Начало: "Слово двух свидетелей" http://www.proza.ru/2014/07/10/946
Предыдущая часть: "РАЗДЕЛ ХХVІ. Чёрная месса" http://www.proza.ru/2014/08/20/1110
Короткевич В.С. (26 ноября 1930 — 25 июля 1984)
РАЗДЕЛ ХХVІІ. Языческий аркан
(Евангелие от Иуды)
(перевод с белорусского языка)
У кожнай рэчы ёсць два бакі. Непатрэбным урыўкам
пергаменту можна распаліць камін, а можна і напісаць на ім
індульгенцыю, прадаць і купіць за тыя грошы дом з камінам.
На пожагу можна смажыць курэй, а можна і ўстраміць яго ў
печань гандляру індульгенцыямі. У кожнай рэчы ёсць два
бакі, але бачыць іх дасведчаны і абазнаны, астатнія ж
глядзяць, як совы на сонца.
Сярэдневяковы ананім
Стоячы тварам да сонца, мой дружа, мачыцца нягожа.
Гесіёд
Никогда еще до сих пор не были они так близко к цели своих поисков, как в этот день. От городка, в какой пришли они на ярмарку, было до монастыря не более дня упорной, с летнего восхода до заката, ходьбы. Но знала, что они идут в этом направлении, одна Магдалина. И она одновременно радовалась, что скоро закончится ее путь, что она выкупит свой грех, и смутно тосковала.
Падали на толпу звуки храмового колокола. Ярмарка была как ярмарка. Меняли, продавали, покупали. Как-то особенно хорошо было слышать после той невероятной, будто во сне, ночи обычные человеческие голоса, будничные разговоры. Апостолы радостно толкались среди людей. Только на одном лице, на лица Христа, лежало страдальческое, не вчерашнее и не позавчерашнее размышление.
Звенели макитры. Звенели въедливые женские голоса от лавок. И неподвижно, как идол, стоял среди толпы богато одетый крымчак с саблей. Чалма вокруг полукруглого, с шипом, шлема, насурьмленные брови, пристальный взор презрительных холодных глаз. Молодое еще, красивое, горбоносое лицо. Кафтан стоит лубом, очевидно, от поддетой кольчуги. Неизмеримо широкие в штанинах бархатные шаровары не гнутся. На ногах — потертые от стремян сафьяновые чеботы. Стоит, словно ничего его не касается.
На самом деле крымчак слушал. Так сидит на кургане по-царски нерушимый хищный сапсан, не шелохнется и словно спит, а сам слышит подземный визг землеройки у подножия.
Говорили два мужика. Один молоденький, прозрачно-красивый, с овальным иконописным лицом, округлым подбородком и не коротким носом («Якши, — сказал себе крымчак. — Для Персии наилучший был бы товар»), второй — пожилой, но сильный еще, с хитрыми глазами, тонким крючковатым носом и седыми, даже снежными, усами.
— Городенец один приезжал, — гляделки молодого были полны наивным удивлением перед чудесами Божьего мира, — то он говорил: Христос вышел из города. И вот как будто это как раз они вон ходят по рынку. Бо-ль-шой силы люди.
— По рылу непохоже что-то, — сказал седоусый. — Мазурики, по-моему.
Татарин осмотрел глазами апостолов, пожал плечами. Пошел через толпу к храму. Люди расступились, увидев страшненького.
— Бар-раны, — сквозь зубы сказал крымчак.
Он шел независимо, зная, что закон местных городов — за всех чужеземцев и не даст их в обиду. Шел и играл концом аркана, привязанного к кушаку.
Как хозяин, поднялся по ступенькам, вошел в притвор, вознамерился было дальше, в самый храм. Кустод стал у него на дороге.
— Нельзя.
И сразу независимость словно куда-то исчезла. Татарин льстиво приложил руку к сердцу и склонился, отставив широкий, расплющенный вечной скачкой, тяжелый зад.
— Из дверей посмотрю, бачка, — масляно улыбнулся крымчак. — Входить мне сюда скора. Совсем скоро-скоро.
— Оглашенный, что ли?
— Оглы-ашенный.
— Ну, смотри, — с сытой снисходительностью сказал кустод. — Это ты правильно. Вера наша настоящая, правдивая.
Крымчак начал присматриваться к правдивой вере.
«У входа толпятся с блюдами, на каких деньги, со свечками, иконками, четками.
Повсюду красиво и хорошо пахнет, но на стенах, противно аллаху, подобие людей. Сколько же это душ отобрали они этим у живых?! Нечистые!
А вон кто-то опоражнивает ведёрную кубышку».
Узкие глаза осматривали золотые и серебряные раки, рясы, оклады икон, тяжелые серебряные светильники. После хищно переползли на статуи. В парче, серебре и золоте, в драгоценных каменьях. Со всех, словно водопад, льется золото. Золотые сердца, руки, ноги, головы, детородные члены, туловища, маленькие статуэтки животных — коров, коней, свиней... Улыбка пробежала по лицу:
— Бульбд добыра, бачка... Сюда сыкора приходить буду.
Кто-то коснулся его плеча. Крымчак прыгнул в сторону, как огромный камышовый кот. И успокоился, отступил еще, дал дорогу Христу. Тот сделал было еще шаг и неожиданно остановился. К нему тянулась рука. Густо-коричневая, испещренная почти черными и почти белыми пятнами, перетянутая сетью жил, черная и изрубленная в ладони, словно каждая песчинка, перебранная ею за жизнь, оставила на ней свой след.
— Милосердный, падай, — молила старуха в тряпье. — Стою и стою. Не хватает.
— Дай ей, Иосия.
Старуха радостно заковыляла к старосте. Высыпала перед ним пригоршню медных полушек.
— Батюшка, коровку мне бы... Маленькую хотя.
— Тут, родненькая, у тебя на коровку не хватает.
— Время дорогое, — ловила его взгляд. — Потом отдам.
— Ну вот. Вот, глупость бабская!
— Батюшка, коровка же наша умирает. Лежит коровка.
Неестественно светлые, удивительные, словно очарованные, смотрели на это поверх голов Христовы глаза.
— Говорю, не хватает.
— Ба-батюшка... — старуха кувыркнулась в ноги.
— Н-ну, хорошо, — сжалился тот. — Осенью отработаешь. На серебряную. Не та, конечно, роскошь, но — милостив Господь Бог.
Старуха ползла к иконе Матери Божьей. Стремилась ползти быстрее, ведь очень хотела, чтобы корова скорее встала, но иногда останавливалась: понимала — неприлично. Молодое, красивое, всёпрощающее лицо смотрело с высоты на другое лицо, сморщенное, словно сухое яблоко. Старуха повесила свою ничтожную коровку как раз у большого пальца ноги «Тиоти».
Глаза Христовы видели водопад золота... Коровку, какая одиноко покачивалась под ним... Скорченную старуху, что, став на колени, так и тряслась... Лицо старосты, какой светлыми глазами смотрел на все это.
Магдалина схватила было Христа за руку. Тот медленно, чуть не выкрутив ей рук, освободился. И тогда она во внезапном ужасе отшатнулась от человека, у которого дрожали ноздри.
Юрась поискал глазами. Взгляд его упал на волосяной аркан, обвязанный вокруг пояса в крымчака.
— Дай!
— Не можно. Не ради того.
— Ты просто не рассмотрел, на что это еще пригодно, — сквозь зубы ответил Юрась. — Дай!
Он дернул за конец. Татарин бешено закрутился, как волчок, подстёгнутый кнутом.
— Бачка!
Но аркан уже разрезал воздух. На лице старосты пролег красный шрам. От удара ногой упала стойка. Золото с шорохом и звоном потекло под ноги людей.
— Помогай Бог, отец, — басом сказал Фома. — А и я помогу.
К ним бросились было. Но они работали ногами и руками, будто одержимые. Змеем свистел в воздухе аркан. Сыпались деньги. Хрустели, ломались под ногами свечи.
— Торговцы, сброд! — Глаза Христовы были белые от ярости. — Торговцы! Что вам ни дай — вертеп разбойничий сделаете. Крести их, Фома! Крести в натуральную веру.
Они раздавали пинки и оглушительные плюхи с неимоверной ловкостью. Через окна, через двери, со ступенек летела, сыпалась, скатывалась, выла толпа. Тумаш загнал старосту в притвор, и тот, отступая, упал в купель с водой. Фома дал ему светильником по голове.
И случилась чудо. Двое разъяренных выгнали из храма, рассеяли, погнали, как хотели, толпу торговцев.
У ступенек сидел с невинной мордой Раввуни и иногда молниеносно выдвигал вперед ногу: ставил подножки тем, что бежали. Преимущественно толстым. Некоторых он успевал еще, во время их падения, поддать стопой в задницу.
Христос отбросил аркан.
...Перед храмом стоял остолбеневший народ и смотрел, как человек сыплет в ладони старухи золотых коней, коров, свиней... Крымчак в стороне держал свой аркан и удивлено смотрел на старуху, на золото, на школяра.
— Бабушка, бедная. На, купи корову, купи все. Никто нам, бедным, не поможет. Врут все. Врут все в мире. Врут.
Молодой осторожно сжал седоусого локоть:
— Говоришь — мазурик?.. А я думаю — правду говорили. Бог пришел. Бог. Мы люди битые. Никто, кроме Бога, не пожалел бы, не спас. Я их знаю.
Татарин, услышав это, начал медленно толкаться сквозь толпу к своей лошади... Вскочил... Пустил лошадь галопом, прочь от храма.
Юрась закрыл ладонями глаза. Все — от кобылы, на какой он лежал, от костров, от черной мессы и к этой минуте боя, — все это переполнило его. Он не хотел, не мог смотреть на белый мир. После его поразила тишина. Медленно сползли с глаз пальцы.
Люди стояли на коленях.
Продолжение: "РАЗДЕЛ ХХVІІІ. Еда для мужчин" http://www.proza.ru/2014/08/21/654