Почему так устроена человеческая память, что со временем забывается то, что, казалось, не должно было забыться, а из её глубинных недр спустя десятилетия вдруг всплывает давно забытое, казалось бы, навечно похороненное там? Почему за сорок с лишним лет, минувших с той поры, он ни разу не подумал о ней и напрочь забыл её имя? И вдруг в одну из бессонных ночей, пару лет назад, Константину Беккеру явственно почудился хрипловатый голос, и со дна памяти моментально выплыл наивно-обескураживающий взгляд голубых глаз, и мельчайшие подробности, как документальные кадры кинохроники, вернули Константина в то июльское лето
1972 года...
Центром притяжения в Самарово, так называлась, а, может, называется и сейчас южная часть города Ханты-Мансийска, была пристань, где швартовались теплоходы, идущие из Тобольска в Салехард, в Сургут, в Нижневартовск и другие северные города на реке Оби. На пути к пристани находился гастроном, около которого всегда кучковались любители «приятно» провести время.
Костя ещё издали приметил на ступеньках гастронома полтора десятка парней, среди которых было несколько девушек, и направился к ним. «Эх, и попадёт мне! Ну да ладно, за семь бед один ответ!» - услышал он ещё издалека. В хрипловато-надтреснутом голосе девушки звучала вызывающая бравада.
- Это кому и за что попадёт? - спросил Костя, пробираясь на голос, и на ходу кивая головой в ответ на приветствия знакомых.
- Мне попадёт. Кэп послал меня за папиросами, а я пропила его червонец.
В этот момент Костя пробился к ней и встретился с ней взглядом. Она была не намного ниже его ростом, ширококостная в плечах и в бедрах, с распущенными ниже плеч каштановыми волосами. Словно два разных магнитных полюса, они неудержимо потянулись друг к другу. Косте показалось, что он растворился и утонул во взгляде её по-детски наивно распахнутых голубых глаз, в котором на мгновение мелькнуло удивление, сменившееся неподдельным интересом.
В свои семнадцать лет он выглядел на несколько лет старше и не сомневался, что и она определила его возраст никак не меньше девятнадцати.
- Кто ты? - севшим голосом спросил Костя.
- Настя. А ты кто? - её грудное вибрирующее контральто завораживало слух, а взгляд был настолько беспомощно-наивным, что просто обескураживал Костю. Да и она не отрывала от него своих сияющих глаз, и он заметил в них какую-то смесь удивления с недоумением, словно она пыталась что-то вспомнить, или была не в силах поверить в происходящее.
Приятели уже посмеивались над ними, но, видя, что они не реагируют на шутки и не замечают ничего вокруг, оставили их в покое. После десяти вечера компания стала расходиться по домам. Костя с Настей, уйдя одними из последних, прогуливались вдоль набережной.
- Вон мой катер, видишь?
- Который? Там их несколько стоит.
- А вон тот, четвёртый. СХ-21. Я там поварихой работаю. А мой кэп - родной брат отца, дядя Коля.
- Так ведь он стоит прямо под окнами моего дома! - засмеялся Костя. - Окно на втором этаже без света видишь? Это моя комната.
У трапа катера он притянул Настю к себе и нежно поцеловал в мягкие податливые губы.
- До завтра. В два часа буду ждать тебя у трапа.
- Да кто меня отпустит? - Она удивлённо взглянула на него. - Я же проштрафилась. Вряд ли мы снова увидимся. Дня через три уедем в другое место.
- Увидимся, Настя. Я обещаю. До завтра.
- Ты блаженный, что ли? - в низком гортанном голосе прозвучали нотки горечи и недоверия. - Прощай!
- Нет, - упрямо повторил Костя, - до завтра!
На другой день ровно в два часа дня он стоял у трапа катера. Выждав минут двадцать, Костя бросил сигаретный окурок на песок и поднялся на палубу. Низко пригнувшись, по винтовой лестнице спустился в кубрик. В тесном прокуренном помещении прямо напротив входа у дальней стенки за столом сидели трое. Судя по всему, у них было время обеда.
В середине восседал здоровый бугай в тельняшке лет двадцати пяти. Перед ним стояла эмалированная тарелка, из которой он только что зачерпнул ложкой уху, но, увидев Костю, опустил её обратно в тарелку. Двое других, худой и длинный, лет тридцати, и невзрачный мужик неопределённого возраста в мятой рубахе, отодвинув свои чашки в центр стола, пили чай из кружек.
Краем глаза Костя заметил справа у занавески сидящего на табуретке капитана. На нём был китель речника с блестящими пуговицами. Седые виски и морщины на лице выдавали его солидный возраст, но, по сравнению с другими членами команды, его внешность была располагающей к себе. Капитан курил папиросу и, прищурившись, внимательно разглядывал Костю.
- Чего надо? - недружелюбно спросил детина в тельняшке.
- Я пришёл за Настей.
- Ни фига себе! - выдохнул тот и зашёлся в громком смехе. - Пролетел ты, парень. Настя до конца недели под домашним арестом.
- Я знаю. Но я обещал ей, что приду за ней.
Краем глаза Костя увидел, как за спиной капитана из-за занавески выглянула Настя и, зардевшись румянцем, снова задёрнула её. Теперь об отступлении не могло быть и речи.
- Вали отсюда по-хорошему, -буркнул детина.
Взаимная антипатия между ним и Костей наращивала обороты.
- Я уйду отсюда только с Настей. Или останусь здесь с ней. Третьего варианта нет.
- Есть и третий. Слушай, ты, а тебе не приходилось нырять за борт щучкой?
- Пока не приходилось.
- Хочешь попробовать?
- Можно и попробовать.
- Ну парень, пеняй на себя - сам напросился, - заржал детина, приподнимаясь с места.
- Хватить гоготать, жеребцы!- вмешался капитан.- Тебя как зовут, парень? обратился он к Косте.
Он назвал своё имя.
- Это с тобой Настя пропила мои деньги?
- Нет, не со мной Я подошёл позже. Если хотите, я вам верну тот червонец.
- Деньги тут ни при чём. Если я отпущу её с тобой, она вернётся снова пьяной.
- Исключено. Она вернётся трезвой.
- Слово? - вопрошающе глянул капитан в глаза Косте.
- Слово! - твёрдо пообещал Костя.
- Настя! Чего ждёшь? Не видишь, что ли, что кавалер ждёт? - повернулся капитан в сторону занавески.
- Я сейчас, дядя Коля! - послышался оттуда радостный возглас.
Через несколько минут она и Костя покинули кубрик.
- Настя! В десять вечера! И ни минутой позже! -донёсся вдогонку голос капитана.
Самарово расположилось у подножия горы на правом берегу Иртыша. Через двадцать километров он сливался с Обью – самой широкой и глубоководной рекой Западной Сибири, на берегах которой прошло детство Кости. С левой пологой стороны раскинулась лиственничная тайга, с правой - хвойная.
Штурмовать гору в лоб по крутому склону редко кто отваживался, но Костя знал несколько тропок в пологих местах, где можно было забраться на вершину горы без особых физических усилий, чтобы полюбоваться на город сверху, с высоты птичьего полёта. Одну из таких тропинок он приметил прошлым летом, когда провожал домой свою одноклассницу, которая жила далёко от школы, за рыбоконсервным заводом, длинному каменному ограждению которого, казалось, не будет конца. Он больше ни разу не бывал в том районе, но теперь, чтобы избежать лишних соблазнов и сдержать слово, данное капитану, необходимо было удалиться как можно дальше от центральных людных мест. Костя всегда легко находил общий язык с разными людьми, да и Настя была оживлена и раскованна, так что за разговором длинный путь оказался намного короче. До вершины горы они не добрались. Шагнув с дороги на тропу, ведущую вверх, они не одолели и сотни шагов, как неожиданно увидели слева пологую площадку со скамейкой, укрытую густым кустарником, и свернули туда.
Никогда ещё никто не обнимал и не целовал Настю так нежно, как Костя. С детства обделённая лаской и вниманием, она не представляла, что можно просто таять в объятьях, задыхаться от переизбытка чувств и эмоций. Он ей понравился вчера с первого взгляда, но, прощаясь у трапа катера, она и подумать не могла, что увидит его снова. Невозможно передать словами её радость и изумление, когда она услышала его голос в кубрике.
- Что с тобой? - уловив в Настиных глазах немой вопрос, спросил Костя.
- Откуда ты взялся, такой?
- Какой такой? Обычный, как и все остальные.
- Обычные сразу лезут за пазуху и оказываются сверху.
В её голосе послышалась такая боль и горечь, что Костя притянул её к себе и заглянул в лицо.
- Ты хочешь этого? - тихо спросил он.
Настя ответила не сразу. Она поняла, что если это произойдёт, то их отношения утратят своё очарование, что-то особенное, что придавало несказанную прелесть этому вечеру.
- Нет, не хочу. Мне с тобой и так хорошо.
- Желания дамы - закон для мужчины. - Костя улыбнулся и вдруг неожиданно спросил: - Скажи,а ты любишь стихи?
И снова по-детски наивно распахнулись её глаза.
- Ну, если только хорошие.
- Настоящие стихи плохими не бывают.
- А сколько ты помнишь наизусть?
- Не знаю, не считал, -пожал он плечами. - В любом случае не больше двухсот.
- Обалдеть можно! Не брешешь? - от удивления она перешла на уличный жаргон.
В ответ зазвучали стихи:
"В одной знакомой улице
Я помню старый дом,
С высокой, темной лестницей,
С завешенным окном.
Там огонек, как звездочка,
До полночи светил,
И ветер занавескою
Тихонько шевелил.
Никто не знал, какая там
Затворница жила,
Какая сила тайная
Меня туда влекла!
И что за чудо-девушка
В заветный час ночной
Меня встречала бледная
С распущенной косой!
Какие речи детские
Она твердила мне
О жизни неизведанной,
О дальней стороне!
Как не по-детски пламенно,
Прильнув к устам моим,
Она, дрожа, шептала мне:
"Послушай, убежим!
Мы будем птицы вольные,
Забудем гордый свет…
Где нет людей прощающих –
Туда возврата нет!"
И тихо слезы капали,
И поцелуй звучал, -
И ветер занавескою
Тревожно колыхал".
Настя слушала затаив дыхание и невольно представляла себя на месте героини стихотворения.
- Здорово! А кто это написал? - спросила она.
- Полонский. Давно, ещё в прошлом столетии.
- Знаешь, мне в моей жизни было не до стихов…
Настю прорвало. Она рассказала Косте о себе всё. Что мать - пьяница, что отец бросил семью, а она состояла на учёте в детской комнате милиции, что брат отца дядя Коля взял её на поруки и вот уже третий год она работает поварихой на его катере.
Её тронуло, как Костя слушал - не перебивая, только гладил её густые, распущенные по плечам волосы. Когда она выложила ему всё, то в ответ услышала не вопросы, а снова стихи:
"Под насыпью, во рву некошенном,
Лежит и смотрит как живая.
В простом платке, на плечи брошенном,
Красивая и молодая..."
У Насти перехватило дыхание от этих строк, а когда прозвучали заключительные строки:
"Не подходите к ней с вопросами,-
Вам всё равно, а её довольно-
Любовью, грязью иль колёсами
Она раздавлена – всё больно..." -
она чуть не заплакала. Некоторое время они сидели молча. Наконец она задала ему вопрос, которого он ожидал:
- А ты кем работаешь? Ты в отпуске?
Лёгкая улыбка тронула губы Кости.
- Как ты думаешь, Настя, сколько мне лет?
- Да, наверно, столько же, сколько и мне – девятнадцать.
– На два года меньше. Я только что закончил десятилетку.
- Ни фига себе! - ошарашенно произнесла она. - Офонареть можно! Ну, ты и кадр!
А потом заинтересованно спросила:
- А что ты собираешься делать дальше?
- Не знаю. Хотел бы быть учителем истории и литературы, но на этот год приём документов уже заканчивается, а у меня всё ещё нет на руках аттестата.
- Почему?
Костя невесело рассмеялся.
- После второго экзамена мы с друзьями хорошо отметили. Двоим повезло вовремя уйти домой, а мы с другом попались пьяные на глаза директору школы. Он начал нам читать нотацию, а мы ему надерзили, поэтому он объявил на выпуском вечере, что аттестаты мы получим персонально из его рук лишь к началу нового учебного года.
- И что теперь будешь делать?
- Пойду в сентябре работать на завод, - Костя кивком головы указал на территорию, раскинутую внизу напротив их, - а если весной не заберут в армию, то попробую поступить в институт.
С лукавой улыбкой он наклонился к уху Насти:
- Знаешь, у поэта Яна Райниса есть одно короткое стихотворение, которое мне очень нравится:
"И вправду любишь ты? Не верится.
Когда ж уста в одно слиты,
То в это верю я и ты".
И в который раз снова нежно поцеловал Настю.
- А сам ты стихи не пишешь? - спросила она, когда он оторвался от её губ.
- Открою тебе страшную тайну - пишу с четырнадцати лет. Но это ещё далеко не стихи, а так бумагомаранье.
- Прочитай что-нибудь своё, - попросила Настя.
- Ну, разве только вот это последнее:
"Тишины иль буйного похмелья,
Взлёт орлиный или подземелье;
Шелеста листвы, бокалов звона,
В песнях радость или ярость стона.
Иль любить, страдая и ревнуя,
Или умереть без поцелуя.
Иль чтоб памятник стоял высокий,
Иль чтоб холмик мой зарос осокой».
- Знаешь, Настя, у меня есть несколько начатых стихотворений, которые никак не могу дописать, а есть и наоборот – удачное завершение его, но без начала. Например, это:
"...Но стихами и рассказами
Твою душу очарую я,
Если ты не будешь связывать
Мои губы поцелуями".
- Буду, ещё как буду! - засмеялась Настя и прильнула своими губами к Костиным...
Ровно в десять вечера она была на месте. Капитан ждал её возвращения. Она была не только трезвой, но весёлой и улыбчивой.
- Настя, ты прямо сияешь и светишься!
- Сияю, дядя Коля, сияю и свечусь! - ответила Настя, проворно скрылась за занавеской.
Следующие два вечера они провели на том же месте, и они мало чем отличались от первого. Капитан даже разрешил ей возвращаться позднее. Она подходила в условленное время к тонкой березке, растущей перед его домом, и Костя, увидев Настю в окно, тотчас выходил из квартиры к ней. Во время третьей встречи она с грустью в голосе сказала, что послезавтра рано утром катер уходит со стоянки в другой населённый пункт. Как обычно Костя проводил Настю до трапа и там они попрощались, договорившись о времени последней встречи.
Но больше они не увиделись. С утра начался сильный ливень, который не позволял прийти на обычное место, а чем ближе подходило время встречи, тем тревожней и беспокойней становилось на душе Кости. Он потерянно слонялся по квартире из угла в угол. Причина была не в приступе хандры, что накатывала на него время от времени, - он не хотел себе признаться, что боится этого последнего свидания, не представляет себе сцену прощания с ней. К тому же он всегда терялся перед женскими слезами, хотя и непохоже, чтобы Настя залилась слезами, а вдруг...
Он всё ещё не знал, что ему делать, когда в дверь постучали. Пришёл его школьный друг с гитарой в руках и с бутылкой красного вина в кармане, и Костя вдруг понял, что сейчас напьётся вдрызг. Он с порога развернул Серёгу и направил его в гастроном за литром водки.
- Зачем так много? - удивился друг.- Ты же знаешь, что я мало пью.
- Зато я пью много. А сегодня мне одной не хватит, - буркнул Костя.
Когда стрелки настенных часов показали время предстоящего свидания, первая бутылка водки была опустошена. Серёга выпил всего стакан вина и играл на гитаре, мурлыкая под нос мелодию какой-то песни. Минут через десять Костя не выдержал и выглянул из окна: Настя стояла, ежась под дождём, и терпеливо ждала его. А рядом гнулась под ветром тонкоствольная берёзка.
«Какой же ты гад!» - мысленно обругал себя Костя и, подойдя к кухонному столу, сорвал ярлычок с горлышка второй бутылки, налил и залпом выпил полный стакан водки...
- Что так рано вернулась? - удивился дядя Коля, увидев понурую фигуру Насти. -Он не пришёл?
По щекам Насти катились то ли дождевые капли, то ли слёзы. Она молча скрылась за занавеской. Спустя некоторое время капитан зашёл в её каюту. Настя лежала ничком лицом вниз.
- Поплачь, Настёна, поплачь, - гладя вздрагивающие от сдерживаемых рыданий плечи, тихо утешал её дядя Коля.
А в доме напротив в полном отрубе лежал Костя. Когда он проснулся утром и, всё ещё не протрезвевший, выглянул в окно, то на месте стоянки катера «СХ-21» остался только вдавленный след на песке, который медленно, но неумолимо стирали волны Иртыша...
Сколько раз за последние два года Константин Беккер пытался мысленно оправдаться перед ней. Даже если бы он и пришёл, что бы это изменило? Да ничего бы не изменило. Вряд ли бы ещё когда пересеклись их судьбы. Не потому, что он не имел её адреса, который она должна была сообщить ему на несостоявшейся встрече. Имей он адрес, навестил бы он её? Скорее всего нет. И не только потому, что они были абсолютно разными, просто в его судьбе спустя год произошёл такой перелом, какой и мысленно представить было невозможно, так что это даже к лучшему, что она не знала, где он и что с ним.
И всё-таки это не оправдание для его совести, ибо с годами Константин понял, что физическая боль, какой бы сильной она ни была, всегда намного слабее душевной.
Лучше избить человека, чем нанести ему душевную травму. Побои проходят через несколько дней, а душевные травмы лечатся годами. А иногда и всю жизнь.
К чему лукавить перед собственной совестью? Не сам ли он поставил диагноз в одном их своих стихотворений:
"В юности прощалось много нам,
Только не предательство и трусость".
Точнее не скажешь. Константин вздохнул и перевернулся на другой бок, подавив желание подойти к окну. Он знал, что если встанет сейчас и подойдёт к окну, то увидит там не готику немецких крыш и не вишню, растущую под ним, а тонкую молодую берёзку, пригнутую ветром к земле, а рядом с ней одинокую, понурившуюся фигуру девушки. Имя которой он так и не смог сейчас вспомнить...
Прости его, Настя, если сможешь. Да и автора тоже прости..
На фото: вид южной части города Ханты-Мансийска с Самаровской горы.