Это — пока лишь черновик, но он мне важен. Я его подшлифую, дополню многими деталями и фрагментами, которые надо просто отыскать среди моих других записей — и возможно, что-то забавное получится.
У меня на Каретной улице в Таллине, в однокомнатной на третьем высоченном этаже (сверху — только ещё более высоченный чердак, вместо подвала, с призраками) квартире в нехорошем старинном доме братьями-сантехниками был принесён второй то ли чешский, то ли ещё какой немецкий унитаз. С какой целью? Да потому, что первый унитаз, что уже имелся в совместной с ванной огромной ванной комнате, почти всегда не работал, как следует. То есть вода в бачке при спуске, напоминала неуправляемые горные лавины — и звуком, и интенсивностью потоков, чем сильно мешала жить во всех смыслах. Ночью — спать, а днём и вечером, когда меня не было дома — работала я с 8.00 до 17.00 и сразу в садик за сыном, то есть домой попадали к 18-ти часам, никак не ранее, пару раз заливало соседей до второго этажа. Спонтанно. Что бывало и до нас, конечно, с этим унитазом и бачком. В общем, я — не только дочь самурая-строителя-идеалиста, но и сестра двух инженеров-сантехников. Короче, унитаз мне принесли почти сразу, как выяснились проблемы с бачком. Но поскольку главная проблема оказалась не в бачке — а в том, что старый унитаз категорически не в состоянии справляться с количеством воды, превышающем отмеренное с помощью бутылки из-под кефира — что я определила опытным путём. Мы с маленьким Рудькой договорились, пока дядья-братья не установят новый унитаз с модернизированной проходимостью, не пользоваться прежним спуском воды, а заливать всё водой из кефирной бутылки.
А в это время белоснежный с мраморной жилкой унитаз то ли чешский, то ли немецкий занимал в нашей комнате козырное место и радовал глаз своей сияющей новизной. Братья в то время работали примерно в таком же ритме, что и все — то есть мы с ними и их семьями пересекались лишь в праздники у родителей, а по выходным — или меня не бывало на месте, или братьям было не до унитазов... Жили мы все тогда в разных концах города, маленького города, конечно. Но если учесть, что о ту пору не было у нас мобильных, у а меня и просто телефона в квартире, да и транспорт, как правило, ползал с регулярностью, не зафиксированной никакими таблицами или справками в интернете... то становится понятным, что ждать мы с Рудей могли, как грицца, до наступления лучших времён. Безотказного отца-самурая-идеалиста я в проблему унитаза старалась не вмешивать, ибо грузила его иными способами: то Рудьку с садика забрать, если мне в магаз надо было, то в выходные — и ваще Рудя и я почти всегда обитались у моих родителей. При том, что они ещё оба работали в том же ритме, что их взрослые дети.
Этот был наш первый НГ на Каретной улице. Моему сыну шёл четвёртый год, мне — двадцать шестой, емнип. Закончив работу в типографии, я спешила за Рудькой. Была одна из холоднющих Таллинских зим, с ветерком, морозом и колючими иголками снега... Типография "Октообер" находилась неподалёку от ёлочного базарчика, и я рассчитывала захватить ёлку и обрадовать своего Рудьку, но не тут-то было. Ёлку мне предложили роскошную, как я и мечтала — пушистую, душистую... Да и по специальной цене, потому что к концу ёлочного базара, темно... В общем, я всегда была немного не рационального мышления, да и очки по причине снежного бурана не надела, здраво опасаясь за стёкла.
Заплатила я приготовленным трояком, вроде... схватила ёлку, упакованную в сеть и бумагу и потянула за собою. Сумка у меня висела на животе, сама я была в перчатках, сапогах и шубе мутовой искусственой с капюшоном до пят, которая в ту же зиму спасёт меня от неминучей гибели.
Волоку ёлку к остановке, а тут и трамвайчик прётся. Думаю, щаззз отогреюсь до остановки, а нет.. Меня впускают, а вот ёлку мою... ну, не то, что не разрешали с ёлками в переполненные трамвайчики в час пик, разрешали, конечно — и даже велосипеды, коляски, деревья в кадках, карнизы, тумбочки, сенбернаров помогали затаскивать. А уж тем более аккуратную такую, в сеточку укутанную и бумагой специальной предохранённую... В общем, как вполне и следовало ожидать, трёхметровая ёлка в переполненный вагон не лезла, хоть тресни. Народ на двух языках включился в обсуждение, меня жалели, советовали пешком с ёлкой или на трамвайчике, но без... Я плакала, но ёлку не выпускала, стоя у самых дверей и блокируя входную дверь.
Я и правда совершенно не знала, что мне делать — пешком бы до садика минут за сорок с ношей дошла, но садик вот-вот закроют, а о том, что я застряла с ёлкой, я не предупредила ни родителей, ни подружку, никого... Конечно, Рудю на улицу не выгонят. Но я представляла себе четырёхлетку, которого забирают самого последнего, да ещё и после закрытия — и рыдала ещё сильней. Когда больно, я становлюсь решительнее — внезапно пришло: а и фик с нею, с ёлкой. И тут двери схлопываются, и уже никто ничего не может поделать. Трамвай сочувственно гудит, но едет. На следующей остановке пытаюсь выйти, но меня все вежливенько обходят стороною, вернее меня и мой пенёк. А одна особо важная старушка советует так и ехать до Балтийского Вокзала и не дёргаться. Мне не надо до Балтийского, пыталась я опротестовать, да и ехать с зажатой ёлкой трёхметровой опасно для дорожного движения, но этот момент — если честно — меня волновал куда меньше. В приоткрытую по милости торчащего ствола дверь вагончика сильно дуло... Но я стояла к двери спиной, можно сказать, держась за застрявшую и сильно пугающую проезжавшие легковушки ёлку — и потела под двумя свитерами и мутоном от страданий, неловкости и летящего откуда-то из ночи незлобного мата.
Вот и моя остановка, а мне никак не выйти. Всё та же бабулька теперь советует мне бросить к деду Морозу ёлку и выходить через другую дверь. И тут какой-то нетверезый мужик с улицы, рискуя жизнью, выдирает мою ёлку и освобождает проход. Выскакиваю, сшибая с ног пьяного — цепляю падшую ёлку и мустангом несусь вниз по улице к детскому саду. Успела. Рудька и ещё три-четыре румяные мордочки прилипают к стеклу с вытаращенными глазами... По безлюдной улице галопом несётся нечто в длинной шубе с капюшоном и тащит за собою непонятьчто в два раза огромней себя. Скажу честно, никогда в моей жизни я так быстро не перебирала лапами с такой тяжестью — мамашки меня поймут.
Рудька, узнав в мутоновом монстре мать, испустил восхищённый вопль — и собрался раз в 100 шустрее, чем обычно. Назад тащить ёлку было веселей — Вичка караулила этажом ниже в тёмном коридоре с топором. Она же вручила мне топор, здраво рассудив, что трёхметровую елку всяко надо будет подрубить — если не ствол, то ветви. У меня, как и сейчас, почти ничего не было своего из полезных в хозяйстве вещей — ни топора, ни игрушек, ни куда ёлку ставить... Было кой-чего от родителей, я ж только-только нашла работу типографским корректором... Всё у меня ещё будет.
В общем, срубить полметра ёлки за часа три мне удалось с Рудькиной и Вичкиной помощью, а вот на табуретке моя ёлка стоять отказывалась. Портить табуретку, выпилив в ней отверстие для ёлки, отказывалась уже я. Ибо эта табуретка была единственной в квартире. Зато унитаза в квартире было два!! Боже, как я плакала, как рыдала Вичка и хототал мой Рудя, когда без малейших усилий ёлка встала в импортный унитаз и стыдливо прикрылась пушистыми ветвями... Позже я укутала унитаз чем-то белым, хотя он и так под ёлкой походил на снежный сугроб.
И да. Братья нам подарили гирлянду с цветными мигающими огоньками, а Галинка — Вифлеемскую звезду на вершину, игрушки мы привезли любимые от родителей, а мишуру накупили в новом большом магазине. А ещё в ту зиму было много чудесного и кошмарного, но это уже не про второй унитаз, выставленный в центре комнаты. А про взрывы на кухне, танцующие шкафы, кровавое зеркало и пр. — ну, явно не в эту тему.
Вообще-то шкафы — танцевали через одного, зато оконные рамы повально сами собою распахивались и ходили вовнутрь и наружу. Да и обувь, которую во время мытья полов я чистила и аккуратно складывала по размерам и парам, буквально за секунды за моей спиной вставала рожками. Дефицитный зелёный горошек из жестяной банки, которая до того, как её открыли консервным ножом, на вид и вес ничем не отличалась от другой такой же, испарялся в процессе вскрытия банки, точнее сублимировался в одну железо-бетонную горошинку, издевательски нарезавшую бешеные круги по абсолютно пустой ёмкости. Ну, и зеркала — да. Одно высоченное старинное как раз висело в той однокомнатной квартире на последнем этаже с "балконом Джульетты", в которой до моего отъезда из нехорошего дома на Каретной улице, где мы с Вичкой снова обрели друг дружку после школы, так и было два унитаза. Один — в ванной комнате, другой — в гостиной — етмс, для ёлок.
В том же доме поперемёрло страшной смертью множество народа. Самый симпатичный сосед, они с женой жили в такой же квартире этажом ниже и всегда звали меня к телефону, ещё довольно молодой рыжий Миша — мир его ясной доброй душе и светлая память — повесился. Соседи справа — одинокие старые люди спились, сначала муж убил жену, потом мужа дружки выкинули из окна. Под ними неизвестно как умер одинокий пожилой мужчина, он делил свою квартиру с женщиной и её дочерью. Так вот он запирал всегда свою комнату на ключ. А дело было летом — женщина с дочкой-школьницей уехала в Белоруссию на каникулы, никто не хватился. А там ещё и батарея прорвала... В общем, когда его нашли, это был ад. Правда, ад до этого был тоже, он пронизывал каждую молекулу воздуха. Оказывается, ад имеет ещё и свой особый запах, который ни с чем не перепутать. И конечно же, мне тогда надо было войти в подъезд именно тогда, когда всё, что осталось от соседа, в специальной ёмкости выносили из квартиры.
Ещё один, единственный сын соседки напротив, довольно успешной женщины, умер позже. Она тоже позволяла мне звонить по их телефону и звала, когда мне звонили родители. Мы с ней по-настоящему не дружили, но без особых церемоний заходили в гости друг к другу. Когда мне было очень плохо, а это бывало очень часто — несмотря что рядом жила моя Викуша — Люся всегда была добра ко мне. Она и познакомила меня со своими дальними родными из Твери. Куда я спустя какое-то время реально отправилась в гости, думая, навсегда. Да и после Тверь для меня — дивный сад какой-то форева.
В общем, если так рассудить — обо всём бы рассказала, потому что с Тверью — это ж какой урок был, а я не выучила, ну ничегошеньки.
Сколько я в этом доме провела, Господи. В общем, надо, наверное, отдельно про нехороший дом.
Там бы написать ещё пролог клёвый. Когда я ни одного магаза в том районе не знала ещё, да — а с Викой ещё даже и не столкнулась на площадке. А так бы у неё, конечно, спросила или взяла спички-то... Ещё все мои соседушки живы, а родители — ненамного старше меня самой сейчас. Но я только-только из Вильнюса, мы тогда вместо Припяти за пару месяцев до Чернобыля девятикратным обменом в очередной раз снова Ташкент (две двух-комнатные на четырёх-комнатную — там четыре города в обмене ещё участвовали, потому что никак не удавалось напрямую, чтобы все были довольны) на Таллин. А всё остальное — уже детали обменов. Четырёхкомнатную в Ташкенте на генеральскую трёх-комнатную Вильнюсе, которую через Питер на Таллин и в Таллине одновременно на две квартиры: родительскую двухкомнатную возле англ. спецшколы, куда в шесть лет пошёл сразу во второй класс Рудя. И мою — на Каретной. Пролог не забуду.
Второе зеркало, обмазанное кровью со стороны стены — оно было не так уж и давно. В Питере. Но там ещё СПД — срок психологической давности, етмс, не совсем вышел, да и не только. А первое кровавое, оно на Каретной...
А ведь мне и самой сейчас стало важно вернуться в каком-то смысле к тем дням и ночам. Но без правильного интереса со стороны достойного доверия собеседника, меня туда и палками бы не загнали. Хотя я теперь как-то уже даже не сомневаюсь, вернись я туда до встречи со вторым зеркалом, второй ещё более нехорошей квартирой, той второй попытки могло и не быть. Но зато третьего нехорошего дома, подъезда, квартиры... зеркала — пишу, а значит, осуществляю — мне уже не придётся переживать в этот заход.
Кто не в курсе, так Вичка — огненная лошадь и скорпион в самом сильном своём проявлении, девушка фантастической силы. Если я бесстрашно и смиренно складывала лапы перед неизбежностью, то моя Вичка и в смертном страхе сметала всякую неизбежность своей первородной мощью.
К примеру, её любят только те, кто не с мелководья. Что священники, ученые, бандиты всех конфессий, что обычные верующие всех конфессий. Красота искусительная, от кончиков пальцев до кончиков волос, стать царицы мира, гонщица, она с одинаковой ловкостью управляется с внедорожником, спортивной машиной и белоснежным мерседесом. Я могла бы представить её водилой танка и экскаватора, участницей какой-нить формулы и за рулём вездехода будущего...
Вика чувствовала и чувствует людей как мало кто может. Она и любимые машины свои чувствует — помню чётко, уже будучи в Финляндии, она вскочила с постели и стала кричать, что её машина, стоявшая тогда на платной охраняемой стоянке в Таллине, в беде. Выяснилось спустя некоторое время, так оно и было. Слабые мужчины её всегда боялись, слабые женщины почти всегда ненавидели, а сильные — влюблялись до смерти. Дружат с ней только те, кто с ней искренен, остальные — отравляют себя завистью и ревностью. Мы с ней встретились почти сразу, как я приехала в нехороший дом.
Мне — 25-ый, Вичке — 21-ый, её сынишке — год, моему — четвёртый. Я стояла на площадке между вторым и третьим высоким этажом и курила, поглядывая во внутренний двор. Было или лето, или ранняя жаркая осень. Вичка, обалденно стройная (176 см, и почти все эти см пришлись на великолепные загорелые ноги), в босоножках на высоченном каблуке и коротких джинсовых шортах фасона бикини развешивала на верёвке бельё для просушки. Одновременно она переругивалась на двух языках с соседями, контролировала Артурика, который только недавно пошёл сам и норовил положить в рот что-то явно не положенное.
Первая мысль: вот уж стервозная красотка, мне б хоть капельку её стервозности! И тут Вичка кидает взгляд на меня, верней, скорее, на мою мысль — машет рукой с яркими ухоженными ногтями — и улыбается своей бесподобной, совсем не стервозной, улыбкой алыми губами в тон маникюра. Ни на секунду не предполагая отказ, поручает контролировать сынишку соседке, которую только что ругала за что-то, хватает пустой тазик и бежит в подъезд со стороны двора. Понимаю, что хочет мне что-то сказать, бычкую сигаретку и слышу её опережающий ноги голосок: Зина?! Ты — Зина Стамблер, я же узнала!!! Не уходи, слышь, я щаз с тобой покурю.
Белоснежкина кожа и чёрные глаза с пушистейшими чёрными ресницами и бровями. Ямочки в щеках, бесподобные длинные пальцы и чудесной формы запястья. Если Вичка улыбается, сияя глазами, ямочками, губами — сердце её поёт, а моё подпевает её песне. Так было и будет всегда. Это спустя десятилетия я привыкла к тому, что Вичка хороша и худая, и толстенькая, и беременная, и ненакрашенная... С ранней закрашенной сединой, как у меня, или вовсе блондинкой или рыжей в полосочку. В гневе, в нежности, модная и голая.
Итак, начну, пока без пролога, историю про нехороший старинный дом, в котором мы с Рудей провели первые его садовские годы в Таллине, с 1987-го по конец 1990-го, вроде. После мы там только были прописаны, а ещё я бегала туда к Вичке поговорить и покурить... Ну, и личную свою жизнь неудачно пыталась устроить я тоже на Каретной. Девяностые — для меня они, как, врочем, и все предыдущие, были, как и для всех... В общем, я то медленно и поразительно верно, то чуть живее, но ошибочнее каждый раз первой меняла дислокацию, особенно после того, как повесился Миша из квартиры внизу. Тем более, что в 1991-ом Рудя уже пошёл во второй класс англ. школы, которая располагалась в трёх минутах пешком от родительской большой двухкомнатной квартиры. И мы с ним оба чаще ночевали у моих, чем в нехорошем доме на Тыллу.