в неделю, в Тюмень. Но в Ембаево русских печек нет. И хлеба жители пекли очень мало, больше у них в ходу лепёшки, ну и не знаю, что ещё. И пришлось старшим мальчикам, а это или Миша или Коля Саков, или Петя Васильев или ещё кто-то из старших, ну, в общем, большим ребятам, ездить за хлебом. А это и зимой и летом. Боже мой, а им было тогда по 12, 13, 14 лет. Но тогда, из-за войны, все сразу стали большими. Другая жизнь, совершенно другая ответственность за себя и за других. Первую зиму интернату давали лошадь, и с ребятами в город, за хлебом, ездил Нурдын. Я хорошо его помню. Это он кричал на лошадь:

 — «Гад, забулыч. Давай, трогай» — И ругался матом, но так смешно, что как будто и не матом вовсе.

***



Несколько слов об этом замечательном Нурдыне. Весной нашего Нурдына забрали в Армию, на фронт. Он не очень долго воевал, был ранен, попал в госпиталь и, где-то месяцев через 7 ; 8 вернулся домой для восстановления здоровья после ранения. А через какое-то время его забрали вновь и он через 3 ; 4 месяца погиб. А в Ембаево он был такой не один. Там, к концу войны, как и во всей стране, инвалиды и похоронки были почти в каждом доме. На сайте История населенного пункта — Село Ембаево — Тюменский район... rodina — portal.ru›settelments/history…7200100001600 указано, что в годы войны 1941 ; 1945гг на фронт из Ембаево и Тураево призвали более 200 человек, из них 132 погибли.

Помню ослабленных бескормицей лошадей, и наших мальчишек, которым и одеть-то было нечего. По-настоящему тёплой одежды ведь не было. Так, бумажные штанишки, брючки эти. Боже, сколько они там натерпелись, и представить-то себе невозможно. Запрягали лошадей в сани с плетеной кошёвкой. И эта кошёвка ехала в Тюмень, за хлебом. Причём они-то не из-под палки это делали. Они знали, что за ними куча совсем малых детей и на них держится страна. Миша мне уже взрослому рассказывал, что их обязанностью было уложить хлеб на весы. И иногда, но, правда очень редко, им удавалось положить и за весы, одну, лишнюю буханку. И они эту буханку не ели, а везли до дома и на всех больших ребят эту буханку по кусочку делили. Эта буханка не была уворована у маленьких детей, потому, что хлеб в интернат и в ясли они сдавали поштучно, причём, почему то через сельпо. Тогда, в интернате, никто не имел права, что-нибудь украсть. Это вообще было «расстрельное» дело, чтоб друг у друга что-то украсть. Мало того, что они были очень совестливыми, эти ребята, так им же ещё «Флаги на башнях» вечерами читали. Постараюсь рассказать об этих «больших» ребятах, как можно больше. И про мальчиков, и про девочек. Потому, что они это, безусловно, заслужили. И, если честно, то я всю жизнь помню о том, какими они тогда были, и горжусь ими.



***

Всем эвакуированным детским садам, в которых были не только дошколята, но и школьники, присвоили статус интернатов, и там поменялись регламенты и правила и, конечно, изменились и условия жизни. И, кстати, заглянув недавно в интернет, я узнал, что детский интернат представляет собой образовательное учреждение с круглосуточным пребыванием обучающихся. И создаются они в целях воспитания детей, формирования у них навыков самостоятельной жизни и всестороннего раскрытия творческих способностей. Век живи, век учись. И ведь они справились со своей задачей.

И мамин интернат, как уверен и большинство других, полностью соответствовал своему предназначению. Отличались интернаты от детских домов тем, что у многих ребят родители были живы. Они или воевали, или работали где-то на большой земле или в блокадном Ленинграде. Естественно, что в то, в военное время, никто настоящего и будущего родителей, их судеб, точно не знал. И поэтому заранее, авансом называть ребятишек сиротами никто не торопился. А сбор информации о родителях или родственниках, поддержка связи с ними, это отдельная и очень важная тема, к которой я ещё вернусь. Во всяком случае, поиском близких родственников для интернатовской ребятни занимались очень ответственно, и в мамином архиве сохранились некоторые письма, и это чудо, что такое. Слёзы, трепет и гордость. Мы с вами почитаем их. Вместе.

В первую зиму самые старшие, а это те, кто перешёл в шестой и седьмой классы, не учились. Они занимались хозяйственными делами. А это пилить и колоть дрова, топить печи. Много чего другого. Все остальные бегали в школу, которая была в одном помещении с сельсоветом. В первую смену учились местные ребята, а во вторую мы, интернатовские. И жизнь, потихоньку налаживаясь, приобретала определённую стабильность. И вот здесь пришло время рассказать вам про моего отца, который сыграл в нашей сибирской истории огромную роль.



ВОЙНА И ОТЕЦ



Как ни пробивался отец в действующую армию, а он сделал несколько заходов в военкомат, на фронт его не пустили. Слишком много отметин оставила на нём гражданская война. И может быть, эти ребята были правы. Но дело, которое на некоторое время поглотило его полностью, тут же нашлось. Нужно было спасать элитный скот, который страна за бешеные деньги закупила у Англии и Голландии, с целью улучшения племенного поголовья. И часть этого скота проходила акклиматизацию в Ленинградской, Псковской и Новгородской областях. Задача ставилась такая — поголовье элитного скота вытащить из-под быстро наступающих немцев, причём вытащить любой ценой. А отец ведь работал в Ленинградском областном зоотехническом отделе. И был в этом деле профи. Как говорится и карты в руки. И отец весь отдался решению этой задачи. И практически всё элитное поголовье, прямо из-под носа у немцев, используя броды, лесные, глухие дороги, удалось вывести почти целиком. После этого, отец с отступающими частями нашей армии, дважды выбираясь из окружения, прорвался назад, в Ленинград. Кольцо блокады сомкнулось и отцу, с его карточкой служащего и при его росте и весе, пришлось, как и всем крупным мужикам, особенно люто. Он очень быстро сдавал, а обострившиеся тут же старые болячки существенно усугубляли дело. Спасло его то, что профессионалы его уровня были нужны в тылу, и в один прекрасный день, ему приказали явиться на аэродром, с которого, Дугласом, и перебросили через линию фронта. Это было в конце января 1942 года.

На «большой земле» отец восстанавливался после страшного, блокадного времени. От него тогда просто ничего не осталось. Кожа да кости, и непрерывно кровь подтекает, кишечник совершенно…, ну просто кровь сочилась. Ну, наверное, вы всё понимаете, я довольно ясно выразился. Желудок весь ни во, что. И кроме того у него от дистрофии, от бессилия, проблемы возникли с эндартериитом, и он очень плохо стал ходить. В общем, месяц его в госпитале, выхаживали, и ведь выходили чуть-чуть. И на ноги поставили. А за это время, пока он лечился, с племенным скотом как-то разобрались, и появилась временная пауза, возможность осмотреться. И отец попросил разрешение тот отпуск, небольшой, который ему дали после госпиталя на восстановление, использовать на поездку в Сибирь, в Тюмень. Ну, посмотреть на маму, на нас с Мишей. И ему разрешили! И он поехал!



***

 

И вот представьте себе ситуацию, зима сибирская, где-то конец февраля или начало марта, поздний, тёмный вечер, правда снег чуть подсвечивает и мне кто-то говорит «Вовка, беги скорей на улицу, за калитку. Там тебя ждут». Я выхожу, а там стоит Миша и разговаривает с кем-то…! Боже мой, и тут я понимаю, что это Отец. Ну, знаете ребята, это был полный шок. Он стоит в какой-то шапке, такой вот, мехом наружу. Небольшая такая шапка. И в пальто. К счастью потом окажется, что подкладка меховая у этого пальто. Боже мой — Отец! Какая-то неописуемая радость. Её и пережить-то, кажется невозможно!

А мама тогда снимала очень холодную комнату в одном из домиков, на втором этаже. Может быть, метров триста или четыреста от интерната, и вот мы туда все идём. Отец раздевается, снимает шубу и, Боже мой, ну, Боже мой, худущий, просто жуткое дело, живой труп. Даже смотреть на него как-то страшно. Зубы через щёки видны, глаза провалившиеся, и больные, больные. Ну, точно живой труп. И до своего отъезда он конечно так и не отошёл. Просто я попривык к тому, как он выглядит.

Отец провёл с нами буквально несколько дней и засобирался, но эти несколько дней с ним, этот подарок судьбы, я буду помнить до конца своих дней.

И он уехал!

Но вот ведь судьба!

У него было то ли отпускное свидетельство, то ли командировка, в которой он должен свой приезд — отъезд отметить. И он, конечно, свой приезд в Тюмени оформил, а когда он через десять дней поехал, чтобы отметить отъезд, ему в Тюменском Исполкоме, сказали, что поскольку специалистов его квалификации совершенно нет, то решением местной власти, которое согласовано со всеми руководящими инстанциями, ему предложено остаться и работать здесь, в районе Тюмени. И предлагают ему, конкретно, три места и в том числе в Тураеве, а это в километре от Ембаево. И предлагается участок. Зооветучасток. Он, конечно, может не соглашаться, но в то время согласия никто особенно не спрашивал. Приказ есть приказ, и его надо выполнять. Он, конечно, выбирает Тураево. При этом ему дают жильё в Ембаево, в большом одноэтажном деревянном доме. В этом доме было ещё две комнаты. Одна из них, в середине дома, была пустая, а в другой, в другом торце дома, жила, как мне тогда казалось, немолодая уже женщина с двумя дочками. Одна девочка чуть постарше меня, а другая моя ровесница. Очень жаль, что не помню, как их всех звали.

Естественно мама оставила ту холодную комнату на втором этаже, которую она снимала и поселилась с отцом.



***



Дом, в котором дали жильё отцу, был большой, рубленный. Пять окон по фасаду. За входной дверью большие сени, в которых, кроме входной, ещё две двери: одна, к соседям, другая, налево, в помещение родителей. В среднее помещение дверей из сеней не было, но может быть, туда можно было попасть через соседей. Когда входишь в помещение, в котором поселили родителей, то попадаешь в небольшую проходную, но очень светлую комнатку. А уж из неё в комнату побольше, с печкой, которая обогревала обе комнаты и тёплой лежанкой с двумя конфорками, для готовки. Ну, просто красота какая-то.

С ними жила одинокая и очень пожилая женщина. Они дружно жили, и вели общее хозяйство. И у меня с этой бабушкой были самые тёплые отношения. Она учила меня языку, читала мне Коран и учила по этому Корану не только грамоте, но и что такое хорошо и что такое плохо. У неё был какой-то дар божий, дар общения и, поэтому, мне это было очень интересно. Удивительное дело, но вспоминать об этом, как-то очень тепло.

Весной посевная. А участок приусадебный огромный и отцу тоже выделена его часть. А земля там, ну этого я никогда не только нигде не видел, но и не слышал даже — чернозём метр. Помню мы, мальчишки, играем, где нибудь в войну, окопы роем, так вот, чтобы вырыть окоп мы на метр зароемся, а всё ещё глины нет, всё ещё чернозём. Потрясающая совершенно земля. А на зооветучастке у отца две лошади. Ну как автомобиль, потому, что он постоянно должен разъезжать по определённой замкнутой на него территории и обеспечивать, чтобы имеющаяся в обиходе общественная и частная скотина была здорова, и делать ещё, что-то чего я не знаю, так как не очень знаю круг его забот. Но и он, конечно, мог взять одну из лошадей, запрячь её в плуг и вспахать участок. А отец не только образование и опыт агронома ; зоотехника имел, но и практически, как человек, проживший в деревне с рождения до самого призыва в Армию, всё в этой деревенской жизни понимал и умел. Ну, а Миша, которому в 1942 году исполнилось пятнадцать лет, ему во всём помогал. Я помню, как сажали в первый год картошку. Картофелины сажали не целиком. С картофелины срезали макушку с глазками, каждую макали в золу, и выкладывали у окна, на солнце. Яровизировали. Ну а потом, когда появились зелёные росточки, то каждая макушечка опускалась в свою лунку, присыпалась землёй и осенью, братцы, по ведру картошки с каждого гнезда. Потом папа организовывает Мишу и Марка и под его руководством, вскрывается пол в проходной комнате, там, где обитает бабушка, и конечно с её согласия они делают подполье. Роют под полом квадратную яму, размером метра так два на два и глубиной, где нибудь с метр, ну мне примерно по шею. В эту яму вдоль стенок, забиваются колья и оплетаются ивняком, чтобы земля не осыпалась. В середине углубления тоже колья, но уже в определённом порядке. На этих кольях, с помощью ивняка, делаются выгородки такие, ну как корзины, только без дна. Одна для картошки, другая для свёклы, третья для морковки ну и так далее. В общем, всё готовится для хранения овощей, и стенки снаружи дома, чтобы удержать тепло, обносятся завалинкой. По этому примеру, старшие ребята, делают подобные хранилища во всех отапливаемых помещениях интерната. А осенью весь урожай укладывается в погреба и поэтому следующая зима уже совсем не голодная.



И ЕЩЁ О БЛИЗКИХ



Когда отец улетал из блокадного Ленинграда, он оставил там Деда и сестру, тётю Тину. Двух очень дорогих ему людей. Дедушка, как я вам уже рассказывал, умер в апреле 1942 года от голода, а тётю Тину, умиравшую от голода, устроила санитаркой в военный госпиталь жена дяди Саши, тётя Валя. Вот пишу «тётя», а сам думаю, что тогда они были ровесницами моего старшего внука Серёжи. Господи, как это всё рядом, как короток век, и как много пришлось трудностей и горя на плечи наших родителей и дедов. Вы дети помните об этом и гордитесь тем, что, не смотря ни на какие трудности, выпавшие на их век, они остались настоящими, честными людьми. Да ещё и нас сумели спасти и вырастить такими, что мы не дали ни им не вам повода за нас стыдится.

Я, с вашего разрешения, буду называть своих тёток просто по именам. Так это больше соответствует обстоятельствам места и времени.

Так вот, часть раненых из госпиталя, в котором работала Тина, в самом начале марта 1942 года, по льду Ладожского озера эвакуировали на большую землю. С Тиной вместе была и Тата, мать Ирины и младшая Валина сестра. Передав раненых в госпиталь на большой земле, они получили разрешение уволиться и поехать к детям. Помните, в самом начале я вам рассказывал, что 03.07.1941 года, мой двоюродный брат Яша, вместе с нашими сёстрами Галей и Ирой уезжали в эвакуацию с одной из школ, где бабушка девочек была медсестрой. Так вот, Тутаев, в Ярославской области оказался не конечной точкой их путешествия. Там их через короткое время усадили на дебаркадер, на котором они и сплавились до Чебоксар, а в декабре 1941 года эту Ленинградскую школу эшелоном отправили в Кунгур. Вот туда-то, в Кунгур, дорогами военного времени, и ехали измождённые блокадой Тина и Тата. В Кунгуре устроиться не удалось и Тина, списавшись с братом, моим отцом в июне 1942 года приехала в Тюмень. Тина, имевшая диплом бухгалтера устроилась работать в комбинатовских яслях, и вместе с Яшей поселилась в Ембаево. А Тата, которая приехала вместе с Тиной взяв естественно с собой девочек и свою маму, бабушку Лауру поселилась на Мысу, где Тата смогла найти работу и жильё.

Кроме работы бухгалтером в яслях, Тина, по совместительству, устроилась в наш интернат ночной няней. И это даёт возможность маме принять в интернат Яшку, как сына сотрудницы. А это очень важно потому, что он получает законное право на все виды нашего довольствия.











МАМА И ХОЗЯЙСТВО



Кстати, отец по маминой просьбе, выбирает в пойме озера участок в 3,5 гектара земли для интерната, а мама договаривается с властью, чтобы этот участок закрепили за интернатом, для ведения подсобного хозяйства. В ту, первую весну, отец с Мишей вспахали и этот участок, и у интерната зародился свой огород, свой участок. И это был замечательный участок. И земля могла прирастать, так как вся пойма тогда была свободна и земля там была великолепная. И прирастала ведь! Когда сельсовет увидел, что земля не простаивает, то в 1943году нам разрешили прибавить ещё 1,7 гектара земли, а в 1944 и ещё 2,3 гектара, и у нас стало уже 7,5 гектаров пахотной земли. Здесь уже отец маме помогал всячески. Учил и показывал, как вырастить капустную и свекольную рассаду. Как яровизировать картофельные «макушечки» и потом посадить для получения максимального результата. И делали ведь. Потом у интерната на базе этого участка у озера, выросло собственное подсобное хозяйство. Мы заготавливали картошки и других овощей на всю зиму, и на всё лето, до следующего урожая. И я уверен, что в смысле овощей мы не были обузой для государства. И это был наш вклад в дело Победы.

 И я помню, как капусту мы посадили в первый год и вырастили огромный урожай. И так это потом всегда и было. И кочны были такие, что на некоторых мы могли стоять. Не могу удержаться и не показать вам пару таблиц показывающих наши сельскохозяйственные успехи.



Таблица 1


Год Засеяно

гектар Урожай

Картофеля

Урожай

капусты

Урожай

моркови и

свёклы
1942 3,5 8,0 т. 1,75 т. —
1943 5,2 30,0 т. 2,8 т. 0,13 т.
1944 7,5 40,0 т. 14,5 т. 2,4 т.


Таблица 2


Год Получено

свинины Получено

молока
1943 179 кг. 2127 литров
1944 226 кг. 2946 литров
1945 276 кг. —


Конечно эти результаты следствие огромного труда и организационных мероприятий взрослых и наших старших ребят, но поверьте, что и труд подрастающей ребятни был не игрушечным. Мы все трудились по силам, но самозабвенно и ответственно. На каком-то этапе мы могли только гусей от капусты отгонять, но мы очень быстро росли и вместе с этим росли и наши заботы. А когда мы уезжали, то после себя оставили прекрасно налаженное хозяйство, засеянные поля и здоровую и сытую скотину.



***



Каменное здание, стоявшее рядом с основным корпусом медресе, и в котором поначалу тоже разместилась наша ребятня, оказалось непригодным для жилья. Его невозможно было натопить, да и сырое оно было очень. Мы его до конца так и не высушили даже летом. Стенки там так и не просыхали. Поэтому мы очень уплотнились, но разместились все в главном здании. Кроме самых наших больших ребят, которые жили отдельно, в здании за медресе. Помню, как мама несколько раз ездила в Тюмень, и, в конце концов, убедила местное руководство и нам отдали деревянный дом, через улицу, прямо напротив мечети. Там была оборудована кухня и разместилась наша младшая, ясельная группа. А освобождённое каменное здание использовалось, как холодное помещение и было выделено для заготовок. Там шинковали, квасили и хранили капусту. Ну конечно не малые дети это делали, а взрослые и наши большие ребята. Картошкой забивали подполья, которые были сделаны в отапливаемых зданиях интерната. Мало того, урожаи были такие, что уже на следующий год пришлось вырыть яму под картошку, размером метра два на два и глубиной метра два с половиной. Она выстилалась соломой и туда засыпалась вся картошка, которая не влезла в погреба. Картошка накрывалось соломой, и яма засыпалась землёй. Эта яма открывалась в марте ; апреле, когда подъедали картошку из погребов.

И конечно мы в Сибири не голодали. Мало этого, местной властью интернату была подарена свиноматка. Эта свиноматка опоросилась, и у нас появилось 11 или 12 поросят. И отец рассказывал, как и что нужно делать, чтобы поросята не только выросли, но выросли бы побыстрее и, что очень важно, здоровыми. И за этими поросятами мы тоже ухаживали. Совершенно замечательной была история с коровами. Думаю, это было в 1943 году. У нас уже приличное хозяйство и есть, кому присмотреть за скотиной. Но малышне очень не хватает молока, и мама обращается в исполком с просьбой выделить нам пару коров. Но хороших коров вырвать из хозяйств сложно, и поэтому принимается решение выделить коров, но из выбракованных на мясо. И нам, через заготскот, выделяют пять убогих коров. Одна из них не пережила и транспортировку и её забили на мясо, которое сдали в сельпо. Двух коров вернули в заготскот потому, что они даже отъевшись и поздоровев, никак не могли забеременеть, а две коровы прекрасно прижились у нас, принесли телят и поили ребятню молоком. Понемножку конечно, но для самых маленьких ребятишек, и для приболевших молоко было.

В общем, интернат не был просто нахлебником у государства. Да хлеб сами не пекли, мясо, крупы, специи, соль, сахар получали, а вот овощи были свои, потому, что мы их выращивали сами. И приварок по мясу и молоку тоже был.

На следующий год, мама добивается, чтобы интернату выделили своё тягло. Сначала нам дали комолую корову, которая телят иметь уже не могла. Корова была здоровущая и мощная как бык. Потом мы добиваемся, мы, главное это мы, ну не мы, конечно, ориентируйтесь в пространстве. Мы это сами понимаете не я. Добиваемся, чтобы дали ещё и лошадь, и дают ведь. Дают выбракованную артиллерийскую лошадь. Пегий такой, раненный в бою, мерин. Бывший здоровенный, артиллерийский конь. И вот эти два живых орудия труда и плуг двухлемешный позволяют нам, всегда во время вспахать выделенный нам в пойме озера участок.

***



Когда-нибудь я почитаю вам мамины отчёты, а то, что я делаю сейчас, так это просто экспромты, я как будто вехи расставляю, чтобы потом с документами в руках сплести вокруг этого, что-то более серьёзное. А сейчас, с учётом возраста, спешу… о Господи, чтобы успеть передать вам хотя бы то, что в памяти осело. А когда я с документами начну работать, (если конечно доживу, и сил хватит) появятся дополнительные мотивации. Я ведь бегло пролистал все документы маминого архива, и конечно и отчёты, которые она делала для местных властей о детях, их здоровье, питании и успехах, о быте и учёбе. И, в том числе, сколько у нас пахотной земли, какой мы собрали урожай, какой мы планируем получить урожай в будущем году. А когда мы собирались уезжать в Ленинград в 1945 году, то в январе 1945 года, мама получила указание от местной власти, полностью засеять все обработанные земли, использовать все семена, чтобы для тех детей, которые останутся в Сибири, создать продовольственные запасы. И этот приказ был, конечно, выполнен, и сам документ тоже сохранился.

Мама, между прочим, отчитывалась не только перед местной властью, а и перед альма-матер тоже. Я говорю о Ленинградском прядильно ; ниточном комбинате имени С.М. Кирова. А это ведь родители, которым ничего не безразлично. Они всё должны знать. Я даже помню, как к нам приезжал корреспондент комбинатовской газеты, и сохранились им сделанные фотографии. Приезжал, чтобы рассказать о нашей жизни мамам в Питере. И, кстати, эти отчёты мамины тоже публиковались в газете прядильно-ниточного комбината имени С.М. Кирова, чтобы родители знали, как живут их дети в далёкой Сибири.

И подумать только, ведь война шла, жуткая война, но комбинат, работавший в блокадном городе, не бросал ребятню, комбинат наблюдал и помогал. Кто-то на комбинате держал этот важнейший вопрос под контролем, и мама была с этими людьми в контакте, и постоянно перед ними отчитывалась. Думаю, что они помогали решать какие-то вопросы с местной властью, с обеспечением, и уверен, что для некоторых сотрудников комбината и для тех, кто работал с эвакуированными детьми в местной власти, на территориях, эта была очень серьёзная и ответственная работа. Очень ответственная работа. И должен отметить, что одним из результатов этой работы было практическое отсутствие беспризорников в воюющей стране.



МЫ И ОКРУЖАЮЩИЙ МИР



Меня так и тянет рассказать Вам о нашем хозяйстве и о том, как наше участие в его ведении отражалось на нашем воспитании и мироощущении. Но поскольку, в силу уже известных вам причин, я немножко спешу, то буду отвлекаться на эти воспоминания тогда, когда ну просто невтерпёж. Ну, вот как сейчас.

Почти напротив татарского кладбища, примерно в километре по направлению к Тобольскому тракту нам выделялся сенокос. Первое лето всеми работами по заготовке сена, руководила Екатерина Петровна, наш завхоз. Она сама отбила и наточила косы, и она же учила старших мальчиков косить. Она же организовывала работы на покосе. Когда на выделенном нам участке встали копны и вроде бы пришло время стоговать сено, она, по каким-то одной ей известным причинам решила сено в поле не оставлять и вот тогда-то и случилось то, что и в этот раз и всегда потом было огромной радостью для подрастающего поколения. Это сено привезли в интернат и набили им левую часть риги почти до подстропильных балок. И если косить нам, ещё не самым большим мальчишкам, было не положено по возрасту, то уж сгружать сено с возка, и укладывать его в риге это было наше дело. Ну и конечно, кто-то сообразил, что в сено можно спрыгнуть с подстропильной балки. И это стало любимой, но редкой забавой. Любимой потому, что это здорово. А редкой потому, что корм нашей скотины мять и топтать нельзя. И это правильно. В этой же риге стоял и наш пегий мерин, наш боевой, раненный на фронте артиллерийский конь. Так вот о нём, о животном, которое научило нас хранить тайну я и хочу вам рассказать.

 Мы его по-настоящему любили. Он попал к нам ещё слабым после ранения. Стоит, бывало, а ноги трясутся. Отец помог нам понять, что от нас требовалось, и он начал потихонечку восстанавливаться, наливаться силой. Пришло время, он полностью восстановился и стал хорошим помощником в хозяйстве, а для нас другом. И мы специально для него всегда засевали 2 ; 3 сотки овса. И вот как-то весной, этот мерин, стал проявлять некоторое любопытство к колхозным кобылам. Причём делал он это по нашему мнению слишком агрессивно. Ну и мы, полные ещё дураки, решили посоветоваться со старшими.

А у отца, с 1943 года на Тураевском зооветучастке, ветеринаром работал вернувшийся с войны, весь израненный Сигетдин. Правда, все его звали русским именем Серёжа. Чего это я зацепился за Серёжу? Ведь рассказывал про коня. Хотя раз уж так вышло, сделаю еще одно отступление. В нашем Ембаево в 1942-м году, ближе к весне, появилась большущая немецкая семья. Немцы Поволжья. Когда наши отступали, их выселяли, потому что неизвестно было, как там сложатся отношения у тех немцев с этими. В общем, все было сложно, не хочу сейчас в политику встревать, хотя это были самые обычные люди. Из них очень многие попали в лагеря, в ГУЛАГ, многих просто порешили. А какую-то часть из них селили на востоке страны. Очень много было детей, как видно не только свои, а и близких родственников, соседей детишки. Их селили не вместе, а раздельно — одна семья в Ембаево, другая — километрах в пятнадцати, и так далее. Чтобы ни в коем случае не создавались условия для того, чтобы они устанавливали свои правила, порядки и традиции. Это Иосиф Виссарионович и его сподвижники умели.

Поскольку мама великолепно владела языками, то она совершенно свободно с ними общалась. Мало того, мать прекрасно понимала, что они помирают от голода. Весна, у них ничего с собой нет. И вот мама взяла на работу в наш интернат отца этого семейства. Мужику было около 40. Он занимался у нас скотом, пахал, наблюдал за посевами. В общем, разнорабочий. Он отвечал за свиней, когда они у нас появились, за корову комолую и за молочных коров, и за этого артиллерийского коня. Мало того, он выполнял всякие плотницкие работы. Уже прошло то время, когда надо было быстро платить, чтобы сделать туалет или еще что-то. А вот все, что надо было починить, делал этот немец. Его две племянницы работали прачками. Девочки лет по 14. Его жена и ее сестра, непрерывно шили. Латали белье, рубашечки, шили новые рубашки из полотна, штанишки, платьица. В общем, сами понимаете, выполняли важнейшую функцию. Поэтому появилась возможность им как-то платить. Она их на штат взяла. И кстати ей разрешили, это не было каким-то самоуправством. Вот ведь какие люди были на этом комбинате Кирова. И дело, наверное, не только в комбинате. Просто в нашей стране чертой, определяющей характер народа, была терпимость, доброта, внимание к ближним. Не злобность, не шкурничество, не желание украсть и урвать что — либо для себя любимого. А увидеть, как тяжело другому, дать ему возможность существовать, детей кормить, и по возможности использовать с пользой для дела его способности! Может быть, это только в трудные времена? Может быть. И я очень горжусь тем, что мать была именно такой, очень горжусь.



***

Господи, опять меня ветром занесло! Давайте-ка прибьёмся к берегу бушующего моря воспоминаний, и я продолжу историю об уроке хранения тайны.

Так вот, на свободной от сена половине риги наша живность не только жила. Там её осматривали и лечили. И мы из детского любопытства всегда были зрителями этих мероприятий. И всё, что происходило с нашими подшефными, нам было важно, и интересно. Пришедшие после нашего рассказа о мерине, Сергей и наш немец, снова расспросили нас о его поведении и мы снова рассказали, что он покусывает кобыл и вроде как дерется, обижает их. Эти два мужика переглянулись, они-то понимали, что он никого не обижает, у него свои соображения. Стали за ним наблюдать, осмотрели его, и увидели, что он не такой уж и мерин, вернее только наполовину мерин. Тогда они, заведя ему под живот ремни, подвесили его к стене, чтобы он не мог лечь. Не так, чтобы высоко, нет — он мог стоять, но лечь не мог — ремни ему не давали. И начали готовить инструментарий, чтобы закончить это подлое дело, и сделать его настоящим мерином.

А этот парень мгновенно все понял (до чего же они все-таки умные), и воспользовался неизвестной этим двум бойцам хитростью. Он свое яичко втянул внутрь живота. И когда они — «Вот оно, вот оно, нащупали! Сейчас уже…», — сделали разрез, то там ничего не обнаружили. Переглянулись, расстроились, поняв, что они лопухнулись. Они его щекотали, уговаривали сдаться. Но он выдержал все инсинуации, и тогда сдались они. Зашили разрез, смазали йодом и ушли. А он постоял на ремнях пару дней, а когда его отпустили, он стал потихоньку прогуливаться. А мы-то чекисты, стали за ним наблюдать. И увидели, когда он своё яичко снова отпустил, и стал почти боевым конем. На этом ярком примере мы на всю жизнь поняли, что ведь не все умеют уходить от беды, сохранив своё достоинство. И тайна нашего пегого стала и нашей тайной, и мы эту тайну берегли, как зеницу ока.



***



Вообще должен сказать, что с точки зрения жизни животных мы в это время узнали очень много. Причем все это не имело никакого отношения к эротизму, вот в этом и прелесть воспитания деревенских ребятишек. Они воспитываются в моральной чистоте, хотя очень многое видят. Например, когда мы узнавали, что Сережа откуда-то пригнал дорогущего жеребца, чтобы в Ембаево осталось потомство хороших, настоящих племенных коней. Мы находили способы, чтобы поприсутствовать при священнодействии. И присутствовали. Жеребца запирали в сарайчик, который стоял отдельно, недалеко от кузницы. Ворота у этого сарайчика были из стальных кованых прутьев. Так, что жеребец видел всё происходящее перед этими воротами. Он там стоял, а мимо него, поддразнивая, водили какую-нибудь красавицу кобылку. Туда ; сюда, туда ; сюда. Потом, когда он начинал волноваться, эту кобылку привязывали к столбу, а его водили вокруг неё за недоуздок. Прохаживались до тех пор, пока не убеждались, что пора дать ему возможность проявить свои конские качества. При этом нас никто никуда не гонял, мы в некотором отдалении вокруг присутствовали, наблюдали за картиной, за этим небольшим театром продолжения рода. Потом мужики внимательно следили, и при необходимости, немножко руками помогали ему очень аккуратно все сделать. Чтобы не дай бог не попортить коня. Он же дорогущих денег стоит. Это было очень важное дело, и совершенно в этом не было ничего плохого. Не могу даже слова подобрать, потому что они все имеют определенную окраску. Они это все делали так, как будто выполняют очень важную, очень красивую обязательную работу — и делают ее хорошо. И поэтому они счастливы. И нам это настроение передавалось.



***



Эта же самая история повторялась и с поросятами. Село было татарское, свиней там не держали. Не держали, и все тут, не было там свиней. А у нас была свиноматка. Господи, какая она была красавица. Большая, важная, добротная свинья. И вот, нас посылали в Яр, а там был племенной кабанище. Он был почему-то не злой, не кусачий, а добрый. И нам, посылая за ним, говорили — «Мы там договорились, пригоните его». А это расстояние километра в 4, но мы его пригоняли, и на большом лугу их вместе пасли. Они так заинтересованно паслись вместе, потом совершали все необходимые процедуры. Мы внимательно наблюдали за всеми процедурами. Хотелось, чтобы все получилось, как следует. Жизненно важно было, чтобы все получилось, как следует. А потом мы, уверенные, что все получилось, как следует, очень вежливо отгоняли этого кабана обратно в Яр, и потом, с нетерпением, ждали поросяток. И дожидались! И потом их выхаживали. Ребята, самое удивительное то, что это не было порнографическим кино. Это был естественный, совершенно нормальный такой процесс, который никоим образом не относился к человекам. Мы понимали, как это важно, как это здорово, как-то относились к этому совсем по-другому — мы не ёрничали, мы были очень бережны и очень ответственны.

Странно, не знаю как современные дети, но для нас это было так. Помню, например, такой случай. В Ембаево было два колхоза — «Девятый съезд» и какого-то Октября. У каждого колхоза был свой небольшой табун лошадей. В первую зиму они были жуткие — просто одни хребты, даже говорить не о чем. Но за лето они отъелись. Но не так же просто отъелись, их же пасти надо было. И их пасли. А из нас, уж и не знаю по каким правилам, сколотилась небольшая компания мальчишек, которая не только отгоняла лошадей на пастбище, но иногда и оставалось на ночь. Наши взрослые, не запрещали нам поучаствовать в этом святом деле. Может быть, какой-то уговор был с табунщиком. Не знаю. Во всяком случае, нас он очень оберегал. Он больной был человек, и в армию его не брали. Постоянно травами лечился, еще чем-то. Так вот, мы собирали этих лошадей, выводили из конюшни и верхом гнали. Их не было много в табуне. Он предупредит — «Буду в пойме, в самом начале озера, в долине, там хорошая трава». Мы туда. Он нам заранее костерок разожжет, заготовит кизяков — это сухой конский навоз, чтобы комаров отгонять, картошку спечь. Мы этот кизяк всё время в костерок подкидывали, и всю ночь пасли этих лошадей. Несколько раз и я участвовал в этом пире жизни.

И вот однажды мы летим (мы же дети, мы ездили быстро, ну, по крайней мере — рысью, это уж точно) к месту, где он нас ждет. А по дороге одну из кобылок все время прихватывает зубами, бегущий сзади жеребец. Прихватывает, агрессивно трясет гривой, а я дурень не могу понять, что ему надо. Кнут такой небольшой у меня в руке, и я его слегка этим кнутом, ну вроде — отстань ты от неё! И вот когда мы уже совсем близко к этому табунщику, слышу, он кричит — «Не мешай, не мешай, не мешай!». И я, наконец, понимаю, что это он кричит мне. Я спрыгиваю с кобылки и отстаю от них. И жеребец ведет себя так, как и должен вести себя настоящий жеребец. А табунщик ко мне, к мальчику, подошел, обнял меня и говорит:

 — Он же мог тебя копытом ударить. Ты ему мешал. Надо быть чутким. А теперь, скоро, через 11 месяцев, у тебя будет свой персональный жеребенок.

 Я это запомнил на всю жизнь — «свой персональный жеребенок». Ну не имелось в виду, что он будет у меня в собственности. Но будет жеребенок, свидетелем зарождения которого я лично был. Такая вот теплая минута.



***



Удивительное дело — перечитываю сам свои истории, и сердце замирает. Как это все ярко в памяти встает. Помню, как пахнет этот кизяк в костерке, почему-то комары его боятся. Всегда у нас по штуке картошки с собой и она в золе этого костерке печется. Этот аромат необыкновенный, степь, звездная глухая ночь, и на её исходе нежный — нежный рассвет. Стреноженные лошади щиплют траву, машут хвостами и, иногда, всхрапывают тихонько. Перед самым рассветом лошади дремлют. Птиц ещё не слышно. Ни ветерка. Тихо.

И это такая упоительная тишина, тишина мира. Хотя мы точно знаем, какая жуткая идет война. И как часто в деревню приносят похоронки. И как плачут близкие. Все это вместе — такой котел эмоций, переживаний.

Эти поездки в ночное очень много нам дали с точки зрения понимания жизни. Это было детство, настоящее детство, несмотря на войну, и ни на что другое. И мы как-то по-доброму становились старше. Мы хлебнули такого, чего никогда бы не имели возможности даже нюхнуть в городе. Для нас это был такой «приварок войны». Но я вас уверяю, что если бы не мама, то ничего бы мы не хлебнули. Мы бы побывали на этом пире жизни. Мед бы пили, по усам бы текло, а в рот бы точно ничего не попало. В этом удивительное устройство мамы. Она прекрасно понимала, что нам это нужно разрешить и можно разрешить. И разрешала.

 ***

Я должен сказать, что прошли десятки лет, и однажды Марк, мой двоюродный брат был в Тюмени, в командировке. И он рассказывал, что съездил в Ембаево. Теперь же это так просто, на автобусе. Так вот, он очень почувствовал светлую, трогательную память о моей матери. Он там присел на яру, над озером, напротив дома, где жили мама и папа, и к нему подошел какой-то средних лет дядька и спрашивает:

 — Вы кого-то ищете?

 — Да нет, я приехал поклониться родным местам.

 — А вы здесь жили раньше?

 — Нет, я здесь был в интернате, во время войны. В интернате, у Розы. — А Марк всю жизнь называл маму именно так.

— У Розы?! Вы знаете Розу?

 — Конечно, знаю. Это моя тётя, сестра моей матери. — Мужик заволновался и напористо заговорил:

 — Так чего же Вы здесь сидите, вставайте, и идем к нам! Пошли, пошли. Мы Вас хоть чаем напоим. Племянник Розы в нашем доме, Господи.

Он оказался одним из сыновей того самого немца, и он привёл его к себе в дом, и они целый день проговорили о тех временах. И это были очень трогательные воспоминания, наполненные признательностью, уважением и благодарностью которые хранятся в этой семье к нашей Маме.

А она была совершенно особенным человеком. Никогда не кичилась ни образованием, ни умом. Всегда спокойная и уверенная в себе. Но там, где касалось интересов детей, и особенно интернатовских — жесткий, требовательный человек и великолепный организатор. И самое главное — детей же не обманешь, она по — настоящему любила детей, и дети относились к ней очень хорошо. Любили ее. Они видели и ощущали результаты ее вмешательства в их жизнь, которые всегда были с положительной производной.

Глубочайшее почтение испытываю я к ней! Как к человеку, как к личности. Повторюсь ребята, но скажу, что вот такая она была, совершенно замечательная ваша прабабушка. И я всю жизнь горжусь ею.













ЕМБАЕВЦЫ



В этом Ембаево практически нет мужчин, они все воюют или где-то работают на войну, мобилизованны. У самой околицы, в небольшом домике живёт один совсем уже глубокий дед. Дед старый и очень больной, но, похоже, раньше был очень сильным человеком. Теперь уже мало выходит из дома, и мы его редко видим. У него снимает комнатку Тина, папина сестра. Отец, возвращаясь из поездок, иногда заходит навестить её и тогда лошадь отца отгоняет в Тураево Яша. Еще, у самого озера живёт охотник, который не воюет потому, что у него туберкулез. Охотником мы его звали потому, что он, единственный занимался отстрелом волков. У него крупная собака, которая передней лапой попала в волчий капкан. Она хромая, но умная, натасканная и отчаянно храбрая. Поэтому он её бережёт. А волков там было много. Это были и свои и согнанные войной со своих западных территорий волки — мигранты. Кроме этого было ещё двое средних лет мужчин, которые управляли селом — это Ахтямов и Мухетдинов. Один из них — председатель сельсовета, а другой какую-то еще должность исполняет, ну например партийную. Вот ведь время, что делает. Сам уже не помню, а спросить не у кого.

Сейчас я смотрю на карту Ембаева и вижу там улицу Ахтямова. Может быть, это и не тот самый Ахтямов, а какой либо его родственник, или однофамилец, но всё равно приятно. Другие улицы тоже получили названия. Некоторые названы фамилиями известных татарских поэтов, а та, где мечеть — Советская, а набережная — так и называется улица Набережная. На какой-то другой карте улица Советская называется Центральной. Мне это название кажется более уместным, но это дело Ембаевцев.

Из молодых помню Нурдына, о котором я вам рассказывал, и ещё одного невысокого юношу, который уехал учиться в педагогический техникум, как мне помнится в Ишим.

Помню ещё двух ребят, которые после серьёзнейших боевых ранений были списаны из армии вчистую. По-хорошему, так про каждого из них книжку бы написать. Совершенно замечательные это были люди, и жаль, что я так мало знаю об их жизни.

Один из них Сигетдин — Сережа. Он в зиму с 1942-го на 1943-й вернулся с войны после тяжелейшего ранения в голову. В результате ранения часть кости черепа была убрана. Там, как говорили всё знающие старушки, вместо кости была серебряная пластина. Ну, серебряная она была или нет, это я не могу вам сказать, но то, что этот Серёжа был красавцем и совершенно обаятельным человеком, это безусловный факт. Он с большим уважением относился к отцу, и не только потому, что тот был замечательным мужиком, но и потому, что он был профи высочайшего класса. И Серёжа с удовольствием у него учился. А отец с удовольствием его учил, так как очень хотел, чтобы, когда война закончится, и он уедет домой, здесь, на хозяйстве, остался бы толковый и квалифицированный человек. И он этого Серёжу учил по полной программе.

 Помню, как Серёжа женился. Рядом с мечетью был дом, и там жила очень красивая белокурая девушка. Он женился на ней, и вот пришло время ей рожать. Ну, кто же в те времена, да ещё когда мороз к пятидесяти, добровольно поедет в родильный дом? Ведь если все хорошо, то бабушки — повитухи и дома справятся. Ну а если не всё просто, тогда как? А у неё как-то неправильно плод пошёл. Её надо было срочно везти в Тюмень, в больницу. Ее в кошму, и в сани.

Серёжа гнал все эти километры. И все-таки, когда ее привезли, то помочь ей не сумели. Она, бедная умерла родами. Это была невероятная трагедия. Только через год он пришел в себя и потом женился второй раз. Внешне это была совсем другая девушка. Она была из Тураева, настоящая татарка, стройная ; стройная, талия прямо осиная, глаза распахнутые черные, брюнетка. Веселая такая, озорная и очень красивая девчонка. Наверное, он был с ней счастлив. Историю их жизни я уже не знаю. К сожалению.

И еще я знал одного раненого, вернувшегося с войны. Какой же это был удивительный человек! Он на какой-то праздник надел свою форму, а там, на его кителе орденов и медалей просто как на плакате. Ему было лет 25, и он тоже был демобилизован вчистую. Он командовал ротой автоматчиков в Сталлинграде. Ему во время рукопашной автоматная очередь в нижнюю часть лица угодила. Приехал он домой после множества операций, приехал на передых. В следующей операции ему должны были практически воссоздать нижнюю часть лица заново. Мама его готовила ему особую, полужидкую, еду. Он говорил, невнятно, и очень короткими, рублеными фразами, но мы его понимали. Чтобы как-то занять себя, он у нас в школе преподавал военное дело. И мы понимали все его команды, и почти всё из того, что он нам говорил. И ни одной мальчишеской выходки по поводу его речи я не припомню. Мы к нему относились очень уважительно. И самое потрясающее, я это понял уже взрослым, он к нам, к детям тоже уважительно относился. Ну как к будущим воинам. Мне сейчас именно так кажется. Во всяком случае, именно такими наши отношения запомнились.

И вот вам конкретный пример. Миша, в 1944 году, приехал в отпуск из своего авиационного училища, и привёз мне кисет мелкокалиберных патронов, в подарок. Ну, война же, какой еще подарок можно привезти одиннадцатилетнему пацану. Вот он мне патроны и привез. Сейчас правда не помнит. Говорит, что быть такого не могло. Но я-то помню, и значит, могло, и главное, что было. А у нас в школе две мелкокалиберных винтовки. Наш военрук учил нас разбирать ; собирать оружие, чистить ; смазывать, и самое главное стрелять.

И вот именно с этими патронами, и именно с одной из этих мелкашек связано ещё одно очень яркое воспоминание. Приходим мы, двое или трое мальчишек, к нашему учителю военного дела, и спрашиваем:

 — Можно мы на охоту сходим? — А время охоты на уток.

— А патроны? — спрашивает он. Я достал горсть патронов и показываю ему:

— Откуда? — Спрашивает он.

— Брат привез. — Отвечаю я.

 — А кто брат? — Звучит следующий вопрос, и когда я рассказываю, кто мой брат, в ответ звучит:

— Понял. Аккуратными будете? О предохранителе помните? — И на наше «Да», мы слышим:

 — Вернётесь до обеда. И если проболтаетесь об этом или опоздаете, всё, доверия вам нет. — И даёт нам, одиннадцатилетним, винтовку.

А он ведь учитель, он за нас головой отвечает. Но он не боится доверить нам оружие, потому что он повоевавший человек, он понимает, что конкретно в нас надо воспитывать, как, и чему учить. Короче говоря, мы с этой винтовкой далеко ; далеко за озеро забирались, стрелять уток. Это было потрясающе здорово! А потом бежали бегом, чтобы не опоздать, и вовремя отдать ему винтовку. А до обеда это же просто. На обед мы умудрялись не опаздывать никогда. И он, наверное, это тоже знал.

Как бы хотелось быть уверенным в том, что ему помогли, и что он выздоровел, и что он прожил долгую, счастливую жизнь. И, что его потомки гордятся своим отцом и дедом.



НАШИ СТАРШИЕ РЕБЯТА



В работе над этими воспоминаниями для меня была очень важна реакция брата. Примет, не примет, одобрит, не одобрит? Как отреагирует на мои попытки рассказать вам о близких и о нас самих? Его оценка для меня важна в силу его удивительной щепетильности. Прощать неточности, выдумки, я уж не говорю придумки, он не умеет. А я ведь взял обет ничего не переиначивать, не украшать и тем более не выдумывать. И поэтому знакомство брата с результатами моих потуг, и его мнение о том, что и как я делаю, было для меня принципиально важным.

Но как только я начал его знакомить с моими воспоминаниями, я понял, что ему нравится не только сама идея рассказать вам о нашей жизни и жизни наших предшественников, но и то, как это у меня получается. Я понял, что он за, и мне это очень дорого. И сердце успокоилось.

Конечно, в чём-то он меня уточнял, в чём-то поправлял, но не ругал. Изредка, ну просто очень изредка, когда я ему что нибудь читал или давал послушать, говорил мне — « Это было не так», и поправлял, или «Слушай, а я этого совсем не знал», или « Нет, это не при мне. Это же 1943, я уже был в армии». Но песней для меня звучало « Да. Это так и было». Действительно, я был младше, беззаботнее, мимо чего-то меня проводили намеренно, что-то само проходило мимо меня, но там, где я участвовал, там мои воспоминания ярче. Его жизнь, всё-таки, была наполнена ответственностью, необходимостью не по детски, а по взрослому помогать маме. И он действительно это делал, по настоящему, как взрослый мужик. Хотя был совсем мальчишкой, и я сейчас это понимаю. И он был не один, они практически все были такими, эти наши интернатовские старшие мальчики и девочки.

Честно вам скажу, смотрю на фотографии тех лет — Миша Гесин, Веня Родионов, Марк Эстрин, Коля Саков, Петя Васильев — им там по 14 ; 15 лет. Но они выглядят 17 ; 18-летними, потому что ответственность очень взрослит. Человек, берущий груз забот и ответственности на свои плечи очень быстро становится взрослым. Не знаю, возвращаются ли потом минуты детства, или может быть детские реакции на происходящие события. Не знаю. Думаю, что это зависит от характера, по-разному это у всех. Но вот Миша таким и остался на веки вечные, и, всю жизнь живёт с преувеличенным чувством ответственности за всё и за всех. И теперь, когда мы уже совсем старики, а он, как и многие из нас ошибается, продолжая думать, что от него, так же как и прежде многое в жизни зависит, создаёт тем самым массу проблем, которые очень мешают жить. Хорошо когда вы, ребята, это понимаете, и у вас хватает такта и желания с этим считаться. Беда, когда это не так. Я же буду с удовольствием о нем рассказывать и не только потому, что он, безусловно, этого заслуживает, но и потому, что брат у меня совершенно замечательный. Ну и поверьте мне, и его друзья тоже.

***



Я уже вам рассказывал, что все разгрузочно ; погрузочные работы в селе Коза, на станции Пречистое, в Тюмени и Ембаево происходили при самом активном и непосредственном участии старших ребят. Сельхоз работы, заготовка, пилка, колка дров и топка печей, это тоже они. Всякие транспортны работы, это тоже не без их активного участия. А помощь с маленькими! Это особая статья. Когда мы уезжали из Ленинграда наш контингент, и это практически в день отъезда, вырос на сорок совсем маленьких ребятишек, которые не ходили и не говорили. Ну и есть ложкой самостоятельно конечно тоже не могли. И вся эта команда досталась Зинаиде Васильевне, которой самой-то не было двадцати. Так вот мама прикрепила к ней в помощь двух старших девочек. И ни одного малыша мы не потеряли, и ни один из них не простудился и не заболел даже по дороге в Сибирь. А их же не только обнять, приголубить, потенькать, их же и накормить и перепеленать и обиходить. Война всех сделала старше. А когда став старше на год ; два и создав традиции в команде интерната, они уходили, кто в специальные военные училища, кто в ремесленные, то им на смену подключались следующие, подросшие к тому времени, ребятишки. И для всех нас это была великолепная школа жизни. Трудная, но необыкновенно полезная и счастливая школа.

И надо отдать должное вашей прабабушке бесстрашно и профессионально взявшей на себя в это грозное время и ответственность и риски и перед отечеством и перед родителями за нашу может быть и не очень большую команду такой разновозрастной ребятни.

Ну и наконец, расскажу историю, в подтверждение тому, что я только, что рассказал.

1942год. Февраль. В Тюменском райпотребсоюзе, через который интернат снабжают продуктами питания нет картошки. Кончилась. Будет дней через 15. Но детей надо кормить, и работники райпотребсоюза договариваются с одним из своих поставщиков, о том, что мы возьмём у него 100 килограммов картошки самовывозом. И ехать-то до места километров 20 ; 25. В путь собираются Мишка Гесин и Петька Васильев. Для них это дело уже привычное, они же вообще уже мужики. Мише 3 января уже исполнилось 15, а Петру пока ещё 14, так как у него день рождения осенью. Это, ребята, сейчас, сегодняшними глазами, они ещё мальчишки, а тогда ситуация была совсем другой. Они раненько запрягают лошадь в возок, в которые ещё с вечера натаскали сена, и в путь.

Но это наша первая зима, а какие сытые были лошади в тот год, я уже вам рассказывал, и поэтому нет ничего удивительного в том, что добираются они до места только во второй половине дня. Они довольно быстро находят дом, где им надо забрать картошку, но тут выясняется, что хозяин её ещё из подполья не поднял и естественно не взвесил. Пока они поднимают, взвешивают и укладывают в мешки картошку, на улице начало пуржить. Хозяин им посоветовал не ехать обратно трактом, а двигаться вместе с сенным обозом, который направлялся в сторону Ембаево. Смысл вроде бы был потому, что зимник, по которому пойдёт обоз, сократит путь на четверть. Но по дороге выяснилось, что обоз идет хоть и в сторону Ембаево, но в другую деревню. Правда, мужики обещали дорогу указать.

К точке расставания они подъехали уже в сумерках, да и пурга крутила не на шутку. Мысль о том, чтобы остановиться на ночь в той деревне, куда шёл обоз, казалась просто нелепой. Да и дорога вроде бы понятна — «Вон у той сосны спуск к реке, там, метров через сорок, две проруби, а от них, направо пойдёт зимник на Ембаево. Не заблукаете», — напутствовали их, расставаясь на развилке дорог мужики. Но это сказать просто. Короче говоря, у ни хватило ума, напрасно проискав у этих двух прорубей занесённую снегом дорогу к дому, развернуться, и поехать обратно. Когда они добрались до деревни, в которую шёл обоз, была ночь. В деревне, по стоявшим возам с сеном они нашли скотный двор. Лошади уже были выпряжены и ни лошадей, ни народу видно не было. Нашли сторожку, в которой старик сторож поддерживал огонь в буржуйке, и перетащили в помещение картошку, чтобы её не прихватило морозом. Потом распрягли лошадь, дали ей сена, и только теперь уже смогли расслабиться и, сидя у буржуйки, подремать в тепле.

В тот же день, вечером, вернулся из трёхдневной командировки отец. Быстро вникнув в ситуацию, он понимает, что надо ехать искать ребят. На счастье в Ембаево находят человека, который знает и деревню, куда поехали ребята и, что ещё более удивительно услышав фамилию поставщика картошки, опознаёт своего дальнего родственника, к которому по семейному делу уже месяц, как должна, но не может выбраться. Говорю должна потому, что это женщина, да мало того ещё и на седьмом месяце. Но она быстро собирается, и к тому моменту, когда отец подъезжает на свежей лошади к её дому оказывается готовой в путь. Они быстро минуют Ембаево и Тураево, а вот за Кураево проводник, показывая свёртку на зимник, говорит:

 — Тут поедем. Если бы по тракту ехали, не заблудились бы. Надо зимник проверить, да и короче так километров на пять.

Отец не заспорил, и они часа за два с половиной добрались до нужной деревни. Разбуженный хозяин, увидев родственницу, мигом успокоился и объяснил:

 — Ребята вечером ещё уехали. Пуржило, правда, но они не одни, они за обозом с сеном поехали.

 — Чего же ты их в ночь отпустил? Да ещё и в пургу. — Спросила его проводница отца.

 — Да я уговаривал, так они же упёртые, — соврал мужик.

Отец вышел к лошади, а эта храбрая, молодая женщина минут пятнадцать поговорив с хозяином, тоже выбежала на улицу, на ходу завязывая платок. И они помчались в деревню, в которую ушёл обоз с сеном. Там они хотели найти, кого ни будь из возчиков, чтобы узнать у них, хоть что-нибудь о ребятах. Уже совсем близко к рассвету они приехали в эту деревню, и там, так же как и мальчишки, по возам с сеном, нашли скотный двор, и также как и они по струйке дыма из трубы нашли сторожку, а рядом со сторожкой увидели и знакомый возок. Немножко успокоенные они тихонько постучались в сторожку, и когда также тихонько вошли, то увидели рядом с буржуйкой, притулившихся друг к другу и спящих сидя, двух совершенно заморённых «взрослых мужиков».

Отец отправил ребят с этой замечательной женщиной, а сам потихоньку запряг лошадь, погрузил и укрыл сеном картошку и, с легким сердцем тронулся в Ембаево.

Вспоминая эту историю и Мишка, и Петька восхищённо рассказывали о том, как лихо мчалась эта запряжённая в легкие санки сытая и молодая лошадь, как ловко и уверенно управлялась с лошадью их возница, и ни словом о пережитом. Детали этой истории я услышал от мамы, уже после того как брат, осенью 1943 года, уехал в спецшколу ВВС.









СПЕЦШКОЛЫ



1941 ; 1942 учебный год учились ребята только с первого по четвёртый класс. Старшие ребята в первую зиму не учились. Школа не была семилеткой, да и жизнеобеспечение интерната в первую сибирскую зиму этого не позволяло. Работать надо было кому-то. А вот зима с 1942 на 1943 была уже другой. Многое изменилось. Заготовлена масса овощей, появилась немецкая семья, которая взяла на себя многие хозяйственные вопросы, решился вопрос с семилеткой. Короче говоря, наконец-то появилась, реальная возможность учится. И этот учебный год начался и для старших ребят.

В седьмом классе их всего шестеро. Три девочки и три мальчика — Миша и Марк из нашего интерната, и Веня Родионов, из девятнадцатого. Девочек не помню. Коля Саков и Петя Васильев категорически не захотели учиться. Был еще у нас Вова Розанов, он был старше наших еще на год, если не на два. Он поступил в артиллерийскую спецшколу в 1942, закончил её зимой 1944, а потом трехмесячные курсы офицерские, и успел повоевать. Я его в 1945- м году, в Ленинграде, видел младшим лейтенантом, и у него уже какие-то награды были. Наверное, он старше наших мальчишек был всё-таки на два года.

Учёба была организована в помещениях местной школы, которая размещалась в одном здании с сельсоветом. Учились мы во вторую смену. В первый учебный год нам было выделено две комнаты. В одной комнате учились первоклассники, а в другой ребята из второго, третьего и четвёртого классов, вместе. Только к осени 1942 года нашему директору школы, Софье Людвиговне Лейко, удалось организовать семилетку и поэтому пятый, шестой и седьмой классы начали учиться с 1942 на 1943 год. Для семиклассников была выделена ещё одна, отдельная, но правда малюсенькая комнатка. Стыдно, но имён, отчеств и фамилий учителей, не только я не помню, но не помнит и Миша. Подлая память сохранила только их прозвища. Так вот он вспомнил, что русский и литературу им преподавала Ципочка, а химию, физику и математику Уточка. Уточку не помню совсем, а вот Ципочка была крохотной, худущей и очень молодой женщиной унесённой волной эвакуации в Тюмень. Как она прожила первую, военную зиму я не знаю, думаю, что меняла свои вещи на еду, но когда она появилась в Ембаево, то ходила она в пальто, под которым практически ничего не было и её качало от слабости.

Наши старшие это углядели, и начали её спасать. Они пришли к маме и рассказали ей о Ципочке. И на совете старейшин было принято решение взять её на общий кошт. А тогда, осенью 1942 года мы чувствовали себя богачами. У нас были свои овощи. Капуста и картошка, и всё это совершенно своё. Ей сшили два, целых два фланелевых платья и выделили валенки. Когда её отмыли, она оказалась совсем девчонкой, а когда она немного отъелась, то внешне очень мало отличалась от наших старших девочек. Но дело своё она знала потому, что до войны окончила институт.

Историю ребятам преподавала директор нашей школы Софья Людвиговна Лейко. Софья Людвиговна была потрясающим человеком и педагогом от бога, и я о ней скажу вам несколько слов. Но это чуть позже, а сначала о книжках. Как-то так получилось, что книжек у нас практически не было. Я помню только две — «Мальчик из Уржума», про Сергея Мироновича Кирова, и «Айвенго» Вальтера Скотта. Эти книжки были зачитаны нами до дыр. Поэтому я, уж не помню, кем и надоумленный, написал в Ленинградский Дом Книги письмо, в котором известил Дом Книги, о нашем бедственном положении и попросил прислать нам несколько книжек. В письме, как и положено, указал, что от имени всех ребят написал это письмо ученик второго класса Ембаевской русской школы Вова Гесин. А теперь представьте себе февраль 1943года, блокадный город в котором каждый день умирают от голода тысячи Ленинградцев и несмотря ни на что, мне приходит ответ. Содержание этого письма я помню практически целиком. На четверти листа А4, с почему-то красным угловым штампом Дома Книги, содержащем номер письма и дату его отправления было напечатано:

«Дорогой товарищ, Вова! Спасибо тебе и всем эвакуированным в Ембаево Ленинградским ребятам за письмо, которое ты от их имени написал. Рады, что живёте вы хорошо. К сожалению, сейчас из-за немецких обстрелов и бомбёжек все книжки упакованы и перенесены в подвал Дома Книги. Но как только Красная Армия отгонит немцев от Ленинграда, мы пришлём вам лучшие детские книги из наших запасов. С уважением,…» и подпись. Этот мужественный Ленинградец от чистого сердца радовался тому, что мы сыты, что мы в тепле, и ни слова о диком, изнуряющем, постоянном голоде и холоде от которых тысячами умирают Ленинградцы.

Мы читали письмо этого удивительного Ленинградца много раз, и каждый раз, каждый раз мои дорогие, кто ни будь из девчонок, плакал.

Так вот Софья Людвиговна, восполняя книжный дефицит, вечерерами собирала нас в центральной комнате главного здания медресе и читала нам при слабенькой коптилке «Флаги на башнях» Макаренко. Коптилка была так слаба, что освещала только небольшой кружок стола у книги. Вся остальная комната была во мраке, а её углы просто в абсолютной темноте. У неё быстро уставали глаза, и поэтому она читала понемножку. И этих чтений нам хватило на всю зиму. Уверен, что это было самое уместное чтение в тех условиях и имело оно огромное воспитательное значение. Очень жаль, что сегодня ребята ничего не знают ни о Макаренко, ни о его книгах. А мы в соответствии с правилами жизни, установленными Макаренко, пытались организовать свою жизнь. Ну, мы это громко сказано, это старшие мальчишки и девчонки муштровали нас по Макаренко. И это, как показала жизнь, было очень здорово.

Летом 1943 года, когда состоялся первый выпуск семилетки, встал вопрос о том, где же учится дальше. Ближе Тюмени школы десятилетки не было. Ну а если учиться в Тюмени, то где жить, как питаться. В Тюмень из Ембаево в школу не набегаешься. Всё-таки 20 километров в один конец. И тогда возникла идея поступления в военную спецшколу. Миша, Марк и Веня Родионов поехали в Омск, где работала приёмная комиссия во все спецухи области. Когда они в 1943 году приехали поступать в военную спецшколу, то на месте выяснилось, что мальчишек 1927-го года рождения, которым в том году исполнялось по 16 лет, ещё брали, а вот родившихся в 1926 году уже нет. Потому, что им в 1943 году исполнялось 17 лет и видно считалось, что смысла принимать их в спецшколу, уже нет, так как уже через год их можно забирать в армию. И кстати, осенью 1944 года Веня Родионов был призван и направлен на Дальний Восток, в школу стрелков ; радистов, которую успешно окончил и воевал с Японией в 1945 году. С ним вместе воевал и двоюродный брат моей жены Боря Кротов. Ну, а Миша и Марк сдали экзамены и поступили. Причём Миша в 1- ю Московскую спецшколу ВВС, а Марк в артиллерийскую спецшколу. В 1945 году, они оба перевелись в Ленинградскую спецшколу ВМФ, и надолго связали свою жизнь с Флотом.

Увлекаюсь, увлекаюсь, увлекаюсь.

Простите меня, и давайте снова вернёмся в детство.



ГРАЧИ



 Расскажу вам об одном приключении, в котором я пережил ужас до жути с одной стороны, и счастье до эйфории с другой.

Я уже вам говорил, что война согнала с западных территорий и птиц и зверьё. Может быть поэтому, а может быть были и другие тому причины, но птиц в местах нашего обитания было множество. Ну, например гнёзда чибисов на кочках в пойме озера мы находили довольно часто. Пореже натыкались на утиные. Сорочинных гнёзд в сосновой роще между Ембаево и Яром мы знали множество. Мы знали адреса совиных и соколиных гнёзд. И очень важно, что мы знали, и свято блюли два постулата:

 — два раза в одно гнездо без крайней нужды не лазать;

 — и все яйца из гнезда забирать нельзя.

Некоторые яйца мы ели, а из некоторых, предварительно выдув содержимое через два проделанных иглой в скорлупе отверстия, делали коллекции.

Я намеренно опустил гнёзда грачей, потому, что именно там я и натерпелся и нарадовался.

Никогда и нигде больше я не видел таких грачиных гнёзд, как там, в Ембаево. Грачи селились над кладбищем. Селились в огромных гнёздах, которые были сооружены на двух или трёх соснах. А сосны на кладбище, которое, как и сейчас располагается между Ембаево и Тураево, на высоком берегу озера, это настоящие корабельные сосны, и стоят они там группками по две, три штуки. И огромного размера гнёзда, может быть на тридцать, пятьдесят грачиных семей парят там, в небе, высоко над кладбищем. Стволы сосен постоянно раскачиваются ветром и поэтому между стволами сосен и гнездом, с какой нибудь стороны всегда существует изменяющийся в размере зазор. Грай стоит оглушающий, птицы непрерывно взлетают и садятся. А когда появляется враг, например, в лице сокола или ястреба, то, как говорит один симпатичный киногерой — «Картина маслом». Ощущение такое, что смещается и время и пространство.

И вот весной 1942 года небольшая группа исследователей в возрасте от 9 до 11 лет отдыхала у самого берега озера, под яром, у кладбища. Не обратить внимания на этот грай над головой было невозможно, а поскольку именно в этом походе мы нашли и тащили домой небольшой лист старого кровельного железа, применение которому ещё не было определено, то идея возникла сама собой и в нескольких головах сразу. Через минуту мы, ничего предварительно не обсуждая, уже выбирали группу деревьев поддерживающих самое большое гнездо. Орали мы так, что, по крайней мере, нам грачей слышно не было. Поскольку мы все были в том возрасте, когда детская уверенность в своём бессмертии ещё не полностью выветрилась из голов членов этой безбашенной компании, а остановить нас было попросту некому, то через минуту, три наиболее полных идиота, уже лезли, каждый по своему стволу, но к одному парящему в небе гнезду. Страшновато стало уже метров через десять, но подбадриваемые криками снизу и редкими, но всё же попадавшимися короткими обломками сучьев мы лезли и лезли вверх. Наконец мы добрались до кроны и смогли передохнуть. Правда, через мгновенье Димка Лукичёв сказал:

 — Лезем в гнездо, пока не испугались.

Но сделать это оказалось не очень просто потому, что живое сечение зазора между стволом и гнездом дышало из-за покачивающихся сосен. Господи, думаю я сейчас, пожалуй, впервые осознавая весь ужас возможных последствий этой нашей тогдашней затеи — « А если бы чуть сильнее ветер? А если бы…», — просто волосы дыбом. Короче говоря, мы проскальзываем наверх гнезда, и только тут в полной мере понимаем, с кем мы связались. То, что они нас не любят, то, что они нас мало боятся, это они нам очень доходчиво и убедительно показывают. Они огромной толпой вьются над самой головой, они атакуют, они орут и кроме всего они еще и гадят на нас. Но мы тоже не дураки. Один из нас машет курткой над головой, двое других быстро собирают по два, а где и по три яйца из грачиных гнёздышек на которые поделено это, по-другому и не скажешь, гнездовище. Собираем мы яйца в наши зимние шапки и быстро, одну за другой спускаем их на шпагате вниз. И вот тут, пока одна из шапок с яйцами спускается потихоньку вниз, я впервые поднимаю глаза. Господи, именно эта картина иногда и снится мне в самые счастливые ночи. Там, далеко внизу, озеро, а за ним, до самого горизонта пойма, покрытая колышущейся травой, пойма окаймлённая рекой по которой тихо, тихо движется белый как лебедь пароход. Чуть повернул глаза вправо, а там, на фоне голубого неба, в белых парашютах облаков, летящие купола и минареты Ембаевских мечетей. Я ещё мал, чтобы суметь объяснить, почему так легко и одновременно тревожно. Но ощущение необыкновенной красоты увиденного и сегодня волнует сердце.

Но всё, даже самое прекрасное это миг, а вот бесконечный ужас спуска, я бы пережить ещё раз не хотел. Я даже рассказывать об этом без дрожи не мог. Когда мы спустились, то руки разжать не могли. Мне кажется, что и руки и ноги ещё некоторое время хранили в своей мышечной памяти округлость ствола сосны. А живот и грудь все шероховатости её коры.

Через некоторое время мы отошли, и когда дело дошло до яичницы, приготовленной на нашедшем себе применение листе железа, мы уже чувствовали себя настоящими пацанами.

Чтобы закончить эту историю скажу, что, несмотря на все клятвы, кто-то нас продал, и когда мы, примерно через неделю, снова пришли на кладбище, чтобы повторить попытку, нас уже ждала засада из старших мальчишек, от которых мы получили такую взбучку, что следующие три весны грачи плодились спокойно. Если честно, то все «скалолазы» были даже рады такому исходу, потому, что они-то помнили почём фунт лиха на спуске.









САНКИ



Что еще я помню о том времени? Но, так помню, что если об этом думаешь или рассказываешь, то и сегодня ветер свистит в ушах, и сердце замирает.

Ну, вот вам, например, пара слов о сибирской осени. Только один пример. Через год после приезда в Сибирь, когда мы пообвыкли, и уже знали, что вот сейчас, в одну безветренную ночь озеро встанет в абсолютной тишине, и толщина льда будет нарастать быстро, быстро потому, что днем нет плюса, а уж ночью такой минус, что лёд намерзает, намерзает и намерзает. И вот уже через три, четыре дня толщина его сантиметров десять и мы уже бегаем по нему вовсю, а к концу октября толщина льда уже сантиметров сорок. И в нём такие метановые пузыри, и так здорово лёд над ними разбивать и поджигать газ. И красавцы плавунцы, вмёрзшие в лёд. Огромный каток размером на десять квадратных километров. Ну, где-то у озера ширина и не километр, а поменьше, но уж длина то именно такая. Причём часто это происходит ещё до снега. Представьте себе этот каток!

Но вот пошёл снег. Телеги на прикол, и с этого момента на всю зиму санный путь. Наша водовозка тоже становится санной, и воду черпают в бочку из проруби. Подъём от озера к Ембаеву пологий и очень длинный. И вот этот подъём начинает потихоньку обмерзать из-за воды, которая всё время выплёскивается из бочки. И так потихоньку — потихоньку намораживался ледяной спуск — каток. Лошадь хорошо подкована, и вести ее стараются так, чтобы она не поскользнулась, и не сломала ноги. Спуск пологий, и она справляется. Постоянно ломом разбивают наледь, но не на всю ширину, потому, что ширина спуска позволяет. Остаётся и для нас достаточно места. Мы наблюдаем, но не ждём. Мы готовим «сани», мы собираем мерзлые коровьи лепехи. И чем больше и толще была замороженная лепеха — тем больше было счастья. Снизу ее поливали водой, намораживали так, чтобы образовалась ледяная корка. Корку шлифовали, и потом на этой лепехе с этой длиннющей горы скатывались. Длиной спуск был метров сто, и разгонялись мы до свиста в ушах. И какое же это было счастье для нас! Ну, кто еще в детстве мог на коровьей лепехе гонять по ледяной горке, я не знаю.

А вот обычных санок у нас не было. Правда где-то в 1943-м или 1944-м году нам вдруг привезли выбракованные военные лыжи. Не знаю, чем они были плохи, но для боевых условий не годились. А нам досталось пар десять лыж — тяжеленных, еле таскали. Но мы все равно на них катались и были счастливы.



ЕМБАЕВСКАЯ ФЛОРА



Ембаевская флора это особая часть нашей прекрасной ребячей жизни. Весна, а весна в Ембаево дружная, и снег синеет уже в марте, а поскольку он глубокий, то соступив с натоптанной тропинки, или наезженной дороги, ты очень быстро проваливаешься и попадаешь в воду, которая мощными потоками журчит под снегом. Счастье, что снег уходит быстро. Начинается половодье. Тура соединяется со своей старицей — нашим любимым озером. Очень быстро теплеет, и в мае мы вовсю купаемся в мелких, хорошо прогретых озерцах оставшихся от разлива высыхающей протоки между Турой и озером. Сейчас я не понимаю, как мы умудрялись не болеть. Просто уму непостижимо, но это факт. Первая радость ребятни это вскрытие ямы с картошкой. Это целый ритуал. Сначала аккуратно отбрасывается земля укрывавшая яму с картошкой, потом солома, и вот он верхний слой. Картошка не замёрзла, но в верхнем слое крахмал начал чуть, чуть сахарить. Вот в этом и прелесть. Картофелина чуть сластит, похрустывает, ну просто яблоко и всё тут. Ну, это также как зимой натереть корку чесноком и закрыв глаза представлять себе, что ты ешь хлеб с колбасой. При хорошей доле фантазии жизнь так хороша.

Неприятность этого времени это обязательный и поэтому противный сбор проклёвывающейся крапивы. Той самой молодой крапивы, из которой нам варят обалденной вкусноты щи. Их варят с картошкой, морковкой и потом сдабривают зелёным диким луком и молоком. Но последнее редко, а лук мы собираем всё там же в пойме. Этот дикий лук из поймы я вспомнил, когда впервые увидел шнитт-лук на участке нашей с Мариной дачи. Знаете, аж сердце екнуло узнаванием, и я много лет не давал убрать его, и заменить на какой либо другой. Ведь он был свой, это был лук моего детства, и он вылезал прямо из под снега. Потом приходила пора щавеля. Прелесть лука и щавеля в том, что это охота, это добыча и поэтому мы это делаем с удовольствием, с соревновательным задором, но всегда, необъяснимо как, в меру. Всё-таки мы уже деревенские и понимаем, что взять нужно столько, сколько можно за один раз съесть. Иначе завтра уже нечего будет собирать. Мы уже не потребители, а рачительные хозяева. Потом, когда переросла крапива, отошёл щавель, флора становится игрой, а не подкормом для интерната. Всё у нас постепенно. Ушло одно поспело другое. Всегда есть что-то, что для радости. Ну, кто из сегодняшних ребятишек знает, как вкусен спелый паслён? Думаю, что мало кто. Ну ладно паслён, а конопля? Испокон веков на Руси конопляное масло всегда было в обиходе. И оно, по моему мнению, вкуснее масла из подсолнечника. А уж то, что жареные семена конопли в разы вкуснее семечек, так это совершеннейший, многократно проверенный ребятнёй факт. Другое дело, что в то время никому и в голову не могло придти о каких-то наркотических свойствах этого растения. В страшном сне не могло. Мне кажется, что и узнали-то в России об этом после подписания в 1961 году конвенции ООН о борьбе с наркосодержащими растениями. А так вспомните фонтан «Дружба народов» на ВДНХ. Так вот там конопля, подсолнечник и пшеница представлены в камне. И заслуженно.

А конопля, причём конопля выше нашего роста, росла огромными зарослями по околице Ембаева, и когда она созревала, то нужно было только очень аккуратно ссыпать её семена из кистей в любую ёмкость или прямо себе за майку, а потом жарить на сковороде, поддерживая маленький огонь в костерке и помешивая ложкой. Господи, как же это вкусно и сытно. Вот я сказал в костерке, а был ведь у нас и ещё один способ. Мы делали из глины маленькие кирпичики, из них печку размером 25 на 35 и высотой сантиметров 15 ; 20, вооружали вытяжной трубой высотой сантиметров в 20 ; 30 и затапливали кизяком. Кирпич обжигался, и на этой печечке можно было поджарить и сварить, всё что угодно. Мы подсмотрели эти печечки у местного народа. Их возводила детвора, чтобы на дворе, дымом кизяка гонять комаров. Ну и приготовить, что-нибудь. И они были разного размера, не печку же в доме летом топить.

Помню, был такой замечательный период времени, когда шла клубника. Садовых ягод никаких не было, а вот степная клубника была! Там же лесостепь, причем леса, кроме сосновой рощи между Яром и Ембаево, практически никакого не было. И по этой степи, построившись фронтом человека в 3-4, двигаемся потихоньку и принюхиваемся. Вот пахнуло, и кто-то кричит — «Пахнет, ребята пахнет!». Это значит, что пахнет клубникой. А день жаркий, клубника пахнет ароматно — сил нет! Все подтягиваются к этому месту, выходим на полянку, травка мелкая — мелкая, и на этой поляне пятна желто — розового цвета. Это мелкие кустики с ягодами, а ягоды крупные, с трехкопеечную монету и мельче. С одной стороны ягоды розовые, с другой — желтые, очень спелые. Аромат такой, что это просто не передать. А вкус незабываемый. И самое удивительное, это то, что мы искали ее, не как обычно, ну так, чтобы под ноги смотреть, а по аромату. Вот такое прекрасное воспоминание.

Ну, а грибы! Каких мы собирали маслят в нашей сосновой роще и по её опушкам. И главное сколько! Корзинку за час, это как нечего делать.

И всё это вместе было бы воистину счастливым детством, если бы время от времени не перемежалось страшными, по настоящему трагическими событиями, когда в село или в интернат приходили известия о гибели близких и часто единственных родственников. А сведения эти приходили, и приходили часто, потому, что война шла кровавая. Жуткая, страшная война.



КИНО

За всю войну я видел только два фильма и несколько военных киносборников. Причём один фильм в Ембаево и это был понравившийся нам фильм о бравом солдате Швейке.

А второй раз я был в кино в Тюмени. Как-то раз отец взял меня в Тюмень. Он туда часто ездил на различные совещания, по делам и для отчетов. Для меня же это было сказочное приключение потому, что за всё время военной эпопеи это был единственный случай, когда я ехал в город. Я помню, как мы приехали в Тюмень, напоили лошадь у будочки, похожей на ларёк, рядом с которой была долблённая деревянная колода. Ты отдавал пятачок, и тот, кто сидел в будочке, открывал кран и наполнял эту колоду или доливал ее. И лошадь пила из колоды. Это было похоже на современные колонки — автозаправки для автомобилей, только эта колонка была для того, чтобы поить лошадей. А иначе как их там было поить-то, не к реке же водить. Потом мы приехали к какому-то знакомому отца, у которого был очень маленький домик, и небольшой участок. Он работал где-то в Тюмени, то ли на заводе, то ли еще где-то. Мы оставили у него лошадь, и пошли с отцом в город. Я помню, какое на меня впечатление произвела Тюмень. Каменные дома, тротуары, магазины, народ, одетый по-городскому, ну просто полное обалдение. У отца ещё было время до совещания, и мы с ним зашли на рынок и купили муксуна горячего копчения. На рынке был небольшой навес и несколько высоких, мне по грудь столиков, где мы и разделались с этой рыбиной. Если честно, то я не припомню, чтобы мне приходилось, пробовать, что-нибудь вкуснее. Ну а потом отец довёл меня до кинотеатра, назначил время встречи, и ещё резервное время на случай, если совещание задержится и ушёл. И я вошёл в кинотеатр, в котором и пережил потрясение на всю жизнь. Я смотрел «Два бойца». «Два бойца»! Сеанс закончился, я вышел, и пошел смотреть во второй раз. Когда я теперь вижу этот фильм, то кроме удовольствия от самого действа, я снова, как когда-то испытываю все те ребячьи, именно те завораживающие ощущения, которые я пережил тогда. И я запомнил наизусть все песни. И «Шаланды, полные кефали» и «Тёмная ночь», то есть все, что Бернес там спел.

И когда я вернулся в Ембаево, а дождаться возвращения было самым трудным делом, то бессчётное число раз отдавая долг ребятам, в подробностях рассказывал им фильм, и пел песни из этого фильма. И рассказывая о фильме, я им рассказывал о Ленинграде, потому, что в кадрах видны улицы нашего детства, именно те по которым многие из нас ходили в детский сад, и видно как Андреев и Бернес идут по Суворовскому, и горит это узнаваемое здание на углу Красной конницы. Я как будто кинохронику про наш район увидел, как будто дома побывал, в родном, но военном городе. Всё это вместе на меня, совсем ещё мальчишку, произвело очень сильное впечатление.

Не уходит из памяти и 1945 год, когда мы, совсем ещё мальчишки обследовали это, долго ещё стоявшее разрушенным, здание на углу Суворовского и Красной конницы. Висящие в воздухе пролёты его разрушенных лестниц, обгорелые и местами обрушившиеся потолки и стены. И только много лет спустя, когда я по стечению обстоятельств работал именно в этом здании, я узнал, что во время войны здесь был филиал расположенного напротив, на другой стороне Суворовского проспекта, военного госпиталя, и какая страшная трагедия произошла тогда, во время пожара, запечатлённого в кадрах фильма «Два бойца».

А помните здание музея Суворова на углу Таврической и Кирочной улиц? Так вот оно тоже много лет стояло разрушенным, и я, бегая мимо него в спортшколу, которая располагалась напротив музея, любовался частично разрушенными мозаичными витражами на стенах этого музея созданными талантом и руками отца писателя Зощенко. В городе тогда ещё много было разрушенных зданий. Некоторые из них восстанавливали, а на месте других убирали завалы и делали сады. Один из таких садиков, на углу 8-ой Советской и Мытнинской улиц, сохранился до сих пор. Но сказал-то я о музее Александра Васильевича ещё и потому, что фильм «Суворов» был, пожалуй, единственным из виденных мной ещё до войны. Миша брал меня на этот фильм, и смотрели мы его в кинотеатре «Колизей», на Невском. И этот поход с братом, и сам фильм и зрительный зал кинотеатра с его звездами, мерцающими на потолке, как бы это ни показалось странным, я помню всю жизнь.



ШКОЛА



Всё! Война закончилась!! Победа!!!

О победе мы узнали во время уроков. Мы же учились в здании сельсовета, и за стеной у нас была комната с телефоном. А время уже майское, настроение победное, и мы как завороженные ждали именно этого звонка. И вот, наконец, ОН! Ну, прямо по звонку слышно, что это именно он! А когда мы, через открытые окна, услышали взволнованные и счастливые голоса, то нам и перевода не понадобилось. Мы через двери и окна высыпались на улицу и помчались к интернату. Наверное, наш счастливый ор был такой силы, что услышали нас ещё в тот момент, когда мы только выпрыгивали из окон и дверей школы. А когда мы примчались, то наши взрослые, вот ведь какие они эти взрослые, встречали нас с флагами и тоже кричали и радовались также как и мы, ну просто как дети. А потом, большой командой пошли в Тураево, потому что там-то телефона нет, и они дураки ещё ничего не знают о Победе! Господи, как же мы были счастливы. Счастливы все и те, кому война отдала живыми близких, и те, у кого проклятая забрала. Сдохла она ненавистная, сдохла! Ну, нет, дорогие мои, не сама она сдохла, а убили её и те, кто погиб, и те, кто выжил. Все вместе! Вместе! Все!

Когда мы усталые, наоравшиеся и напрыгавшиеся вернулись, то нас ждал праздничный обед. Он был такой праздничный, что и задолго до и много лет после я, например, такого обеда не видел даже, и долго потом вспоминал о нём, как о чём-то совершенно невероятном и неповторимом. И я точно знал, что именно такой обед и называется праздничным. В тот день нас накормили щами и картошкой с жаренным мясом. И мне кажется, что такого жареного мяса я не ел не то, что во время войны, но и никогда до неё тоже. И после всего этого роскошества, прямо на наших глазах, прямо тут же, за столом, был разбит деревянный ящичек из строганных досок и на столе появился куб, размером примерно 30 на 30 и на 30 сантиметров чёрного, совсем настоящего шоколада. Легенды о том, что он где-то хранится, ходили всю Ембаевскую эпоху, но так глухо, что даже истинные оптимисты плохо верили в реальность этого «целого шоколадного ящика». Но в день Победы любые чудеса возможны. И Ура, Ура и ещё раз Ура творцам самых невероятных чудес!

А уже через месяц, полтора мы уезжали в Ленинград!

Это счастье, счастье возвращения, было омрачено тем, что 17 Ленинградских ребятишек мы оставляли в Ембаево. Это были полные, абсолютные сироты, у которых война отняла всех. Мам, пап, бабушек и дедушек, других близких и дальних родственников. Всех! Долгие, напряжённые поиски родственников, которые по переписке вели в интернате, в их случае, результата не дали и наш родной город их не принял. Не решились чиновники собрать эту совсем осиротевшую детвору и вырастить дома, в Ленинграде. Трудное конечно было время. И может быть, им даже сытнее было в Сибири. Но мне до сих пор кажется, что если бы они выросли в Ленинградском детском доме, то это были бы самые преданные и благодарные своему городу Ленинградцы.

Но из песни слова не выкинешь, было так, как было.

А мы поехали домой. Поехали, правда, не в голубом экспрессе, а в той же теплушке. Но кого из нас это волновало? Да никого, потому, что мы ехали домой. И если честно, то и привередами-то мы не были. Ехали довольно быстро и это несмотря на то, что нам на встречу мчались военные эшелоны с западного фронта на войну с Японией.

И вот мы уже в Ленинграде!

Каким невероятно красивым, чистым и солнечным встретил нас наш родной город, я вам уже рассказывал. А в самом начале сентября освободилась наша комната, которую временно занимала дворничиха, и мы въехали в свою, памятную и любимую с детства квартиру 20, в доме 48 на 8-ой Советской улице.

В комнате нашей пусто, ни мебели, ни вещей никаких, ну просто никаких. Пусто! Я помню, что первой нас поприветствовала Ольга Васильевна Бобылева, переехавшая в квартиру 20, после того как флигель нашего дома выходящий на 8-ю Советскую пострадал от бомбы разрушившей дом напротив, через дорогу. Я уже говорил вам, что этот дом, и восстанавливать не стали и на его месте теперь небольшой садик. Так вот Ольга Васильевна сказала, что кровать мамы с папой, такая большая деревянная кровать, у нее, и она с удовольствием ее вернёт. И она ее отдала. Наш семейный круглый стол, за которым мы до войны обедали, я случайно в день переезда увидел внизу, в парикмахерской. Вот ведь удивительное дело! И когда мы за ним пришли, никто не спорил, нам его спокойно отдали. Красавец был стол, под черное дерево, круглый, с резными ножками, с арками внизу, куда ноги ставить. До чего же за ним удобно было обедать или собраться и поговорить! Ведь в те времена ещё не было ни телевизоров, ни магнитофонов, никакой такой техники. Патефона у нас тоже не было, который можно было бы слушать. Правда тогда люди ещё умели общаться и обходиться без организующей техники. Вот радиоточка в нашей комнате была, и висела эта черная тарелка слева от двери, также как и до войны. Вот значит, мамина кровать и круглый стол уже дома, кто-то, из соседей узнав, что мы приехали, вернул наш диван. Так что спать уже есть на чем.

Кроме того, мама заранее поговорила со своим братом Шурой о том, чтобы он какую ни будь, совсем для него лишнюю мебель ей отдал. И мы пошли за этой мебелью на Ковенский. А мы — это я сейчас расскажу кто это "мы". Это Миша, который получил увольнительную, Марк Эстрин, он тоже получил увольнительную (они оба учились в военно — морском подготовительном училище), и я, как самый крупный грузчик, большой специалист в этом деле. У отца, к сожалению, здоровья вообще никакого не было, и он уже не мог что-то нести или поднимать. Вот такая была небольшая компания. Мальчишкам, конечно, досталось по полной программе. Помню прекрасно и какого-то дядьку с тележкой. Тележку вы могли бы себе представить — это колеса от телеги, высокая, большая, легкие оглобли, перекладина, в которую он упирается, когда что-то перевозит. Тогда такими тележками пользовались люди, потому что транспорта другого не было, и это было единственной возможностью перевезти какие-то вещи. И вот процедура на Ковенском. Я держу тележку, чтобы она не упала, а ребята с этим дядькой спускают вниз письменный старый стол, зеркало, четыре стула и какой-то шкаф. Грузят на тележку, и от Ковенского (никто этому не удивлялся, это была норма жизни) мы едем до Некрасовской, затем по Некрасовской, которая от Греческого проспекта перетекает в 8-ю Советскую, докатываемся до Мытнинской и поднимаем это все на 6-й этаж. Елки ; палки, у нас вся комната уже и обставлена!

Вечер уже поздний, мама накрывает на стол. Картошечка, что-то еще такое, селедка, и у них бутылка. Выпиваем, ужинаем. Я, главное, выпиваю, вы можете себе это представить? Нет, обо мне речь, конечно, не идет. Они выпивают по рюмке, ужинаем. После этого мальчишки собираются и уезжают в училище, а мы остаемся дома. И это мой первый вечер после войны в своей родной комнате.

Когда мы переехали, мне стало понятно, что в нашей квартире, из довоенных наших знакомых только Сеня Гутман, со своей женой Аней. Все остальные люди — незнакомые. Ну, вот незнакомые, и все. Когда я был маленьким, до войны, для меня в нашей квартире все были мне не просто знакомыми. Они все для меня были как родня, и во мне души не чаяли. Так мне, во всяком случае, казалось. Я, видно, был компанейским парнем. Со мной дружили, с удовольствием в гости затаскивали, чем-нибудь накормить, угостить, поболтать со мной. Я был как птица ; говорун. Наши соседи как-то и жили очень дружно. Я помню, как на кухне нашей, была огромная плита. Она была метр шириной и два метра длиной! Там была прекрасная духовка, конфорки, ну совершенно замечательная плита. Но ее не топили, потому что, не могли же все в одно время готовить, а плиту целый день топить, так разориться же можно. Ну и тепло бы очень было. И тут появились примуса, керосинки, керогазы. И на этой старой плите, как на подставке, стоят все эти кухонные агрегаты. Сколько семей, столько соответственно и агрегатов, а на самой кухне столько же столов кухонных. А кухня большая, поэтому всем там места хватало. А вот до войны, наш дедушка, кипятил себе чай прямо в своей комнате, на спиртовке. Тогда спиртовки в ходу были. В керосиновой лавке продавался денатурат, и можно было пользоваться спиртовками. Кстати с этой кухни у нас был выход на черный ход. Черный ход — это была лестница, которая выходила во двор. Хорошая лестница, чистая. Внизу, на первом этаже, прекрасно оборудованная прачечная. Такие деревянные ящики — корыта из толстых, хорошо подогнанных, видно шпунтованных досок, для замачивания белья. Котел, где грели воду, дровяной конечно котел. Были еще и такие же корыта, в которых уже не замачивали, а стирали бельё. И доски, на которых можно было тереть это белье. Там вся наша лестница, все тетки из шести квартир, стирали белье. Естественно, что как-то по очереди они это делали. И на чердаке у нас сушили. Над нашей квартирой был свой отгороженный чердак. И там были натянуты веревки, на которых можно было развешивать белье. Ключи от чердака всегда были в нашей квартире. Вот к нам в дверь черного хода стучатся и говорят:

 — Соседи, ключ от чердака дайте, пожалуйста!

 — А вы, с какой квартиры?

 — А мы с такой-то.

 — Вернуть не забудьте.

Но потом когда мы друг друга уже знали в лицо, то никто ничего ни у кого не спрашивал. Чердак наш был замечательный, высоченные стропила. Ведь раньше-то в нашем доме, да как я думаю и во всех других домах, только несущие стенки были кирпичными, а перекрытия — деревянными. К тесаным бревнам перекрытий подшивные потолки, и штукатурка по дранке. Дранку представляете себе? Ну, если не представляете, при встрече расскажу. А сверху соответственно черный пол, по черному полу — паркет. В общем, как положено. А наверху — чердак. Пол чердака засыпан песком. И по этому песку мы ходили на чердаке. Песок видимо был, чтобы уменьшить вероятность пожара. И по чердаку можно было побегать, если конечно бельё не развешено, и это была замечательная забава. А на этой черной лестнице были площадки, и в обе стороны — окна. Одно окно выходило в наш двор, а другое — на небольшой дворик, где была баня. За нашим домом, тем же самым жандармским ротмистром были построены прекрасные, в шесть этажей бани. Ну, просто совершенно замечательные бани. Эти бани живы до сих пор, ими и сейчас пользуются, и называют их Мытнинские бани. Поскольку окна бани выходили во двор, то там были толстые рифленые стекла, чтобы не больно-то можно было рассмотреть, как там моются и раздеваются — одеваются. Летом бывало жарко, окна открывали, и к нам на лестницу иногда приходили мужики посмотреть на теток через двор. Это я тоже помню, бежишь по лестнице, а там стоят некие личности, и как будто разговаривают между собой. Но мы, и я, и мои друзья школьные, мы-то знали, для чего они там стоят.

Я очень быстро, наверное, на следующий же день собрался в школу. Должен вам признаться, что никакой любви к школе в моей памяти не храниться. Ну, была пара учителей, с которыми я в школе дружил. Но чтобы я имел удовольствие от этой школы — да никакого. Я ее окончил, с одной тройкой в аттестате. Можете на него посмотреть, вон он у меня в шкафу, в папке личных документов этот аттестат.

Школа, своим обилием гуманитарных предметов доставляла мне мало радости. Поэтому я много занимался спортом и участвовал во всех поголовно соревнованиях, какие только были — районных, городских, российских. А соревнования — это дело святое. И на соревнования с уроков меня отпускали. И для меня это было — как праздник. А в межсезонье мы здорово тренировались в Манеже, там был зимний стадион. Какое это было счастливое, замечательное время! Сколько в городе у меня было друзей среди спортсменов! Это была совершеннейшая элита, все эти ребята, которые занимались спортом, это была особая категория. Не обычные мальчишки и девчонки, а совсем уже другое дело. Очень я это любил, и в жизни мне потом это всегда очень помогало. И такая вот набранная мощь, сила взрывная, пластичность. Ну не в таких размерах, чтобы быть чемпионом там каким-то крупным, а так, в житейском плане это мне помогало, я был физически великолепно всегда подготовлен. Я занимался гимнастикой до второго разряда, прыгал с шестом, бегал сто и двести метров. Не мог бегать четыреста и восемьсот метров, не хватало дыхалки. И прыгать в высоту не мог. А вот сто, двести метров — это были мои дистанции, очень хорошо я это делал. Я на первый разряд бегал стометровку. Прыгал в высоту с шестом, потому что был мускулистым. Потом какое-то время я занимался греблей. Академическая была распашонка. В общем, счастливое было время.

Но учёба школьная мне радости никакой не доставляла, ну не любил я это делать. Да и вообще шкрабов всю жизнь ненавидел, не знаю уж почему. Не любил я эту муштру, эту казенщину, эти домашние задания, манеру преподавания. Эти совершенно непонятные для меня образы — образ Наташи Ростовой, например, тьфу ты, елки — палки! В общем, вся эта школьная эпопея радости мне никакой не приносила. А вот друзья у меня в школе были очень хорошие, и на всю жизнь сохранились дружеские отношения. Должен, правда сказать, что когда я однажды, уже взрослым, наконец, прочитал трепетную, волшебную книгу «Война и мир», то понял, что не недоросль я, а просто не дорос я ещё в те годы до понимания этой глыбы. А бездарные программы обучения и шкрабы и не могли донести до меня глубину, мощь и обаяние этой воистину великой книги.

что-нибудь такое очень интересное в моей школьной жизни… Вы знаете, нет. Ну не было, кроме спорта, ничего. Не хочу я ничего этого вспоминать, вот как-то у меня радостных воспоминаний по этому поводу нет. Во многом я и сам, наверное, виноват, не хватало у меня усидчивости, чтобы быть в школе независимым. Знаете, как это бывает там, да? Если человек учится хорошо, организован хорошо, учеба для него не составляет особых проблем, ему легко и просто. У него не остается таких горьких обид. А я несильно напрягался, а потом надо было какие-то итоги подводить. И я был должен браться за это, день и ночь сидеть, все это побеждать. Когда сачкуешь — огорчаешься, что сачкуешь, а когда авралишь — никакого удовольствия от аврала. В общем, школа — это не мой конек.

Совершенно особый набор предметов это математика, физика, химия и даже, пожалуй, биология, то есть осязаемые вещи, где не только учитель, даже не столько он, хотя и какой он тоже, безусловно, важно, а сам предмет изучения конкретен, постижим и поэтому симпатичен, и они мне давались. И это уже было много, хотя со школой совсем не мирило.

Ну, вот кончилась, наконец, слава богу, эта школа. И я пошел поступать в Горный институт, на геофизику нефти. Пришел сдавать математику. Какие-то пару экзаменов я очень хорошо сдал, и вот пришел на третий — на математику. И принимала у меня математику, надо же, до сих пор помню ее фамилию, профессор Соколкова. Она очень долго работала в Горном институте. Та еще была сволочь. Она вообще считала, что в институте, на этих факультетах — геофизика нефти, и еще там какие-то, подобные, должны учиться девочки. А мальчишкам там делать нечего, они должны идти в геологоразведку, или на шахты. А мне как раз очень хотелось туда, где она меня, и других мальчишек тоже, не видела. И естественно, практически всех ребят она завалила. Видно ей это было просто. Я вот помню, стою у доски, готовлюсь отвечать. И надо же, мне попалось то, что я прекрасно знал. Я все тщательно написал на доске и спокойно ждал, когда она подойдёт. А рядом, через две доски (а там рядом четыре доски стояло), девочка знакомая по Курорту, по Сестрорецку, которая вытащила точно такой же билет. И она все поглядывает на мою доску и списывает, списывает. И все списала. И эта девочка получила пятерку. Мне же Соколкова даже отвечать не дала. Подошла, посмотрела на доску, и спрашивает:

 — Вы в какой школе учились?

 Я говорю:

 — В сто семьдесят девятой, Смольнинского района.

А она в ответ:

 — Придется в школу позвонить и сказать о дурной подготовке учеников. Идите.

И выгнала меня с экзамена. Я совершенно обалдел. Защищаться я тогда не умел. Думаю, что же мне делать-то, елки-палки. А перед этим нас всех заманивали через райком комсомола в летное училище, на реактивные самолеты. И мы дружно, человек шесть мальчишек из нашего класса, туда пошли. Но ни один из нас медицинскую комиссию не прошел. Значит, раз не получилось, вот я пошел второй раз, и опять не получилось. Расстроился и думаю — никуда я не пойду и не хочу я ничего, и вообще пойду работать. У меня ещё год до армии, поступлю позже. А тут Яшка, мой брат двоюродный мне говорит:

 — Иди, в наш институт, ты там будешь просто героем, — а он уже второкурсник и отличник, и общественник.

Я с этим к папе. А он смеется:

 — Что это за специальность такая для мужика — финансово ; экономический институт?

Тогда это было совсем не в моде. Но потом поразмышлял и говорит:

 — А может быть. Не в армию же идти. Поучись год, потом разберешься.

Я пошел и сдал все экзамены на «отлично». Ну, просто на «отлично». И начал там учиться. А когда мы, сдав экзамены, пришли в аудиторию, то оказалось, что процентов тридцать — это ребята, которых прислали из республик, национальные кадры. Те как будто вообще в школе не учились. Ну, там грузины, казахи — как будто они не в Советском Союзе учились. Ректоры это прекрасно видно понимали, знали заранее и поэтому начали мы со школьного курса. Вот ведь какая была история! А поскольку делать мне было совершенно нечего (первый год — практически одни общеобразовательные предметы, повторение школьной программы), то я стал выступать как консультант. Были в нашем потоке трое грузин. Они снимали на 6-й Советской комнату, а родители им присылали пачки денег. Это просто удивительное дело было! Вот они в меня и вцепились:

— Володя, ну давай, помогай разобраться!

 Ну, я им и помогал. Но между этими «помогай разобраться» я участвовал во всех институтских соревнованиях, какие только были. И на доске почёта появилась информация, что я чемпион института в беге на сто метров, и мой портрет, двести метров, и мой портрет. Соревнования по гимнастике — я и там чемпион. Жуткое дело! В общем, я спортсмен, все знаю, и чувствую, что мне там учиться просто, как не фиг делать. И я, вот так и живя себе легкой и веселой жизнью, еду однажды в трамвае со стадиона и глазам своим не веря читаю объявление — «Дзержинка производит дополнительный набор». Я вышел из трамвая, перешел на другую сторону улицы, и доехал до Дзержинки. Зашел, выясняю, что же за история случилась. Оказывается да, действительно, история случилась. Набрали полный первый курс дизельного факультета, но вышел приказ — часть этого набора отправить в город Пушкин и организовать там Высшее Военно ; Морское Инженерное Училище для подготовки инженер ; механиков для надводных кораблей. А на дизельный факультет Дзержинки, где готовят инженер ; механиков для подводных лодок, произвести дополнительный набор.

Я в Институте беру справку, что я студент и о том, что я все экзамены при поступлении к ним сдал, и при этом пишу заявление о том, что я ухожу из института. Очень я их тогда расстроил, но задержать меня не могли, так как я поступал в военное училище. А это в те времена было делом святым. Поехал в Дзержинку, сдал документы и прошел медкомиссию. Дальше мне предстояло только одно, исключительно важное в наши советские времена испытание — мандатная комиссия. Вы, ребята, себе плохо представляете, что это такое. И чтобы вы себе представили, что это за действо, я вам расскажу.

Все, сдавшие экзамены и прошедшие медкомиссию, готовились к прохождению мандатной комиссии. Мандатная комиссия проходила в кабинете заместителя начальника училища по научной работе. Большущий стол, за этим столом сидит человек двадцать уважаемых людей в разных чинах. Уже много лет прошло с тех пор, а было это, кстати, в октябре 1951 года, но помню всё. По одному нас туда приглашают. Один там побывал — нормально, второй — нормально. Но успокоиться нам не дали. Потому что третий вышел совершенно расстроенный. Оказалось, что он скрыл при поступлении, что он сын врага народа. Я себе представляю положение этого парня, он учился в Политехническом институте, перешел на второй курс. Ну, трудновато материально, да и вообще мечтал стать моряком. Тут вдруг читает это объявление, забирает в Политехе документы, приходит, его принимают. И на мандатной комиссии вдруг оказывается, что его отец был осужден как враг народа. Чтобы вы представили себе ситуацию, с пятьдесят четвертого по пятьдесят шестой год практически все эти люди были реабилитированы, потому что сажали то их по надуманным статьям. Время было такое. Но, тем не менее — сын врага народа. Скрыл при поступлении. Мандатную комиссию не прошел. Таких у нас было человек семь в результате.

И вот такое волнение началось. Может, я знать не знаю, а у меня дядя был врагом народа. Я вполне мог этого и не знать, как вы сами понимаете. Но пройти-то испытание надо. Наконец приходит моя очередь. Вхожу. Докладываю, кандидат такой-то прибыл для прохождения мандатной комиссии. А как себя вести, научили. Ко мне поворачиваются все головы. Одна голова вдруг спрашивает:

 — А кто был ваш дед по материнской линии?

 Ну, вы-то уже знаете, кто были мои деды. А я тогда поменьше знал историю своей Родни, но, тем не менее, сказал, что дед был наборщиком в одной из Петербургских типографий. Замолкаю. Тут я смотрю, что почти все комиссары поворачиваются к одному из своих членов, а тот задумался, посмотрел в какие-то бумаги и говорит:

 — Правильно.

Тогда все опять ко мне поворачиваются, и кто-то другой спрашивает:

 — А кто был ваш дед по отцовской линии?

Я рассказываю, кто был мой дед по отцовской линии. Все опять поворачиваются в сторону этого специалиста, который, как видно, заранее готовился и представлял определенные заинтересованные круги. Все на него смотрят, он очень важно кивает головой и опять говорит:

 — Правильно.

Затем мне задают еще десяток вопросов, о которых я сейчас совершенно не могу вспомнить. Хотя нет, вспоминаю. Где работает моя мама, где работает папа, где я был во время войны и я отвечаю. Наверное, вопрос о том, где я был во время войны это важно на предмет того, а не скрыл ли я вдруг, что я был на оккупированной территории. Если был (а такие случаи были), то тоже беда. Потому что кто же знает, а вдруг тебя там, восьмилетнего, наняли в румынскую сигуранцу, или ещё хуже того — в немецкую. Короче говоря, все вопросы мне были заданы. Никто мне ни плохого, ни хорошего ничего не сказал. Сказали только «Свободен». Но я уже знал, что «Свободен» — это положительный признак. Вышел. Тем, кто был сыном врага народа, решение комиссии говорили сразу. У всех остальных, до самого конца этого приключения был общий мандраж, так как никто не знает, чем кончится мероприятие, которое решает твою судьбу. Но, тем не менее, при публичном подведении итогов, оказалось, что я никого не обманул, и меня включили в список для представления в приказ на зачисление.

На следующий день, очень рано утром нам зачитали этот приказ, и переодели. Переодели в светлые робы и дали ботинки. Все это было не новое, естественно. Роба — это такая моряцкая одежда, она бывает синего и белого цвета. Белая роба — плотная и толстая, как будто для работы сварщика, а синяя — полегче, как будто для слесаря. На флоте и сейчас два этих вида роб существует. Гюйсы — это морские воротники. И бескозырка, но без ленточек, как у украинского писателя Шевченко. Смотрели фильм про Шевченко? Там все солдаты ходили в бескозырках без ленточек. Вот и мы так же.

И главное, что нас тут же, после прохождения мандатной комиссии, успели обрить наголо. В общем, красавцы. И началась наша кандидатская служба. А служить кандидатами мы должны были до 7-го ноября. 7-го ноября присяга, и тут уже нам выдали полный комплект всех радостей — форму № 3 парадную, ботинки нормальные, носки новые. Остальные всякие вещи — ленточки на бескозырку, шинель, бушлат — в общем, много всего, трудно даже сейчас и перечислить.

Должен вам сказать, что в конце октября мне кто-то говорит — «Гесин, там, на проходной к тебе кто-то пришел. Выйди». Выхожу на проходную. А проходную вы себе представляете — Адмиралтейство, главная арка. Слева от арки двери, там и была проходная. Кстати, мне кажется, что она и сейчас там. Выхожу на проходную — мама. Посидела со мной, поговорила. Смотрела на меня больными глазами, видно было — жалеет. Так тихонько мне говорит:

— Сыночек, а может быть, пойдем отсюда? Ну, их всех.

Я ей говорю:

 — Мама, но я же так этого добивался, мне так хочется быть военным моряком.

Она покачала головой и говорит:

 — Ну, дурак совсем. Боже мой, ну какой же дурак.

 Но, тем не менее, понимала — ну что со мной сделать, если такой, малость лопоухий. И ушла. Поговорила со мной, пообнимала меня, и ушла.

Долго потом вспоминала мне этот свой приход в мою бытность кандидатом в курсанты. И правильно делала, что вспоминала. Я это тоже всю жизнь вспоминаю. Стоило мне тогда послушать маму, и я бы встал на совершенно другую стезю. У меня был еще год в запасе до армии. Я бы на следующий год со своими оценками «отлично» за вступительные экзамены мог бы поступить в любое высшее учебное заведение. Никакая старуха — профессор мне была бы уже не опасна. Я мог поступить в любое учебное заведение, на любую специальность. Но нет, я тогда не знал счастья свободы. Я тогда не понимал, что такое быть студентом. Не успел распробовать.

А с другой стороны, как же здорово, что я её тогда не послушал. Ведь какую замечательную жизнь я, неслух, в результате прожил.



ВВМИОЛУ ИМ. Ф.Э.ДЗЕРЖИНСКОГО



Наступило 7-е ноября. Нам еще повезло, что кандидатский период был очень коротким, потому что для тех, кто поступил в июле, он длился на три месяца дольше. Но вот, наконец, пришёл наш день, день принятия присяги! Чёрт его знает, как воспринимают это молодые ребята сейчас, но мы тогда с полной ответственностью и осознанием важности происходящего, перед лицом своих товарищей поклялись Родине в верности. В этот день нас очень красиво одели и мы стали настоящими советскими военно — морскими курсантами. Сама процедура была очень здорово, прямо скажу парадно, организована. Я помню, как свое личное оружие нам передавали выпускники Факультета. Мы стояли напротив друг друга в парадном строю. Два таких разных по жизненному опыту подразделения, курс первокурсников — «салаг», принимавших присягу, а напротив нас курс ветеранов — выпускников. Среди этих выпускников были не только мальчишки, которые, как и большинство из нас пришли в училище после 10-го класса, отучились 5,5; 6 лет, и вот стоят напротив. Совсем нет, тогда, в 1951-м году напротив меня в строю выпускного курса стояли личности, стояли победители. Среди них был Герой Советского союза Егоров, который без ног командовал партизанской бригадой на Ленинградском фронте. В их строю стояли офицеры, мичмана и старшины прошедшие войну. У многих из них вся грудь была в правительственных наградах. Ведь в 1941-м году, когда началась война, и немцы подошли к Лужскому рубежу, то стало ясно, что в Ленинградском военном округе сил совершенно не хватает. И тогда во всех военных училищах города были построены курсанты первого, второго и третьего курсов, и была отдана команда — «Те, кто готов защищать Родину — шаг вперед!». Вы сами понимаете, что шагнули все, не осталось никого. Их вооружили винтовками Мосина образца 1891-го года и эти мальчишки, вместе с дивизиями народного ополчения шагнули на Лужский рубеж. И надо отдать им должное, они встали насмерть и не пустили немцев в город. И это именно их поднимал и вместе с ними поднимался в контратаки маршал Союза Советских Социалистических Республик Климент Ефремович Ворошилов. И, продолжая мысль о том, что у нас все-таки было много ответственных людей, не отдали тогда в эту мясорубку старшие курсы, а увезли из Ленинграда. Например, Дзержинку, куда я поступил учиться — на Каспий, в Баку. Всех, кто учился старше третьего курса, кому оставалось учиться год или два — их не отпустили на фронт, они доучивались. Потому что были люди, которые понимали, что война будет длинной и должны быть обеспечены офицерские резервы.

Из тех ребят, кто тогда шагнул вперед, выжило не много. Большинство из этих ребят погибли. И когда, в 1943-м году вышел приказ Сталлина вернуть всех курсантов в учебные заведения, так как и армии и флоту нужны были офицеры, то собрать удалось далеко не всех. Во первых их и в живых-то не так много осталось. А из тех, кто остался живыми, не все хотели возвращаться. И причин не возвращаться целый ряд. Эти смелые ребята, два года уже отвоевали, они либо офицеры, либо старшины, поскольку воюют грамотно. Они уже умелые солдаты, понимают, что их не так просто убить. У них сложилась определенная фронтовая жизнь. И они понимают, что войну надо довести до конца. И это главное. Немца еще гнать и гнать. И гнали! И гнали до самого конца войны!

И поэтому, в стоящем перед нами строю выпускников 1951 года было много ребят вернувшихся в училище уже после войны. Пожалуй, в тот год заканчивали обучение последние ветераны войны. Я помню среди них нескольких офицеров, помню одного главного старшину, очень красивого парня, широкоплечего, крепкого, сбитого, уже настоящего мужика, лет 26; 27. Он всю войну провоевал, вся грудь в орденах. Войну заканчивал старшиной в моторизованной бригаде морской пехоты. Старшина — это вообще фигура, а в технике это имеет особое значение. Настоящий, видно, мастер своего дела. Принять из их рук оружие — это было почетно, и это было по-настоящему ответственно.

Одели нас с иголочки. Форма новая, красивая. Но вот шинель сидела на мне, как на мешке с картошкой. Один из выпускников посмотрел на меня внимательно, и сказал:

 — На-ка малый мою шинель, на память. Не забудь только лычки спороть, а то у меня их малеха больше, чем у тебя. Конечно больше, ведь он пятый курс закончил. Я, конечно, их спорол, и пришил свою одну. Но шинель была настоящая, сшита великолепно. Я все училищное время, шесть лет, так ее и не поменял. Так в этой шинели и отходил. Она мне очень нравилась, просто очень. И она второй раз заслужила наградные 5 галочек на рукаве. Чувствовал я себя в этой шинели настоящим моряком и часто вспоминал этого парня. Вот такая красивая деталь тех дней.

Но должен вам сказать, что привыкать нам к службе было очень нелегко. Во-первых, нам надо было всем перезнакомиться. Это не всегда просто. У каждого свой характер, понимание и опыт жизни. Разный культурный уровень. Очень разные мы были, со всей страны. Но все неплохо учились, и все были настоящими советскими ребятами. А в то время школы были примерно равноценными. Потому что эвакуация столкнула с насиженных мест очень много приличных педагогов. Они оседали в местных школах и не возвращались, некуда было возвращаться. Поэтому преподавательский состав был более ровный по стране и довольно крепкий. И учили нас в те времена хорошо. Я это сейчас понимаю. Да, не любил я свою школу, но знания-то у меня были крепкие, не такие как у сегодняшних ребят. Сравниваю себя со своим Андрюхой, и при всём притом, что он очень хороший мальчишка, но то, что он знает из школьной программы, это просто жуткое дело, просто смех и слезы. С горечью отмечаю, что совершенно другой у сегодняшних уровень подготовки. И таких очень много, может быть и большинство.

Повторюсь, но очень важно то, что при всей разнице характеров все мы были гражданами Державы, гражданами в высоком смысле этого слова. И это помогло нам довольно быстро сплотиться в настоящую команду.

Второе — это порядок, режим. Первым, что сделал с нами режим — это то, что мы стали прибавлять в весе. За 3 ; 4 месяца мы прибавили от 3 до 10 килограмм. А поскольку при жёстком режиме нас гоняли, как сидоровых коз, то прибавка пошла в мышцы, и мы существенно возмужали. Кормили нас, честно говоря, не очень здорово. Хотя конечно по военно ; морской, курсантской норме, но, тем не менее — для нас это было непростое время, и есть хотелось непрерывно.

И третье, подбор офицерского состава. Командиром роты первого курса Дизельного факультета, на котором мы учились, был Павел Васильевич Кашихин. Павел Васильевич был совершенно замечательный человек и просто настоящий батя. Он к нам относился, как к детям. Мог потребовать, мог спросить, но заботливейший был человек. И ещё, что мне кажется очень важным, может быть даже самым важным, так это то, что предательство он не поощрял ни в каком виде. И вот вам пример. Мы где-то лопухнулись, что-то сделали не так. Рота построена, он объясняет нам нашу неправоту и, задав вопрос типа «Кто зачинщик» ходит перед строем и ждёт. Никто не заявляет прав на лидерство в этом конкретном озорстве, и ожидающий рядом заместитель начальника Училища по строевой части спрашивает:

— Павел Васильевич, выявили зачинщика?

— Нет, товарищ капитан первого ранга.

Через какое-то время всё повторяется.

— Павел Васильевич, выявили зачинщика?

— Нет, товарищ капитан первого ранга.

— Но кто-то же знает зачинщика! — Настаивает начальство.

Но Павел Васильевич и не пытается никого выявлять и в этом весь Кашихин. Понимая, что от Павла Васильевича поступка не добиться, и может быть, радуясь в душе преподнесённому нам уроку, начальство изрекает:

— Павел Васильевич, так назначьте зачинщика и примерно накажите!

— Есть, товарищ капитан первого ранга! — И не повышая голоса, командует:

— Всем на самоподготовку. Рота, вольно, — и через мгновенье чеканит:

 — Разойдись.

И мы видим, как они довольные друг другом уходят.

 И рядом с ним был помощник — Гриша Желтоногов. Это было нечто. Полная противоположность Кашихину. Он окончил училище береговой обороны, артиллерист. Флотских офицеров терпеть не мог. Был он, как мне кажется натуральный дегенерат, но это правда может быть только у меня такое ощущение. Как теперь говорят, будто отмороженный какой-то. И в каждой роте был вот такой придурок. Для чего это делалось — думаю, задача была такая, сломать наше свободолюбие и свободомыслие. Мы должны были забыть собственное «я». Если командуют тебе прыгнуть с трамплина, а воду не успели подвести, то ты должен прыгать. Беспрекословно и немедленно подчиняться, а не рассуждать о правомерности приказа и его целесообразности. Может быть, в этом была фишка? Кто знает.

Таких, как этот Гриша, я порой встречал в своей жизни, и все время поражался, из чего их делают, и где их воспитывают. Вот, например, в пять утра: «Подъем, в баню! Построиться!». Построились. Он идет мимо строя, оборачивается ко мне и говорит:

— Выйти из строя! — Я вышел.

— Где ваш ремень?

— На мне.

— Это не ваш ремень. Я спрашиваю, где ваш ремень?

А мой ремень и действительно ушёл в увольнение потому, что курсанту пятого курса сегодня делать предложение своей невесте и ему хотелось выглядеть с иголочки.

 — Мой ремень, — пытаюсь что-то объяснить, ещё не понимая, что мои объяснения ему и не нужны.

— Я не спрашиваю, где ваш ремень, я спрашиваю — где ваш ремень! — Уже визжит Желтоногов, и командует:

 — Искать ремень в тумбочке! — И я иду искать ремень в тумбочке, зная при этом, что искать-то там нечего. Я ещё не дохожу до тумбочки, как слышу:

 — Нашли ремень в тумбочке?

 — Нет.

 — Продолжайте искать!! — И тут же — Где ваш ремень?

 — Я его.. — И снова, перебивая меня Желтоногов кричит:

 — Я не спрашиваю, где ваш ремень, а я спрашиваю — где ваш ремень! — Без намёка на вопрос кричит он.

И вот так этот болезный мог довести любого до белого каления. Просто потрясающий совершенно человек.

Их, конечно, тоже воспитывала военно ; морская братва. Я помню, когда мы окончили первый курс, и стояли дневальными на выпускном балу выпускников 1952-го года, они с этим Гришей провели такую же экзекуцию, как он со всеми нами. И история о том, как Гриша серый ушёл с банкета, потом стала легендой. Гриша ведь всё это время думал, что он может безнаказанно изголятся над подчинёнными потому, что он неприкасаемый из-за своих офицерских погон, ну, а тут оказалось, что Гриша лейтенант, и они уже лейтенанты. А некоторые из них были не просто лейтенанты. кто-то пришел в училище с войны позже, и был уже капитаном, а при выпуске ему присвоили звание капитана третьего ранга. В общем, они этого Гришу помуштровали в туалете, таким же образом как это делал он сам, и сказали — «Если будешь обижать мальчишек, то конец твоей службе». То есть определенный укорот Гриша получил. Но ненадолго, потому что он был совершенно больной. И, тем не менее, надо признать, что эта сволочь научила нас беспрекословно подчиняться.

Командирами отделений у нас были ребята со старшего, третьего курса. Я их помню, этих ребят. У нас был командиром отделения Миронов. Такой был — любитель спеть, сплясать, комсомольский работник. Я однажды, когда уже не служил, ехал в поезде на Сиверскую, и смотрю, и он едет с двумя девушками, но выходит на остановку раньше. Мы успели перекинуться несколькими словами. Я его спрашиваю:

 — Как служба-то? Где служишь?

 — Я в Смольном, комсомольской работой занимаюсь.

Думаю, что у него и в планах не было служить на флоте. Но парень был веселый, озорной.

Эти ребята со старших курсов очень многому нас научили, потому что у них уже был опыт в этой жизни. И мы сами потом становились такими же старшинами. Я когда учился на четвертом курсе, тоже был старшиной в одном из взводов второго курса. Помню, как я старательно учил этих мальчишек дисциплине, порядку, и в том числе и вовремя стирать носки, например. Всем житейским и армейским делам, которым без вот таких «дедов», в хорошем смысле слова, некому научить. Не дедов думаю, а дядек. Как у Пушкина в лицее были дядьки, так и мы, когда учились на старших курсах, были дядьками у младших. Павел Васильевич Кашихин, общаясь с нашими младшими командирами, знал о нас очень много. Они же с нами были от подъема до отбоя, они только заниматься на лекции уходили, и на вечернюю самостоятельную подготовку. А так они все время были с нами. И, кстати сказать, у нас на всю жизнь сохранились с ними добрые отношения. Вся эта работа строилась на таких принципах, которые позволяли жить без взаимных оскорблений, унижений, без хамства. Старшиной мог быть человек очень требовательный, но требования никогда не носили форму издевки. И нас учили не ранить чувство собственного достоинства подчинённых. А Гриша Желтоногов был больным, и может быть специально изобретённым феноменом для прохождения курса молодого матроса. В каждом подразделении был такой, причем как мне кажется только на первом курсе. Видимо кто-то специально это придумал потому, что в период, когда нас «приучали понемногу и ходить и думать в ногу» такой отмороженный незаменим.

Я вот только, что привёл дурацкий пример с бассейном, но были среди нас ребята, которых и не надо было учить выполнять команды в силу их бесстрашия. Ну вот, например, сдавали мы экзамены по спортивной подготовке. И нужно прыгнуть с десятиметровой вышки. Как страшно прыгать с десятиметровой вышки может знать только тот, кто с нее прыгал. Или тот, кто испугался прыгать. Вот, забираешься на эту вышку, а все твои товарищи вокруг бассейна. Тебе подается команда, прыгать можешь, как хочешь — ласточкой, тумбочкой, солдатиком или просто упасть. Но обязан прыгнуть. И что вы думаете? Не у всех это получалось, надо признаться. Учили тех, у кого не получалось. А вот был один, у кого это сразу получилось. Команда «Прыгай!», и он спрыгнул. И не всплывает. Проходит пять секунд, десять секунд — он не всплывает. Тогда старшина, который проводит эти занятия, прыгает в бассейн и вслед за ним прыгает и офицер, во всей своей офицерской форме, потому, что кому охота сидеть в тюрьме. Вытаскивают его, а это Витя Аксельрод. Чтобы вы не перепугались скажу, что этот бесстрашный, умный и очень хороший человек прожил замечательную, большую жизнь и, к сожалению умер. Умер в прошлом, 2013 году. Светлая ему память, замечательный был человек. Когда он выпустился, то попал на Дальний Восток, и служил там, на «малютке» — подводной лодке 15 проекта, командиром БЧ-5. Был одним из лучших командиров БЧ-5. Я был знаком с командиром его лодки, пересекался с ним по своей работе. Высочайшего уровня уважения к Вите был его командир. Витя прекрасно знал свое дело, и смелый был до отчаянности.

Так вот, Витя. Его вытащили на берег, сделали искусственное дыхание, откачали, и спрашивают:

 — Ты что, ушибся?

 — Нет.

 — А в чем дело-то? Ты, что плавать не умеешь?

 — Да, не умею.

— А что же ты прыгал?!

— Так команда была.

Вы можете себе представить? Скомандовали, и он прыгнул. С десятиметровой вышки. А что он плавать не умеет, так он об этом, как и не вспомнил. А спросить его об этом никому в голову не пришло.

Итак, первое, это дисциплина и порядок. Второе, учёба. И третье, это непрерывные физически работы — убрать снег, еще что-нибудь такое сделать. Обязательная физподготовка — пробежка, зарядка утром в одних тельниках, в любой мороз. Очень строгий режим — завтрак, обед, ужин. Все вовремя, все рассчитано по калориям. Нам не хватало, но честно скажу — не хватало только на первом курсе. А вот когда мы стали старше, нам столько еды, сколько нам давали, и ненужно было. Помню, как на 5-м курсе мы собирались за бачком и смотрели — сегодня вот такой суп, и говорили даме, которая бачки эти разносила, посуду убирала — «Отнеси на первый курс». И она этот бачок с супом несла на первый курс. Или так же бачок со вторым. Мы почему-то совсем немного ели, нам всего хватало. Как видно, по калорийности все было на своем месте. А на первом курсе уставали как собаки, потому что если не было какого-то наряда, то нас обязательно ставили охранять тумбочку. И стоишь ты эту вахту «у тумбочки» с ноля например часов до 4-х, а потом падаешь без памяти на два часа поспать, и на занятия. Короче говоря, время было не простое. Но мы были молоды, у нас хватало времени, желания и сил дружить, ходить в увольнения, ухаживать за девчонками, встречаться со школьными друзьями, и даже на театры время находилось. Очень активно занимались спортом, и это всячески поощрялось.

При всём при этом учились мы очень старательно. На лекциях нам, конечно, было трудновато, потому что уставали. И если лектор монотонно читал лекцию, то многие придремывали тихонечко. Некоторые научились делать это с открытыми глазами, так, что даже голова не склонялась. Наверное, были и такие, кто дремал, но всё слышал, не знаю. Разные были лекторы, и предметы были разные. Очень здорово занимались на самоподготовке, вечером. Она у нас занимала часа 3 ; 4. Сидели тихонечко в классах, делали различные домашние задания, спорили по технике, решали уравнения. Это было замечательное время, которое позволяло подтянуться всем. Мало того, что эта работа, становясь иногда коллективной, была исключительно полезной, но и интересно было тоже. Помню, нашего взводного старшину, Анатолия Косенко, тогда курсанта 4-го курса, который кроме того что был замечательным парнем, видно и сам хорошо учился. Так вот он часто приходил к нам в класс и говорил:

 — Ну что у вас сегодня сложного? — Мы ему, мол, такие-то интегралы.

 — Давайте-ка попробуем порешать их вместе.

И мы дружно вместе решали, причем не так, чтобы он спрашивал и тыкал нас неумех носом. Совсем нет. Он как видно был неплохим педагогом, этот наш командир и старший товарищ. Он нас увлекал решением, мы вместе с ним решали. Подшучивали друг над другом, спорили и находили общее решение. А поскольку все участвовали, то все и подтягивались.

 Среди преподавателей было много ярких личностей. Ну, например Толмачев, он читал нам математику. Ужасно смешной был мужик, замечательно читал свои лекции. Чтобы мы лучше запоминали, он придумывал всякие прибаутки. Читает лекцию о разложении ряда Тейлора и, так, между прочим, замечает:

 — Много было разговоров, что поставить в зад Тейлору, член Лагранжа иль Коши — оба члена хороши.

И это в наших мальчишеских головах оседало прочно. И для меня, да уверен и для других ребят тоже уже не возникало с этим проблем. И если стояла задача разложения ряда Тейлора, мы хорошо знали, чем история заканчивается, каким членом. Можно Лагранжа, а можно и Коши. Вот такой у него, у Толмачёва, был стиль преподавания.

А практику у нас вела Тамара Максимовна Вагер. Такая пожилая и интеллигентная дама. Очень строго нас спрашивала, но всегда исключительно выдержано и не оскорбительно. Если что-то не получалось, у нее находились и возможность, и желание помочь разобраться, понять. Причем она это делала для всех. И даже те, кто не отвечал в этот момент, не стоял у доски — все участвовали. И как это ей удавалось?

Должен сказать, что талантливых людей среди наших преподавателей было большинство. И учебный процесс был продуман и великолепно организован. И это, безусловно, сказывалось на нашей подготовке.

Была и еще одна очень важная причина, которая влияла на наше желание учиться. Это была причина, свойственная только бурсе. Был такой порядок — получил «неуд», в увольнение даже не готовься. У тебя его нет. Готовься пересдавать — для этого у тебя выходной день. Когда мы освоились, когда стали учиться получше, уже и троечку надо было пересдать. А если рядок троечек получается, то тебе уже точно не надо идти в увольнение, даже и не рыпайся:

 — Да товарищ старшина, я там все….

— Нет, нет, нет — давай, родной, подтягивайся.

И вы знаете, это имело большое значение, потому что мы же были мальчишками. Нам так хотелось к девчонкам, в кино, просто погулять. Хотелось выйти на Невский, прошвырнуться в военно ; морской форме — в бушлате, в бескозырке с ленточками. По-морскому одну взять в зубы, чтобы бескозырку не сдуло. Да, хорошее было время…

Парады — господи, как мы готовились к парадам. Совершенно потрясающе готовились. И я не скажу, что нам не нравилось. А если мы не принимали участие в параде, то мы линейными охраняли демонстрацию. И уж возможность потрепаться с девчонками во время демонстрации использовали на всю катушку. А потом был праздничный обед! Господи, праздничный обед — это в моей памяти всегда было что-то особенное. Например, на завтрак это могло быть яйцо. А на обед это мог быть кусок мяса, свинина, жаренная с картошкой. Этого, вообще говоря, в обычной жизни у нас не было. В обычной жизни — это каша перловая, или каша сечка, редко макароны (это как праздник), и капуста. Причем капуста квашеная. Некоторые, совсем домашние, капризничали, но в общей массе народ чересчур требовательным и не был.

Кроме этого, поход в столовую, это тоже было своего рода мероприятие:

 — Постройся на обед! — Построились.

— Равняйсь! Смирно! Нале-во! Шагом марш! — Пошли. Приходим.

— Вольно. Повзводно, в столовую, шагом марш.

А на первом курсе у нас было 4 длинных, деревянных стола. 4 взвода и 4 стола. И скамейки. Мы за них — быстро, быстро. А на столе стоят миски, хлеб и соответственно на каждые 6 человек по бачку с супом. А потом передадут и бачки со вторым. Ели с удовольствием.

Но не все было так просто. Был у нас такой, совсем кстати не плохой ротный старшина, курсант пятого курса Павел Попов, который, к сожалению не понимал, что мы есть хотим. А он уже расхотел, как и мы через годы, на 5-м курсе. Поэтому он садился, брал ложку в руки, пробовал суп, отодвигал от себя. Клал себе ложку каши и кусочек мяса. Нехотя это жевал, выпивал компот и командовал:

 — Рлота, встать! Как-то он не все буквы выговаривал.

А я в это время успевал только хлеб надкусить, чтобы суп начать есть. Это я помню как сегодня. Такая история со мной произошла раза три. Он не всегда так делал, видно задумывался иногда. И вот на третий раз я не встал. Он так спокойно мне говорит:

 — Курсант Гесин, встать! — Я ему:

 — Так не доел же. — Он не повышая голоса, он же не Желтоногов:

 — Встать!

Я ничего не ответил, и продолжал есть суп. После обеда меня вызывают к Павлу Васильевичу Кашихину. Там присутствует и наш ротный старшина. Павел Васильевич меня спрашивает:

 — Ты почему не выполняешь команду? — Я говорю:

 — Товарищ капитан, ну нельзя так с едой. — Он поднимает палец, и это значит, что мне надо заткнуться, и спрашивает:

 — Ты что, детдомовский?

— Да, детдомовский. Мне положено? Положено.

— Так, отставить. Помолчи-ка. Решение такое — объявляю тебе тридцать суток без берега. Это раз! Еще раз приказ не выполнишь, сядешь на десять суток, на губу. После третьего вылетишь из училища на флот. Всё. Вольно. Иди отсюда.

Я ушел. Честно сказать Павел Васильевич объяснять умел, и я всё понял и не только всё, но и навсегда. А с нашим старшиной видно была проведена воспитательная работа. Кашихин ему объяснил, что мы еще не такие ловкие едоки, и это надо помнить. Павел Васильевич был совершенно замечательный человек. И поэтому эта моя выходка сама собой сошла на нет, и дело не получило огласки. Без всяких эмоций, без того, чтобы выяснять, кто кого победил, мне за то, что я не выполнил приказ, вечером перед строем объявили тридцать суток без берега. И я, бедный, тридцать суток не ходил в увольнение. Но зато я до сих пор с надеждой думаю, что из-за этого нам стали давать нормально поесть. Хотя, может быть, нашему старшине это и не очень нравилось.

И все-таки всё было прекрасно. Мы могли заниматься спортом, учиться, были прекрасно одеты. К тем, кого не пускали в увольнение, приходили девушки. В основном, правда, приходили одни и те же девушки, и мы, дураки, называли их «константами». Они, в большинстве своём, совсем и не были плохими девчонками. Но очень хотели выйти замуж за кого-нибудь из курсантов, и этой своей напористостью настораживали. Были среди них и такие, с которыми кто-то дружил, дружил до пятого курса, а потом выпускался и, уезжая к месту службы, оставлял эту девушку танцевать с кем-то с первого курса. Правда, приходили и совсем другие девушки, настоящие подружки тех, кто не попал в увольнение. А вход был свободный. И если я знал, что ко мне должна прийти девушка, то выходил к двери клуба, встречать ее. Помогал раздеться, и провожал в танцзал, а там у нас был училищный оркестр. Это был оркестр, который играл при разводе караула, при парадах, на построениях. Он же играл и на танцах. Совершенно замечательный был оркестр. Поиграют всякие разрешённые танцы, вальс, мазурку, падекатр, падеспань например, а потом понимают, что всё уже, хватит. И как зарядят «Очи черные» или что-нибудь еще. И мы с такой радостью их слушали, танцевали под их музыку и очень их любили.

Так мы учились целый семестр. Потом сдавали экзамены. И у нас после зимней сессии было 10 дней отпуска. Отпуск я проводил дома. Какая это была красота — проснуться дома! У нас же было казарменное положение, нас даже в увольнение не выпускали с ночевкой. Утром нас выпускали, вечером надо было вернуться. Вот и вся твоя увольнительная. А тут — отпуск. Проснешься дома, мама тебе что — нибудь приготовит, что она может. Просто красота!

Потом мы снова учились, и снова тренировались, и снова жили, и снова учились дружить. Курсы по всем предметам нам читали очень сильные, мы потом это по курсовым проектам понимали. Курсовые Баумановского, или Ленинградского Политехнического институтов не были сложнее наших. Нас действительно хорошо учили. Я в этом потом в жизни неоднократно убеждался. Нас научили пользоваться математикой и физикой, нас научили пользоваться справочной литературой. Я уж не говорю о прикладных науках, таких как теплотехника, гидродинамика, электротехника. Из нас подготовили великолепных инженеров способных самостоятельно мыслить и действовать. Почтение испытываю к тем, кто ставил учебный процесс и тем, кто нас учил. Это были педагоги и учёные высшего разряда.

И я благодарен этим людям бесконечно.





НАШИ ПРАКТИКИ



Наши ежегодные морские практики. Сколько же знаний о жизни флота, о кораблях, оружии, технических средствах, о службе, о взаимоотношениях и быте моряков и самое, может быть, главное о профессии они нам дали. Не могу не сказать, что вековые традиции подготовки офицерских кадров для флота обеспечивали в наше время высочайший уровень результатов. Мы не дилетантами приходили на флот, а настоящими профессионалами. Это не значит, что нам нечему было учиться. Каждый раз, приходя на новую должность, на новый корабль учится, надо было многому. И новый круг обязанностей, и новая матчасть и новый, даже если он того же проекта корабль, который всегда как и люди индивидуальность в своём роде и самое главное экипаж. Короче говоря, командиру БЧ-5, чтобы быть настоящим командиром, а не просто «хорошим человеком» нужно знать многое самому и подчинённых научить многому. Но при всём при этом профессионал тем и отличается, что его теоретическая и практическая подготовка, его опыт, позволяет ему за самое короткое время выйти на необходимый уровень готовности к выполнению своих обязанностей. Неужели и это потеряно сегодня? Жаль если так.

Я немножко расскажу вам об этих наших практиках:

1952 г. Практика после 1-го курса — Северный флот — тральщик ТЩ — 116;

1953 г. Практика после 2-го курса — Балтийский флот — большой охотник;

1954 г. Практика после 3-го курса — Черноморский флот — ПЛ 613 проекта;

1955 г. Практика после 4-го курса — Николаевский судостроительный завод;

 — Северный флот — ПЛ 613 проекта;

1956 г. Стажировка после 5-го курса — Балтийский флот — ПЛ 613 проекта.



ПЕРВАЯ, 1952 ГОД



 Всё, весенняя сессия позади. Все экзамены за первый курс сданы и так хочется почувствовать себя второкурсником. Спороть с левого рукава форменки эту сироту, эту хоть и золотую, но совершенно одинокую галочку и пришить на её место две. Всего две, но как же это много. Эти две галочки и есть потрясающее доказательство того, что ты выдержал, не спасовал, не сдался. Это подтверждение и для твоих и, что самое главное, для старших товарищей всех факультетов, что ты теперь равный, что ты состоялся.

Но нет! Ты должен сдать ещё один экзамен и этот экзамен — морская практика.

Уезжая на практику наш класс фотографируется у входа в спальный корпус. Всего две фотографии. На одной только курсанты, а на второй вместе с нами наш командир Толя Косенко. Как здорово, что эти фото у меня есть. Я часто открываю их на мониторе компьютера и вглядываюсь в такие родные лица своих товарищей. Вы знаете — вдохновляет!

Общее построение. Ни фанфар, ни знамён. Тихо. Обыденно. Павел Васильевич представляет нам нового старшину роты. Это наш Саша Абрамов. Саша, пожалуй, старший из нас. Он, ещё до поступления в училище отслужил на флоте 5 лет, командовал боцманской командой линкора и имел воинское звание главный старшина. Авторитет среди мальчишек имел безоговорочный. Выдержанный, уверенный в себе, уравновешенный мужик. Саша командует, и мы выходим из под арки Адмиралтейства. Минуем Дворцовую, выходим на Невский и шагаем к Московскому вокзалу. Кто-то фотографирует нашу роту на Невском, примерно напротив улицы Восстания. Как удалось сделать такой снимок, я не знаю, но он хорош. Спереди и чуть сверху, ну как будто с балкона второго этажа видна чётко выровненная сотня ладных моряков в бушлатах и бескозырках. На Московском грузимся в эшелон, составленный из привычных уже для меня теплушек. Господи, та же надпись на вагоне — «Годен для скота», те же нары. Всё как в далёком детстве, только я уже вырос, и нет войны. Ехать хорошо, ехать весело и не голодно. В Мурманске построение, перекличка и переход на пирс, где нас уже ждёт эсминец, который и доставит 1 и 2 классы в губу Долгую, 3 и 4 классы в Полярный. В Полярном нас размещают на плавбазе «Тулома» и расписывают по кораблям. Наш, 4-й класс расписан на тральщики 6-го краснознамённого дивизиона траления ОВРа. После того как мы узнаём, кто на какой бортовой номер расписан, на «Туломе» остается только пятеро ребят. Все остальные находят свои корабли и в течение двух суток уходят в море. Дивизион тралит боевые мины, наследие войны и, получив в штабе очередную задачу, отправляется на боевое задание. Для нас пятерых, расписанных на ТЩ ; 116 пошло время ожидания потому, что наш тральщик еще не вернулся с предыдущего боевого задания. На третьи сутки, стою я на мостике «Туломы», болтаю с сигнальщиком о превратностях морской службы и, вдруг, краем глаза замечаю появившийся на входе в бухту силуэт тральщика. Сигнальщик всматривается в бинокль и говорит:

 — Это ваш, ТЩ ; 116. — Я его прошу:

 — Запроси у ребят фамилию штурмана.

И вот тут необходимо лирическое отступление.

Брат Миша, после Военно ; Морского подготовительного училища, был распределен в Высшее Военно ; Морское Училище имени Фрунзе, куда и сам очень рвался. Только Фрунзе, и только штурман и никаких разговоров. В 1950-м году брат окончил Фрунзе и с дипломом, в котором написано, что он получил высшее образование по специальности «офицер корабельной службы», и ему присвоена квалификация — «штурман», он был распределён в 6-ой краснознамённый дивизион траления Северного флота. Это были американские океанские тральщики, которые не имели ограничения по условиям плавания и могли тралить при волнении больше пяти баллов. Советский союз купил их у американцев в 1943 году и с тех пор они воевали на Севере. Тралили проходы в минных полях и участвовали в проводке караванов PQ. Выполняли другие боевые задачи. Три из девяти тральщиков 6-го краснознамённого дивизиона траления погибли при выполнении боевых заданий. Конечно, это были неплохие для своего времени корабли, американцы их довольно много построили в те годы. Построили, как и многие другие виды вооружений, и на продаже этого оружия и другого военного снаряжения выторговали, по-моему, весь золотой запас мира.

Миша служит штурманом на ТЩ-116. Тралят они день и ночь, потому что мин там — как клецек в супе. Там, в Баренцевом и Белом морях, до самой Новой земли, до острова Колгуев, все было засыпано минами. Мины ставили наши, американцы и англичане — против немцев, немцы — против всех. Наши защищали знаменитые PQ караваны, которые везли снаряжение и продукты, закупаемые по ленд-лизу. Немцы ставили мины, чтобы они прорваться не могли, а наши ставили мины, чтобы те не могли подойти к караванам. В общем, там, с точки зрения минной опасности, жуть что делалось. Причем некоторые из мин отрывало штормами, выбрасывало на материк, на Колгуев, на Новую землю, уносило проливами, Югорским и Маточкиным Шаром туда дальше в Карское море.

Конечно, ни мои родители, ни я не могли знать на каких тральщиках Северного флота, служит брат. Понятие «военная тайна» было в те времена священным. Но то, что где-то на Севере и, что на тральщиках это я знал. И вот теперь повторюсь.

Мы, группа курсантов, третьи сутки ожидаем свой корабль. Я с сигнальщиком на мостике плавбазы «Тулома». И сигнальщик, всматриваясь в бинокль на появившийся у входа в бухту корабль, говорит:

 — Это ваш, ТЩ ; 116. — Я его прошу:

 — Запроси у ребят фамилию штурмана.

На его запрос, с подходящего корабля семафорят:

 — А кто спрашивает? — Он отвечает:

 — Курсант Гесин, практикант из Дзержинки. — Ему отвечают:

 — Пусть подойдёт к трапу, после нашей швартовки.

Когда я подбежал к месту швартовки тральщика, то на его сходнях увидел немного ошалевшего старшего лейтенанта Гесина Михаила Фёдоровича, моего старшего брата, и только тут понял, что я попал на три месяца практики именно на его корабль.

Ну, вот теперь объясните мне это, чем ни будь более рациональным, чем например заботой моего ангела хранителя! Попробуйте, пожалуйста!

Пополнив запасы, уже следующим утром наш тральщик вышел в море и взял направление на Печорскую губу, где в тот год тральщики дивизиона тралили подходы к Печоре и к проливу Югорский шар в районе острова Вайгач, чтобы обеспечить безопасную проводку судов к Нарьян-Мару, и дальше на восток в Карское море. Во время этого перехода мы прошли проверку морем. И я, как, по-моему, и большинство, только на третьи сутки приспособился к качке и начал нормально есть и жить. Всем нашим ребятам, расписанным на тральщики 6-го дивизиона, пришлось в том боевом походе поучаствовать в тралении боевых мин, чем мы с полным основанием и гордимся всю жизнь. Особая удача выпала тем, кто попал на ТЩ ; 116. Этот тральщик, кроме участия в боевом тралении выполнил ещё одно важное задание. Ему, уже во второй раз было поручено эскортировать караван судов экспедиции Наянова. Фёдор Васильевич Наянов был руководителем группы моряков ; энтузиастов предложивших перегонять речные суда на реки Сибири и Дальнего Востока не по железной дороге, что было очень дорого, а своим ходом, по Севморпути. Мало кто верил в реальность такого перехода, ведь речные суда не приспособлены для плавания в морях, и тем более в океане. Но послевоенные трудности страны и упрямый характер Наянова решили проблему. И эти караваны, которые так и назывались потом Наяновскими, работали на благо страны, начиная с 1949 года, десятки лет. Так вот ТЩ ; 116 был уже второй раз, флагманом такого перехода, обеспечивая навигационную и минную безопасность четвёртого по счёту конвоя. За караваном тральщик зашёл в Архангельск, где к тому времени собралось 75 вымпелов речных судов. Это были речные буксиры, самоходные баржи, сухогрузы, и несамоходные речные баржи постройки всех судостроительных заводов европейской части Союза. Из них в Архангельске и сформировали караван. Целый город на воде. Ещё почти трое суток продолжалась подготовка каравана в поход и наконец, вперёд, в моря.

Первый переход, от Архангельска до устья Печоры прошёл спокойно. Суда каравана, двигались в кильватер за тральщиком со средней скоростью около 5 узлов. Навигационное оборудование речников практически никакое и только на флагманском буксире, который идет вторым в ордере, на верхней палубе, перед рубкой установлена тумба компаса. С буксира запрашивают курс, и долго возятся в этой тумбе, корректируя его показания. После этого тральщик включает полный ход и обходит караван вокруг, проверяя, как движется армада. Выглядит это впечатляюще, особенно в недлинных сумерках, когда хорошо видны ходовые огни судов. Манёвр по контролю каравана приходится выполнять неоднократно, и это похоже на пастушьи функции.

На сайте http://www.vokrugsveta.ru/vs/article/4247/ журнала «Вокруг света» я нашёл статью «Ночи без причалов» январского №1 за 1970 год. В статье описывается перегон пятидесяти речных судов в реки Сибири и порты и реки Дальнего Востока с зимовкой в Анадыре. Это, как с уважением пишет автор, был уже 22-й «Наяновский» караван. Нам повезло, мы успели передать все суда четвёртого каравана в Печору, Обь, Енисей, проводили остатки каравана до Диксона, где и передали их для сопровождения ледокольным судам. Это путешествие прошло, конечно, не без приключений. То сильно штормило, и мы помогали каравану спрятаться между материком и островом Белый, то у одной из самоходок трещина в несущем стрингере и мы высаживали на судно аварийную партию, то у кого-то лопнул буксировочный трос и надо помочь завести новый, то кто-то просто вывалился из строя и надо навести порядок. Короче говоря, забот хватает. Ну и, конечно навигационное обеспечение экспедиции и, может быть самое важное, так это необходимость постоянно быть начеку из-за высокой минной опасности. В то время плавающих, сорванных штормами с якорей мин, ещё много дрейфовало в море. Помню, что даже мы мальчишки вздохнули с облегчением когда, наконец, расстались с нашими подопечными.

Теперь уже и не узнать, толи какой-то невозимый ЗИП хранился на Диксоне со времён войны, толи просто припёрло обстоятельствами, но сразу после расставания с судами экспедиции мы преступили к ППР одного из главных дизелей. Не уверен, что тот ремонт был плановым, скорее всего он был планово ; предупредительным, но десять суток проведённых из-за него на Диксоне остались в памяти навсегда. Командир БЧ-5создал три примерно равноценных бригады, которые обеспечили круглосуточную работу. Мы, практиканты, тоже были расписаны по бригадам и, хотя как от профессионалов пользы от нас было мало, но желания и силы, которая по ходу дела превращалась в рабочую у нас было достаточно. Скажем так — лишними наши руки уж точно не были. Ну и на первом курсе нас совсем неплохо научили слесарным работам. Припилить, пришабрить — это мы умели не хуже большинства матросов из БЧ-5. А уж тренингом для нас этот ремонт стал незаменимым.

Трехсменка подразумевала 8 часов работы, 8 часов сна и 8 часов отдыха. Так вот, чем мы занимались первые две части суток объяснять не надо. А вот 8 часов отдыха мы проводили за просмотром трофейных фильмов, комплект которых был доставлен на Диксон году, наверное, в 1949, и содержал их феноменальное количество. Господи, какие фильмы мы там только не посмотрели. Это были «Девушка моей мечты», «Серенада солнечной долины», «Сестра его дворецкого», «Три мушкетера», «Путешествие будет опасным», «Знак Зорро», «Индийская гробница», «Охотники за каучуком», «Сети шпионажа», «Джордж из Динки ; джаза» и многие, многие другие.

Пришвартованы мы были вторым корпусом к «Ордена Ленина ледокольному пароходу «Георгий Седов», который запомнился тем, что у него на баке жила дойная корова, а на юте, в клетке, грязнущий медведь. Корова им действительно была нужна потому, что в экипаже была роженица с малым ребёнком, а вот для чего они держали медведя, сказать не могу.

Закончив ремонт двигателя, мы вышли в море и взяли курс на запад, даже не подозревая ещё, что на всю обратную дорогу командование приготовило нам несколько захватывающих приключений. Воды Карского моря, мы миновали довольно быстро. Плавно вписались в пролив Югорский шар, прошли его и на выходе в Баренцево море встали на якорь у посёлка Хабарово. Спустили шлюпку. Командир тральщика, Николай Николаевич Покровский, обращаясь к группе курсантов, спросил:

 — Кто из вас ходил на шлюпке левым загребным?

 На счастье оказалось, что я, и именно левым загребным, и тренировался и участвовал в Училищных соревнованиях от нашего взвода. Господи какое везенье, что Саня Чапала, здоровенный шахтёр на гражданке и штурманский электрик на тральщике именно сейчас должен устранять какую-то неисправность в локаторе. Короче говоря, я, совершенно случайно попадаю в шлюпку и единственно, что волнует, так это только то, чтобы не лопнуть от гордости. После десятка первых гребков, командир удовлетворённо кивает мне, и я понимаю, что не облажался. Кстати, после этого случайного события, я штатно закрепился в шлюпочной команде до самого конца практики, и это позволило мне поучаствовать в целом ряде приключений, о которых я вам сейчас и расскажу.

Подходим к берегу, у которого, в воде по пояс стоит очень немолодой человек в комбинезоне из шкуры нерпы и, не спеша, что-то делает со своим плавсредством. Вытаскиваем шлюпку на мелкую гальку, всей небольшой группой здороваемся с невозмутимым аборигеном, который к нашему удивлению ведёт себя так, как будто в их бухту каждый день заходят боевые корабли, и идём в посёлок. Посёлок, это, пожалуй, громковато потому, что видим всего два деревянных дома и две юрты. Одно из зданий обнесено глухим высоким забором из плотно подогнанных досок, а за забором только крыши. И как потом выясняется это крыши дома и большого амбара. Это фактория, где можно купить оружие, патроны и другие «колониальные товары». Мы идём к деревянному дому без забора. Вышедшая нам на встречу, молодая женщина в сатиновой синей юбке поверх меховых штанов, плавно переходящих в обувь, дружелюбно объясняет, что она учительница школы-интерната, которая размещается как раз в этом деревянном доме. На лето все ребятишки у родителей и, что все жители со своими семьями откочевали вместе с оленями на пастбища, к океану, где постоянный ветер и оленей меньше мучают летающие насекомые. Сама она отрабатывает здесь три года по распределению после окончания факультета народов Севера одного из вузов Ленинграда. На все остальные наши вопросы только качает головой и предлагает за ответами обратиться в факторию. Бородатый, мрачный мужик, вышедший к калитке после нашего стука, во двор не приглашает, а на все вопросы отвечает:

 — Нет, не знаю. А я здесь не власть.

 — А где власть?

 — А вон, на берегу.

Идём на берег. Командир нас предупреждает, чтобы мы молчали. «Беседовать буду сам», заканчивает он наставления.

К нашему приходу, старик возится со своей «байдаркой» уже на берегу. Выслушав командира, он показывает нам на выброшенное морем трухлявое бревно, и командир тихонько командует:

 — Садитесь. — Мы рассаживаемся. Старик неторопливо, с чувством собственного достоинства, и пониманием важности момента, рассказывает, что он знает про большой чёрный, рогатый шар. Что такой шар несколько лет назад нашли мальчишки, и что его брат Пётр несколько раз ударил по шару топором, чтобы разбить его и посмотреть, кто же в нём сидит. Слава богу, что очень смелым был он один, все остальные, в ожидании результата отошли. Ну а потом гром, молнии и тот, кто был в шаре вышел и забрал брата Петра на небо. Здесь, для вас, я коротко изложил рассказ старика, который в его изложении был продолжителен как «Сказание о земле Сибирской», и расцвечен таким матом, что было совершенно ясно, что старик использует его не только для связки слов, но и владеет им на высочайшем литературном уровне. Поскольку рассказать где «большой чёрный шар» или показать на карте его расположение он не мог, пришлось предложить ему показать нам это место. Когда мы подошли к борту и поднимались по трапу на корабль, сложилось так, что когда голова деда показалась над фальшбортом, командир как раз ступил на трап и в этой связи, по корабельному этикету раздалась команда вахтенного офицера:

 — Смирно!

Решивший, что приветствуют его, дед, всем своим видом продемонстрировал удовлетворение встречей, и приступил к выполнению лоцманских обязанностей. Он показал рукой направление движения, потом довольно быстро оценив скорость движения, сказал:

 — Час, полтора.

После чего принял предложение попить чаю и спустился в кают- компанию. Как сегодня вижу этого старика, неторопливо пьющего чай из большого поставленного рядом чайника. Ничего кроме галет он даже не попробовал, но при расставании с удовольствием принял подарок в виде военно ; морской зимней шапки, нескольких пачек чая и нескольких пачек махорки, которым был по-настоящему рад. Он действительно показал нам выброшенную морем на берег якорную, рогатую мину, которую наш минёр профессионально взорвал. Оказалось, что местное население заполярного района передало информацию о нескольких выброшенных на берег минах, которые нам было приказано обнаружить по дороге в базу и уничтожить. Из всех этих мин, одной из самых ярких была, пожалуй, та, которую мы часа три искали, бродя по плёсам острова Колгуев, причём иногда и по грудь в воде. А когда нашли, то она, эта на тонну взрывчатки громадина по форме похожая на буй, даже и не показалась нам миной. Но командир, чтобы исключить все риски приказал попробовать взорвать её. Минер быстро снарядил детонатор, поджог шнур и мы разошлись в разные стороны. Командир с минёром в одну, а мы, гребцы, в другую. Залегли. Проходит заявленное минёром число секунд, не взрывается. Начинаем подниматься, чтобы двигаться к этому «бую». И в этот момент, минёр, не своим голосом кричит «Ложись», и мы, не успев еще прижаться к земле, слышим мощнейший взрыв. Несколько минут осыпался с неба песок, ракушки и щепа, и только потом всё затихло. Немножко контуженные мы гребли эти 8 ; 9 кабельтовых до стоящего на якоре корабля и молчали. Очень запомнились расстрел плавающей мины из спаренных 20 миллиметровых пулемётов типа «Арликон», и подрыв плавающей мины с помощью навешенного с подошедшей шлюпки на один из её рогов мощного детонатора.

В общем, практика удалась. Мы долго ещё вспоминали и хлеб собственной выпечки, и постоянно доступные нам две бочки с селёдкой. Одна из бочек была с крупной и жирной селёдкой, а другая с мелкой, типа салаки. И две бочки с квашеной капустой. И хотя кормили нас хорошо, мы всё равно частенько забегали к коку, чтобы плеснул в миску с капустой немножко масла и дал хлеба. И ведь никого этим не раздражали.

Наша практикантская братия пообжилась на корабле. К нам привыкли, и хотя мы и создавали некоторые бытовые неудобства экипажу, но оказалось, что в чём-то есть от нас совершенно неожиданная, практическая помощь. Мы не ленились, не прятались, честно стояли дублёрами на матросских боевых постах, несли вахты и, самое главное, не ныли и не капризничали. Наверное, ребятам нравилось, что когда приходила наша очередь мы безропотно чистили картошку, драили палубу, то есть воспринимали трудности матросской жизни не как обузу, а как естественные элементы службы. А когда мы сдали экзамены на допуск к самостоятельному несению вахты и фактически несли их на ролях подвахтенных, причём не только «в солнечную погоду и при попутном ветре», а и в совсем плохую погоду, то мы в глазах моряков, уже совсем перестали быть пассажирами и иждивенцами. Честно скажу, что много позже, уже совсем взрослым я понял, что в этом и был настоящий, глубинный смысл практики.

К этому стоит добавить, что адаптировавшись к качке, многие из нас смогли насладиться бушующей красотой изумрудного Баренцева моря, особенно прекрасного, когда высоченная волна просвечивается насквозь низко висящем солнцем и белая пенная шапка волны смотрится как рама постоянно меняющейся, но божественно красивой картины, сюрреалистически жёлто ; зелёного солнца в изумрудной зелени волны.

Ну, а то, что у меня рядом был брат, уважаемый командой командир своей БЧ-1 и замечательный штурман, конечно, создавало мне некий профицит, которым, учитывая характер моего старшего брата и усвоенные им из «Флагов на башне» Макаренко нормы и правила поведения в коллективе, мне и в голову не приходило воспользоваться.

Но всё равно он был рядом, и конечно находил и время и место, чтобы я почувствовал, что он тут, что мы вместе. А это дорого стоит!



ВТОРАЯ, 1953 ГОД

Весна и лето 1953 года для абсолютного большинства из нас прошли под знаком приспущенных знамён. Умер Иосиф Виссарионович Сталлин, и наступило тревожное безвременье. Поэтому весенняя сессия не запомнилась совершенно, а вот отъезд на практику был таким необычным, что мы все помним его очень ярко. В день отъезда на практику, прямо напротив Адмиралтейства, нас ждал дивизион бронекатеров. Погрузились, отошли от парапета набережной, и развернулись в сторону Финского залива. А день яркий, солнечный и Ленинград с Невы потрясающе красив, и мы сами ничего себе ребята. Явно смотримся на палубах дивизиона катеров, ну или в силу молодости думаем, что смотримся. Вот всяком случае гордимся собой, ну немножечко форсим, конечно, и гордо посматриваем на гуляющих по набережной. Но катера идут ходко, и вот уже минуем мост лейтенанта Шмидта, судостроительные верфи и выходим в залив. Там, на рейде Кронштадта нас ждёт линкор «Октябрьская Революция». Ну, кто же, даже из моего поколения может похвастаться тем, что он выходил в море на «Октябрине». Переходим на борт линкора, и … следующая остановка Таллин. Эти вечер и ночь на тёплой деревянной палубе линкора, под свесом башни главного калибра, и мощные его стволы на фоне звёздного неба, друзья, притихшие рядом, и всем этим вместе рождённое ощущение тёплых и мощных объятий страны. Кто придумал, весь этот памятный для нас переход? Может быть, это и чистый случай, но тогда, поверьте мне, это был счастливый случай.

Но вот и Таллин! Мы в минной гавани и уже расписаны по кораблям. Тральщики, катера и большие охотники. Наш класс в этот раз попал на дивизион больших охотников. Практически всё время в море. Охрана района боевого траления, учения по обнаружению и уничтожению подводных лодок, эскорт выходов соединений кораблей. В общем, у этих тружеников моря забот хватает. Но находится время посмотреть и на неприветливый Таллин. Бог мне судья, но для меня не очевидна готическая красота этого города. Для меня эта архитектура так тесно связана с чем-то непримиримо вражеским, настораживающим. Такое ощущение, что не удивишься вышедшему из-за угла фашистскому патрулю. Самое большое впечатление на меня произвела не ратуша и не музей, а молочные бары Таллина. Чистенькие, уютные. С прекрасной выпечкой и совершенно настоящим молоком. Там было ещё много чего вкусного, но каждый раз от вида этих поджаристых, очень симпатичных булочек и молока, язык сам выговаривал именно эти слова и, если честно, я не разу не пожалел об этом. Но один раз мы зашли в молочный бар числом чуть большим, чем обычно и барменше показалось, что такая наша концентрация опасна и она тихонько вызвала патруль. Мы же тогда и действительно зашли в бар, чтобы символически отметить чей-то день рождения. Зашли в молочный бар именно потому, что в другие заведения вход нам был запрещён. Мы заказали по замечательной яичнице, булочек и молока. Последнее больше для маскировки. Нас было человек семь и одна бутылка на всех. В тот момент, когда водка была разлита, и яичница симпатично подрагивала в тарелочках на столе, вошёл патруль. Офицер и два матроса. Пока они оглядывали бар, кто-то из ребят успел долить стаканы с водкой молоком и в тот момент, когда патруль подошёл к нашему столику, мы выглядели так же невинно, как средняя группа детского сада на пикнике. Окинув взглядом территорию стола, наши совершенно невинные и трезвые лица, офицер, презрительно глянул на барменшу и вышел с матросами из бара. А мы, ну, что мы? Мы ели яичницу, невозмутимо прихлёбывали из стаканов «молоко из под бешеной коровки», и тоже уничижительно посматривали на барменшу. Но противный вкус во рту и неприязнь к предательницам эстонкам остались.

Вот и всё о практике 1952 года.

Знания же, полученные во время именно этой практики очень пригодились мне в моей жизни.



ТРЕТЬЯ, 1954 ГОД



Окончен третий курс. Причём вдумайтесь только, ведь это третий курс Высшего Военно ; Морского Инженерного Ордена Ленина Училища имени Феликса Эдмундовича Дзержинского. Среди высших учебных заведений Флота нет лучшего, чем наше. И мы перешли на четвёртый курс. Мы уже старшекурсники в этом самом престижном учебном заведении. И практику на Чёрном море мы воспринимаем как награду.

Приезжаем в Севастополь. Нас размещают в Подплаве. Очень быстро выясняется, что на лодки попадают только те ребята, которые расписаны на корабли, базирующиеся в Балаклаве. У другой части ребят, которые расписаны на лодки Севастопольской бригады, проблемы. Дело в том, что по программе начавшихся за сутки до нашего приезда учений Черноморского флота все подводные лодки Севастопольской бригады, на которых мы и должны пройти практику, уже вышли в море. И теперь, только после выполнения различных учебно-боевых задач, а это примерно через неделю они должны собраться в Поти. Часть ребят, это те, кто расписан на ещё не ушедшие в море лодки из Балаклавы, уходят с ними в море. А для нас, тех, чьи лодки уже ушли в море, подбирают оказию до Поти. И этой «оказией» оказывается трехмачтовый фрегат, дизель- электроход итальянской постройки, полученный нами по репарации от проигравшей войну Италии. Это судно выполняет функции учебного корабля и, как раз сейчас, на нём собираются в штурманский поход офицеры из нашей морской академии. Стоит отметить, что это судно, которое у нас носило скромное имя «Дунай» снималось в главных ролях таких фильмов, как «Максимка», «Адмирал Ушаков» и может быть и ещё где-то потому, что этот красавец парусник, чуть украшенный художниками-оформителями надстройками, характерными для кораблей эпохи мог стать и становился украшением любого фильма.

Мы очень быстро собираемся на корабль, который через час после нашего прихода выходит в море и берёт курс на Поти. Но поскольку это судно учебное, и перед командиром корабля стоит задача обеспечить именно штурманскую практику, то мы двигаемся в видимости береговых навигационных знаков, то есть вдоль берега. Живём мы на палубе, и очень хорошо себя чувствуем потому, что это лето и потому, что это Чёрное море. Кормят нас замечательно, по самой морской норме и, кроме того в рационе присутствуют свежие овощи в виде огурцов и помидор. Просто отпуск санаторного типа.

Не знаю, по каким причинам мы провели двое замечательных суток на рейде Судака. Может быть, подбирали ещё кого-то в поход, не помню уже. Но очень хорошо запомнилось купание, организованное для команды фрегата. Буйками была огорожена довольно большая акватория, развёрнут «выстрел», а «выстрел» это хорошо остроганный брус в сечении примерно 150 на 150 сантиметров, и длиной метров 6–7, одним торцом раскреплённый на поворотной петле к борту фрегата, а другим вывешенный на блоках рангоута. Этот «выстрел» крепиться по походному вдоль борта, либо может быть развёрнут на своей петле перпендикулярно борту. Старпом, который руководил купанием, разрешил искупаться и нам. И купаться было непередаваемо здорово, и забраться потом на выстрел по свешивающимся с него «шкентелям с мусингами». И снова спрыгнуть в море, прямо с «выстрела», и снов взлететь на него. Господи, как же мы были молоды тогда, и сколько возможностей быть счастливыми, и радоваться жизни у нас было.

 Иногда боцман просит нас поучаствовать в постановке и уборке парусов. За это нам разрешено лазать по вантам, и вживую поизучать такелаж. Нам никто не мешает забраться на марсовую площадку и пофотографироваться в совершенно морских декорациях. Правда, когда боцман громовым голосом командует:

 — Кливер ставить. По фалам и ниралам разобраться, — кто-то из наших несмело спрашивает:

 — Если это нам, то лучше покажи за какую верёвку тянуть. — Боцман стервенеет, но показывает на толстенный, ну прямо с руку канат и объясняет:

 — Всем построится шеренгой, друг за другом, взять в руки канат и бежать к борту. Добежавший до борта отпускает нирал, бежит в конец шеренги, и снова подхватывает его. Всё. Так непрерывно, бегом и до другой команды.

Вам дорогие мои понятно? Нам тоже, не тупые. Вперёд! И с третьей попытки, мы почти как заправские мариманы ставим этот кливер. Если честно, то я целую неделю думал, что лучшего времяпровождения, чем было у нас в том переходе, просто быть не может. Но по приходе в Поти понял, как я был не прав.

Представьте себе наше «отчаяние», когда вдруг выяснилось, что наши лодки ушли выполнять новую боевую задачу и только через неделю вынырнут в Судаке, для пополнения запасов. И оказывается, что всё уже решено и до Судака нас подбросит небольшой рефрижератор «Руза», который отходит от борта флагмана через полчаса. Быстро перемещаемся на «Рузу» и только тогда понимаем, что быть такого не может, но именно так и есть. Потому, что для того, что происходит, в обиходе существует только одно определение, и оно звучит как «Продолжение банкета». Потому, что «Руза» это такой кораблик, примерно на сотню тонн водоизмещением, с гражданским экипажем из пяти человек в составе двух немолодых мотористов, командира в возрасте 23-х лет, закончившего среднюю мореходку, радиста — единственного военного, в звании старшины второй статьи и поварихи, довольно симпатичной немолодой дамы, чуть за сорок. По штату у них ещё рулевой — сигнальщик, но он в отпуске. И всё! Ну и нас во главе с руководителем практики капитаном третьего ранга Кружаловым, человек 7 ; 8 курсантов. Попробую вспомнить имена и фамилии участников того перехода. А это Коля Шугаев, Валя Иванов, Саша Козлов, Толя Таубин, Фридрих Николаев, Слава Вавилов, Володя Поддубный, Володя Гесин и может быть и другие, но очень малочисленные члены коллектива.

Палуба у «Рузы» пустая. На ней, на самом баке, люк в каюту личного состава, по центру, чуть приподнятый люк в трюм рефрижератора, и практически на юте, метра в три высотой надстройка, внутри которой ходовая рубка, камбуз, двухместная каюта капитана, малюсенькая каюта для поварихи и, над рубкой, мостик. Перед самой надстройкой люк в машинное отделение. Всё. Занимается «Руза» тем, что возит овощи с Крыма на Кавказ, и на обратном пути фрукты. Приписана она к ОВРу, то есть ходит под флагом вспомогательного флота и оказалась то она, в районе флагманских кораблей эскадры выполняя свои прямые обязанности, то есть с целью пополнения запасов овощей и фруктов для стола командования Черноморского флота, которое всем своим составом участвовало в учениях.

Мы живём, то есть спим, едим и, как теперь говорят, тусуемся, на палубе. Как же это здорово. Погода такая, что представить себе что-нибудь лучше просто невозможно. На небе редкие облака, или и их нет. А воздух чистый, напоенный запахами моря, и легкий ветерок. Форма одежды — плавки. В какой-то момент командир обращается к нам с просьбой освободить трюм от пустых ящиков, в некоторых из которых ещё болтаются подгнившие остатки помидор. Соглашаемся, но как нам кажется с вполне выполнимым условием — после очистки трюма команда купается. Причём из чисто гигиенических соображений. Командир какое-то время сопротивляется, но потом даёт добро. Вы, конечно, понимаете, что выкинуть штук тридцать почти пустых ящиков за борт для нашей команды пустяк. Минут через15 ; 20 мы дружно кричим:

 — Всё!! — и наш совсем ещё молодой командир, установив машинный телеграф на «стоп», первым прыгает прямо с мостика в море. Мы, поскольку все в плавках, горохом за ним. Минут пять веселимся так, что какое-то время ничего вокруг себя не видим. Но всё меняется, когда кто-то кричит:

 — Руза уходит!!! — И, боже мой, она действительно уходит. Преодолевая растерянность, кто-то спрашивает командира:

 — Ты стоп в машинное скомандовал?

 — Конечно.

 — Уверен?

 — Абсолютно!

 — Может быть, не услышали?

 — Не должны.

И мы все кидаемся за уходящей «Рузой». Через пять минут погони понимаем, что даже если это только течение или ветерок, то даже самым быстрым из нас кораблик не догнать. Пробуем кричать, но через минуту понимаем, что и это бесполезно. И только тогда когда мы почти готовы начать движение к берегу, который по словам командира милях в 35 ; 40 и, если солнце держать сзади и чуть слева, то… И в этот момент, уже прощаясь с «Рузой», мы замечаем, что она стала чуть ближе. И самое главное — она приближается! И мы снова кидаемся к ней. Минут через 20, когда мы уже трясёмся на палубе и понимаем, что и в тёплом Чёрном море можно замёрзнуть (или переполошиться до дрожи) выясняется, что наша повариха, выйдя из камбуза выплеснуть за борт ведро очисток и других отходов, обратила внимание на непривычную тишину. Она оглянулась вокруг, и не увидев нас, повернулась к мостику, чтобы узнать, куда мы делись. Но убедившись, что и на мостике никого нет, кинулась в машинное отделение, где на ватнике, застопорив машину, мирно спал моторист. Растормошив его, она и на него нагнала страху. И только тогда, когда они, спустившись в матросский кубрик, разбудили подвахтенного моториста, который им рассказал, что с час назад он слышал, как мы договаривались с командиром о купании, если поможем выбросить ящики, наступила хоть какая-то ясность. Вот тут уже все вместе они решили, что если сдавать задним ходом и придерживаться довольно долго живущего следа судна, то на нас можно наткнуться. К нашему счастью все предыдущие события только нам от волнения казались длинными и, несмотря на все совершённые нами глупости, встреча судна со своим сумасшедшим экипажем довольно скоро состоялась.

Совместно пережитые трудности сплачивают людей, и поэтому наша просьба потеряться на просторах моря и опоздать на встречу с лодками в Судаке была встречена командиром «Рузы» с пониманием. Он, тут же вышел на связь со своим начальством и выяснил, что он молодец, так как очень вовремя появился в эфире, но это только первое. А второе это то, что лучшего способа оправдаться перед своим руководством за какие-то только ему известные грехи, как немедленно прибыть под погрузку в Туапсе, и мало того ещё и своими силами погрузиться и немедленно, просто немедленно доставить этот груз в Феодосию, у него просто нет. Он заикнулся было о курсантах на борту, но в ответ, поскольку связь была по УКВ, то и он и мы услышали, ну если примерно перевести сказанное на русский язык, то, как мало это его касается, и уж практически совсем не волнует его непосредственное начальство. Это, и трижды повторенное «Немедленно» решило все проблемы. Он только спросил:

 — А загрузиться поможете?

 — А то, — твёрдо пообещали мы, и «Руза» развернулась на Туапсе.

На третьи сутки мы разгружались в Феодосии. После разгрузки, совершенно счастливый командир объявил нам, что наши лодки из Судака ушли и поскольку пока ему неизвестно, где они теперь и когда проявятся, то наградные трое суток в Феодосии наши. За эти трое суток мы осмотрели город, посетили музей Айвазовского, накупались в море. Ну, в общем понаслаждались жизнью. Потом мы ещё раз сходили на «Рузе» в Краснодарский край и снова вернулись в Феодосию. И после похода снова отдохнули на Феодосийском пляже. Короче говоря, когда мы за пять дней до конца практики, одновременно с нашими, вернувшимися с учений лодками оказались в Судаке и доложили командиру лодки, что прибыли для прохождения практики, то он этому нисколько не удивился и принял нас на борт. Ну, то, что нас не искал командир лодки, это понятно. Зачем ему в боевом походе, да ещё в присутствии проверяющих из штаба бригады и штаба флота, да ещё и с частью резервного экипажа на борту лишние люди? Зачем? Да незачем! Итак, не повернуться. А то, что нас не искали штабные, так у них и повода забеспокоиться не было. И через пять суток мы вошли в Севастопольскую бухту и высадились со всеми подводниками на пирсе Подплава, как настоящие боевые моряки. Только сильный загар и отличал нас от членов штатного экипажа.

Такой воистину волшебной практики у нас уже больше никогда не было.

А может быть, что и в истории Флота этот случай был уникальным.



ЧЕТВЁРТАЯ, 1955 ГОД



Прежде чем рассказать вам о практике после четвёртого курса, я должен сделать небольшое, но очень важное лирическое отступление. Дело в том, что существенное увеличение количества подводных лодок вызвало острую необходимость увеличения числа молодых офицеров подводников. Руководство Флота, в октябре 1954 года, приняло решение о переводе дизельного факультета Дзержинки, с преподавателями специализированных кафедр в Севастополь и создании там Севастопольского Высшего Военно ; Морского Инженерного Училища Подводного Плавания. В Ленинграде остались только дипломанты факультета. В Севастополе, за пару лет до этого события, было создано подобное учебное заведение, курсанты которого, его первый и второй курсы влились в новое учебное заведение. Для Ленинградцев это представлялось просто бедой. Уехать из Ленинграда для всех нас казалось чем-то ужасным. Но служба есть служба, и мы, погрузившись всё в такие же теплушки, помчались в Севастополь. Выгрузили нас где-то на запасных путях, и через весь город мы прошли мрачной, чёрной колонной, даже ленточки, на бескозырках развернув золотом во внутрь. Глубокая осень, пасмурный день, недостроенное, хотя и очень красивое здание Училища, не прибавляло оптимизма. Всё плохо. Но прошло время, мы пообвыкли, огляделись и почувствовали своеобразную прелесть в нашей новой жизни. Позже, ошарашенные Крымской весной, мы и вовсе поняли, что решение о нашем переводе в Севастополь было не самой большой трагедией в нашей жизни.

Вот с такими настроениями, мы, уже практически курсанты пятого курса, ждали всю ночь поезда на Николаев в Джанкое. И это было прекрасно! Южная, ароматная ночь, нас сотня и совершенно счастливый южанин, руководитель привокзальной чебуречной. Когда его заготовок не хватило, чтобы удовлетворить малую часть спроса, а заявки продолжали сыпаться, этот мудрый старик вызвал всех своих родственников, живущих в Джанкое. Они быстро зарезали и освежевали пару баранов, и всю ночь кормили нас ненасытных такими чебуреками, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И когда я потом слышал это «ни в сказке…», перед глазами вставала именно эта, незабываемая Южная ночь в Джанкое и терпкие, сочные чебуреки.

Почему Николаев? Да потому, что по традиции подготовки флотских инженеров полагается одну практику посвятит производству. Вот мы и ехали на Николаевский судостроительный завод, на котором строили подводные лодки 613 проекта.

В Николаеве нас разместили в городке учебного отряда. На самом берегу Буга стоял сарай, в котором кроме железных кроватей, матрасы для которых мы тут же набили сеном, и трех сдвинутых столов ничего и не припомню. Но нам и не надо было ничего кроме ощущения свободы. А этого у нас было столько, сколько хочешь. Кормили нас хорошо, никто не надоедал лишней опекой и жить было здорово. В свободные дни мы купались, загорали, наблюдали за Женей Рибсоном, который с Валей Ларионовым играл в шахматы в тёмную, отвернувшись от стола. Вечерами почти всем колхозом ходили на танцы на пятый фонтан, а засыпая, слушали полюбившийся «Истамбул, Константинополь…». В общем, как говорят в Одесе, которая прямо рядом — «Чтоб я так жил».

Каждый день мы ходим на завод. Получаем и уносим оттуда потрясающе интересные и полезные знания. На заводе работает конвейер. Причём конвейер, на котором с нуля до полной готовности собирают подводные лодки. Представить себе этот механизм, не увидев его воочию невозможно. Варят шпангоуты, собирают набор и обносят его обечайками. Готовые отсеки насыщают оборудованием. Отсеки сваривают и, нарастив конструкциями легкого корпуса, спускают на воду практически готовую подводную лодку. Изучать это необыкновенно интересно. В свободные минуты мы играем в волейбол с заводчанами или отдыхаем на «даче фюрера». «Дача фюрера», это наше название огромной заводской территории на берегу Буга. Территории, насыщенной надстройками старых боевых надводных кораблей, и огромными ящиками, которые собраны из строганных, шпунтованных досок. В этих ящиках на завод привозят основное оборудование для подводных лодок — насосы, дизеля, торпедные аппараты и другую габаритную технику. Мы обживаем эти огромные ящики, устраивая там приёмные комнаты и комнаты отдыха. В этих комнатах мы принимаем тех, кого бог послал или отдыхаем от трудов праведных. Ну, в общем, не жизнь, а малина.

Сейчас, когда я пишу эти строки, я вдруг подумал:

 — Хочу ли я изменить, что-нибудь в своей жизни? — И сам себе, даже не задумываясь, ответил:

 — Нет, не хочу. Спасибо, что было, так как было. И поверьте мне, я не кокетничаю. Может быть дело в том, что я просто не знаю, как могло бы быть по-другому. Вот это может быть. Но и жаловаться не только грешно, но и смешно.

В том, 1955 году, после заводской практики мы разъехались по домам, чтобы через полтора месяца встретиться на различных базах подводных лодок. Мне выпал Полярный, опять, как и в 1952 году Полярный. Но теперь уже это не тральщики, а ПЛ проекта 613. Флот стал другим, да и мы стали совсем другими. Практика была очень хорошей. Она была трудной и опасной, как и вся флотская служба, но одновременно и исключительно полезной в смысле профессиональном. Боевые корабли, выходы в море, учения, дежурства, вахты, то есть обычная флотская жизнь. Практика, в этот раз пролетела очень быстро, хотя опыт и знания принесла. В самых первых числах ноября мы собрались в Севастополе, и самым большим потрясением для нас был лежащий на боку, прямо в бухте, «Новороссийск». Господи, какая это была жуткая картина. Рассказывать о причинах трагедии не буду, не знаю больше того, что написано специалистами. Но почти 900 ровесников, членов экипажа и спасателей погибших тогда, жгут сердце до сих пор. Светлая память этим ребятам!





ПРЕДДИПЛОМНАЯ СТАЖИРОВКА, 1956 ГОД



Вот уже и пятый курс позади. Как же всё быстро. Разве можно было представить себе осенью 1951года, что всё так быстротечно. И что 1956 год, наш предпоследний курсантский год, придет так быстро. Неужели и предстоящие нам шесть месяцев стажировки, и следующие за ней полгода дипломного проектирования пролетят также быстро? Хорошо хоть с темой диплома определились. Мы вшестером, Слава Чебаевский и Саша Козлов, Валентин Ильин и Коля Павлинов, Вадим Миронов и я, будем работать над проектированием подводной лодки с атомной энергетической установкой. Это будет первая попытка в системе Высших Военно ; Морских Учебных Заведений работы курсантов над проектированием атомной подводной лодки с ядерной энергетической установкой. Руководить нашей работой над дипломными проектами будет очень симпатичный и умный молодой ещё кандидат наук Саркисов Ашот Аракелович, будущий вице-адмирал, начальник нашего училища и Академик РАН. В тот год, Ашот Аракелович, работая с нами, одновременно готовит первый курс лекций по физике ядерного реактора, который и начнёт читать курсантам со следующего учебного года.

И вот Либава, 1956 год. Преддипломная шестимесячная стажировка. Мы уже мичмана, и то, что это первый офицерский чин очень чувствуем. У нас другая ответственность, но и другие права. На проходной Подплава у нас уже никто не спросит увольнительную, но и на корабле мы дублируем не матросов или старшин, а командиров группы движения. Как говорят на флоте движков, а это уже по-взрослому.

Живем мы в Подплаве, на плавбазе, которая оборудована на бывшей царской яхте «Полярная звезда». Красавец корабль! Удивительной красоты и элегантности кают-компания. Интерьеры с тончайшей резьбой по красному дереву и мебель из красного дерева. В каютах широкие, отделанные кожей диваны в два яруса. В нашей каюте, где мы живём со Славой Вавиловым, диваны отделаны кожей вишнёвого цвета, и иногда кажется, что в воздухе каюты ещё чувствуется тончайший аромат духов. Рассказывают, что это каюта первой фрейлины императрицы и, что сюда захаживал Царь. И с высоты моих сегодняшних 80-и, мне эта история кажется вполне реальной, так как тогда, в 1956 году, с момента, когда живой Николай мог навестить эту даму, не прошло ещё и сорока лет.

Лодки рядом с плавбазой и это очень удобно. Мы заняты делом, нас хорошо кормят и мы имеем возможность в свободное время погулять по Либаве и познакомиться с местными примечательностями и в том числе и с девчонками. Жизнь прекрасна!

И только то, что лето и осень 1956 года было временем высокого нервного накала в мире, и иногда казалось, что вот, вот и искры посыпятся, создавало некоторые проблемы. Наши ровесники помнят и Польские волнения в конце июня 1956 года, и Венгерские в конце октября 1956 года. Общую напряжённую обстановку в мире из-за международного конфликта, связанного с определением статуса Администрации Суэцкого канала, происходившего с октября 1956 года. И поэтому когда на плавбазе звучала сирена и дежурный, по корабельной трансляции оповещал об учебной боевой тревоге, то это ещё было полдела. Но когда командир БЧ-5 однажды наградил кого-то из нас фляжкой спирта и мы, человек пять мичманов, в каюте первой фрейлины разливали по маленькой под скромную закуску, то прозвучавшая сирена и рефреном голос дежурного «Боевая тревога фактическая» заставил нас волшебным образом протрезветь, и через минуты оказаться на своих боевых постах. Минут через двадцать мы уже стояли под погрузкой боевых торпед. А через два часа, глубокой ночью, мы двигались малым ходом на выход из базы.

Эти первые в жизни и, слава богу, единственные 10 дней настоящей войны, настоящей потому, что тогда, в походе, мы ещё не знали, что большие дяди остановятся на самом её пороге, ни для кого из нас не прошли бесследно. Думать даже не хочется о том, чем это всё могло закончиться. А в те дни всё шло по правилам. Командир в море вскрыл пакет штаба с боевым заданием, и оказалось, что если Американский флот попытается войти в Балтийское море, то это и есть час ноль для нас, час начала боевых действий. И наша задача топить их всех, прямо на входе в Балтику. И мы ждали их там, у вражеских берегов, на входе в Балтийское море. А на собрании экипажа, заместитель командира по политчасти, мобилизуя нас на подвиг, сказал, что Ленинграда и других многих наших крупных городов уже наверняка нет, их наверняка разбомбили и наша задача отомстить за гибель своих близких. Ну а через 10 суток пришла радиограмма об окончании операции, прозвучал сигнал отбой боевой тревоги, и мы вернулись на базу. Но вернулись не просто из похода, а вернулись с войны. И, во всяком случае, когда «в шесть часов вечера после войны», мы снова собрались вместе, за тем же столом, чтобы допить «довоенный» спирт мы уже были другими.

Мы стали взрослыми!





ДИПЛОМНЫЙ ПРОЕКТ И ВЫПУСК





Пожалуй, самое прекрасное курсантское время это время дипломного проектирования. Уже никаких служебных обязанностей. Никаких лекций и, что может быть самое главное, так это полная свобода и независимость. Господи, как же это здорово после пяти с половиной лет казармы. Работы конечно очень много, но она оставляет время и на отдых, и на шалости. У нас, на шестерых «атомщиков», отдельная, в силу особой секретности, комната. С нами живёт наш большой друг — маленький, серенький мышонок по имени «Баллоун». Имя родилось, когда мы, обнаружили его как-то утром, в лежащем на боку 3-х литровом баллоне, и подъедающего крошки от сухарей. Баллон был поставлен вертикально и мышонок, сильно испугавшись, долго прыгал вверх, к горлу банки, чтобы удрать. Его отпустили, но баллон на ночь опять положили и утром всё повторилось. Потом он привык к нам, а когда подрос, то легко выпрыгивал через горлышко банки. Мы подружились и поставили его на довольствие. Так он и дожил в нашей компании до самой защиты. Думаю, что наше дипломное проектирование было и для него лучшим временем в жизни. А мы прекрасно и с удовольствием работали. На нашу защиту собрались и были включены в госкомиссию выпускники Дзержинки 1932 года. У них тогда был 25-летний юбилей окончания Училища. Они были до крайности изумлены тем, что длительность автономного плавания ПЛ с ядерной энергетической установкой ограничивается только возможностями экипажа, который можно менять на резервный прямо в море. Это казалось им и, кстати, не без оснований, таким важным обстоятельством, что их вопросы к нам в основном и крутились вокруг этой темы. Главное, что мы их зацепили, и защита прошла интересно, в шумных, но совершенно корректных спорах. И оценена была наша работа высоко. Должен сказать, что наши ребята сделали в 1957 году массу неординарных, блестящих дипломных проектов. Весь наш выпуск был очень хорош. А потом, 31.05.1957 года, на общем построении Училища был зачитан приказ Главкома ВМФ о присвоении всем нам звания инженер-лейтенант Советского Военно ; Морского Флота с вручением Диплома, Погон и Кортика.

После чего мы переоделись в офицерскую форму и последний раз под знаменем Училища прошли парадным маршем мимо курсантов и офицеров, выстроенных вдоль ставших нам родными стен Севастопольского Высшего Военно ; Морского Инженерного Училища Подводного Плавания.











ЭПИЛОГ





Дорогие мои Наташенька, Серёжа и Андрюша!

Откликаясь на Вашу просьбу рассказать Вам о нашей с Вашей бабушкой Мариной жизни, о жизни наших Родителей, о жизни наших Дедушек и Бабушек я заканчиваю вторую небольшую книгу. Я ещё не знаю, как назову эту, вторую, но точно знаю, что мне ещё предстоит поработать и над третьей.

Дело в том, что пока я ещё и не подобрался даже к истории нашей с Мариной жизни. А это 52 полнокровных, сложных и прекрасных года. И мне есть о чём Вам рассказать. А может быть и о Вас самих, в те Ваши времена, о которых Вы помните совсем мало? Ну и, конечно, о Марининых родственниках и предшественниках, о которых я что-то успел выхватить у Вашей бабушки и прабабушки — Евстолии Степановне Меньшиковой, в девичестве Медведевой.

Мне хочется рассказать о своих однокашниках, и об их интереснейших судьбах. О нашей дружбе, которой уже больше шестидесяти лет, и которая становится только крепче. Мне хочется назвать их имена.

Мне хочется рассказать о моих товарищах по работе в промышленности.

Мне очень хочется сделать подборку документов из маминого архива имеющих музейную ценность.

Мне хочется сделать приложение из фотографий родных и друзей, которых упомянул, или ещё упомяну в моих воспоминаниях.

Короче говоря, мне ещё есть, что рассказать Вам, мои дорогие дети. Сил бы хватило.

И поэтому, до встречи на новых страницах!!!

ДО ВСТРЕЧИ!!!

И будьте уверены в том, что мы, Ваши предшественники, будем всегда и везде оберегать Вас.

Ваш отец и дед, В. Гесин

19.08.2014 года



PS

Сегодня 19 августа 2014 года.

Этот день для меня особенный.

117 лет назад, 19 августа 1897 года, родился мой отец, Федя Гесин.

А через три дня, 22 августа 2014 года, исполнится 1 год и 3 месяца моей совершенно замечательной правнучке Анне Сергеевне Голубцовой.

Тогда, в совсем как оказывается недалёком 1897 году, родителям Феди, которые естественно прапрапрадедушка и прапрапрабабушка нашей Анюты было всего-то по 26 ; 27 лет. Как всё рядом, как всё близко, и как же всё быстро, Господи.

 И поэтому здоровья Вам, будьте счастливы.