(1885—1922)
Велимир Хлебников — удивительная личность в истории нашей литературы. По своей актуальности для современной России творчество его не имеет соперников даже в мире величайших наших писателей.
Знатоки обычно говорят словами собратьев поэта — футуристов: Хлебников — не поэт для потребителей, его нельзя читать; Хлебников — поэт для производителя. Другими словами, его поэзия — не для любителей поэзии, а для поэтов, стремящихся развивать свое мастерство.
Уточним: подобно Д.И. Менделееву, создавшему периодическую систему элементов и совершившему тем самым переворот в химической науке, Хлебников создал «периодическую систему русского слова», которая подготовила переворот, а вернее, революцию в русском языке, которая ещё только грядёт. Не будет хлебниковской революции, мы окончательно потеряем русский язык в результате бесконечных заимствований из европейских языков.
Виктор* Владимирович Хлебников родился 28 октября (9 ноября по новому стилю) 1885 года в селе Малые Дербеты (Ханская ставка) Астраханской губернии. Отец его, Владимир Алексеевич (ок. 1858 — 1934), происходил из богатого купеческого рода, но сам был ученым-естественником, орнитологом и являлся одним из организаторов Астраханского заповедника.
* Уже будучи поэтом, Хлебников взял себе имя-псевдоним Велимир — Великий Мир.
Мать будущего поэта, Екатерина Николаевна (урожденная Вербицкая) (1849—1936), была историком по образованию и происходила из богатой петербургской семьи, корни которой шли от запорожских казаков. Она закончила Смольный институт.
Будучи человеком высокообразованным, Екатерина Николаевна дала пятерым своим детям — Борису, Екатерине* (1883—1924), Борису** (1884—1908), Виктору, Александру*** (1887—1920) и Вере (1891 — 1941) хорошее домашнее образование, привила любовь к искусству, истории и литературе. В четыре года Виктор научился читать по-русски и по-французски и освоил азы рисования.
* Будучи зубным врачом-частником, в советское время Екатерина Владимировна подпала под конфискацию — у неё отобрали все дорогостоящие инструменты. Женщина не пережила потрясения, заболела психической болезнью и умерла.
** Борис Владимирович Хлебников страдал шизофренией и умер в психиатрической больнице.
*** Александр Владимирович Хлебников был мобилизован в Красную армию и без вести пропал на польском фронте.
Хлебниковы часто переезжали: из Калмыкии — на Волынь, оттуда — в Симбирскую губернию, в село Тамаево.
В 1897 году Виктор поступил в симбирскую гимназию, сразу в третий класс, но на следующий год он уже учился в четвёртом классе казанской гимназии. В последних классах гимназии Хлебников начал писать стихи.
После восьмого класса юноша отправился в составе научной геологической экспедиции в Дагестан и по возвращении поступил на математическое отделение физико-математического факультета Казанского университета. Однако проучился он там недолго: в 1904 году за участие в студенческой демонстрации Хлебникова отчислили. Правда, потом разрешили восстановиться, но теперь уже на естественный факультет — видимо, помогли связи отца.
Решающим моментом в жизни поэта стал его переезд в 1908 году в Петербург. Там он поступил в Петербургский университет, на естественное отделение, а затем перешёл на историко-филологическое отделение.
Судьба Владимира определилась — он занялся литературой и философско-математическими изысканиями.
В 1908 году при содействии Василия Каменского* в журнале «Весна» впервые было опубликовано произведение Хлебникова — стихотворение в прозе «Искушение грешника».
* Василий Васильевич Каменский (1884—1961) — русский поэт-футурист; один из первых пилотов России. Именно Каменский ввёл в обиход слово «самолёт».
Благодаря Каменскому произошло знакомство и сближение Хлебникова с братьями Давидом и Николаем Бурлюками и Алексеем Кручёных, немного позже с Владимиром Маяковским. Таким образом, оформилась группа футуристов*. Вскоре они издали совместный сборник «Садок судей», ставший точкой отсчета в истории футуризма.
* Ревниво оберегавший русский язык Хлебников предпочитал называть их группу «будетлянами» — «глашатаями будущего». Подробнее о братьях Бурлюках, Кручёных и футуристах см. в Главе XCIII. Владимир Маяковский настоящей книги.
Одновременно Велимир Хлебников продолжал свои историко-математические изыскания. На последней странице «Пощечины общественному вкусу» был напечатан плод его многолетнего труда — загадочная таблица, где приводились даты падения великих государств прошлого. В последней строке значилось: «Некто 1917».
В 1914 году появились сразу три книги Хлебникова. В Петербурге — «Изборник стихов» и «Ряв! Перчатки», в Москве — «Творения», следом ежегодно в последовательности появились «Битвы 1915—1917 гг. Новое учение о войне» и «Время мера мира». В последних двух изданиях поэт, основываясь на результатах изучения войн, пытался предсказать ход Первой мировой войны.
Вместе с Николем Николаевичем Асеевым (1889—1963) в начале 1916 года Велимир Хлебников выпустил декларацию «Труба марсиан», в которой было сформулировано его разделение человечества на «изобретателей» и «приобретателей». Себя поэт считал обновлённым человеком, чуждым всех мелочей жизни, всех тягот быта. И это во многом определяло его странный облик, его непонятное для многих поведение, всю его поэтическую судьбу.
Однако теории теориями, а жизнь — жизнью. В апреле 1916 года Велимира Хлебникова призвали в армию. Он был распределён в запасной полк, который квартировал в Царицыне. Там Хлебников, как он говорил сам, прошёл «весь ад перевоплощения поэта в лишённое разума животное». Ему, к счастью, помогли быстро комиссоваться.
Хлебников искренне принял революцию, поскольку надеялся, что теперь сможет претворить в жизнь свои идеи. Ещё в 1915 году он носился с идеей создания «Общества председателей земного шара». В нём должно было быть триста семнадцать членов, поскольку, согласно теории Хлебникова, «все происходящие в мире события — от войн и революций до биения сердца и колебаний струн музыкальных инструментов, — будучи изменены во времени, оказываются кратны трёмстам семнадцати». Вскоре после Февральской революции поэт написал «Воззвание председателей земного шара». Он призывал создать «независимое государство времени», свободное от пороков, свойственных «государствам пространства».
Однако послереволюционный период 1917—1921 годов стал для Велимира Хлебникова временем скитаний. Стремясь постоянно быть в гуще событий, он, рискуя жизнью, переезжал из революционного Петрограда в Москву, оттуда — в Астрахань. 1919 год застал его на Украине. Чтобы избежать мобилизации в армию Деникина, поэт вынужден был скрываться в харьковской психиатрической больнице, где ему удалось получить «белый билет». В 1920 году Хлебников оказался на Кавказе, затем в Персии, работал в различных газетах, в бакинском и пятигорском отделениях РОСТА, в политпросвете Волжско-Каспийского флота.
Переезды не мешали Велимиру активно заниматься творчеством. Главными героями поэзии Хлебникова стали Время и Слово, именно через Время, зафиксированное Словом и превращённое в пространственный фрагмент, осуществлялось для него философское единство «пространства-времени». Осип Эмилевич Мандельштам писал о Велимире: «Хлебников возится со словами, как крот, между тем он прорыл в земле ходы для будущего на целое столетие…»
В 1920 году, проживая в Харькове, поэт создал такие гениальные произведения, как «Война в мышеловке», «Ладомир», «Три сестры», «Царапина по небу». Это был взлёт поэтической музы творца. В городском театре Харькова произошло «шутовское» избрание Хлебникова «Председателем Земного шара», приветствовали его Есенин и Мариенгоф.
После долгих мытарств, после службы в Красной Армии, с частями которой Велимир Хлебников проделал весь легендарный поход по Ирану на Тегеран, несколько раз переболев тифом, поэт в одном больничном халате в вагоне эпилептиков вернулся в декабре 1921 года в Москву. Дни его были уже сочтены.
Самым близким Велимиру человеком в те дни была его младшая сестра Вера. Весной 1922 года Хлебников вместе с её мужем художником Петром Васильевичем Митуричем (1887—1956) уехал в Новгородскую губернию. Там он надеялся отдохнуть и набраться сил перед поездкой в Астрахань, к матери. К сожалению, в дороге болезнь его обострилась, и 28 июня поэт умер в деревне Санталово.
Велимира Хлебникова первоначально похоронили на деревенском погосте. В 1960 году прах его был перевезен в Москву и перезахоронен на Новодевичьем кладбище.
Однако в чём же гениальность Хлебникова и в чём заключается подготовленная им революция русского слова? Попробуем разобраться.
Прежде всего, надо помнить, что у Велимира Хлебникова нет ни одного законченного произведения. Все его стихотворения, опубликованные как законченные, — фикция. Видимость законченности чаще всего дело рук его друзей. Они выбирали из вороха бросаемых им черновиков казавшиеся им наиболее ценными и сдавали в печать.
Нередко хвост одного наброска приклеивался к посторонней голове, вызывая весёлое недоумение самого поэта. К корректуре его нельзя было допускать — обычно он перечёркивал всё, целиком, и давал совершенно новый текст.
Когда Велимир что-то сам приносил для публикации, он отдавал рукопись и при этом обязательно говорил:
— Если что не так — переделайте.
Читая что-то своё, он иногда обрывал чтение на полуслове и просто указывал:
— Ну и так далее.
Человек со стороны воспринимает такое поведение как чудачество или дурь. На самом деле целью Хлебникова было не само стихотворение. Главным для него было поставить поэтическую задачу и найти способ её разрешения, а пользоваться решением для практических целей он предоставлял другим.
Но самое для нас важное! Стремясь сберечь русский язык от захламления иностранными словами, Хлебников создал «периодическую систему русских слов». Беря слово с неразвитыми, неведомыми формами, сопоставляя его со словом развитым, он доказывал необходимость и неизбежность появления новых слов.
Пример. Если развитый «пляс» имеет производное слово «плясунья» — то развитие авиации, «лёта», должно дать слово «летунья». Если для дня крестин — «крестины», то день лета — «летины». И если слово «летунья» сейчас не требуется и не привьётся, то когда возникнет потребность, Хлебников уже дал нам метод правильного словотворчества. Поэкспериментируйте, замените новосовременные иностранные слова-подкидыши по хлебниковской системе и тогда наверняка поймёте величие и мощь его гения.
Искушение грешника
(Стихотворение в прозе)
...И были многие и многия: и были враны с голосом «смерть!» и крыльями ночей, и правдоцветиковый папоротник, и врематая избушка, и лицо старушонки в кичке вечности, и злой пес на цепи дней, с языком мысли, и тропа, по которой бегают сутки и на которой отпечатлелись следы дня, вечера и утра, и небокорое дерево, больное жуками-пилильщиками, и юневое озеро, и глазасторогие козлы, и мордастоногие дива, и девоорлы с грустильями вместо крылий и ногами любови вместо босови, и мальчик, пускающий с соломинки один мир за другим и хохочущий беззаботно, и было младенцекаменное ложе, по которому струились злые и буйные воды, и пролетала низко над землей сомнениекрылая ласточка, и пел влагокликий соловей на колковзором шиповнике, и стояла ограда из времового тесу, и скорбеветвенный страдняк ник над водой, и было озеро, где вместо камня было время, а вместо камышей шумели времыши. И забились грустняки над озером. И плавал правдохвостый сом, и давала круги равенствозубая щука, и толчками быстрыми и незаметными пятился назад — справедливость — клешенный рак. И шествовала времяклювая цапля и глотала лягушей с мировой икрой, на приятноватых ногах, и был старец, возделывавший лжаное поле, и молодежеперый кур застыл перед проведенной чертой.
И свирелью подносила к устам девушка морель, и пролетала зарянка с молитвовыми перьями над озером грустин, и небо было небато взорами женщин. И зыбились грустняки вершинами, и блудливая пролетала роняющая солнца кукушка, и плыл усатый молчанием голос, и были ночалые глаза под вечеровой ветвью, и блудатые уста у негеющей ноздри, и змей с голосом «живу», и сквозь топливый тростник плыл прошлоекрылый селезень к будущехохольной утке, оставляя круги и подымая крылья, и серебристые оставляя борозды, и эти омирелые уста в прежних сумерках, и птичка-богоед, и молчаниелистный лютик, и ужасавые, бегающие по всем следам.
И мучеба во взорах немуха.
И видения все учащались и учащались, и после видения и вытаскивания обратно проглоченного кем-то куска бессмертия, с помощью крючка и при звуках общего хохота, — после метели ужасных и страховидных кумиров был Ястмир людноногий, парящий над всем, и расхаживал некий мирач, никем не мнимый, но оставляющий порой пером ужас о своем существовании.
И ответным клекотом клекотал Ястлюд, срывающий клювом человечествянную пену с людяного моря. И повсюду летали пустотелые с безбытийными взорами враны, и всё сущее было лишь дупла в дебле пустоты. И молчаниехвостый вран туда и сюда летал над опустелыми жуткими нивами. И была кривдистая правда, и качались грусточки над озером грустин, и был умночий пущи зол, и ужас стоял в полях мыслеземных, и пение луков меня-убийц...
Волк-следотворец завыл, увидел стожаророгого оленя. И вся Вселенная была широко раскрытый клюв ворона.
Но с ее лица не сходила овселеннелая улыбка сил, и время не уставало держать под рукой черный костыль.
Война в мышеловке
1
Вы помните? Я щёткам сапожным
Малую Медведицу повелел отставить от ног подошвы,
Гривенник бросил вселенной и после тревожно
Из старых слов сделал крошево
Где конницей столетий ораны
Лохматые пашни белой зари,
Я повелел быть крылом ворону
И небу сухо заметил: «Будь добро, умри!»
И когда мне позже приспичилось,
Я, чтобы больше и дальше хохотать,
Весь род людской сломал, как коробку спичек,
И начал стихи читать.
Был шар земной
Прекрасно схвачен лапой сумасшедшего.
— За мной!
Бояться нечего!
2
И когда земной шар, выгорев,
Станет строже и спросит: «Кто же я?» —
Мы создадим «Слово Полку Игореви»
Или же что-нибудь на него похожее.
Это не люди, не боги, не жизни,
Ведь в треугольниках — сумрак души!
Это над людом в сумрачной тризне
Теней и углов Пифагора ковши.
Чугунная дева вязала чулок
Устало, упорно. Широкий чугун
Сейчас полетит, и мертвый стрелок
Завянет, хотя был красивый и юн.
Какие люди, какие масти
В колоде слухов, дань молве!
Врачей зубных у моря снасти
И зубы коренные, но с башнями «Бувэ»!
И старец пены, мутный взором,
Из кружки пива выползая,
Грозит судьбою и позором,
Из белой пены вылезая.
<3>
Малявина красивицы, в венке цветов Коровина,
Поймали небоптицу. Хлопочут так и сяк.
Небесная телега набила им оскомину.
Им неприятен немец, упитанный толстяк.
И как земно и как знакомо
И то, что некоторые живы,
И то, что мышь на грани тома,
Что к ворону По — ворон Калки ленивый!
<4>
Как! И я, верх неги,
Я, оскорбленный за людей, что они такие,
Я, вскормленный лучшими зорями России,
Я, повитой лучшими свистами птиц, —
Свидетели: вы, лебеди, дрозды и журавли! —
Во сне провлекший свои дни,
Я тоже возьму ружье (оно большое и глупое,
Тяжелее почерка)
И буду шагать по дороге,
Отбивая в сутки 365x317 ударов — ровно.
И устрою из черепа брызги,
И забуду о милом государстве 22-летних,
Свободном от глупости возрастов старших,
Отцов семейства (обшественные пороки возрастов старших).
Я, написавший столько песен,
Что их хватит на мост до серебряного месяца.
Нет! Нет! Волшебницы дар есть у меня, сестры небоглазой.
С ним я распутаю нить человечества,
Не проигравшего глупо
Вещих эллинов грез,
Хотя мы летаем.
Я ж негодую на то, что слова нет у меня,
Чтобы воспеть мне изменившую
Избранницу сердца.
Ныне в плену я у старцев злобных,
Хотя я лишь кролик пугливый и дикий,
А не король государства времен,
Как зовут меня люди:
Шаг небольшой, только «ик»,
И упавшее «о», кольцо золотое,
Что катится по полу.
<5>
Вы были строгой, вы были вдохновенной,
Я был Дунаем, вы были Веной.
Вы что-то не знали, о чем-то молчали,
Вы ждали каких-то неясных примет.
И тополи дальние тени качали,
И поле лишь было молчанья совет.
<6>
Панна пены, Пана пены,
Что вы — тополь или сон?
Или только бьется в стены
Роковое слово «он»?
Иль за белою сорочкой
Голубь бьется с той поры,
456
Как исчезнул в море точкой
Хмурый призрак серой при?
Это чаек серых лет!
Это вскрикнувшие гаги!
Полон силы и отваги,
Через черес он войдет!
<7>
Где волк воскликнул кровью:
«Эй! Я юноши тело ем», —
Там скажет мать: «Дала сынов я».—
Мы, старцы, рассудим, что делаем.
Правда, что юноши стали дешевле?
Дешевле земли, бочки воды и телеги углей?
Ты, женщина в белом, косящая стебли,
Мышцами смуглая, в работе наглей!
«Мертвые юноши! Мертвые юноши!» —
По площадям плещется стон городов.
Не так ли разносчик сорок и дроздов? —
Их перья на шляпу свою нашей.
Кто книжечку издал «Песни последних оленей»
Висит, продетый кольцом за колени,
Рядом с серебряной шкуркою зайца,
Там, где сметана, мясо и яйца!
Падают Брянские, растут у Манташева,
Нет уже юноши, нет уже нашего
Черноглазого короля беседы за ужином.
Поймите, он дорог, поймите, он нужен нам!
<8>
Не выли трубы набат о гибели:
«Товарищи милые, милые выбыли».
Ах, вашей власти вне не я —
Поет жестокий узор уравнения.
Народы бросились покорно,
Как Польша, вплавь, в мои обители,
Ведь я люблю на крыльях ворона
Глаза красивого Спасителя!
За ним, за ним! Туда, где нем он!
На тот зеленый луг, за Неман!
За Неман свинцовый и серый!
За Неман, за Неман, кто верует!
<9>
Я задел нечаянно локтем
Косы, сестры вечернему ворону,
А мост царапал ногтем
Пехотинца, бежавшего в сторону.
Убийцы, под волнами всхлипывая,
Лежали, как помосты липовые.
Чесала гребнем смерть себя,
Свои могучие власы,
И мошки ненужных жизней
Напрасно хотели ее укусить.
<10>
Девы и юноши, вспомните,
Кого мы и что мы сегодня увидели,
Чьи взоры и губы истом не те, —
А ты вчера и позавчера «увы» дели.
Горе вам, горе вам, жители пазух,
Мира и мора глубоких морщин,
Точно на блюде, на хворях чумазых
Поданы вами горы мужчин.
Если встал он,
Принесет ему череп Эс,
Вечный и мирный, жизни первей!
Это смерть идет на перепись
Пищевого довольства червей.
Поймите, люди, да есть же стыд же,
Вам не хватит в Сибири лесной костылей,
Иль позовите с острова Фиджи
Черных и мрачных учителей
И проходите годами науку,
Как должно есть человечью руку.
Нет, о друзья!
Величаво идемте к Войне Великаньше,
Что волосы чешет свои от трупья.
Воскликнемте смело, смело, как раньше:
«Мамонт наглый, жди копья!
Вкушаешь мужчин а la Строганов».
Вы не взошли на мой материк!
Будь же неслыхан и строго нов,
Похорон мира глухой пятерик.
Гулко шагай и глубокую тайну
Храни вороными ушами в чехлах.
Я верю, я верю, что некогда «Майна!»
Воскликнет Будда или Аллах.
<11>
Белые дроги, белые дроги.
Черное платье и узкие ноги.
Был бы лишь верен, вернее пищали с кремнями, мой ум бы.
Выбрал я целью оленя лохматого.
За мною Америго, Кортец, Колумбы!
Шашки шевелятся, вижу я мат его.
<12>
Капает с весел сияющий дождь,
Синим пловцов величая.
Бесплотным венком ты увенчан, о, вождь!
То видим и верим, чуя и чая.
Где он? Наши думы о нем!
Как струи, огни без числа,
Бесплотным и синим огнем
Пылая, стекают с весла.
Но стоит, держа правило,
Не гордится кистенем.
И что ему на море мило?
И что тосковало о нем?
Какой он? Он русый, точно зори,
Как колос спелой ржи,
А взоры — это море, где плавают моржи.
И жемчугом синим пламёна
Зажгутся опять как венок.
А он, потерявший имёна,
Стоит молчалив, одинок.
А ветер забился все крепче и крепче,
Суровый и бешеный моря глагол!
Но имя какое же шепчет
Он, тот, кому буря престол?
Когда голубая громада
Закрыла созвездий звено,
Он бросил клич: «Надо,
Веди, голубое руно!»
<13>
И люди спешно моют души в прачешной
И спешно перекрашивают совестей морды,
Чтоб некто, лицом сумасшествия гордый,
Над самым ухом завыл: «Ты ничего не значишь, эй!»
И многие, надев воротнички,
Не знали, что делать дальше с ними:
Встав на цыпочки, повесить на сучки
Иль написать обещанное имя.
<14>
Котенку шепчешь: «Не кусай».
Когда умру, тебе дам крылья.
Уста напишет Хокусай,
А брови — девушки Мурильо.
<15>
Табун шагов, чугун слонов!
Венки на бабра повесим сонно,
Скачемте вместе. Самы и Самы, нас
Много — хоботных тел.
10 — ничто. Нас много — друзей единицы.
Заставим горлинок пушек снаряды носить.
Движением гражданина мира первого — волка
Похитим коней с Чартомлыцкого блюда,
Ученее волка, первого писаря русской земли,
Прославим мертвые резцы и мертвенную драку.
Шею сломим наречьям, точно гусятам.
Нам наскучило их «Га-Га-Га!»
Наденем намордник вселенной,
Чтоб не кусала нас, юношей,
И пойдем около белых и узких борзых
С хлыстами и тонкие,
Лютики выкрасим кровью руки,
Разбитой о бивни вселенной,
О морду вселенной.
И из Пушкина трупов кумирных
Пушек наделаем сна.
От старцев глупых вещие юноши уйдут
И оснуют мировое государство
Граждан одного возраста.
<16>
Одетый в сеть летучих рыб,
Нахмурил лоб суровый бог рыб.
Какой-то общий шум и шип,
И точно красный выстрел — погреб.
За алым парусом огня
Чернеют люди и хлопочут.
Могил видением казня,
Разбой валов про смерть пророчит.
И кто-то, чернильницей взгляда недобрый,
Упал, плетнем смерти подняв свои ребра.
Упав, точно башен и пушек устав.
Вот палуба поднялась на дыбы,
Уже не сдержана никем.
Русалки! Готовьте гробы!
Оденьте из водорослей шлем!
От земли печальной вымыв.
И покройте поцелуями этот бледный желтый воск кости.
А на небе, там, где тучи,
Человеческие плоскости
Ломоть режут белых дымов.
Люди, где вы? Вы не вышли
Из белой праотцев могилы,
И только смерть, хрипя на дышле,
Дрожит и выбилась из силы.
Она устала. Пожалейте
Ее за голос куд-кудах!».
Как тяжело и трудно ей идти,
Ногами вязнет в черепах.
Кто волит, чтоб чугунный обод
Не переехал взоров ласточки,
Над тем качнулся зверский хобот
И вдруг ударил; с силой вас тоски.
И бьет тяжелою колодой
Он оглупевшего зверка,
И масти красною свободой
Наполнят чашу, пусть горька.
<17>
Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы,
И мы, с нею в ногу шагая,
Беседуем с небом на «ты».
Мы, воины, строго ударим
Рукой по суровым щитам:
Да будет народ государем,
Всегда, навсегда, здесь и там!
Пусть девы споют у оконца,
Меж песен о древнем походе,
О верноподданном Солнца —
Самодержавном народе.
<18>
Эта осень такая заячья,
И глазу границы не вывести
Осени робкой и зайца пугливости.
Окраскою желтой хитер
Осени желтой житер.
От гривы до гребли
Всюду мертвые листья и стебли.
И глаз остановится слепо, не зная, чья —
Осени шкурка или же заячья.
<19>
Вчера я молвил: «Гулля, гулля!» —
И войны прилетели и клевали
Из рук моих зерно.
И надо мной склонился дёдер,
Обвитый перьями гробов
И с мышеловкою у бедер,
И мышью судеб меж зубов.
Крива извилистая трость,
И злы синеющие зины.
Но белая, как лебедь, кость
Глазами зетит из корзины.
Я молвил: «Горе! Мышелов!
Зачем судьбу устами держишь?»
Но он ответил: «Судьболов
Я и волей чисел — ломодержец».
И мавы в битвенных одеждах,
Чьи кости мяса лишены,
И с пляской конницы на веждах
Проходят с именем жены.
Крутясь волшебною жемжуркой,
Они кричали: «Веле! Веле!» —
И, к солнцу прилепив окурок,
К закату призраком летели.
А я червонною сорочкой
Гордился, стиснув удила, —
Война в сорочке родила.
Мой мертвый взор чернеет точкой.
<20>
Узнать голубую вражду
И синий знакомый дымок
Я сколько столетий прожду?
Теперь же я запер себя на замок.
О, боги! Вы оставили меня
И уж не трепещ<е>те крылами за плечами,
И не заглядываете через плечо в мой почерк.
В грязи утопая, мы тянем сетьми
Слепое человечество.
Мы были, мы были детьми,
Теперь мы — крылатое жречество.
<21>
Уж сиротеют серебряные почки
В руке растерянной девицы,
Ей некого, ей незачем хлестать!
Пером войны поставленные точки
И кладбища большие, как столица,
Иных людей иная стать.
Где в простыню из мертвых юношей
Обулась общая земля,
В ракушке сердца жемчуга выношу,
Вас злобным свистом жалейки зля.
Ворота старые за цепью
И нищий, и кривая палка.
И государства плеч (отрепье)
Блестят, о, умная гадалка!
<22>
Воин! Ты вырвал у небес кий
И бросил шар земли.
И новый Ян Собеский
Выбросил: «Пли!» —
Тому, кто
Уравнение Минковского
На шлеме сером начертал
И песнезовом Маяковского
На небе черном проблистал.
<23>
Ты же, чей разум стекал,
Как седой водопад,
На пастушеский быт первой древности,
Кого числам внимал
И послушно скакал
Очарованный гад
В кольцах ревности;
И змея плененного пляска и корчи,
И кольца, и свист, и шипение
Кого заставляли все зорче и зорче
Шиповники солнц понимать, точно пение;
Кто череп, рожденный отцом,
Буравчиком спокойно пробуравил
И в скважину надменно вставил
Росистую ветку Млечного Пути,
Чтоб щеголем в гости идти;
В чьем черепе, точно стакане,
Была росистая ветка черных небес, —
И звезды несут вдохновенные дани
Ему, проницавшему полночи лес.
<24>
Я, носящий весь земной шар
На мизинце правой руки —
Мой перстень неслыханных чар, —
Тебе говорю: Ты!
Ты вспыхнул среди темноты.
Так я кричу крик за криком,
И на моем каменеющем крике
Ворон священный и дикий
Совьет гнездо и вырастут ворона дети,
А на руке, протянутой к звездам,
Проползет улитка столетий!
Блаженна стрекоза, разбитая грозой,
Когда она прячется на нижней стороне
Древесного листа.
Блажен земной шар, когда он блестит
На мизинце моей руки!
<25>
Страну Лебедию забуду
И ноги трепетных Моревен.
Про Конецарство, ведь оттуда я,
Доверю звуки моей цеве.
Где конь благородный и черный
Ударом ноги рассудил,
Что юных убийца упорный,
Жуя, станет жить, медь удил.
Где конь звероокий с волной белоснежной
Стоит, как судья у помоста,
И дышло везут колесницы тележной
Дроби преступные, со ста.
И где гривонос благородный
Свое доверяет копыто
Ладони покорно холодной,
А чья она — всеми забыто.
Где гривы — воздух, взоры — песни.
Все дальше, дальше от Ням-ням!
Мы стали лучше и небесней,
Когда доверились коням.
О, люди! Так разрешите вас назвать!
Жгите меня,
Но так приятно целовать
Копыто у коня:
Они на нас так не похожи,
Они и строже и умней,
И белоснежный холод кожи,
И поступь твердая камней.
Мы не рабы, но вы посадники,
Но вы избранники людей!
И ржут прекрасные урядники,
В нас испытуя слово «дей!».
Над людом конских судей род
Обвил земной шар новой молнией.
Война за кровь проходит в брод,
Мы крикнем: «Этот дол не ей!»
И черные, белые, желтые
Забыли про лаи и про наречья.
Иной судья — твой шаг, тяжел ты!
И власть судьи не человечья.
Ах, князь и кнезь, и конь, и книга —
Речей жестокое пророчество.
Они одной судьбы, их иго
Нам незаметно, точно отчество.
<26>
Ветер — пение
Кого и о чем?
Нетерпение
Меча стать мячом.
Я умер, я умер,
И хлынула кровь
По латам широким потоком.
Очнулся я иначе, вновь
Окинув вас воина оком.
Ладомир*
И замки мирового торга,
Где бедности сияют цепи,
С лицом злорадства и восторга
Ты обратишь однажды в пепел.
Кто изнемог в старинных спорах
И чей застенок там, на звездах,
Неси в руке гремучий порох —
Зови дворец взлететь на воздух.
И если в зареве пламен
Уж потонул клуб дыма сизого,
С рукой в крови взамен знамен
Бросай судьбе перчатку вызова.
И если меток был костер
И взвился парус дыма синего,
Шагай в пылающий шатер,
Огонь за пазухою — вынь его.
И где ночуют барыши,
В чехле стекла, где царский замок,
Приёмы взрыва хороши
И даже козни умных самок.
Когда сам бог на цепь похож,
Холоп богатых, где твой нож?
О девушка, души косой
Убийцу юности в часы свидания
За то, что девою босой
Ты у него молила подаяния.
Иди кошачьею походкой,
От нежной полночи чиста.
Больная, поцелуй чахоткой
Его в веселые уста.
И ежели в руке желез нет —
Иди к цепному псу,
Целуй его слюну,
Целуй врага, пока он не исчезнет.
Холоп богатых, улю-лю,
Тебя дразнила нищета,
Ты полз, как нищий, к королю
И целовал его уста.
Высокой раною болея,
Снимая с зарева засов,
Хватай за ус созвездье Водолея,
Бей по плечу созвездье Псов!
И пусть пространство Лобачевского
Летит с знамен ночного Невского.
Это шествуют творяне,
Заменивши Д на Т,
Ладомира соборяне
С Трудомиром на шесте.
Это Разина мятеж,
Долетев до неба Невского,
Увлекает и чертеж
И пространство Лобачевского.
Пусть Лобачевского кривые
Украсят города
Дугою над рабочей выей
Всемирного труда.
И будет молния рыдать,
Что вечно носится слугой,
И будет некому продать
Мешок от золота тугой.
Смерть смерти будет ведать сроки,
Когда вернется он опять,
Земли повторные пророки
Из всех письмен изгонят ять.
В день смерти зим и раннею весной
Нам руку подали венгерцы.
Свой замок цен, рабочий, строй
Из камней ударов сердца.
И, чокаясь с созвездьем Девы,
Он вспомнит умные напевы
И голос древних силачей,
И выйдет к говору мечей.
И будет липа посылать
Своих послов в совет верховный,
И будет некому желать
Событий радости греховной.
И пусть мещанскою резьбою
Дворцов гордились короли,
Как часто вывеской разбою
Святых служили костыли.
Когда сам бог на цепь похож,
Холоп богатых, где твой нож?
Вперед, колодники земли,
Вперед, добыча голодовки.
Кто трудится в пыли,
А урожай снимает ловкий.
Вперед, колодники земли,
Вперед, свобода голодать,
А вам, продажи короли,
Глаза оставлены — рыдать.
Туда, к мировому здоровью,
Наполнимте солнцем глаголы,
Перуном плывут по Днепровью,
Как падшие боги, престолы.
Лети, созвездье человечье,
Всё дальше, далее в простор,
И перелей земли наречья
В единый смертных разговор.
Где роем звезд расстрел небес,
Как грудь последнего Романова,
Бродяга дум и друг повес
Перекует созвездье заново.
И будто перстни обручальные
Последних королей и плахи,
Носитесь в воздухе, печальные
Раклы, безумцы и галахи.
Учебников нам скучен щебет,
Что лебедь черный жил на юге,
Но с алыми крылами лебедь
Летит из волн свинцовой вьюги.
Цари, ваша песенка спета.
Помолвлено лобное место.
И таинство воинства — это
В багровом слетает невеста.
И пусть последние цари,
Улыбкой поборая гнев,
Над заревом могил зари
Стоят, окаменев.
Ты дал созвездию крыло,
Чтоб в небе мчались пехотинцы.
Ты разорвал времен русло
И королей пленил в зверинцы.
И он сидит, король-последыш,
За четкою железною решеткой,
Оравы обезьян соседыш,
И яда дум испивши водки.
Вы утонули в синей дымке,
Престолы, славы и почет.
И, дочерь думы-невидимки,
Слеза последняя течет.
Столицы взвились на дыбы,
Огромив копытами долы,
Живые шествуют — дабы
На приступ на престолы.
Море вспомнит и расскажет
Грозовым своим глаголом —
Замок кружев девой нажит,
Пляской девы пред престолом.
Море вспомнит и расскажет
Громовым своим раскатом,
Что дворец был пляской нажит
Перед ста народов катом.
С резьбою кружев известняк
Дворца подруги их величий.
Теперь плясуньи особняк
В набат умов бросает кличи.
Ты помнишь час ночной грозы,
Ты шел по запаху врага,
Тебе кричало небо «взы!»
И выло с бешенством в рога.
И по небу почерк палаческий,
Опять громовые удары,
И кто-то блаженно-дураческий
Смотрел на земные пожары.
Упало Гэ Германии.
И русских Эр упало.
И вижу Эль в тумане я
Пожара в ночь Купала.
Смычок над тучей подыми,
Над скрипкою земного шара,
И черным именем клейми
Пожарных умного пожара.
Ведь царь лишь попрошайка
И бедный родственник король,—
Вперед, свободы шайка,
И падай, молот воль!
Ты будешь пушечное мясо
И струпным трупом войн — пока
На волны мирового пляса
Не ляжет ветер гопака.
Ты слышишь: умер «хох»,
«Ура» умолкло и «банзай»,—
Туда, где красен бог,
Свой гнева стон вонзай.
И умный череп Гайаваты
Украсит голову Монблана —
Его земля не виновата,
Войдет в уделы Людостана.
И к онсам мчатся вальпарайсы,
К ондурам бросились рубли.
А ты, безумец, постарайся,
Чтоб острый нож лежал в крови.
Это ненависти ныне вести,
Их собою окровавь,
Вам былых столетий сети,
В море дум бросайся вплавь.
И опять заиграй, заря,
И зови за свободой полки,
Если снова железного кайзера
Люди выйдут железом реки.
Где Волга скажет «лю»,
Янцзекиянг промолвит «блю»,
И Миссисипи скажет «весь»,
Старик Дунай промолвит «мир»,
И воды Ганга скажут «я»,
Очертит зелени края
Речной кумир.
Всегда, навсегда, там и здесь,
Всем все, всегда и везде,—
Наш клич пролетит по звезде!
Язык любви над миром носится,
И Песня песней в небо просится.
Морей пространства голубые
В себя заглянут, как в глазницы,
И в чертежах прочту судьбы я,
Как блещут алые зарницы.
Вам войны выклевали очи,
Идите, смутные слепцы,
Таких просите полномочий,
Чтоб дико радовались отцы.
Я видел поезда слепцов,
К родным протянутые руки,
Дела купцов — всегда скупцов —
Порока грязного поруки.
Вам войны оторвали ноги —
В Сибири много костылей,—
И, может быть, пособят боги
Пересекать простор полей.
Гуляйте ночью, костяки,
В стеклянных просеках дворцов,
И пусть чеканят остряки
Остроты звоном мертвецов.
В последний раз над градом Круппа,
Костями мертвых войск шурша,
Носилась золотого трупа
Везде проклятая душа.
Ты населил собой остроги,
Из поручней шагам созвучие,
Но полно дыма и тревоги,
Где небоскреб соседит с тучею.
Железных кайзеров полки
Покрылись толстым слоем пыли.
Былого пальцы в кадыки
Впилися судорогою были.
Но, струны зная грыж,
Одев рубахой язву,
Ты знаешь страшный наигрыш,
Твой стон — мученья разве?..
И то впервые на земле:
Лоб Разина резьбы Коненкова,
Священной книгой на Кремле,
И не боится дня Шевченко.
Свободы воин и босяк.
Ты видишь, пробежал табун?
То буйных воль косяк,
Ломающих чугун.
Колено ставь на грудь.
Будь сильным как-нибудь.
И ветер чугунных осп иди
Под шепоты «господи, господи».
И древние болячки от оков
Ты указал ночному богу —
Ищи получше дураков! —
И небу указал дорогу.
Рукой земли зажаты рты
Закопанных ядром.
Неси на храмы клеветы
Ветер пылающих хором.
Кого за горло душит золото
Неумолимым кулаком,
Он, проклиная силой молота,
С глаголом молнии знаком.
Панов не возит шестерик
Согнувших голову коней,
Пылает целый материк
Звездою, пламени красней.
И вы, свободы образа!
Кругом венок ресницы тайн,
Блестят громадные глаза
Гурриэт-эль-Айн.
И изречения Дзонкавы
Смешает с чистою росою,
Срывая лепестки купавы,
Славянка с русою косой.
Где битвы алое говядо
Еще дымилось от расстрела,
Идет свобода Неувяда,
Поднявши стяг рукою смело.
И небоскребы тонут в дыме
Божественного взрыва,
И объят кольцами седыми
Дворец продажи и наживы.
Он, город, что оглоблю бога
Сейчас сломал о поворот,
Спокойно стал, едва тревога
Его волнует конский рот.
Он, город, старой правдой горд
И красотою смеха сила —
В глаза небеснейшей из морд
Жует железные удила;
Всегда жестокий и печальный,
Широкой бритвой горло нежь! —
Из всей небесной готовальни
Ты взял восстания мятеж,
И он падет на наковальню,
Под молот — божеский чертеж.
Ты божество сковал в подковы,
Чтобы верней служил тебе,
И бросил меткие оковы
На вороной хребет небес.
Свой конский череп человеча,
Его опутав умной гривой,
Глаза белилами калеча,
Он, меловой, зажег огниво.
Кто всадник и кто конь?
Он город или бог?
Но хочет скачки и погонь
Набатный топот его ног.
Туда, туда, где Изанаги
Читала «Моногатори» Перуну,
А Эрот сел на колени Шангти,
И седой хохол на лысой голове
Бога походит на снег,
Где Амур целует Маа-Эму,
А Тиэн беседует с Индрой,
Где Юнона с Цинтекуатлем
Смотрят Корреджио
И восхищены Мурильо,
Где Ункулункулу и Тор
Играют мирно в шашки,
Облокотись на руку,
И Хоккусаем восхищена
Астарта, — туда, туда!
Как филинов кровавый ряд,
Дворцы высокие горят.
И где труду так вольно ходится
И бьет руду мятежный кий,
Блестят, мятежно глубоки,
Глаза чугунной богородицы.
Опять волы мычат в пещере,
И козье вымя пьет младенец,
И идут люди, идут звери
На богороды современниц.
Я вижу конские свободы
И равноправие коров,
Былиной снов сольются годы,
С глаз человека спал засов.
Кто знал — нет зарева умней,
Чем в синеве пожара конского,
Он приютит посла коней
В Остоженке, в особняке Волконского.
И вновь суровые раскольники
Покроют морем Ледовитым
Лица ночные треугольники
Свободы, звездами закрытой.
От месяца «Ая» до недель «играй овраги»
Целый год для нас страда,
А говорят, что боги благи,
Что нет без отдыха труда.
До зари вдвоем с женой
Ты вязал за снопом сноп.
Что ж сказал господь ржаной?
«Благодарствую, холоп».
И от посева до ожина,
До первой снеговой тропы,
Серпами белая дружина
Вязала тяжкие снопы.
Веревкою обмотан барина,
Священников целуемый бичом,
Дыши как вол — пока испарина
Не обожжет тебе плечо,
И жуй зеленую краюху,
Жестокий хлеб, который дён?
Пока рукой земного руха
Не будешь ты освобожден.
И песней веселого яда
Наполни свободы ковши,
Свобода идет Неувяда
Пожаром вселенской души.
Это будут из времени латы
На груди мирового труда
И числу, в понимании хаты,
Передастся правительств узда.
Это будет последняя драка
Раба голодного с рублем,
Славься, дружба пшеничного злака
В рабочей руке с молотком!
И пусть моровые чернила
Покроют листы бытия,
Дыханье судьбы изменило
Одежды свободной края.
И он вспорхнет, красивый угол
Земного паруса труда,
Ты полетишь, бессмертно смугол,
Священный юноша, туда.
Осада золотой чумы.
Сюда, глазниц небесных воры,
Умейте, лучшие умы,
Намордники одеть на моры!
И пусть лепечет звонко птаха
О синем воздухе весны.
Тебя низринет завтра плаха
В зачеловеческие сны,
Это у смерти утесов
Прибой человечества.
У великороссов
Нет больше отечества.
Где Лондон торг ведет с Китаем,
Высокомерные дворцы,
Панамою надвинув тучу, их пепла не считаем,
Грядущего творцы.
Так мало мы утратили,
Идя восстания тропой,—
Земного шара председатели
Шагают дерзкою толпой.
Тринадцать лет хранили будетляне
За пазухой, в глазах и взорах,
В Красной уединясь Поляне,
Дней Носаря зажженный порох.
Держатель знамени свобод,
Уздою правящий ездой,
В нечеловеческий поход
Лети дорогой голубой.
И, похоронив времен останки,
Свободу пей из звездного стакана,
Чтоб громыхал по солнечной болванке
Соборный молот великана.
Ты прикрепишь к созвездью парус,
Чтобы сильнее и мятежнее
Земля неслась в надмирный ярус
И птица звезд осталась прежнею.
Сметя с лица земли торговлю
И замки торга бросив ниц.
Из звездных глыб построишь кровлю —
Стеклянный колокол столиц.
Решеткою зеркальных окон
Ты синих зарев неясыть,
И ты прядешь из шелка кокон,
Полеты — гусеницы нить.
И в землю бьют, как колокола,
Ночные звуки — великаны,
Когда их бросят зеркала
И сеть столиц раскинет станы.
Где гребнем облаков в ночном цвету
Расчесано полей руно,
Там птицы ловят на лету
Летящее с небес зерно.
Весною ранней облака
Пересекал полетов знахарь,
И живо сеяла рука,
На облаках качался пахарь.
Как узел облачный, идут гужи,
— Руна земного бороны,
Они взрастут, колосья ржи,
Их холят неба табуны.
Он не просил: «Будь добр, бози, ми,
И урожай густой роди!»
Но уравненьям вверил озими
И нес ряд чисел на груди.
А там муку съедобной глины
Перетирали жерновами
Крутых холмов ночные млины,
Маша усталыми крылами.
И речи знания в молнийном теле
Гласились юношам веселым,
Учебники по воздуху летели
В училища по селам.
За ливнями ржаных семян ищи
Того, кто пересек восток,
Где поезд вез на север щи,
Озер съедобный кипяток.
Где удочка лежала барина
И барчуки катились в лодке,
Для рта столиц волна зажарена,
И чад идет озерной водки.
Озерных щей ночные паровозы
Везут тяжелые сосуды,
Их в глыбы синие скуют морозы
И принесут к глазницам люда.
Вот море, окруженное в чехол
Холмообразного стекла.
Дыма тяжелого хохол
Висит чуприной божества.
Где бросала тень постройка
И дворец морей готов,
Замок вод возила тройка
Море вспенивших китов.
Зеркальная пустыня облаков,
Озеродей летать силен.
Баян восстания письмен
Засеял нивами станков.
Те юноши, что клятву дали
Разрушить языки,—
Их имена вы угадали —
Идут увенчаны в венки.
И в дерзко брошенной овчине
Проходишь ты, буен и смел,
Чтобы зажечь костер почина
Земного быта перемен.
Дорогу путника любя,
Он взял ряд чисел, точно палку,
И, корень взяв из нет себя,
Заметил зорко в нем русалку.
Того, что ничего нема,
Он находил двуличный корень,
Чтоб увидать в стране ума
Русалку у кокорин.
Где сквозь далеких звезд кокошник
Горят Печоры жемчуга,
Туда иди, небес помощник,
Великий силой рычага.
Мы в ведрах пронесем Неву
Тушить пожар созвездья Псов,
Пусть поезд копотью прорежет синеву,
Взлетая по сетям лесов.
Пусть небо ходит ходуном
От тяжкой поступи твоей,
Скрепи созвездие бревном
И дол решеткою осей.
Как муравей, ползи по небу,
Исследуй его трещины
И, голубой бродяга, требуй
Те блага, что тебе обещаны.
Балды, кувалды и киюры
Жестокой силой рычага
В созвездьях ночи воздвигал
Потомок полуночной бури.
Поставив к небу лестницы,
Надень шишак пожарного,
Взойдешь на стены месяца
В дыму огня угарного.
Надень на небо молоток,
То солнце на два поверни,
Где в красном зареве Восток,
Крути колеса шестерни.
Часы меняя на часы,
Платя улыбкою за ужин,
Удары сердца на весы
Кладешь, где счет работы нужен.
И зоркие соблазны выгоды,
Неравенство и горы денег —
Могучий двигатель в лони годы —
Заменит песней современник.
И властный озарит гудок
Великой пустыни молчания,
И поезд, проворный ходок,
Исчезнет, созвездья венчаннее. —
Построив из земли катушку,
Где только проволока гроз,
Ты славишь милую пастушку
У ручейка и у стрекоз.
И будут знаки уравненья
Между работами и ленью,
Умершей власти, без сомненья,
Священный жезел вверен пенью.
И лень и матерь вдохновенья,
Равновеликая с трудом,
С нездешней силой упоенья
Возьмет в ладонь державный лом.
И твой полет вперед всегда
Повторят позже ног скупцы.
И время громкого суда
Узнают истины купцы.
Шагай по морю клеветы.
Пружинь шаги своей пяты!
В чугунной скорлупе орленок
Летит багровыми крылами,
Кого недавно, как теленок,
Лизал, как спичечное пламя.
Черти не мелом, а любовью
Того, что будет, чертежи.
И рок, слетевший к изголовью,
Наклонит умный колос ржи.
22 мая 1920
Три сестры
Как воды полночных озёр
За тёмными ветками ивы,
Блестели глаза у сестёр,
А все они были красивы.
Одна, зачарована богом
Старинных людских образов,
Стояла под звёздным чертогом
И слушала полночи зов.
А та замолчала навеки,
Душой простодушнее дурочки,
Боролися чёрные веки
С глазами усталой снегурочки.
А та — золотистые глины
Любила весною у тела,
На сене, на стоге овина
Лежать — её вечное дело.
Внезапный язык из окошка на птичнике —
Прохожего дразнит цыгана,
То, полная песен язычника,
Стоит на вершине кургана.
И, полная неба и лени,
Жуёт голубые цветы,
И в мёртвом засохнувшем сене
Плывёт в голубые пути.
Порой, быть одетой устав,
Оденет ночную волну,
Позволит ветров табуну
Ласкать её стана устав.
И около тела нагого
Холодная пела волна
Давно позабытое слово
Из мира далёкого сна.
Она одуванчиком тела
Летит к одуванчику мира,
И сказка великая пела, —
Глаза человека — секира.
И в сказку вечернего неба
Летели девичьи глаза,
И волосы тёмного хлеба
Волнуются, льются назад.
Умчалися девичьи земли
В молитвенник дальнего неба,
И волосы чёрного хлеба
Волнуются, полночи внемля.
Она — точно смуглый звёрок,
И смуглые блещут глазёнки;
Небес синева, точно слабый урок,
Блеснёт на зарницах телёнка.
Те волосы — золота тёмного мед,
Те волосы — чёрного хлеба поток,
То чёрная бабочка небо сосёт
И хоботом узким пьёт синий цветок.
Поверили звёзд водоёму
Её молодые лета,
Темнеет сестрой чернозёму
Любимая сном нагота.
И кротость и жалость к себе
В её разметавшихся кудрях,
И небо горит голубей
В колосьях священных и мудрых.
И неба священный подсолнух,
То золотом чёрным, то синим отливом
Блеснёт по размётанным волнам,
Проходит, как ветер по нивам.
Идёт, как священник, и тёмной рукой
Даёт тёмным волнам и сон и покой,
Иль, может быть, Пушкин иль Ленский
По ниве идёт деревенской;
И слабая кашка запутает ноги
Случайному путнику сельской дороги.
Глазами зеваки, иль, может быть, боги
Пришли красивыми очами
Все на земле благословить.
Другая окутана сказкой
Умерших недавно событий,
К ней тянутся часто за лаской
Другого дыхания нити.
Она величаво, как мать,
Проходит по зарослям вишни
И любит глаза подымать,
Где звёзды раскинул всевышний.
Дрожали лучи поговоркою,
И время столетьями цедится,
Ты смотришь, задумчиво-зоркая,
Как слабо шагает Медведица.
Платка белоснежный ковёр,
Одежда бела и чиста;
Как пена далеких озёр.
Ее колыхались уста.
И дышит старинная вольница,
Ушкуйницы гордая стать.
О, строгая ликом раскольница,
Поморов отшельница-мать.
Лоск ласк и хитрости привычной сети
Чертили тучное лицо у третьей,
Измены низменной она
Была живые письмена.
И тёмные тела дары,
Как небо, светлы и свободны;
На облако чёрной главы
Нисходит огонь благородный.
И голод голубого холода
Оставит женщину и глину,
И вновь таинственно и молодо
Молилась глина властелину.
И полумать и полудитя,
И с мглой языческой дружа,
Она уходит в лес, хотя
Зовёт назад её межа.
Стонавших радостно черёмух
Зовёт бушующий костёр.
Там в стороне от глаз знакомых
Находишь, дикая, шатёр.
Сквозь белые дерева очи
Ты скачешь товаркою ночи,
И в чёрной шубе медвежонок
Своих на тело падших кос, —
Ты, разбросавший волосы ребёнок,
Забыв про яд жестоких ос,
Но помнишь прелести стрекоз.
И ловишь шмелей-медвежат,
Хоть дерева ветки дрожат,
И пьёшь цветы медовой пыли,
И лазаешь поспешней белки, —
Тогда весна сидит сиделкой
У первых дней зелёной силы.
И, точно хохот обезьяны,
Взлетели косы выше плеч,
И ветров синие цыгане
Ведут взволнованную речь.
Она весна или сестра,
В ней кровь весенняя течёт,
И жар весеннего костра
В её дыхании печёт.
Она пчелиным божеством
На службу тысячи шмелей
Идёт, хоть трудно меж ветвей
Служить молитву божеством.