Начало: "Слово двух свидетелей" http://www.proza.ru/2014/07/10/946
Предыдущая часть: "РАЗДЕЛ ХХV. Бог наш — огонь, какой поедает" http://www.proza.ru/2014/08/19/1348
Короткевич В.С. (26 ноября 1930 — 25 июля 1984)
РАЗДЕЛ ХХVІ. Чёрная месса
(Евангелие от Иуды)
(перевод с белорусского языка)
Ратуй нас, Божа, ад сатаны і басурманаў,
А яшчэ больш ад папы і патрыярхаў.
Сярэдневяковая прыказка
Там, сярод высокіх гор,
Чвалам прэ вядзьмарскі хор.
Гётэ
Ночь для них была страшная. Они не пожелали и на минуту остаться в злосчастной деревне, и ушли прочь. Хотели, было, добраться до городка, до соседней деревни, хоть до какого-нибудь жилья, и сбились с дороги, блуждали в беспросветной тьме по кустам, вспотели и закоченели от росы.
Наконец им удалось найти какую-то ложбинку. По тому, как трещало под ногами, поняли: валежник, сухостой. Кое-как наломали сушняка, разложили костер. При его маленьком свете дело пошло веселее, и скоро заревел, зашипел яркий огонь.
И все же им противно было сидеть около самого огня. Слишком свежо было в памяти, что можно сделать с каждым Божьим благословением, даже этим.
И никто из них не захотел есть. Жарить мясо было выше их сил. Даже выше сил Филиппа из Вифсаиды и Якуба Зеведеева. При одном воспоминании возникала дрожь отвращения. Потому они удовлетворились светом, издали подбрасывая в пламя сушняк.
А когда огонь разгорелся еще больше — они осмотрелись и поняли, что попали из огня в полымя.
Они сидели на старом, видно было по всему — заброшенном кладбище. Согбенные, замшелые кресты, каменные плиты, укрытые зеленым одеялом мха, толстые обрезки могучих брёвен на всю могилу, с «голубцами», прибитыми к ним. Плиты плашмя, плиты перевернутые, плиты склоненные, плиты тычком. И на всём этом — разлив мхов, а надо всем этим — сухие деревья.
Повсюду какие-то ямы, разрушенные часовни, проваленные гробницы. По-видимому, тут хорошо похозяйничала чья-то рука, которая не привыкла стесняться или давать отчет перед другими в своих поступках.
За их, маленькой, ложбинкой лежала большая, окруженная довольно отвесными склонами. На ней, по краям, тускло были видны останки каких-то фундаментов. Вокруг большой ложбины также темнели какие-то камни, росла высокая трава (наверное, на месте бывших грядок или клумб). Но все это густо заросло достаточно уже большим лесом. Лес был темный, но кое-где в нем мертво белели высохшие скелеты бывших садовых деревьев.
Они умерли от глуши и безлюдья и вот белели дальше и ближе, окружали ложбину и подступали к ней. Словно причудливые распятия. Словно десятки безобразных привидений.
Страшно было смотреть на это, и люди уменьшили костер до маленького огонька, который освещал только их ложбинку, десяток крестов и плит в их маленьком гнезде.
Обессиленные, они никуда не в силах были идти, спать не могли тоже и решили кое-как переждать в этом месте ночь.
Говорить также никому не хотелось. Только после большой паузы Тумаш сказал:
— Когда жгли их, я всю веру призвал, чтобы исчезли столбы — куда там, черта беспятого! Стоят, как стояли. Куда он ведет нас, Бог?
— Ведет, — сказал Иуда. — А куда — не знаю.
— Вперед, — буркнул Христос. — Под вооруженной охраной, чтобы случайно не повернули, куда не надо.
И опять долгое молчание. Но Тумашу было очевидно нестерпимо. На склоне поднялась его длинная тень.
— Боже, — с тоской сказала Фома. — Ну, вот я всю веру свою призову. Сотвори чудо. Скажи, что не одна трясина перед людьми. Намекни, что не вечно извечное свинство. Дай какой-нибудь знак.
Он напрягся и бессознательно сжал кулаки. И вдруг... по небу с шипением, разбрасывая искры, промчал огромный огненный метеор. Фома всем задом сел на землю. С размаху, как подрубленный.
— Свят, свят, свят.
И тут, еще раньше падения Фомы, вскочил Христос.
— Огонь... — только и успел прохрипеть он. — Ог-гонь.
Неестественно большие глаза с надеждой следили за небесным явлением. Он протянул к нему руки.
Метеор словно остановился над голой грядой далеких холмов. И сразу рассыпался на искры, которые упали вниз и погасли во мраке.
Медленно опустились руки Христа.
— Небесный камень, — сказал он. — Плюнь, Фома. Трясина впереди. Про нас давно забыли на небе. Считают, что у нас — рай.
Укутавшись в плащ, он сидел, напоминая огромную больную птицу со сломанными крыльями. Весь как живая бесприютность.
Потом начал покачиваться, словно от боли. Потом начал бесвязно говорить:
— Испоганенная, изгаженная земля... Зачем тут быть, чистому?.. Огонек во мраке... Огонек в одиночестве... Дьяволу отданная... Умереть бы — запрещено... Надо идти и умирать, раз дал согласие жить.
Все смотрели на него с ужасом.
— Царство фарисеев... Гробы спрятанные, над какими люди ходят и не знают того... Горе вам, что убиваете посланников... Горе вам, врунам... И вам, законникам, горе, что налагаете на людей ярмо неподъёмное... Горе вам, что строите гробницы пророкам, которых убили отцы ваши.
Лицо у него был таким безнадежным, что Магдалина вскрикнула:
— Брось... Страшно!
Только тут Юрась словно очнулся. Глядя в землю, глухо сказал:
— Простите. Никто из вас не знает, как это тяжело, когда тебя не понимает никто. Тут и помешаться недолго. — И добавил с мрачной улыбкой: — Завтра пойду и повешу генерального комиссария. Или изловчусь и... всю святую церковь. Мне можно. Я теперь — как безумец. Святой... как его там... Гальяш с медведями на безлюдном острове.
— Брось, милый, — впервые посочувствовала Магдалина. — Как ты жить будешь?
— А, как живу. Молчи, Магдя.
— Ну, хорошо, ну есть злые пастыри, злые законники.
И тут вдруг Христос взвился.
— Есть?! Ты добрых среди них поищи! Где они?! Вонь сплошная все дела их! Запугали, загадили... Вы тут сидели, а я надписи на памятниках читал! Я их до смерти не забуду! Нет прощения земле, где даже про покойников так пишут, про тех, про кого врать нельзя... И писали, и хвостом крутили. И все равно кем-то уничтожена деревня. Кладбище!
Он не знал, что деревню действительно уничтожили за «ересь и непокорность», а место отдали проклятию, что ограбили даже могилы, что даже на кладбище разбили все обычные плиты. Но он и знал это. Подсознательной уверенностью души. И рука его тыкала в памятники.
— В-он. Так на дух человеческий замахнулись, что перед ними и в смерти боятся, кролики.
Он стал на могилу и прочитал:
— «Ради Бога великого жду... Жизнь прославлению его отдав, не писал я канонами неутверждённых, непохожих икон».
Теперь он с яростью толкал ногою вторую плиту.
— «Не был я арианином, ни богомилом, ни в другой никакой ереси не был. Сплю спокойно».
Он толкал ногою истлевший крест.
— Вон, дети постарались: «Папа, всегда ты был с истинным Богом, верил в него, милостивого, смиренный был наместникам его и власти, а ересь ненавидел чистой душою своей. Спи спокойно».
И Христос оскалил зубы, как вурдалак:
— Он спит спокойно. А вот под каким сожженным домом, под которым из них, в каком пепле спят ваши косточки? И что же это за быдло! И сколько же разумным людям учить вас, чтобы были вы не червяками, а людьми? — Школяр затряс кулаками в воздухе. — Законники, говоришь? Господа? Тысяченачальники скверные? Врешь! Не они воняют! Дело воняет! Дело их во вред человеку и земле! Не человек виноват — отродье! «Род лукавый и прелюбодейный! Слепые вожди слепых! Дерево по плодам познают. Как же они могут говорить доброе, будучи злыми!»
— Тихо! — сказал вдруг Фома. — Слышите?
Воцарилось молчание. Всех поразили не столько слова шляхтича, сколько его вид, настороженный, весь словно натянутый, со скрытой тревогой в глазах.
— Тихо... Слышите?
Костер почти догорел. Тьма надвигалась на маленькую ложбинку. И в этой тьме, где-то внизу, в лесу, на подступах к большой ложбине, они услышали какой-то удивительный тревожный шелест, какие-то ритмичные тихие звуки.
— Идут, — шепотом сказал Тумаш.
И действительно, это было похоже на приглушенные, скользящие шаги десятка маленьких ног, среди которых иногда выделялись тяжелые, словно шло большое животное. Приближалось будто бы что-то многоногое, и оно то грузно шагало по земле и мху, то прыгало, или звучно наступало на корни. Тихая дробь, словно от аистового клюва, иногда звучали во мраке, какие-то угрожающие вздохи.
— Кто это? — спросил Симон. — Или что это?
— Тихо, — сказал Тумаш.
Глухой, будто из-под земли, раздался вдруг какой-то призыв — а может, мольба? — и стих. Опять повторился... И неожиданно в ответ на него прозвучал неслыханной силы голос, от которого у невольных свидетелей побежал по спинам мороз.
— Кто там зовет меня? — бился в большой ложбине голос.
— А-о-о-о-оў-в-в! — пропели из тьмы голоса.
— Кто не боится проклятого Богом и слугами его места?
— Слабые, — простонал чей-то голос в ответ.
— Почему слабые не бояться земли, от которой отступился Бог? — лязгал металлом чудовищный голос.
— Ведь отрекаются. Ведь хотят быть сильными.
— Кто живет на пустой земле?
— Никто.
— Кто господствует над ней?
— Ты.
— Чего хотите вы?
— Быть твоими. Мана (1).
— Как это на языке того, кого отрекаетесь?
— Аман (2).
— А на самом деле?
— Мана.
В тишине прозвучал словно сдавленный, чудовищный хохот многих голосов.
— И учит, — захлебывались голоса. — И смысл тайный... И в каждом амане — большая ложь.
— Имя мое? — спросил голос.
— Сатаниил, — тихо застонали голоса. — Люцифер... Светоносный... Пахвист... Чернобог!..
— И-мя мо-ё! — будто главного требовал голос.
— Властелин! — прорыдал чей-то голос. — Вла-сте-лин!
— Что принесли вы мне?
— Себя. Души свои. Капли крови своей на этом листе.
— Что еще?
— Слушай, — сказал кто-то.
И тут над ложбиной прозвучал истошный, словно в сонном кошмаре, человеческий крик. Даже не человеческий, а такой, словно рычал под неудачным ножом в предсмертном ужасе бугай. После кто-то замычал.
— Узнаю голос врага моего и людского. Ждите с ним.
Крик еще звучал в ушах свидетелей. А вокруг давно стояла мертвая тишина ночного леса.
— Теперь говорите вы, — гулко, словно в бездну, прокатился голос.
По шелесту травы можно было полагать, что кто-то сделал шаг вперед.
— Великий властелин рода земного, всех нас, — сказал человек. — Еще позавчера никто из нас не думал идти сюда. Прости нам. Мы несли наш груз и надеялись и терпели. Твои гонцы уговаривали нас, но мы оставались верными сыновьями триединого нашего Бога.
Голос из тьмы язвительно захохотал.
— Нас загоняли в смертельный загон, нас манили туда басней о райском клевере, а мы жили, как в аду. И нас пугали адом. Нас, верных. Мы голодали и умирали от голода, а нас пугали адом, ведь не могли мы купить ни индульгенции, ни мессы. Нас били, как хотели, а потом пугали адом из-за отсутствия смирения. Нас гнали в рай силой, а мы видели, что место и там купили богатые. Костры горят на наших площадях, нас пытают, дети наши умирают от голода, не сделав еще и первого греха. На земле этой господствует зло... Ничего не может Бог. Он бессильный против им самим поставленной власти, против собственных слуг. Он бессильный против тебя, властелин зла. Он пытает, гонит и распинает лучших своих сыновей, лучших своих защитников, или просто не может защитить их. Ты, по крайней мере, не мучаешь верных своих слуг. Ты не будешь, как он, гнать светлых умом и душой, лучшую надежду, цвет творения своего. Знаем, что тебя нет тут, что это только голос твоего первосвященника, но ты услышишь, властелин. Твой слуга — не клирик. Твой храм — не церковь. Ты услышишь... Мы изнемогли. Мы не можем больше. Мы поможем тебе свергнуть того, чтобы на этой земле было что-то одно. Не все ли равно, с кем строить доброе?
Он передохнул.
— Бери нас. Мы больше не можем. Мы умираем всю жизнь в наших сложенных из навоза домах. Чем больше они гонят нас к святости и будущему райскому клеверу — тем нам тяжелее, тем больше мы жаждем тебя. Они добьются, что все мы сделаемся твоими. Всю жизнь мы заживо умираем, Чернобог. Дай нам царство твое, дай нам хоть откуда-нибудь облегчение в этой жизни. Нам не откуда больше ждать его. Дай нам отблеск хоть какого-нибудь света, пусть себе и черного. Или — если нельзя и этого — дай нам на своих тайных шабашах хоть одну минуту забвения. Дай нам позабыть вот тут, хоть на минуту, нашу страшную жизнь. Мы больше не можем. Забери нас.
Юрась почувствовал, что рука Тумаша холодная как лед.
— Что это? — спросил он.
— Тихо, — одними устами ответов Фома. — Иначе — смерть. — И одним дыханием ответил: — Черная месса (3).
Легла длинная пауза. Возможно, обладатель голоса думал. Потом опять металлом прореяли во тьме слова:
— Люди! Вы, которые из деревень Красовица, Хитричи, Березина и других, числом двадцать. Хозяйки ваши — верные дочери мои. Именем своим приказываю — пусть они дадут вам немного света. Именем Чернобога заклинаю их запретить сгон, отменить ставный невод и пригон откормленных кабанов. Пусть сбросят денежный взнос по двадцать денег с каждой копны. Клянетесь?
— Да, — вразнобой вздохнули женские голоса.
— На знак согласия дадите сегодня подпись собственным телом с тем своим подданным, которого выберете... Другие слушайте. Великий властелин подумает и про вас. Вам не надо ждать их страшного суда, которого не будет. А его не будет! Я обещаю вам это.
Эхам задрожала ложбина.
— Я исчезаю. Вам скажут, что делать. Сожгите крест. Я исчезаю...
Ярко побежали вверх первые языки пламени. Через минуту над ложбиной пылал огромный, из целой сосны, крест. Огонь вырвал из тьмы ложбину, окружающие заросли, призраки сухих деревьев и многочисленные лица людей.
Их было множество. Несколько сотен. Целое море. Отчасти совсем голые. Крест пылал над их головами. Огненными и черными птицами метались над ними свет и тень.
У креста стоял человек в черном плаще. На лице — грубо нарисованная маска, на шапке — турьи рога. В руке — длинное копье.
— Неофиты, где ваше обещание?!
Над головами людей поплыл большой, весь неровно, пятнами испещренный красный лист пергамента.
Мужчина средних лет, очень похожий на того, седого, которого сожгли сегодня, возможно брат, взял его в руки. Сказал уже знакомым голосом, тем самым, что говорил «забери нас»:
— Мы вырвали его из самого большого Евангелия, когда брали жертву. И каждый оставил на нем каплю крови. Вот.
Он поднял большой палец левой руки. И за ним начали там-сям подниматься руки с отставленными пальцами. Десять... тридцать... сто... еще и еще.
— Он красный, — сказал мужчина. — Кровь вызывает кровь. Зло не рождает добра, но гнев и зло. Напрасно стараются.
Рогатый поднял на копье пергамент и поджег его от креста.
— Гори, — хрипло сказал он. — Пепел — вместе. Кровь — вместе. Гнев — вместе.
Все молча смотрели, как кожа перекореживалась в огне.
— Клянись, — сказал рогатый, когда пепел осыпался на землю.
— Клянусь за всех, — сказал мужчина. — Клянусь в этом выжженном месте, клянусь на пепле украденных и похороненных, что мы отдаем свою душу, помыслы, всех себя и детей наших тебе, Чернобог. Научи нас быть выносливыми, как ты, научи нас побеждать, как ты, научи нас не стонать даже тогда, когда вся кровь в наших жилах начнет гореть от их железа, как сгорели эти капли. Именем твоим отрекаемся от Бессильного, от его городов и даже от Небесного Града, в которых, как и в сердцах слуг его, как и в их городах, нет ни жалости, ни милости, в которых нет ничего святого, ничего человеческого. Он не дал нам ни капли света, ни искры надежды. Потому реки нашей крови, огонь нашей жестокости мы отдадим, чтобы помочь тебе свалить его, Чернобог. Верь нам. Мы с тобой до конца и, на знак этого, приносим тебе жертву.
Толпа немного отошла от огня. Плечи Христа тряслись.
— Что с тобой? — шепотам спросил Иуда.
— Какая честь! Какое бедное быдло! Какое мужество! Какая тьма!
Перед огненным крестом лежал на плоском камне кто-то, закрытый грубой холстиной.
— Откройте, — сказал рогатый. — Развяжите ему хлебало.
Кто-то сдернул с лежащего покрывало. И тут Христос закрыл ладонями рот, чтобы невольно не крикнуть. На камне лежал генеральный комиссарий доказательной инквизиции. Большая грузная туша.
Когда у него опять вытянули изо рта кляп — раздался тот самый, что и раньше, животный крик.
— Судил и судимый будешь, — сказал рогатый. — Говори, что хотел еще сказать, иначе будет поздно.
— Отпустите, — с клокотанием в глотке сказал тот. — Видите, вы есть. Значит, нельзя сказать, что мы ведем войну с невинными. Повсюду война за души, и в этой войне я — солдат. Пленников не убивают.
Белесые волосы того, который присягал за всех, спутанными космами падали на яростные глаза. Лицо запало в щеках. Губы побелели так, что почти не отличались от цвета всего лица.
— Значит, и еретики — пленники солдаты? — Глаза его остекленели. — А что делают с ними? А уничтоженные деревни и города? А разоренные страны без людей? Чем виновны были перед тобой и Богом те, сожженные сегодня? Тот старик с курочкой? Нас не было. Это ты нас выдумал. Ты жестокостью создал нас. Кто пошел бы сюда, если бы не толкнул ты и твои братья во убийстве? Может, я? По доносу хватал невинных, насиловал женщин, пытал и жег — и ты солдат? Не было бы тебя — не было бы и дьявола. За жестокость — жестокость... Готовься. Мы дадим тебе скорую смерть. Не как ты.
И тогда, поняв, голова доказательной инквизиции опять благим матом закричал. Брат сожженного приставил ему нож к сердцу и налег на рукоять.
— Не хо-чу! — крик захлебнулся в каком-то бульканье, умолк.
Человек выдернул нож, дико посмотрел на всех.
— Бе-берите эту пад-длу.
Он стоял, шатаясь, и вдруг упал, словно ему ударили под колени. Его отнесли. Народ стоял в суровом молчании. Тихо-тихо. Угрожающе тихо. И тогда рогатый подошел к подгоревшему кресту и одним ударом ноги повалил его на труп. Взлетел ураган искр.
— Жри... Чтобы еще из одной бандюги не сделали святого.
Ковер углей засыпал лежачего. Вскинулось пламя. На него набросали еще сушняка. Вокруг были суровые, почти безнадежные, медные лица с резкими черными тенями.
И тут за спинами людей, где-то во мраке, начали медленно бить барабаны, реветь волынки, вздыхать бубны. Запели смычки.
Полилась неторопливая музыка. Ритм ее все ускорялся. В нем было что-то угрожающее, дьявольское и, однако, полное жизни, страстное.
Вспыхнули вдруг еще два костра... Еще. Вместе с возрастанием языков огня ускорялся темп звуков.
В этом ритме было что-то такое заразительное, что даже Христос с большим трудом подавил непроизвольные движения своих ног и заставил себя сидеть неподвижно.
Все меньшие делались паузы, все больше добавлялось мерцающего света. Нагие люди начали медленно покачиваться. Толпа, очарованная всем этим, словно забыла о жизни, о том, что ждало в домах из навоза, пришла в движение.
Руки искали другие руки, сплетались. Ноги начали сначала медленно, а потом быстрее и быстрее попирать землю.
Еще огни... Еще... Все более нестерпимой и дьявольской становилась музыка и удары барабанов. Бубны звали, увлекали, вели.
И вот потянулась между костров человеческая цепь. Впереди тащили за огромные рога козлов, и густой козлиный мех смешивался с краснотой человеческой кожи.
Волынки... Трубы... Стремление... Полет.
Все быстрее и быстрее, в безудержном хороводе среди огней и вокруг главного, наклоненные вперед, порывистые. Выкрики, крики, опьянение.
Ритм стал невыносимый. Летели развеянные в неукрощенном полете волосы, мелькали ноги, руки, закинутые лица. Кое-где, не выдержав экстаза, бега, бешеного ритма, начинали падать люди. Но в вихре, в винно-кровавом свете, в ярости и одержимости, в криках мчалось неспособное остановиться человеческое колесо.
Словно вознесенные адским ветром, словно действительно в вечном Дантавом хороводе, в ежеминутной кончине и взлете и как будто в воздухе, не чувствуя ногами землю, мчались они.
Вьюга, ураган, ветер самих столетий на лицах. Забвение разума и самого себя. Ад, вечное пламя, бешеный вечный полет самой жизни.
(1) Ложь
(2) Аминь
(3) Чудовищная тирания над телом и мыслью породила не меньше чудовищный, но законный ответ. Эта форма протеста называлась «черной мессой». Говорят, что теперь сям–там в Европе (Испания, Италия и др.) замечены рецидивы. Симптоматично!
Продолжение "РАЗДЕЛ ХХVІІ. Языческий аркан" http://www.proza.ru/2014/08/20/1531