Начало: "Слово двух свидетелей" http://www.proza.ru/2014/07/10/946
Предыдущая часть: "РАЗДЕЛ ХХІІІ. Старая любовь" http://www.proza.ru/2014/08/19/832
Короткевич В.С. (26 ноября 1930 — 25 июля 1984)
РАЗДЕЛ ХХІV. Доказательная инквизиция
(Евангелие от Иуды)
(перевод с белорусского языка)
Каяўся ў грахах Вавілон і Навухаданасор, цар ягоны... І,
кажуць, Навухаданасор, каючыся, пасыпаў сабе галаву попелам
і пылам. Але пыл той быў пылам разбітых ім гарадоў, а попел
— попелам спаленых ім ахвяр.
Сярэдневяковы беларускі апокрыф
Христос вышел на площадь под общинный дуб и, пораженный, чуть опять не бросился в переулок. Такое зрелище всегда заставляло его ноги двигаться будто самостоятельно.
Под дубом длинным глаголем стояли столы. За ними сидели люди в доминиканских рясах. В стороне сидел над жаровней палач, чистил щепочкой ногти. Человек пятьдесят людей, закованные в латы, меченые крестами — чернь на серебре, — окружало стол: духовная стража, гвардия церкви.
Несколько «гвардейцев» окружили маленькую кучку людей. Повсюду рыскали слуги в рясах. Таскали хворост и поленья под пять дубовых столбов, врытых в землю с поветреной стороны.
Апостолы стояли поодаль, и Христос пошел к ним. Бояться в особенности не было кого. Их тринадцать, все вооружены, дешево жизни не продадут в случае чего.
Он ужасно не любил орден псов Господа Бога. Вынюхивать, искать, наказывать — вот в чем видят они служение Богу. Жаль, что нельзя напасть и разогнать эту падлу. Слабые силы. Если бы еще был тут деревенский народ! Но это не город, жители, по-видимому, в ужасе попрятались. Стоит маленькая кучка людей. Может, родственники схваченных.
Христос подошел к своим.
— Доказательная инквизиция заседает, — неизвестно кому объяснил дурачина Якуб, — святая служба.
Глаза Христовы встретились с глазами Иуды. Тот был только зеленоватый, и школяр понял, что Раввуни очевидно не по себе.
— И сюда добрались, — сказал иудей. — Двести пятьдесят лет ползли. Дотянулась святая служба... А я будто сам помню.
— У нас она долго не протянут, — буркнул Тумаш. — Не бойся. Тебя не дадим.
Они увидели, что перед святым синедрионом стоит скрученный мужчина с молодой сединой. Злое, резкое лицо, глубокие глаза.
Апостолы смотрели на него и не слушали вопросов службы. Вопросы были всегда почти одинаковые. Это потом, в протоколах, их расцвечивали цветками мудрости, чистого благородства и веры, которая стыдила и разбивала вчистую утверждения еретиков. А на самом деле допрос был скорым и надоедливым делом, очень будничным и печальным. Вопрос — ответ — признание или отрицание, и тогда несколько предложений при пытке — приговор — напутствие на казнь. Никому не интересно было, что человек чувствует, почему он сделал то или иное, говорит он правду или врёт (доносчик знал лучше, чем тот, на кого доносили). Когда подсудимых было много или судьи спешили — задавали только несколько вопросов, особенно когда дело касалось одного подсудимого, а не организации. Мелких еретиков, которых нельзя было назвать страшным словам «ересиарх», осуждали часто и без этого. На больших чародейских процессах в Германии, когда надо было за какие-то пару дней очистить город от двухсот — трехсот человек, признания жертв лущили как орехи. В случае судебной ошибки реабилитировал и расплачивался местом в раю Господь Бог.
Были и правила: «Один доносчик — не доносчик» (в Германии недавних времен на это не обращали внимания, что свидетельствовало о безусловном прогрессе), но подсудимый мог признать правду доноса. «Нельзя два раза применять одну пытку». Но можно было её «прерывать и начинать опять». «Признание и самоосуждение — цветок дознания». Но когда человек не признавался и на дыбе, его считали «сильно заподозренным в ереси» и выпускали под наблюдение.
Страшно было то, что на тогдашних белорусских землях машина многовекового вранья и привычного лицемерия столкнулась с первобытной, языческой еще правдивостью большей части людей. Люд в деревнях не запирал домов (разве что ночью, от зверя), свидетельствовал только своим словом; за лживые свидетельства — убивали. Но уже тогда средь наиболее близких к храму людей начинало буйно расцветать вранье, кривая присяга, лжесвидетельства, доносы — все то, что народ недоуменно называл «душой рыгнул».
За пару столетий этому успешно научили целое общество. Как не поверить после этого, что вера и догма смягчают нравы?!
— Говорил бесчестные слова на Господа Бога? — спросил комиссарий суда. — Оскорблял?
Человек, по-видимому, был старого теста. Не понял, почему он должен врать.
— Я его не бранил. Зачем мне унижать его? Я про другое...
Он признавал то, что говорил когда-то. Не весь поступок, а часть его, то, что было действительно. Он не знал, что достаточно и части, что остальное доврут за него. Со всех сторон на это единственно человеческое лицо смотрели морды. Обессиленные бессонными ночами, или жирные, пергаментные, или налитые кровью, — но все равно морды. Каждая — не лицо, не «образ Божий», не пометка Высшего Существа, не Лицо, а именно os porci, свинячье рыло без стыда и совести... Ждали.
— Я не бранил, — повторил мужчина. — Пустое место не бранят. Я просто говорил, что не разрешил бы Он таких страданий добрым, если бы был.
— Отведите... По оговору сознался... Следующий...
Подвели шляхтича. Очень потертая одежда в пыли разных дорог, сбитые чеботы. По-видимому, бездомник. Маленький, неказистый собою, уже в годах. Личико с кулачок, редкие усы, голодные и достойные жалости глаза.
— Имя, — перед шляхтичем комиссарий казался особенно сытым, неспешным, громогласным, как осел.
— Варган Будимиров господин Коцкий, — улыбнулся человечек.
— Ты расскажи про себя.
— Оно, господин... из согнанных я. Перевели с земли наши магнаты всех нас, бедолаг, в отрядную шляхту. Оно можно бы и жить, но только нобиль наш положил глаз на мою дочь... Приемную. Друга покойника... Я, признаться, и женат не был... Жаль стало сироту. Пошел безземельником с ней. А ее и задумали отобрать, — голос у человека был слабый, он как бы мяукал. — Оно... сильные люди — что скажешь? Но и на сильных есть Бог... Есть!.. Она того не вынесла. Просился я, чтобы мне хотя усы мои на позор выдрали, и не трогали ребенка... Не вынесла... Чтобы позора не было — повесилась... Неужели она аду душу свою отдала, чтобы чести не потерять? Не может быть такого жестокосердия. Что может бессильный?.. Вот и хожу уже десять лет. Бог смерти не дает... То курочку было носил с собой. Где навоз на дороге или зерно кто рассыпал — выпущу, поклюет. А она мне иногда — яичко. Да от старости неловкая стала. Убила ее копытом магнатская лошадь... Беленькая, так она кровью и залилась... Сям-там и я, как она, поклюю. И вот вчера пришел сюда и в трактире молока немного купил. Давно не пил молока, а тут...
— Хватит, — сказал комиссарий. — Оговорил тебя тот самый человек.
— Да в чем, отче? Мне и умереть давно надо, и в тюрьме мне лучше будет, сытнее, да и все равно. Но же правду тому человеку уважать надо. В чем?
— Ты перевоплощенный черный кот, который принадлежал раньше местному костельному органисту.
— Отроду не был котом... Вы мне, может, объясните?
— Сначала ты объясни и докажи, что это не так.
Легла пауза.
— Видишь, не можешь. А мы докажем. Мы все знаем, и ты нам про курочек не ври. Ты посмотри на свою Богу мерзкую морду.
Лицо у человека было действительно похоже на облик старого горестного кота. Маленькое круглое личико, зеленоватые голодные глазки, стертые короткие волосы на голове — черные, в проседь, усы — редкие, пробуют торчать.
— Ты на себя посмотри. Усы редкие, вон какие — раз.
— Раз, — повторил господин Коцкий.
— Фамилия — два.
— Каюсь, два.
— Ты появился, а в тот самый день кот исчез — три.
— Не знаю я этого. Зачем мне кот? Я и сам вечно голодный.
— Арестовали тебя, когда пил в трактире молоко, — четыре.
— Пил. Хотел молочка.
— Видишь? А какой добрый христианин с того времени, как первый трактир появился, пил в трактире молоко?! А?!. Перевоплотился волей сатаны.
— И я... Что же мне делать, отче?
— Перевоплощайся назад, поскольку вред принес ты органисту. Лови мышей.
— Отроду я мышей не ловил, — жалостно улыбнулся человечек. — Не могу.
— Упрямится, — сказал комиссарий. — В ошибочных мыслях неисправимый. Отвести к тем.
Старик потупился. И вдруг Христос сам почувствовал, как тяжело, со свистом, он дышит, почувствовал теплоту нагретой рукояти корда. Он осмотрелся, словно беспамятство только что оставило его.
Они оторвались от всех. Рядом с ним стоял пузатый Фома, сжимая саблю. Рядом с Фомой — иудей, Илияш, еще пара апостолов. А против них стояло несколько десятков латников с копьями и мечами. Маленькая толпа медленно исчезла перед глазами Христа. Он шумно вздохнул.
— Ничего не сумеем, — тихо сказал он. — Ровно ничего. Отойдем, Тумаш. Помолись ты своему Богу, Иуда, а ты, Фома, своему. Может, мы вымолим проклятие на их головы и на всю эту пакостную жизнь.
Они отошли на старое место, чувствуя, что они — как разбитые псы. Комиссарий, по-видимому, заметил их демарш и сказал во всеуслышание:
— Напоминаю жителям, что при попытке освободить еретиков деревню сожгут, а жителей отдадут святой службе... Следующий!
Подвели бабу. Не связанную. Стояла она независимо. Комиссарий, по-видимому, спешил закончить суд:
— Обвиняют тебя, что отбирала у коров молоко, воровала теплые закаты и насылала красные, что пророчествуют ранние первозимья.
— Иди ты знаешь куда, поп, — сказала баба. — Если я и виновата в чем, то разве в том, что репа моя более крупная, чем у жены оговорщика, святой курвы Теодоры...
У Христа потемнело в глазах.
— Цена крупной репы, — сказал он.
— Дьявольской силой, — комиссарий держался за эти слова, как пьяный за забор. — Ясно. Отведите... Следующий.
Следующий, молодой человек, был настолько сломан пыткой, что еле шел. Монахи пытались было поддержать его под руки — он брезгливо оттолкнул их.
— Убийство клирика, — напомнил комиссарию писарь. — Жена крепко верующая.
— За что убил? — спросил комиссарий.
— Дело не твоё, козел, — сказал подсудимый.
— Д-да, — сказал комиссарий, по-видимому, посчитав, что в этом случае надо дать какие-то толкования. — А между тем существует закон, принятый еще при понтификате Стефана Восьмого, который запрещает таким мужланам, как ты, сразу хвататься за пест или цепь. — Он поднял палец. — Знай! «Миряне не имеют права никогда обвинять священников, даже когда поймают их со своими женами или дочками. Верующие должны в таких случаях думать, что клирик пожелал дать их близким благословение в более теплых, сердечно-дружеских и интимных обстоятельствах...» Н-ну? Что скажешь ты теперь?
Лицо молодого мужчины было бледным.
— Дай я по голове за это обычному человеку, соседу — копный суд судил бы за «драку из ревности». Но дай я за это покровителю перед Богом, властелину — и вот вы начинаете говорить то, что говорили мне на дыбе. Уже не драка, уже «побои полезного церкви человека, блаженного деятеля ее». И тогда суда нам, простым, нет, кроме смерти. Уже мы сделали это, ведь мы «в сговоре», ведь «нарочно хотели убить», ведь «еретики и схизматики-диссиденты подстрекали нас». Уже мы «заговорщики, чернокнижники, враги и повстанцы, доносчики и шпионы». Суд только для нас, а вы — без суда... И вот я подумал, а почему так? И когда нет на вас суда Божьего и человеческого, то разве не я — суд? Может, кто-то другой подумает, прежде чем безнаказанно грабить и насиловать.
Кулаки его сжались. С ликованием в голосе он сказал:
— Я не брал пест и цепи. Вот под этим кулаком расселась, как скорлупка яйца, голова этого блудливого животного. Я не жалею, лишь бы и другие делали так... Потому что вы — общество сброда, висельников, властолюбцев и грязной сволоты.
— Отвести.
В этот момент глаза Христовы взглянули в сторону, и он чуть ли не онемел от удивления. Те монахи, каких он встретил, вели по площади хозяина. Он шел весь светлый и все ускорял походку. Подошедши к столу, земно склонился комиссарию:
— День добрый, солнце наше ясное. Слава Христу.
Комиссарий листал бумаги.
— Этот ты их оговорил? — спросил наконец глава доказательной инквизиции.
— Я, — ударил себя в грудь хозяин. — И не жалею усердного старания своего к церкви.
— А вчерашний самооговор зачем? Сошел с ума?
— Н-не! На себя донес! Потому — мысль, мысль, в себе почувствовал.
— Какую?
— Зачем Господь наш Бог в потопе животных топил? Они же греха не имут. Чтобы это верующему какому-то выгодно было — тогда ясно... Ну, а подумал — испугался. Что же это будет, когда каждый — думать?.. Каюсь, отче!
Комиссарий сделал знак, чтобы хозяина отвели к другим.
Продолжение "РАЗДЕЛ ХХV. Бог наш — огонь, какой поедает" http://www.proza.ru/2014/08/19/1348