Веселый Привал, растерявший к зазимью едва ли не половину работников и уж было погрузившийся в спячку, с приходом казаков ожил. Бородатые поселенцы, из тех немногих, что остались здесь зимовать, слезши с печей и деловито кашляя в кулаки, степенно переговаривались с казаками, жаловались на неурожай, да сердито поглядывали на принарядившихся молодух, снующих под самым носом у ватажников. Бабы, быстро привыкнув к присутствию в избах чужих людей, справляли обычную работу: топили печи, ходили с коромыслами к реке за водой, развешивали на дворе мужицкое белье. А вечерами бегали к тем, кто позапасливей, за брагой, и, встречаясь друг с другом, шушукались, полные новых впечатлений. Казаки, истосковавшись по хозяйским заботам, помогали топить бани, колоть дрова. Вставшие на постой в избу, где нет мужика, принимались даже за починку ворот, забора или крыши, ловя на себе восхищенные женские взгляды и всерьез рассчитывая на законную ночью награду. Даже сонные, обыкновенно ко всему безразличные куры, напуганные присутствием невесть откуда нахлынувших в поселок людей, суетливо бегали по проулкам, то здесь, то там с кудахтаньем выскакивая из-под самых ног.
На совете было решено выслать конную разведку вверх по реке в сторону Саргачьего болота. Старшим назначен Мирон. Калина распорядился взять в подмогу нового проводника, но тот заупрямился:
– Там теперь не пройти. Чего коней морить, и так знаю.
– Худо начинаешь, поселенец, – недовольно буркнул Калина. – Мои приказы не обговаривают.
Масла подлил Угуй:
– Однако, по гриве можно попробовать. Я могу показать!
Но Иван был тверд.
– Верхами там ходу нет – гарь.
– Оба пойдете. – Калине не хотелось раньше времени посвящать поселенца в свои планы.
Иван крякнул, спорить больше не стал.
Отправились запрягать лошадей. Через час несколько всадников на рысях покинули Веселый Привал.
Рогачев на гнедом держался сзади. Разбойничал ветер, вокруг волновалась тайга. Холодало. Спустились в защищавший от ветра распадок. Здесь - тишина, только бубном звенит земля под ударами жилистых конских ног.
Иван слушал хлопотливый цокот копыт и думал об Омке.
…Их любовь пришла прямо из детства. С Омкой они виделись редко, когда случалось деду Василию взять внука с собой в тайгу. После смерти шаманки Парфеныч не любил появляться в вогульском селении – душу сжигали воспоминания. В первую секунду Омка радостно кидалась навстречу гостям, но соприкоснувшись с юношей взглядом, вся рделась, замыкалась, точно улитка. Ваня взрослел поздно, хоть статью и удалью не уступал усатым парням. А Омка была готова ждать, понимая, что всему свой черед.
Весна обрушила на Ивана любовь вместе с первыми грозами. Он наконец ощутил в Омке женщину, манившую какой-то колдовской силой. Её томный взгляд, высокий вздох, мягкое движение влажных губ всякий раз заставляли сладостно биться сердце. При Омке он сразу становился неуклюжим, сбившимся со взрослой дороги глупцом, подсолнухом тянулся за ней. А красавица, заметив в юноше долгожданную перемену, подтрунивала над ним. Нарочно, рассыпав по плечам свои рыжие кудри, соблазнительно изгибала стан, поглаживала ладонями стройные ноги, а иногда, озоруя, скидывала на глазах у онемевшего парня кухлянку, нагая шла в озеро. И летел над кедрами ее переливчатый смех.
Василий Парфеныч сокрушался: «Сам в грехе жил, и внучку Сатана искушает: ишь, на братца сводного глаз положила...». А как понял Парфеныч, что и Ванька все чаще засматривается на смазливую девку, срубил в Веселом Привале часовню и ушел в монастырь на Чусовую - замаливать за всех грехи.
Влюбленные стали видеться чаще. Как и прежде гуляли по лесу, купались, дурачились. Случайно прижавшись друг к другу, замирали, потом, оба вспыхнув, опускали глаза, отстранялись и вновь жадно ловили чудный миг нечаянной близости.
Как Иван теперь жалел, что не берег рухляди, легко расставался с ней в неравном обмене! Знал: без богатого калыма вогулы Омку не отдадут, за чужака – тем более. Но даже с его ловкостью такой калым нужно собирать не один год. Оставалось надеяться, что какой-нибудь чудесный случай поможет сократить срок ожидания. Иван спросил совета у Алачи, опекавшего Омку после смерти шаманки. «Судьбы не ищи, она тебя сама найдет», – витиевато ответил вогул. То ли не понял, то ли не пожелал понять, чего хочет Иван.
Отжурчала ручейками молодая весна, отзеленело, отсвистело соловьями торопливое сибирское лето.
А осень... Вон как круто поменялось всё! Сейчас – проводник казачьей ватаги, а дальше, как знать, куда развернет жизнь…
– Стой, привал! – донесся голос Мирона, оборвав мысль.
Рогачев огляделся вокруг.
Впереди, будто отворили ворота, за которыми скрывалось неведомое, разверзлась охраняемая с обеих сторон болотами угрюмая, непролазная гарь. Чадный воздух пьяно качался, отравленный вонью паленого мяса. Кое-где из-под торфяных мхов и выворотней еще сочился едкий дымок, пугая новой бедой. Иван представил, как коварный огонь полз низом, под землей, пожирая корни деревьев, вырывался сполохами там, где солнце выбило мох, как затем голодные языки пламени, насытясь смольем, взбегали по стволам высохших елей, как падали ниц обугленные костяки поверженных великанов…
– Однако, не знал я, – промямлил Угуй, растирая кулаком красные от дыма глаза, – недавно горело...
– В сухарник молния клюнула, с неделю полыхало, – пояснил Иван.
– Может краем проскочим, – предложил кто-то из казаков.
– Угорим аль в болото провалимся, – возразил другой.
– Далеко гарь-то? – спросил Мирон, обращаясь к Ивану.
– Верст десять… Сплошняком завалы. Вертаться надо.
– Скорый больно, – недовольно проворчал Угуй, не желавший признать правоту поселенца. – Атаман вам вернется!
– Тогда иди один, а мы здесь покараулим!
Иван ругнулся.
– Не спорьте, – отрезал Мирон не терпящим возражения тоном. – Поселенец прав: верхами тут ходу нет. Нечего время терять.
Разведчики вернулись заcветло.
Веселый Привал огорошил их жуткой вестью: ватажники выдали Калине смутьяна, подбивавшего казаков ночью атамана связать и его головой выкупить у татар проход на Чусовую. Калина приказал посадить предателя на кол, и казаки устроили тому страшную казнь. С трудом продравшись сквозь озверевшую толпу пьяных ватажников, Иван увидел, как на залитом кровью еловом штыре, изрыгая пустым, без языка, ртом глухие хрипы, сотрясается в предсмертных корчах то, что когда-то было человеческим телом. Ни ушей, ни носа - сплошной истерзанный кусок мяса, взиравший по сторонам единственным, чудом уцелевшим глазом. «Поделом же тебе, Иуда!» – кобельком визжал подле кола молодой казачок, в котором разведчики признали Щербину.
– Кажись, преставился…, – прошептал Угуй, дрожа от страха.
– Дышит, – буркнул Мирон.
Иван стоял и смотрел, как помирает человек, и не было в его сердце ни гнева, ни страха, лишь сострадание…
* * *
Ночь близилась к концу. Иванова изба ходуном ходила от храпа одуревших от браги казаков. Духота – что в угарной бане. Калина не мог заснуть. Еще бы! Завтра на Кочку, а Угуй о пустом болтает. Не по-христиански, мол, было - супостата на кол сажать. О том ли теперь печаль!
Атаман нервничал. Весть разведки, что гривой вдоль болот не пройти, удручила Калину. Все мысли об одном: взять клад, а после вверх по реке - на запад. Там наверняка их будут стеречь татары. Но лучше дать прямой бой, чем ждать, пока кучумовцы, выбрав момент, вырежут ночью ватагу, как отряд Ермака на Вагае.
...Тот роковой случай не давал Калине покоя. Когда в Искер вернулся проводник Угуй и доложил о гибели Ермака в устье Вагая, казаки вогула чуть не порубали, да Калина не дал. Хотя было неясно, как спасся из всей ватаги один инородец. Тогда атаман решил, что все это неспроста. Больно хитер и осторожен был Ермак. Наверняка, без серьезной причины не ушел бы с малым отрядом от войска аж за пятьдесят верст. Что-то, несомненно, скрывалось от Калины; он почуял это, когда его отослали накануне под пустым предлогом. По возвращении он с удивлением узнал, что сам Ермак, взяв пятьдесят казаков, отправился на юг – будто бы на выручку задержанному кучумовцами бухарскому каравану. Осторожный Калина не поверил: татары к лету собрали многочисленное войско, и никто не взялся бы атаковать их столь малыми силами. Ясно: вылазка в помощь бухарцам – только уловка. Но зачем понадобилось Ермаку, рискуя жизнью, двигаться вверх по Иртышу, в места, где легко можно наткнуться на враждебных кайсаков, татар или ногаев? Правду мог знать чудом спасшийся Угуй – старый крещеный вогул, приближенный Ермаком к себе еще у Строгановых. Калина понял это сразу и не преминул выведать истину ценою жизни инородца.
Угуй запирался недолго. Он давно приметил, что между Ермаком и Калиной пробежала черная кошка, отчего смелый, умный, удачливый казачий атаман ходит в войске на третьих ролях. Даже когда пали в боях вожаки Кольцо, Михайлов и Пан, и в Московию ушел Мещеряк, оставшийся без подельников Ермак не приблизил Калину. А тот особо не рвался: жил со своей ватагой сам по себе. Теперь после гибели Ермака не осталось над Калиной никого, и Угуй заскулил у сапога нового хозяина.
– Всё, все расскажу! – угодливо кивал старик, всматриваясь в желтые глаза атамана.
Калина молчал. Медленно свернул кольцом конец своего аркана, взглянул сквозь петлю на инородца; Угуй догадался, зачем мастерится эта петля. Враз высушило рот. Всем известно – атаман скор на расправу.
– Угуй много знает! – залепетал немеющим языком вогул. – Ермак, cлышь, не простой воин был. Он настоящий хан был – владыка сибирский… Его предки ясак Московии двести лет платили. И Лятик платил, и Пыткей платил, и Едигер платил… Кучум Едигера убил, ногаев привел, Сибирь под себя забрал, ясак втрое поднял. Кучум род Ермаров извел... Ермак мстить пришел. Хотел великое войско собрать, пушек купить, Сибирь под себя вернуть. Ермак Алтын-гору найти хотел: в той горе злато Ермаров схоронено. Он не знал, где искать, а я знаю!
Слушая инородца, Калина кривился. Но при слове «злато» насторожился. Конечно, и он слыхал легенду об Алтын-горе, но считал это выдумкой, а тут вдруг явь!
– Погоди, выкрест, не части. Зачем Ермак на Вагай-то пошел?
– Я ж говорю, в том краю Кочка золотая прячется – Алтын-гора! А меня Ермак в провожатые взял. Он тайком хотел клад забрать. Потому с малым отрядом ушел.
– Дык, коли место знаешь, тебе-то какой резон сокровища раскрывать?
Угуй задохнулся, на секунду замешкался, и это не ускользнуло от зоркого атамана.
Калина не любил инородцев, хотя, впрочем, никого не любил.К ясачному люду относился свысока, завсегда помыкал. Но тут – другой случай: перед ним глубокий старик, а к немощи Калина чаще бывал великодушен. Где-то в темном закутке его звериного нрава тлел этот глупый огонек снисхождения к старости. Вот и сейчас атаман прогнал недоброе предчувствие, отнеся заминку на возраст вогула: может, воздуха старику не хватило, может, еще что…
А тот, быстро справившись с волнением, кинулся объяснять, не переставая копать глазами лицо атамана, словно намеревался докопаться до сути: верят ему?
– Угуй правду говорит! Правду! Только одному клад не взять...
– Стерегут его что ль? – хмыкнул Калина.
Угуй продолжал, словно не замечая издевки:
– Алтын-гора век стоит. Много людей клад искало. Говорят, кто находил, тот в болотах сгинул... Ермак вот тоже смеялся...
– Пугать вздумал?! – недовольно сверкнули из-под бровей желтые светляки.
Угуй, склонившись, перешел на дурной запахом шепот.
– Алтын-гора – тайна шаманская. Она на болотах стоит. Шаманам одним дорога к ней ведома. А еще, люди сказывают, Кочка та заколдована: злато духи хранят, и любого там ждет смерть. Но раз в пять лет, в осень, как ляжет снег, шаман к Алтын-горе духам дар несет... Нынешним годом – срок…
– А много ль там золота? – нетерпеливо перебил Калина.
– Пудами.
Калина присвистнул. Он и верил и не верил рассказу инородца. За время похода, он не раз внимал легендам о духах, кладах, золотых бабах, о несметных богатствах, спрятанных в сибирской земле, но обычно посмеивался. А так хотелось верить, что все это правда! Не напрасно ж рискуют жизнью лихие ватажники? Станется, и им перепадет от сибирских щедрот...
– Тайна – шаманская, а ты как узнал? – недоверчиво спросил Калина, чувствуя, что старик чего-то не договаривает.
– Я в здешних местах жил. На шаманке женат был, много знаю…
– «Много, да не все...», – подумал Калина, сдвинул дуги бровей, и внезапно его голос обрушился на Угуя громовой лавиной:
– Отвечай, собака, ты Ермака погубил?!
Старик вздрогнул, побледнел. Ломаясь в поклонах, чмокая голыми деснами, запричитал:
– Не виноват Угуй, не виноват... Я говорил: до перволедка погоди, он не слушал. Мол, прошлым годом в Искере прождали, чуть зимой с голоду не передохли… Говорил, завет знает. Приказал вести… Кто ждал, что татары выследят!? В Вагае он утоп, сам утоп…
– Завет, говоришь? – рассеяно пробормотал атаман и почему-то поежился.
– «А ведь это ты, Угуй, татар навел – не иначе! – подумалось вдруг. – Никому верить нельзя!».
Угуй всхлипнул, утираясь сухой, похожей на лягушачью лапку рукой.
– Ладно, не трусь! – криво ухмыльнулся Калина, хлопнув старика по плечу.
– «Ого! Да не такой ты сморчок, как кажешься, – удивился про себя атаман, ощутив под ладонью жилистое тело вогула. – Ничего, хучь покойником нарядись. Злато добудем, а там поглядим…»
И вот они у Алтын-горы. По словам Угуя, от Веселого Привала пара дней ходу. Это и радовало, и пугало. Его еще нет, этого золота, а уж жалко с ним расставаться. Да и к чему делиться? Он главный, он – атаман. Вогул пусть благодарит, что не вздернули на суку, а ватажники…. Тут мысль упиралась в тупик, и Калина в который раз откладывал решение на потом.
Оговорено все, а в душе неладно.
Атаман не верил Угую. Ему доложили, что проводник отлучался куда-то на пол-дня. Спрашивали, говорит, хвораю, мол, траву собирал. Скрывает что-то, своей думкой богат. И про Ермака нескладно врет: будто кольчуга – царский подарок – его с речкой сосватала. А в кольчуге-то добрый пуд, как же утопленник через неделю всплыл? Может, не было никакого утопленника? Лазутчики видели, как Ермака татары хоронили на своем кладбище. Трое отчаянных вызвались выкрасть покойника, почему же могила оказалась пуста?…
Калина ворочался на лавке, в который раз задавал себе вопросы и не находил ответа. Ничего. Только бы до золотишка добраться… Угуя – на кол, а перед тем - дыба, все скажет! Теперь вот новый проводник сыскался. Смышленый, но тоже себе на уме… А Угуй, как чует, что ему веры нет.
Атаман вспомнил, как задрожал старик, увидав посаженного на кол смутьяна.
– В ад тебе косоглазый следом! Дай срок! – цедит в усы Калина, в душе проклиная инородца. Нет, с этим людом он церемониться не намерен!
Пламя свечи раскачивается словно змея, не дает света. Черные бревна в стенах, копченый тесаный потолок. Атаман, едва различая в полумраке прилипшую к подстилке фигуру вогула, скользит по ней презрительным взглядом.
За дверью скрипнула лавка. Калина, дернув по-волчьи ушами, насторожился. Встал, прихрамывая, прошагал за перегородку, где млели от жары и браги сваленные сном казаки. Меж колыхавшихся не в такт животов нащупал взглядом притворившегося спящим Ивана, уловил нервную дрожь наспех прикрытых век.
– Ты чего таишься, поселенец? – недовольно пробасил атаман. – На еловую шишку захотелось? Думаешь, не знаю, кто смутьяна с кола сымал?… Пошли на двор, погутарить надо...
Рогачев поднялся и, прихватив полушубок, вышел за атаманом наружу.
Небо над головами все еще густо усыпано звездами. Тихо, как всегда бывает ранним осенним утром накануне лютых морозов. Проорал было зорю соседский петух и тут же смолк, испугавшись своей дерзости.
Калина шагал в сторону яра, Рогачев, ежась от холода, брел следом. Под ногами хрустела ледяная скорлупа, земля пахла конским навозом и снегом, и эти запахи воскрешали в памяти дни далекого детства, веселое, со смешками да прибаутками катание на санях.
Отошли с полсотни саженей. Атаман остановился, не оборачиваясь, спросил:
– Чего делать намерен, поселенец?
– Да что сказать…
Калина неторопливо повернулся.
– Мне не ври, пойму.
В предрассветной полутьме Рогачев увидел его усталые, высушенные морозом глаза. Не враждебные, как обычно, напротив, какие-то спокойно-мирные и совсем одинокие, ищущие опоры. «Видать, покуда не полный спрос», – подумал Иван.
– Не бранись, атаман. Негоже было покойника на колу оставлять: утром ребятня набежит, спужаются…
– Об этом после, – отмахнулся Калина, – про Алтын-гору разговор.
Иван, уронил в землю взор.
– Чего мнешься?
– Впустую хлопочешь…
Калина встрепенулся.
– Это как понимать?
– Как хошь… Только золота вам не взять.
– Загадками говоришь, поселенец…
Иван медлил. В его неокрепшей душе боролись противоречивые чувства. Он повстречал единоверцев, преследуемых кучумовцами, и искренне хотел им помочь. Но планы казаков угрожали вогулам, с которыми он жил бок о бок и которым даже обязан был жизнью. Ивану хотелось сделать так, чтобы все обошлось миром, но как достичь желаемого, не понимал.
– Гляди сюда, атаман. – Рогачев, отворив ворот, выпростал на круглую сковороду ладони резной амулет.
– Никак шаманский? – Калина изумленно свистнул, разглядывая замысловатый узор.
Иван, вдохнув всей грудью морозного воздуха, начал рассказывать:
– Когда-то меня малого шаманка от смерти спасла. От нее я слыхал, что Алтын-гора – и не гора вовсе, а большой, с коня, валун, кочка каменная среди черных болот. Но там и девке-то легкой ходу нет, коль не обучена и примет не знает…
Иван запнулся, понял, что сболтнул лишнее. Калина, будто ничего не заметив, стоял, свернув голову в сторону яра. Иван, борясь с волнением, продолжил:
– Про Алтын-гору разное болтают. Я, что видел, скажу… По лету мне подранка довелось гнать. Сохатый забрел на Саргачье болото, он в полверсты от меня был – на островке... Только вдруг покачнулся остров и вместе с сохатым, и с березками – их там штук пять росло – враз под водой оказался! Я дух перевести не успел, никогда не видал, чтоб болото так скоро глотало… Дюже спужался. С той поры удачи там не пытал... Так вот… Алтын-гора на Саргачьем болоте стоит, значит золото взять нельзя!
– А как шаманы туда ходят? – вдруг, повернувшись, спросил атаман, воткнув в Ивана изучающий взгляд.
– Угуй рассказал? – вопросом ответил опешивший Рогачев.
– Не виляй, поселенец, думаешь от вогулки своей напасть отвести?
Иван нахмурился.
– Не шаманка она вовсе.
– Ой ли?
– Бабка ее шаманкой была, и мать… А Омка на Покров, как с гостинцами ко мне шла, платье праздничное надела – ей от матери-покойницы осталось. Видать, твой Угуй платье Асулы по шитью признал, догадался, что Асула дочь родила.
– Постой, не пойму: почему девка-то шаманкой не стала? – перебил нетерпеливо Калина.
– У вогулов обычай есть: шаманка сама себя должна заявить. Неволить нельзя. А Омка не хочет: крещеная она… Про Угуя мне сказывала: он ей – никто. Асула от русского понесла. Угуй вогулами проклят был за убийство старателя. Старатель тот – Омкин отец и есть...
– Тут, что твое Евангелие, – потер каменный лоб атаман. Что-то подсказывало ему, Иван не врет.
Калина зябко дернул плечами. Утренняя свежесть не радовала, скорее наоборот, хотелось согреться.
– «А не худо бы сейчас с рыжей позоревать, крещеную вогулку доселя не пробовал...» – усмехнулся про себя атаман.
Нервно поежившись, кивнул Ивану:
– Айда в избу! Что-то худо мне, знобит.
Возвращались молча. Во дворе Калина оборотился, спросил в упор:
– Жить хочешь?
– …
– То-то!
– На все воля Божья…, – молвил Иван, не перекрестившись.
– Моя на то воля, моя! - Калина ткнул в плечо твердым, как чурка, пальцем. Ухватив за отворот полушубка, задышал в лицо:
– Я Угую не верю. Замыслил он что-то. Как бы пакость не сотворил… Поможешь Кочку найти, долю возьмешь и иди на все четыре стороны! Откажешься, Щербине тебя отдам, он давно просит.
Как ни хотелось Ивану отворотить атамана от затеи, ничего не вышло. Упрямый Калина гнул свое. «Судьба...», – решил Рогачев и больше уж не перечил.
– На Кочку нынче выйти можно, покуда ключи болотные видать. Шаманы всегда туда по зазимью ходят. Позже и знаешь путь, не пройти. Всё во льду, а как ступить, не угадаешь.
– Любо! – ухмыльнулся атаман, довольный, что вышло по его.
* * *
Саранин шил широко, то и дело скрываясь от глаз охотника за выбеленными снегом кустами. Сумерки раннего утра нехотя отступали. Свежий, нахальный ветерок шуршал по насту поземкой, тормошил еще не пробудившиеся ото сна кедры, настойчиво продирался сквозь заросли тальника, пугая затаившихся там пичуг. Изредка лесной покой нарушал звонкий собачий лай. Подгоняемый ветром звук катился по запорошенным полянам, проваливался в глухие распадки, взлетал к небу и там затихал безо всякого эха, словно накрыли его колпаком.
Саранин резвился. Уткнув чуткий нос в землю, он шел размашистой рысью, жадно хватая пастью сочившиеся из-под снега запахи. Он понимал, что еще не охота, и можно шуметь, не рискуя быть битым. Алача, обычно строгий с собакой, сегодня дал волю, от самого стана отпустив кобеля в игру.
Шли уже часа три. Лес кончился. Твердый, заснеженный наст сменился болотом, местами чавким, еще не схваченным льдом – обычное дело в здешних местах, изобилующих теплыми родниками. Выбрались на небольшой островок, посреди которого, упираясь маковкой в самое небо, одиноко торчала сосна.
Алача окликнул пса. Саранин подбежал, радостно дыша и захлебываясь липкой слюной. Охотник, присев на колено, вынул из сумы парчовый алтабас, аккуратно развернул многослойную ткань, скрывавшую берестяной свиток. Съедаемый любопытством пес, зачуяв доносившийся из-под бересты знакомый запах, ткнулся мордой в ладонь.
– Тихо, Саранин, тихо, – успокаивал кобеля вогул, продолжая распаковывать сверток. Собака отстранилась, нетерпеливо поскуливая и мелко дрожа от возбуждения.
Старик, не торопясь, извлек на свет небольшой кусок бобровой шкуры, густо напитанной чем-то черным, пахучим. Взяв Саранина за загривок, сунул меховину ему под нос. Пес несколько раз втянул ноздрями густого воздуха, глянул на человека, напрягшись в ожидании главного слова.
– Ищи, Саранин!
Минут через десять после того как собака скрылась из виду, лесную тишину пронзил радостный лай, летевший откуда-то сбоку.
Алача, облегченно вздохнув, принялся продираться сквозь бурелом. Скоро он разглядел пса, суетливо скулившего подле дуплистой березы. Старик подошел ближе, просунул кулак в дупло, очевидно, что-то разыскивая, но не дотянулся до дна. Тогда он, кряхтя, взгромоздился на вырост чаги и уж отсюда, точно с подмостьев, проник в дупло глубже, по самый локоть.
Пусто! По лбу высыпала испарина.
Судорожно вцепившись свободной рукой в пятнистый бок дерева, Алача еще несколько раз прошарил трухлявое чрево. Ничего - кроме кучи маслянистых опил, пропитанных чем-то черным, издававшим особый запах, - такой же, как у завернутой в бересту бобровой шкуры.
Охотник растерянно огляделся по сторонам в надежде отыскать глазами причину нежданной потери. Поняв, что это бесполезно, тяжело дыша, спустился вниз, сел на снег и застыл в раздумье, обхватив голову руками. Продолжая скулить, Саранин ткнулся ему в лицо мокрой мозолью носа. Пес сделал свое дело и требовал награду. Старик, негнущимися пальцами вынул из-за пазухи пласт сушеного мяса, дал собаке, машинально погладив ее по упругой спине. Его мокнущий на ветру взгляд шел мимо, точно устремившись в какую-то далекую невидимую точку.
Мысли теснились, ссорились. Он силился вспомнить, что сделал не так, как учила шаманка, и не находил ответа. Кто-то опустошил дупло. Но кто? Места для вогулов святые, запретные, а для поселенцев тем паче, коли не хочешь поймать грудью стрелу. И станут ли шарить в дупле, коих сотни вокруг, не зная, что за тайну оно хранит?
Осмотрев землю, отыскал на краю поляны на припеке свежий, довольно отчетливый след сапога. От опытного охотника не ускользнуло, что след оставлен хворой ногой: внешний край углубления отпечатался гораздо отчетливей внутреннего, как бывает только при сильном увечьи. След показался Алаче знакомым.
– «Неужто, Угуй? – предположение казалось немыслимым, но Алача скорее чувствовал, чем понимал это. – Угуй! Больше некому…»
Солнце выглянуло из-под навеса осенней тучи, одарив мир широкой полуденной улыбкой, а старик все сидел, привалившись спиной к шершавому ледяному столбу. Сознание непоправимой утраты, почти лишило его сил. Пропала реликвия рода, ключ к тайне Алтын-горы – золотая метка Ермаров, которую прятали в болотной глуши шаманы и с которой, как с ярлыком, раз в пять лет отправлялись на Кочку возложить дар духам-хранителям клада.
Однажды мать покойной Асулы сказала Алаче: «Когда я уйду к Хозяину, вогулы останутся без шамана. Но ты скоро станешь старейшиной рода, значит, я должна открыть тебе тайну. Обещай, что всегда будешь делать то, что я сейчас прикажу. От этого зависит и твоя жизнь, и жизнь нашего народа». И Алача свято исполнял наказы шаманки, сначала под ее присмотром, а как ушла старуха к Хозяину – уже сам.
Старик сидел и вспоминал долгие холодные зимы, когда он по предсмертной воле шаманки, натаскивал лучших своих кобелей распознавать запах Черного огня: память своры псов лучше памяти одного человека, а нюху в тайге стоит доверять больше, чем зрению. Он нигде не встречал такого запаха, толком не понимал, откуда взялось это странное черное масло, бережно хранившееся в шаманском чуме как большое сокровище.
Алача знал только то, что сохранило предание.
Будто давным-давно в самой глуши Саргачьих болот, на берегу озера, рядом с Алтын-горой забила из-под земли черная, жирная струя. Маслянистая пленка покрыла озеро. Люди собрали немного масла и укрыли его. Но духи прогневались, и озеро загорелось. С той поры странное масло прозвали Черным огнем и использовали его в шаманских обрядах.
Прошедшие годы высушили живость воспоминаний, как высушивают они какой-нибудь опавший листок. Но помнил Алача главное – этой луной наступал срок приношения дара духам Алтын-горы.
И вот в самом начале пути осечка. Он не нашел метки, не уберег тайны рода – теперь метка в опасных руках. Но он должен ее вернуть, он найдет вора, он сделает для этого все, хотя бы ценою жизни!
Приняв решение, Алача встал, окликнул пса. Каждый, кто увидел бы его в тот момент, заметил резкую перемену. Только что растерянное, отрешенное лицо вогула дышало сейчас нервным напряжением, было энергично-возбужденным и одновременно сурово-сосредоточенным.
– Ну, Угуй, поглядим, чья возьмет!
Широким, решительным шагом старик заспешил в сторону стана. Солнце кололо лучами его сутулую спину.
Впереди, виляя хвостом, бежал довольный своим участием Саранин.
* * *
Веселый Привал хлопотал по-бабьи. Отовсюду неслись людские крики, ржанье лошадей, лай собак, и все это сливалось в едином потоке, бурлило, производя всеобщую суматоху, как на кухне перед свадьбой. Ватага готовилась к походу, назначенному атаманом в полдень.
Иван, исполняя приказ, взнуздывал жеребца. Неподалеку у завозенки чинил подпругу Мирон: истертая упряжь ссохлась, но казак не отступал, терпеливо силясь вывязать нужный узел.
– Упрямится? – участливо спросил Иван, подходя ближе.
– Уговорим… – неопределенно хмыкнул Мирон, продолжая дело.
– Брось, в чуланце годная подпруга висит. Возьми.
– Самому, поди, сгодится?
– Не обедняю.
Мирон, кряхтя, поднялся с колен, направился к дому. На душе было скверно. Какое-то тягостное предчувствие не отпускало с тех пор, как объявил атаман о своем намерении идти к Алтын-горе. Мирону казалось, что поиски клада – пустая затея, что предстоящий поход только вымотает отряд, обессилит и обескровит ватагу перед возможной встречей с кучумовцами. Ему не нравилось, с какой безрассудной готовностью откликнулись казаки на призыв атамана. В охотники вызвались все, и ему ничего не оставалось, как последовать за остальными.
На крыльце нос к носу сшибся с Щербиной. Казачок, задиристо выгнув грудь, загородил проход. Бледный в испарине лоб, блуждающий взгляд, ощеренный рот – всё говорило, что малый настроен решительно. Озадаченный Мирон подумал было, что парень пьян и, не желая связываться, попытался пройти мимо, но тот, резко выбросив в сторону руку, преградил путь.
– Куда прешь, дядя?!
– Пусти, сопляк, подвину! – раздраженно рыкнул Мирон, намереваясь приструнить наглеца.
Однако Щербина не отступил. Напротив, напрягшись и даже чуть пригнувшись, опустил ладонь на эфес, и безоружный казак удивленно остановился.
– Не велено пускать: атаман совет держит, – неожиданно трезво, чуть сиповато, но важно произнес Щербина, гордый исполненным поручением. Лишь присмотревшись, можно было заметить, как на его молодом, как у девки чистом лице, мышковали серые глазки, выдавая внутреннее смятение. Он, конечно, не ровня Мирону, но сейчас за ним авторитет атамана, и Щербина решил не упускать возможности уязвить своего недавнего подельника в отместку за заступничество и близость к Ивану.
Стоя на верхней ступеньке крыльца, мстительно ухмыляясь, он глядел на казака свысока, пораженный собственной смелостью.
– Ладно…, – Мирон, сбитый с толку, на секунду замешкался, затем, вспомнив, что ему вовсе не в избу, а в подклеть, решительно двинул вперед. – Пусти, мне зараз подпругу забрать надо.
– Стой! Кому сказа...
Отброшенный в сторону могучей рукой казачок в бессильной ярости поперхнулся, хотел еще что-то крикнуть, но голос пропал, точно паклей набили рот. Побледневший, обезумевший от гнева Щербина спохватился, лишь когда Мирон шагнул за порог. В отчаянной злобе он выхватил саблю и, не помня себя, саданул с плеча по загородившей всю ширину проема, вмиг ставшей ненавистной спине.
Хлесткий удар толкнул вперед, но Мирон устоял, обернулся, недоуменно посмотрел на казачка и, не издав ни звука, рухнул лицом вниз. Все произошло так быстро, что слышавший перебранку Иван на миг окоченел от неожиданности, очнувшись, кинулся к крыльцу, тепля надежду помочь истекавшему кровью Мирону.
Раненный лежал, уткнувшись в снег, с раскинутыми в стороны руками. Не обращая внимания на застывшего в испуге Щербину, Рогачев перевернул казака, положил голову себе на колени, заглянул в потухшие, еще живые глаза.
– Пусти, больно..., – прохрипел Мирон.
– Потерпи, немного…, ты потерпи, – уговаривал Рогачев, обтирая снегом его пепельное лицо и с ужасом осознавая, что ничего уже не исправить. Он смотрел на умирающего Мирона, не в силах что-либо предпринять, исполненный состраданием к этому едва знакомому, но сейчас, казалось, единственно близкому здесь человеку. Жизнь быстро уходила из грузного тела казака прямиком в застывшую землю, оставляя о себе в память огромное бурое пятно.
На крыльце появились Калина, Угуй и несколько казаков из ближнего окружения атамана. Калине уже доложили о случившемся, он понял, что выход на Алтын-гору придется отложить и стоял на крыльце злой, недовольный внезапно возникшей помехой. Мирон не был рядовым казаком – в ватаге его ценили, уважали за смелость и прямоту – и это усугубляло дело. Спустишь Щербине, могут начаться раздоры, а это лишь помешает планам атамана.
Раненый отходил тихо, несколько раз пытался что-то сказать, но только беззвучно двигал губами. Атаман смотрел на Мирона отрешенно, вороша тяжелые мысли.
– «Гибнем… гибнем зазря!», – внезапное ощущение неотвратимо приближающейся развязки в затянувшейся авантюре покорения этих Богом забытых земель пронзило Калину не хуже клинка; лицо его исказилось гримасой.
Щербина, приняв выражение лица атамана на свой счет, растеряно пробормотал:
– Мне сказано, не пущать, я не пущал, а он прет… Может он с поселенцем заодно… Снюхались, черт их знает.
– Опять за свое! – гневно гаркнул атаман, метнув в Щербину убийственный взгляд. Калина понимал истинную причину стычки и, хотя сам наказал казачку не пускать в дом никого, в особенности Ивана, негодовал искренне и глубоко.
– Поселенец рыло тебе умыл, а ты, сучок, душу казацкую загубить решился?! В спину бьешь! Мать твою!
– Господи, прости! Господи..., – испуганно запричитал казачок.
– Он-то уж простил, да ватага такое не прощает, и от меня пощады не жди! – назидательно заключил атаман.
Сгрудившиеся вокруг казаки возмущенно зашумели, осыпая Щербину бранью. Видя всеобщее презрение, казачок сжался в комок, затравленно зыркал - то в сторону казаков, то на Калину, то на лежащего на земле Мирона. Теперь он сознавал, что погорячился, что вовсе не хотел убивать Мирона, так вышло: взыграла страсть уязвленного самолюбия, подпитанная обыкновенной, постыдной трусостью. Но ничего нельзя было изменить. И от этого Щербине стало настолько плохо, так горько, обидно и жалко себя, что слезы накатились ему на глаза, и он, уже нисколько не стыдясь своей слабости, в голос по-бабьи заплакал.
– Помер.., – тихо, но слышали все, прозвучало над головами, и казаки, смолкнув, потянули вниз шапки. Тишина колыхалась вздохами сожаления.
– Око за око, – объявил приговор Калина. Не глядя ни на кого, прошагал в избу.
Рогачев вызвался копать могилу. Сам выбрал место. Не на общем кладбище, а в стороне – под раскидистым кедром, за выездом из поселения. Земля уже промерзла на несколько вершков, но глубже была теплой и податливой: гостеприимно раскрывала заступу свои объятья. Со стороны поселения доносился голос колокола, занятого на отпевании, да откуда-то сверху сыпался гул запутавшегося в ветвях ветра. Рогачев рыл с остервенением, заливаясь потом. Трудные мысли накатывались как волны на берег, смывая одну другой. Из головы не шла картина нелепой смерти Мирона, до того глупой, бессмысленной, что хотелось выть от обиды. Скоро яма стала достаточно просторной, а он все рыл, не отдыхая, не останавливаясь, не замечая ничего…
Щербину казнили под вечер, подав перед тем браги. Малый успокоился, видно, смирился: вяло переговаривался с охранявшими его казаками, а захмелев, даже затянул тонким голосом старую казацкую песню, старательно выводя незамысловатую мелодию. На бедолагу никто уж не злился. Назначенные казаки по очереди обнялись с ним, а один и вовсе, прощаясь, поклонился в пояс. Когда пробитое свинцом тело, упало на снег, вдруг вспомнили, что для покойника не готова могила. Пошли поглядеть, как дела у Ивана, и, увидев саженную яму, решили схоронить Щербину с Мироном вместе, под одним крестом.
Так и сделали, помирив убитого и убийцу.
Вечером поминали покойников. Атаман перенес выход на завтра, строго наказав, готовиться с раннего утра.
В ивановой избе – дым коромыслом. Казаки пьяно перекрикивают друг друга:
– Слышь, Угуй, а на всех хватит?!
– …
– Чего молчишь, кривоногий, отыму долю!
– Не пужай, супостата, сбежит.
– Не-е, шибко жадный!
– Чурбак надо к пятке подвязать, так вернее!
– Чего к старику пристали, ироды…
– Не вякай, тебя не спросили!
– …
– Братцы! Я слыхал, Алтын-гора говорит по-человечьи!
– Брехня...
– Ага, тебе она споет!
– Ха-ха-ха!...
Угуй чагой прирос к скамье, к еде и браге не прикасался, хмурился на базаривших казаков, да исподволь косился на сидевшего по правой руке атамана. Калина брезгливо нюхал поданный бабой козлиный махан. Седой клок его нечесаных волос зачеркнул левый, ближний к Угую глаз. Крупная кислая капля, отражая черный свет коптивших лампад, зрела на горбатом носу атамана, при каждом движении головы дрожа и грозя сорваться вниз, но всякий раз чудом удерживаясь, словно заговоренная. Неожиданно Калина повернулся, поймал взгляд вогула. Проводник, сконфузившись, поджал губы.
– Ты, старик, на казачков-то не обижайся, они шутить любят, – примирительно, но как-то невесело проговорил атаман. – Обижаться сейчас некогда, время горячее... Вместе держаться надо, перессоримся – пропадем...
Кислая капля вздрогнула и упала в миску с маханом.
«Вот и Мещеряк когда-то так же гутарил, – мрачно подумал Калина, потирая хребтину носа. – Чужие мы здесь… Ермак – тот свой был, и то, видать, не для всех…»
* * *
Утро рождалось в муках.
Стонал и метался по косогорам западный ветер. Лес шумел заботливой повитухой. Застеленная снеговой простынёй земля кое-где пятнилась алым отсветом продиравшегося сквозь тучи солнца.
Но мороз отступил.
– Быть метели, – молвил Алача, вглядываясь в край неба, где еще
цеплялась за звезды ночь.
Вышли затемно, провожаемые холодным взглядом полной луны - молодая вогулка и старый охотник. Впереди бежал, гордо закинув на спину хвост, Саранин.
Они проговорили всю ночь.
Алача, заглянув вечером к Омке в чум, не ожидал, что девушка откликнется на его слова с таким сердцем. Ему всегда казалось, что Омка, с малых лет столкнувшись с чужим миром, полюбив русского поселенца и уверовав в могущество нового бога, безвозвратно отдалилась от жизни рода. Она и сама не раз давала тому повод: жила наособицу, сторонилась парней-сверстников, не заводила подруг, ленилась блюсти обычай в одежде, еде, разговоре. А главное - в положенный срок отказалась стать шаманкой, заявив, что приняла крест по воле деда. Так и жила в стане отшельницей. Алача даже сомневался вначале, стоит ли посвящать ее в свои дела. Тем более, что имел строгий наказ старухи не неволить девку, коли сама не захочет помогать ему исполнять обряд. Да деваться некуда, пропал символ власти Ермаров, а без него пути на Алтын-гору все одно нет.
И старик решился.
Разговор поначалу не клеился. Девушка не перебивала, но мыслями уносилась куда-то далеко-далеко, и голос старика одиноко скрипел в тишине полутемного чума. Алача понял, что Омка почти не слушает его. И все же продолжал говорить, в тайне надеясь пробудить в девушке угасшие чувства.
Вогул вспоминал историю своего рода, волею судеб долгие годы хранившего тайну Алтын-горы. Рассказывал, как исполняя волю шаманки, обучал собак отыскивать по запаху Черного огня тайник с меткой Ермаров. Сообщил, что накануне ходил к дуплу за меткой - золотым самородком с начертанными на нем изображениями духов леса. Поведал и о том, как, обнаружив тайник пустым, заподозрил в воровстве Угуя...
– Не крал он, – впервые за все время, пока говорил старик, произнесла Омка. Ее только что с виду безучастное лицо стало вдруг бледным и взволнованным.
Алача встрепенулся.
– Я след видал! Да и кому больше?!
Тогда девушка метнулась в угол чума, откинула шкуры, достала из под них истертый берестяной ларь, порывшись в нем, извлекла небольшой сверток.
– А это что?! – воскликнула она. На узкой ладони лежал, мерцая в редких отблесках пламени очага, золотой самородок.
Пораженный старик онемело застыл, разглядывая его темно-желтое брюхо издали, потом осторожно взял дрожащей рукою, поднес к самому лицу. С холодной глади металла, словно недовольные тем, что их потревожили, пучили на охотника глаза резные лики диковинных зверей.
– Метка! – догадался Алача. И сразу душа его стала легкой - легче перышка.
Теперь пришел черед рассказывать Омке.
Удивлению старика не было границ, когда поведала, как четыре года назад в лесу увидала сороку, державшую в клюве блестящий камень, как Ванька выследил воровку и достал из сорочьего гнезда самородок...
– Надо было шаманке отдать, – заметил Алача с укором.
– Я глупой была, – смутилась Омка. – Решила, это наша с Ваней тайна.
Старик задумался. Сколько всего совпало!
– Значит, Угуй к пустому тайнику приходил? Сорока опередила? – Алача усмехнулся, хотел еще что-то сказать, как вдруг внезапная мысль пронзила его сознание.
Слова остались во рту.
Некоторое время он молча сидел, испрямив сутулую спину и, ковыряя палкой в углях. Наконец, обратив слова к Омке, но глядя вовсе не на нее, а куда-то в закопченный купол чума, важно провозгласил:
– Клад Ермаров должен обрести своего хозяина. Слишком долго он скрыт от людей. Духи уберегли метку от вора и отдали в руки нашего рода. Теперь мы единственные наследники клада... Мы принесем дары в Московию и получим права на земли от Камня до Васюганья и Барабы. Наш род будет самым могущественным и богатым. Вогулы станут...
Старик говорил и говорил, все более распаляясь. Он зримо представлял, как все это будет. Омка слушала, не перебивая.
Наконец, старик замолчал, ожидая реакции на свои слова.
– Ты не знаешь всей правды об Алтын-горе, – неожиданно спокойно заявила Омка, пряча самородок за пазуху.
Старик, вскинув наплывы бровей, недоуменно уставился на собеседницу. Неужто, шаманка не доверяла ему, посвящая в тонкости древнего обряда?! Пытаясь скрыть досаду Алача нервно поворошил в очаге нехотя тлевшие угли.
– Алтын-гора – тайна шаманская, и ты не должен был всего знать, – повторила девушка уверенно, даже чуть высокомерно, будто разговаривала не со старейшиной, а с кем-то стоявшим гораздо ниже ее в родовой иерархии.
Сбитый с толку Алача не успел опомниться, как Омка поднялась и, исподлобно глядя на старика, гордо провозгласила:
– Духи подали другой знак! Отныне заявляю себя шаманкой по праву предков!
Она вся преобразилась, точно вмиг повзрослев. Перед Алачей стояла сейчас прекрасная вогульская женщина. Ее дикая красота казалась каким-то божественным волшебством, и только сиреневые, восторгом искрящиеся глаза, да игравший на щеках румянец выдавали юный возраст богини.
Выдержав паузу, Омка заговорила, чеканя каждое слово:
– Ты пойдешь вместе со мной. Но мы пойдем не за кладом. Мы понесем священный дар духам сокровищ Ермаров. Наш род исполнит свой долг, в этом его предназначение. Метка Ермаров дает большую силу. Она поможет нам пройти по болотам. Но одной метки мало. Я открою тебе то, что знаю от бабки. Есть две метки, два знака, и только вместе они – ключ от клада Алтын-горы. Только с двумя метками можно брать злато.., – Омка на мгновение остановилась, перевела дух, и ее голос вновь зазвучал, наполненный внутренней силой. - Шаманы знают, что когда-нибудь к нам в стан явится наследник клада Ермаров. Он предъявит второй знак и велит указать путь к Алтын-горе. Тогда наш род получит награду за то, что долгие годы хранил эту тайну...
Девушка смолкла. О чем-то задумалась. Потом пристально посмотрела на Алачу.
– Слыхал, как Ермак войско собирал? Говорят, вожди с Тавды и Сосьвы видели у него золотой ярлык и признали в нем сибирского князя. Вожди повели своих воинов против Кучума. Они поверили Ермаку. Что если вторая метка была у него?
Омка многозначительно подняла палец и уверенно заключила:
– Не зря казаки Калины сюда пожаловали!
Старик, пораженный услышанным, замер в раздумье. Омка терпеливо ждала, понимая, что творится сейчас в его душе. Синие васильки догорающих углей почти увяли, когда Алача очнулся, сунул в очаг смолья. Чум осветило и заволокло запахом хвойного тепла.
Хлебнув ртом горьковатого лесного аромата, старейшина торжественно изрек:
– Сегодня у вогулов великий день! Наш род снова имеет шамана. Я готов сделать все, что ты прикажешь!
...Алача, Омка и Саранин шли уже несколько часов. Продвигались медленно. Ветер крепчал с каждым часом, и к полудню небо опрокинулось наземь беспроглядным снегопадом.
* * *
Казачья ватага, точно девка на выданье. До поры родительской воли покорная да послушная, не в дело вскипит, взъерошится, изойдется обидой. Тут гляди, как бы в сторогости не перегнуть. А пуще того бойся советчиков умных, которые в уши шепчут, дурную кровушку бередят, мыслями греховными с пути сбивают. Посулы их радостны, да расплата горька. Угадать бы, когда слабину дать, а когда и поприжать покрепче. В этом деле скорей удача нужна, а рецептов нету.
Калина не знал, как поступить.
Накануне решено было идти налегке, с большей частью отряда, а обоз оставить в Веселом Привале под присмотром двух десятков казаков. Утром первоначальный план расстроился. Дозорные доложили, что на рассвете за ближней излучиной замечены были трое вооруженных вогулов. Подзывали, но инородцы на окрики не ответили, а после выстрелов в воздух скрылись из виду. Когда вылупилось солнце, охрана осмотрела следы, и оказалось, что вогулов было намного больше, и что они проследовали распадком - вдоль берега, а затем укрылись в лесу. Калина созвал совет, на который допущены были проводники.
Казаки говорили коротко с оглядкой на атамана. Пытались угодить. Большинство предлагали расчетов не менять, высказывали надежду на плохое снаряжение и известную пугливость вогулов. Бывало, услышав пушечный залп, разбегались инородцы числом в сотни. Но более опытные предостерегали: говорили о соседстве здешних ясачных людей с русским поселением, ссылались на донесение дозорных о наличии пищалей у тех, что скрылись в распадке. Возникла короткая перебранка, и Калина, не давая страстям гореть, призвал к совету проводников.
Первым поднялся Угуй. Все смолкли, оборотив кочки нечесаных голов в его сторону.
– Однако, дела нехорошие. Большая беда может быть, – начал вогул, заикаясь.
Впалые щеки, втянутая в яму беззубого рта бескровная губа... Сидящему близко Ивану показалось, что от старика дыхнуло могилой.
– Пугай пуганых! – вякнул кто-то и затих, пришибленный взглядом атамана.
– Охотник воевать не умеет, охотник стрелять умеет. – огрызнулся Угуй, сузив бойницы глаз. – Коли в тайге встретимся, большая беда может быть...
Старик не торопился. Говорил о тяжелом пути, плохой погоде... Искоса наблюдал, как постепенно вздувается на калиновом лбу синяя жила, бугрясь и пульсируя меж щетинистых бровей. Опытный рассказчик, Угуй намеревался сказать главное напоследок, когда терпению атамана придет конец.
– Миром Кочку не отдадут, и силой ее не взять. Пока до болот дойдем всех перебьют…, – тянул вогул, продолжая следить за атаманом.
– Накаркаешь, Ирод, – разозлился Калина. – Дело говори!
Угуй, увидев, как казаки подались вперед, наконец заключил:
– Сначала к стану надо идти... Вода, однако, низко, бродом к тому берегу верхами можно. Там места чистые... Старикам, детям не уйти. Возьмем заложников, вогулы пропустят к болотам.
Деревянно хрустнув суставами, вогул плюхнулся на лавку.
– Значит, с бабами воевать учишь? Хитро! – прохрипел атаман.
Некоторое время Калина молчал, раздумывая. Казаки переглядывались, недоверчиво покачивали головами.
Рогачев весь напрягся, ожидая решения.
– Теперь ты говори, поселенец. К стану вывести сможешь?
Рогачев медленно встал. Понимая, что сделают казаки, захватив женщин и детей, кипел изнутри. Его скулы высолил пот, дыхание почти остановилось. Калина рассматривал парня с явным любопытством, морща твердый как копыто лоб и выставив вперед острое, клином ухо.
– В таком деле я тебе не попутчик, – мотнул головой Иван.
– Во как! Не попутчик?! – удивленно вскинул брови атаман, не ожидав столь прямого ответа. – Чего ж в ватагу просился?
– Я с вогулами воевать не буду, не неволь, – отрезал Рогачев, отвернулся.
Казаки, возмущенные отказом поселенца, зашумели.
– Тише! – шикнул Калина. – Нам-то что делать прикажешь? Инородцы кругом бродят!
Иван, немного помедлив, неуверенно произнес:
– Есть одна затея...
Все напряженно притихли.
Калина не сводил с поселенца прищуренных глаз, точно целился.
Рогачев заговорил, чувствуя, как бубном ухает в груди сердце.
– Раз вогулы взялись за оружие, стало быть, прознали что-то и не хотят пропустить казаков к Саргачьему болоту. Угуй прав: в лесу боем инородцев не одолеть. Порох у них есть, пищали... Сил хватит и стан отбить, и Кочку оборонить. На неверном деле ватагу загубить можно... Но вогулы сейчас выжидают. Останется отряд в поселении, первыми не нападут.
– А золото как возьмем? – нетерпеливо вставил один из казаков.
Рогачев невесело усмехнулся:
– Помолясь, да с помощью Божьей!
И, обернувшись к атаману, объяснил тихо, будто предназначалось лишь ему:
– Скрытно уйдем, без ватаги. В лодке двоих попонами закидаю, а меня вогулы не тронут.
Казаки перешептывались, чесали затылки. Такой расклад сулил главное – жизнь. Но в походе цена ей грош, а тут – эвон! – Алтын-гора…
Калина принял решение. Он сам, Угуй и поселенец через час покинут Веселый Привал, а ватага должна дожидаться их возвращения, ничего не предпринимая. Об этом атаман предупредил особо, опасаясь неповиновения.
– Сколь, говоришь, ходу до Саргачьих болот? – обратился он к Угую, заканчив распоряжения.
– До болота по свету доберемся, а там – как Бог даст, – ответил тот хмуро, сознавая, в какое рисковое дело втянул его поселенец.
Калина выругался, охватил собравшихся холодным взглядом.
– Ладно! В неделю не уложусь, больше не ждите… Выбирайте нового атамана!
Продолжение ЗДЕСЬ:
http://www.proza.ru/2014/08/22/1958