Гл.7. Клятва напуганного жестоким предупреждением.
Затем боль сделалась постоянной, что-то острое и горячее засело в сердце и продолжало мучить и терзать его без всякой пощады, не позволяя ему перевести дух и хоть слегка свободно по-человечески вздохнуть. А потому он стонал безудержно, потеряв остатки самоконтроля, и дома, и по дороге в больницу.
Пока несли его носилками в больничном коридоре, он распугал своими стонами все три притихших этажа этого, привычного ко всему, готовящегося сейчас ко сну заведения. И потом ещё долго не мог утихнуть под руками хлопотавшего возле него медицинского персонала.
Наконец, боль стала отпускать его, боль стала слабеть до того, что он уже мог говорить почти нормально с женой.
И, напуганный столь беспощадно жестоким предупреждением, он выдавил жене, словно клятву, слова о том, что отныне не возьмёт он в рот ни единой сигареты, ни капли спиртного, а то ведь так можно и…
Человек впервые, пожалуй, ощутил на себе столь наглядно жутковатое дыхание неожиданно близкой смерти и почувствовал истинную цену того, чего никогда прежде не ценил в полной мере в обычной повседневности, – цену собственной земной жизни.
Потом он забылся, и Елизавета Андреевна отпустила медперсонал для других медицинских дел и забот, сказав, что позовёт их при надобности, и осталась сидеть у постели больного с пожилой санитаркой.
Больной застонал, заворочался на постели, и Елизавета Андреевна с готовностью склонилась над ним.
– Душ-шит… Душно…- бормотал с усилием он, ворочаясь и не открывая глаз, наконец, пришёл в себя и, с удивлением и облегчением вглядываясь в лицо жены, попросил, жадно хватая ртом воздух. – Пусть дверь откроют, Лизонька, душно… Скажи, пусть хоть дверь откроют…
Санитарка размеренно и тяжело зашлёпала к двери своими тапками и открыла её настежь.
В небольшую палату, где они находились, вместо свежести влились новые больничные запахи. Но больной тут же задышал с явным облегчением и благодарно сжал руку своей жены.
В этом рукопожатии была не только благодарность ей за вот ту открытую дверь. В нём была и благодарность ей за то, что была она сейчас (в эту тяжкую для него годину) здесь, рядом с ним. А также благодарность за их прошлое, в котором она была так терпелива, а он был далеко не всегда справедлив, далеко не всегда хорош.
И, разумеется, была в том лёгком рукопожатии надежда на их многолетнее семейное будущее, которое после этой опасной, необыкновенно трудной для него и такой долгой летней ночи будет у них совсем другим, чем было бы без неё…
Но вот рука больного испуганно дернулась, и он зашептал испуганно и сдавленно, обдавая склонившееся к нему лицо жены горячечным дыханием с привычным удушливо-тяжёлым табачным запахом, ставшим для неё за долгие годы почти родным:
- Приходила… Приходила «она»… Белая такая, страшная… Хватает за горло, давит на грудь, душит и тянет куда-то с собой во что-то тесное такое, узкое, душное… Страшно мне, Лизонька, страшно… Неужели я умру, а? Я не хочу умирать, не хочу!…
Глаза его, неестественно поблёскивающие в полумраке больничной палаты, жадно и просительно всматривались в лицо жены, словно бы от неё зависело решение такого громадного вопроса: жить или не жить ему на этом таинственном земном свете.
Продолжение следует.