(Воспоминания по рассказам моего отца)
Еще до высылки его родителей в Северный край и быстротечной кончины их в этом гиблом месте, мой отец получил среднее специальное образование в Корочанском агро-педагогическом техникуме по специальности «учитель сельской школы и агроном-животновод» (такие «универсальные» кадры ковало тогда большевистское образование). В дальнейшем, устроившись по протекции - с использованием связей старшего брата Якова - на работу в Криничанскую семилетнюю школу Новокалитвенского района Воронежской области учителем русского языка и литературы, отец поступил на заочное отделение Воронежского пединститута, факультет русского языка и литературы.
Как-то во время летней сессии в 1937 году он встретил жену своего однокурсника-приятеля, который почему-то еще не появился на занятиях. Об этом он и спросил ее, отметив про себя ее весьма бледный вид и потухшие глаза. «Наверное, крупно поругались супруги – подумал отец, - и, наверное, как всегда, виновата женщина, она же и сильнее переживает».
Но ее ответ был совершенно неожиданный:
- «Вы знаете, Сережа - да ведь его же арестовали… Сказали, что при инвентаризации не досчитались шахмат и еще чего-то и забрали прямо с работы. Держат сейчас во внутренней тюрьме НКВД, здесь в Воронеже, и я иду к нему на свидание».
- «Как странно…» - подумал отец – «Он же - такой хороший, честный человек. Жаль».
- «Вы, пожалуйста, сильно не переживайте - это недоразумение, разберутся и отпустят. И, знаете, что – передавайте ему привет от меня!».
(Отец говорил мне, что до этого времени он и не знал, что в нашей стране есть тюрьмы).
Жена как-то недоверчиво выслушала отца, поблагодарила и быстро пошла по улице.
Успешно сдав сессию, отец уехал в Корочу на оставшуюся часть каникул, где отдыхал, живя у старшего брата. Домой в Плоское теперь ехать было некуда и не к кому, родного дома и родителей давно уже не существовало… А к началу нового учебного года вернулся в Криничное.
Со дня встречи с женой однокурсника в Воронеже его почему-то теперь постоянно не покидало смутное ощущение тревоги.
В Криничанской школе был учительский струнный оркестр, в составе которого активное участие принимал и мой отец. Начали проводить репетиции, чтобы подготовить большой концерт к очередному юбилею Советской власти.
Дни летели, закончилась первая четверть нового учебного года, вот уже наступило 7 ноября, концерт состоялся в школе и имел необычайный успех. Кроме школьников на звуки музыки пришло много селян. Бурно аплодировали. Просили еще сыграть в ближайшее время.
Договорились, в следующее воскресенье устроить повторный концерт, на этот раз в более просторном помещении - в клубе, бывшей церкви.
Наступило следующее воскресенье. Народу набилось полное помещение. Были даже и какие-то приезжие люди.
Жители села Криничное - в большинстве своем потомственные малороссияне (как выяснил я недавно - потомки воинов Острогожского полка, части переселившегося в Россию Войска Запорожского), им особенно нравились нежные украинские мелодии, которые в изобилии были представлены в репертуаре оркестра.
Отец хорошо играл на скрипке, но в этот раз игра его не клеилась, за что партнеры несколько раз делали ему замечание, журили его. Хорошо, хоть веселая публика этого не замечала… Настроение отца было подавленное, почему-то опять навалилось смутное предчувствие беды.
По причине плохого настроения отец даже не пошел на свидание со своей давней подружкой. Она немного обиделась, но, кажется, поняла его состояние и смирилась.
Вернувшись в школу и придя в свою комнатку на втором этаже поздним вечером, отец попробовал прорепетировать одну из своих неудававшихся скрипичных партий, но игра не шла - его музыкальный слух был подавлен какой-то активной деятельностью подсознания.
Прилег на кровать, попробовал почитать и задремать, сон не шел. Почему-то вдруг возникло тревожное воспоминание о давней встрече с женой своего сокурсника. «Интересно, где он сейчас?..»
Скрип калитки послышался с улицы, с задворков… Шорохи под окном. Странно… Ветра нет - деревья в окне спокойны. Вчера и позавчера ночью калитка тоже скрипела - уж ни повадился ли кто к сторожихе, ведь не старая еще?..
Звук подъехавшего автомобиля неподалеку. Тяжелые шаги на крыльце, громкий, требовательный стук в парадную дверь школы. Кого же это несет в школу в такую глухую полночь?.. Сторожиха не открывает, наверное, спит крепко, нужно идти открывать самому, а то, чего доброго, еще и двери сломают. Вышел полуодетый, отодвинул засов, снял крючок.
Дверь распахнулась сама. Прямо в глаза слепящий свет карманного фонарика.
- «Гражданин Погорелов, Сергей Андреевич?!»
- «Да, это я.»
- «Вы – арестованы!!!»
От испуга у отца даже резко прихватило живот. Трое военных - грубо втолкнули его в коридор.
- «Где вы живете?!!»
И повели по коридору на лестницу и в комнату.
Во время обыска в комнате отца обратили внимание на книги на немецком языке.
- «Что это?»
- «Сочинения немецких поэтов – Шиллера, Гете, Гейне (он когда-то приобрел эти книги в Воронеже на барахолке), нужны для обучения в институте».
– «Понятно!»
…Три церковные метрические книги из родного села Плоского, когда-то спасенные от костра, полуобгорелые.
- «А это?»
Сказал как есть.
– «Понятно!»
Из стола вывалили ворох рукописей отца.
- «А это что еще?!»
- «Это мои литературные опыты».
– «Там посмотрим, что за опыты!»
Покончив с обыском и прихватив рукописи, книги немецких поэтов и церковные книги, отцу приказали одеться и вывели его из школы. Из тьмы показались еще двое - из тех, которые были сегодня на концерте в клубе - караулили под окнами... Повели во тьму ночи по школьному двору. У ворот школы виднелся черный автомобиль.
Повезли в Россошь. На железнодорожной станции Россоши в глухом углу перрона стоял неприметный вагон с решетками на окнах.
На следующий день поздно вечером отца привезли в Воронеж.
Так он оказался во внутренней тюрьме НКВД, которая располагалась в подвальных и цокольных помещениях, недалеко от теперешнего главного здания ВГУ (в котором я, спустя ровно тридцать лет, начинал учиться на геолфаке).
Во время следствия был ночной «конвейер», когда следователи сменяли друг друга, а отца постоянно водили на допросы, не давая спать - изнуряя физически и психически. А днем спать запрещалось и полки-кровати откидывали к стене… Били немного, но изощренно пытали, во время допросов прямо в глаза постоянно светили яркой лампочкой. Заставляли все время стоять на одной ноге, а когда он уже не мог так стоять и пытался опереться на другую ногу, сильно били плеткой по ноге. Шрамы от этих побоев у него остались на всю последующую жизнь… Несколько раз отец терял сознание и падал - приводили в чувство, окатив на полу холодной водой. Методики таких допросов в настоящее время уже довольно известны по многочисленным историческим и художественным публикациям.
Требовали назвать своих сообщников по какой-то фантастической «контрреволюционной» организации. Отец о такой и слыхом не слыхивал…
Отца пытали – а что они могли у него выпытать? Отец же на самом деле ничего не знал о какой-то тайной организации… Оставалось - либо все по правде отрицать, либо соглашаться с бредовыми фантазиями следователей НКВД: «когда и где была создана организация, кто был ее организатором и руководителем, как осуществлялась связь с зарубежными покровителями, белым подпольем и троцкистами, где и как проводились тайные собрания членов организации и какие вопросы подрыва мощи социалистического государства на них решались, какие подрывные операции были намечены, на какие даты, кто за какую операцию отвечал…»
Но согласиться – это, значит, солгать против себя, а потом же придется лгать и против других - своих знакомых и близких, называть их фамилии и имена, и потом эти люди тоже попадут сюда…
Отец это отлично понимал, у него уже был подобный опыт юношеских наблюдений в тридцатых годах, он хорошо помнил, как оболгали его родителей и погубили их, разогнали всю их семью…
И он начал понимать, что попал сюда не случайно. Тот самый его друг-однокурсник, которому он передавал привет через его жену, сломался духом от таких допросов и начал называть всех, кого помнил. Вспомнил он и моего отца, тем более его жена назвала имя отца во время свидания и передала привет от него. Таким образом, набралась довольно многочисленная «контрреволюционная» организация. Эта версия отца подтвердилась потом при устроенной им очной ставке и позже в суде.
Но отец не сдавался. Воспитанный в правде и честности, он не мыслил, как можно кого-то предать. Следственные действия из-за упрямства и стойкости отца затягивались.
Тогда следователями были предприняты другие меры. Для этого отца перевели в камеру на двоих, но содержали одного.
Однажды после очередного особенно изнурительного «конвейера», в ходе которого отец дважды терял сознание, очнувшись уже в камере на кровати, он увидел перед собой, напротив, на другой кровати, лежащего на боку седобородого благообразного старика в светлой просторной рубахе, в таких же штанах и босого. «Как Саваоф…» – мелькнуло в голове.
«Ну что - и детей уже начали брать, окаянные…» - произнес старик, пристально глядя на отца.
Помолчали.
«Э-хе-хе, молодой человек, видно, плетью обуха не перешибешь - подпиши ты им все, что они там от тебя хотят, и отправят они тебя в зону, на воздух - хоть подышишь свободно. Будешь работать в лесу, ты, я вижу, работу любишь…»
От этих слов и от безмерной усталости отец заснул. На конвейер его в очередной раз не разбудили, а когда он проснулся, «саваофа» уже не было - кровать напротив была пуста…
Тотчас же его вызвали к следователю, тот опять протянул отцу лист бумаги с написанными признательными показаниями в контрреволюционной деятельности. Отец прочитал бумагу, права других лиц она не затрагивала, никаких фамилий «сообщников» в этих показаниях не было, и он решительно подписал ее.
Но тут же ему стало обидно до слез, что он только что признался в том, чего не совершал, оговорил себя.
- «Разрешите, я там внизу еще допишу, от себя?»
- «Ну, так бы и давно…» - довольно проворчал следователь.
Отец написал внизу этой бумаги следующее: «Никогда, ни при каких условиях и никаких обстоятельствах, того, в чем я расписался выше, я не совершал» - поставил подпись и отдал бумагу следователю.
Тот внимательно прочитал приписанное отцом, лицо его побагровело.
- «Опять, … твою мать!» - рявкнул он и ударил отца наотмашь по лицу. Потом еще внимательно посмотрел на бумагу и приказал перевести отца из подвала наверх в общую камеру.
В общей камере было свободно и весело, там пели и плясали. Отца расспросили обо всем и заставили читать наизусть стихи и прозу. Понравилось...
Поздней осенью в общую камеру пришло известие, что на посту начальника НКВД Ежова сменил Берия. Это внушило подследственным определенные надежды на лучший исход их судьбы.
Теперь у следователей над головой на стене появился новый портрет, на котором был изображен не злобный карлик, а вполне благообразный человек, в пенсне. «Наверное, интеллигент…»
Однако эти надежды стали таять, когда над окнами, почти вровень с землей, цокольного помещения, в котором содержались подследственные, появился новый козырек, гораздо больше старого, и закрыл остававшуюся до этого видимой узенькую полоску желанного и далекого–далекого неба.
Вскоре после этого состоялся «судебный» процесс по делу отца.
Как оказалось, сделанная отцом опровергающая приписка к признательным показаниям была аккуратно оторвана, и получилось стопроцентное признание без всяких дополнительных условий – идеальная «царица доказательств» по-Вышинскому.
На суде отца обвиняли в восхвалении старой зарубежной, немецкой, литературы и принижении новой советской. Якобы, он говорил ученикам, что стихи немецкого поэта Гете лучше, чем стихи советского революционного поэта-трибуна Маяковского.
Свидетельница, бывшая ученица отца, с очень изможденным лицом, подтвердила это в суде, тут же заплакала и убежала из зала.
Еще одно обвинение было построено на рассказанном, якобы, отцом общеизвестном тогда политическом анекдоте на тему «Почему Ленин ходил в ботинках, а Сталин ходит в сапогах?»
Свидетельницей этого обвинения была молодая учительница из другой школы, ее отец почти не знал, и она, тоже со слезами на глазах, показала, что отец рассказал лично ей этот анекдот на летней учительской конференции в Новой Калитве.
И тут отец вдруг вспомнил - он не был на этой конференции! Потому что уехал в то время пораньше на летнюю сессию в пединститут.
- «Граждане судьи!» - воскликнул отец – «Как же я мог рассказать ей этот анекдот, когда я в это время был совсем в другом месте?!»
В судебной комнате на минуту воцарилась тишина.
- «Контрреволюция на все способна!» - ответил председательствующий.
О том, в чем его глобально обвиняют, отец узнал только при завершении судебного процесса - из текста, зачитанного перед ними, обвинительного заключения:
«На территории южных районов Воронежской области органами НКВД была установлена, раскрыта, изобличена и обезврежена контрреволюционная украинская националистическая террористическая организация, ставившая своей целью:
«Первое. «Убийство товарища Сталина».
Второе. «Отторжение южных районов Воронежской и Курской областей от РСФСР и создание на их базе Украинской народной республики (УНР)».
И так далее в том же духе…»
«Да, ребятки» – тихо сказал, стоявший рядом с отцом во время заслушивания этого великолепного и зловещего сочинения «доблестных органов», совсем седой, пожилой человек, бывший директором одной из сельских школ Ново-Калитвенского района – «Тут кровью пахнет…»
И он не ошибся – его, как «назначенного» тройкой «руководителем» этой «организации», приговорили к высшей мере – расстрелу. Другим вынесли сроки от десяти до пятнадцати лет. Отца приговорили к десяти годам.
Отец по наивности своей подал потом на обжалование этого приговора в высшую инстанцию. Пришел ответ: «Приговор отменить, за мягкостью. Назначить новое наказание – пятнадцать лет заключения и пять лет поражения в правах (то есть - еще и после окончания основного, увеличенного срока заключения, не можешь собой распоряжаться пять лет, в этот период за тебя все решают «органы»…)»
Перед отправкой на зону отцу выдали казенную одежду и разрешили передать домой некоторую находившуюся при нем цивильную одежду. Отец решил передать своему брату Павлу добротное демисезонное пальто, которое он надел, когда его арестовывали. Он подписал почтовую карточку, приложил ее к пальто и передал надзирателю.
Через несколько дней, случайно глянув в зарешетчанное окно камеры, он увидел внизу на улице выходящего из дверей следственного изолятора своего брата. В руках тот нес его пальто, которое потом поднял на ветер и хорошенько вытряс.
- «Пашка!» - вскрикнул отец, бросился на окно, начал рвать руками его решетки и громко кричать на улицу: «Пашка, Пашка!..»
Брат не услышал его криков, взял пальто под мышку, прошел по тротуару и скрылся за углом.
На крики прибежал надзиратель и с трудом оторвал отца от окна.
«Пашка, Пашка…» – продолжал повторять отец, лежа ничком на нарах.
Больше он никогда своего брата Павла не видел.
В октябре 1941-го года директора Елань-Коленской школы Воронежской области Погорелова Павла Андреевича призвали на войну артилеристом, где он в погиб 19 декабря этого же года в боях под Рузой Московской области - когда наши войска уже пошли в наступление.
Отец узнал об этом из письма своего старшего брата Якова, только в конце сороковых, когда ему разрешили переписку с родными. В первых же строках своего письма Яков написал: "Все живы, Пашки нет."
«… убит фашистскими зверями» - было написано в его похоронке, которую я увидел, когда его сын Владимир Павлович Погорелов, старший научный сотрудник московского ВНИИ «Электропривод», доцент, кандидат технических наук, в начале семидесятых годов наконец-то нашел-таки своего дядю, моего отца…