Начало: "Слово двух свидетелей" http://www.proza.ru/2014/07/10/946
Предыдущая часть: "РАЗДЕЛ ХХІ. Христос и каменная баба" http://www.proza.ru/2014/08/14/782
Короткевич В.С. (26 ноября 1930 — 25 июля 1984)
РАЗДЕЛ ХХІІ. Вздох Иосифа Аримофейского
(Евангелие от Иуды)
(перевод с белорусского языка)
І, высунуўшы язык, ён закруціў вачыма, як паміраючая каза.
Рабле
Калі яны ўздыхалі — сцены хат надзімаліся, як бычыны пузыр...
Такіх цяпер няма. Вывеліся.
Казка
Пі, але закусвай.
Старажытная народная мудрасць
Сидели они у трактира, и большинство считало синяки.
— Плач и скрежет зубовный, — сказал женоподобный Ян. — Не наследуй злу, но добру.
— Когда глаз твой обольщает тебя, — щупал здоровый фонарь Пётр.
А Тадэй вынул изо рта зуб и сказал грустно:
— Фокусы можно было бы показывать.
Пётр взорвался:
— Что же это, каждый раз нас так бить будут? Куда же такая работа?!
— Сказано ведь: «Будут бить вас в синагогах», — сказал Матвей.
— При чем тут синагога, козел?! — возопил Раввуни.
— Нет, — все еще не мог успокоиться Пётр, — как так дальше жить?! Ты, Иисус! А ну, давай нам деньги и еду, раз учеников набрал! Хоть роди, хоть из колена выломай, а дай.
— Торговать надо, — сказал Варфоломей. — Вон церковь индульгенциями торгует, опять же, мощами, и никто их не бьет.
— А напрасно, — сказал Христос.
— Ну? Так что? Что?!
— Ждите, — устало сказал Иисус. — Есть план.
...Через некоторое время пришли они в Новоградок и там, не заплатив вперед, поскольку не имели денег, но надеялись их добыть, разместились в гостинице, которая в приходе святой Троицы. Легли с молитвой об удаче вместо ужина.
Магдалина же, показав кому надо перстень, добилась верного слуги и сообщила с ним Ратме, что остановилась в гостинице. Она очень надеялась, что он появится сразу, и не ошиблась в своих надеждах.
Ратма пришел и теперь стоял в этой комнате, румяный от волнения. Смотрел на достойную сожаления мебель, на скупой свет свечи. Это была святая скромность. И, однако, он видел, что перед ним знатная дама. Магдалина успела вытащить из сакв парчовое покрывало, распятие слоновой кости и четки из рубинов.
Его удивляла такая скромность. Он был от нее без памяти. Это была не Ганорыя из Валевичей.
— Вы... пришли. Вы обещали мне... и не обманули.
— Я не обманываю никогда... И в особенности таких людей... Извиняюсь, я даже не могу поднести вам бокал вина. Я три дня постилась, и вот мы опоздали сюда, хотя говенье мой закончилось с закатом солнца. Магазины на замках, рынок пустой, в корчмах погас огонь. Невольно мне придется отдать Богу и эту ночь. Я собираюсь бодрствовать. Хорошо, что вы разделите бодрствование со мной.
— Боже мой! — сказал юноша. — Какая скромность! И, вы думаете, я дам вам постить лишнюю ночь? Богу достаточно и того, что он получил. Я хочу ужинать с вами... Вы будете меня слушать... Ну!
И он позвал слугу Хроля и приказал, чтобы тот привез всего нужного и вина, что быстро было исполнено, а потом они сидели рядом, и ели, и тешились вином.
— Видите, я вам подчинилась, — сказала она. — Хотя это и не говорит в пользу женщины: сидеть ночью в одной комнате с мужчиной. Но я верю вам... Вот, отпейте из моей чашки. Это будет причастие вечной нашей дружбы.
И затосковала:
— Скоро мы идем дальше за своим святым.
— И вы бросите меня? — побледнел он.
— Дурачок, это обещание. Но я вернусь, — она положила руку ему в ладонь. — Как только доведу его к его цели. Возможно, мы встретимся снова.
— Но, — у него раздувались ноздри. — Иначе мне хоть не жить.
— Какой вы. А ваш брак?
— Я пошлю их в преисподнюю!..
— Что вы?! — с ужасом прошептала она.
— Простите, я забыл, кто вы... Но я пошлю их... Я ненавижу свою так называемую невесту... Мне тяжело и страшно с ней. Всю жизнь я искал такую, как вы... Как я долго искал!
«Долго, — подумала она. — Сколько тебе там было еще искать?»
Он был в гневе, но он даже руки не протянул к ней.
— Я хочу вас... Я хочу женой только вас... Я умру, если этого не будет... Я добьюсь этого... Завтра же.
— Вы опасный, — вздохнула она, словно с усилием отводя глаза.
Руками она словно отталкивала его, и он непроизвольно схватил эти руки.
— Только вас... Пожалейте!
— Пожалейте вы меня... Мне тяжело... Это выше меня.
У него тряслись плечи, срывался голос. И этим голосом с неслыханной нежностью он прошептал:
— Что мне еще сделать, чтобы вы были моею?
— Я полагаю, вам надо запереть двери, — сказала она.
Утром вся компания занималась тем, что толкалась по ярмарке, ища, как бы тут сплутовать на еду. Не было только Симона и Варфоломея, которые рыскали по приказу Братчика по городской свалке, выкапывая из отбросов наиболее старые, не дай бог, не сегодняшние, склянки, бутылочки и бутылки, а после до слезной чистоты отмывая их в реке.
У всех хорошо крутило в животе от голода. В желудках сидела словно стая голодных волков.
Магдалина, что правда, передала утром Братчику золотой, но он не сказал друзьям, сберег монету. Мало что могло случиться. На его придумку могли и не клюнуть.
Ярмарка лежала на площади между черным, диким Новоградским замком и огромным трактиром. Плыла толпа, свистели свистульки, вели свой напев слепые нищие, словно душу из козла тянули. Толкались мужики, девки, богатые женщины. Изредка почтительно, как каравелла под парусами, плыл через толпу дворянин в плаще.
Магдалина не находила себе места. Даже ночью, доводя любовника до беспамятства и безумия, сама задыхаясь от его объятий, она думала краем мысли, сумеет ли выполнить приказ, освободиться, возможно, навсегда остаться с этим. Не женой, так любовницей. Ведь этого она не отпустит. Этот никогда, благодарный ей, не сумеет забыть ее и эти ночные поцелуи.
Тревога возрастала. Успеет ли сотник? Получили ли они клич? А может, голубя встретила стрела или ястреб?
На рынке было все дорого. Какая-то скряга — по морде видно, что при случае ростовщик, как муж каменной бабы, торговал яйцами. Юрась присматривался к нему сначала с улыбкой, после — с брезгливостью.
— Почем? — спрашивает бедная баба.
— Два гроша сотня, — голос такой, словно глотка полная заноз.
— А Боженька, это же за свинью столько...
— А ты вот и купи, и жри эту свинью... если такая богатая. И еще достань ее. А яйца — еда барская. Не для твоего холуйского хлебала. Вишь, яйца! Р-расс-пустился народ.
— Две полушки? — спросил Юрась. — Бога побойся, человече. Стыд.
— Стыд, собачий ты сын, людям только в бане виден.
В Христовых глазах загорелось вдруг хитрое, язвительное и плутовское.
— Хорошо. Уговорил. Держи подол — будем считать.
Люди, удивленные огромной покупкой, начали собираться кругом. Бесстыжий торговец поднял подол предлинной сорочки. Христос начал класть ему в подол яйца.
— Пять... Десять... Двадцать.
И тут Магдалина с радостью, даже упало сердце, увидела.
За толпой сидел на коне, похожий на самовар, красный Корнила и осматривал толпу. Шлем держал в руке. Подстриженные горшком волосы падали на низкий лоб.
Искал мрачно и не находил. Она хотела, было, падать ему знак, но заробела.
— Пятьдесят, — считал Христос. — Двести...
Торговцу было уже тяжело держать. И тогда Христос, нагнувшись, чикнул ножом по завязке его порток. Портки упали. Скупердяй, весь красный от стыда, боясь выпустить яйца, до белых костяшек вцепился в подол. Убежать он также не мог: портки связывали ноги у самой земли. И потому он показывал людям и дальше свою неприглядную наготу.
— Видите? — под общий хохот спросил Юрась. — Стыд в бане.
И тут Магдалина с радостью увидела, что Корнила услышал хохот и смотрит сюда.
...Увидел. Тронул лошадь в толпу. А за ним, клином раздвигая толпу, тронулись всадники. Пошли перед ними поп и два ксендза.
— Стыд, видите, только в бане. А стыд твой и в толпе можно купить. Всего за две сотни яиц. А ну, люди, берите остальное. Бери, баба, малому в ручку дашь.
Хохот даже глушил... Магдалина видела, что рядом с лошадью Корнилы идут поп и два ксендза. Ясно почему. Чтобы провозгласить приказ о взятии от имени церкви. Обо всем подумали. Она поняла, что сегодня же будет свободна, что сегодня же устроит свою жизнь. Ратма не забудет ее — она твердо знала это.
Юрась хохотал вместе со всеми, оскаливая белые зубы. И вдруг смолк — это толкнул его Тумаш. Исчезла улыбка. Разрезая толпу, приближался к ним закованный в латы и кольчуги конный отряд. Безжалостные, дремучие глаза Корнилы встретили неестественно большие и прозрачные глаза Христа. Сотник улыбнулся.
Поняв что-то, смолк и народ. Теперь железный конь высился над самим Юрасём. Сотник положил одну руку на эфес меча.
— Отгулялся, мошенник. Цепь сюда!
И протянул руку в железной перчатке:
— Взять!
— В чем дело? Кто? За какой грех? — шептали повсюду голоса.
И тогда запели голоса священников:
— Приговор духовного суда... Вор... Богохульник... Оскорбитель Бога и церкви... По приказу святой службы.
Услышав страшное название, люди начали отступать. Вокруг небольшенькой кучки людей легла широкая полоса отчуждения и ужаса. И тут вдруг диким голосом, словно на судный день, завопил Раввуни:
— Я тебе дам цепь, босяк! Ты на кого руку поднял, ты на кого!..
Мрачная, неживая улыбка опять раздвинула сотниковы губы.
— Н-ну... На кого?
— На Хрис-та! — вдруг нестерпимо возвысил голос Юрась.
Толпа ахнула.
— Да, на Христа! — рявкнул Фома. — Слышали, в Городне?
— Ти-хо! — поднял перчатку сотник. — Это не тот. Это самозванец и мошенник по имени Якуб Мялштинский, беглец из Польши, которого давно ищет за ересь и преступление доказательная инквизиция.
О Мялштинском многие слышали. Это действительно был самозванец, какой неудачно выдал себя за мессию. Мессии в то время росли как грибы.
— Ложь! — сказал Братчик. — Истинно я — Христос.
— Если он Христос, — обратился к толпе сотник, — пусть прилюдно сотворит чудо.
Юрась молчал. На этот раз его, кажется, действительно поймали. На этот раз не выкрутишься. Все. Молчала и толпа.
В этот момент Христов взгляд упал на слепых, которые сидели у одного воза. Страшные бугристые верхние веки, безучастные лица. Возможно, вырвут глаза и ему.
И тут он удивился. Один из слепых, пользуясь, что на него никто не обращает внимания, во все глаза смотрел на беспорточного торговца, на сотника и на него, Юрася.
С радостью чувствуя, как возвращается жизнь, Юрась неприметно показал ему золотой (какое счастье, что его не проели!) и спросил глазами:
«Хватит?»
«Хватит», — опустил «слепой» глаза и начал шептать что-то соседу, человеку такого же бандитского вида, как и он.
Ноздри Христовы раздувались. Он вскинул голову, и в притихшую толпу ударами топора упали слова:
— Будет чудо!
Ярмарка замерла. На сотниковом лице было недоразумение.
— Приведите мне... ну, хотя бы вон тех слепых.
Люди бросились к калекам, подняли их и на руках доставили к Юрасю. Толпа смотрела со священным ужасом на бугристые, по-видимому, от старых язв, веки. Сомнения не было.
— Но сначала я хочу спросить у них, хотят ли они сделаться зрячими? На такой пакостный мир, может, лучше и не смотреть... Люди, хотите вы начать видеть?
— Батенька, — застонал первый, — спасай. Дети малые! Хоть пару лет. Били меня люди господина Жабы плетью по голове.
Народ смолк. Он не знал, что это плуты, но свято им верил, слишком уже обычные вещи они говорили:
— Ради тебя выжгло мне глаза в московском походе.
— Боже! — вопил третий. — Ради тебя в пыточной мне светом в глаза целую неделю били.
Толпа ощетинилась. И тут, понимая, что дело пока идет не на пользу сотнику, попы начали голосить.
— Не слушай, люд новоградский... Это еретик, а не Христос!.. Вор!.. Схватите! Выдайте святой службе. Не испытывайте Бога гуслями чернокнижными... На дыбу их!
Кто-то стал перед ними:
— А я тебе, поповское отродье, сейчас дам, так ты и задницу небу покажешь. Не мешай. Христос или нет — сами глаза имеем. А слепых не трогай — видишь, веки какие? Да не у тебя ли в пыточной, доминиканская ты падла, его и ослепили.
Люди молча надвигались на рясников. Воцарилось молчание.
Юрась шепнул Тумашу:
— Ну, брат, если выпутаемся, я им покажу. Думал еще, делать ли нам тот фокус. А раз они, церковные крысы, так с нами — ну, мы им...
— Прости, люд новоградский, — в тишине сказал доминиканец.
— То-то же... Давай, человече.
Христос наклонился, черпнул из-под ног грязь и левой рукой взял «слепого» за руку. Золотой перешел «слепому», и тот молча склонил голову: «Хватит». И тогда Христос мазанул грязью всех троих па глазам.
— Идите. Обмойтесь. Будете видеть свет небес... Люди, отведите их к ручью, оставьте на минуту одних.
Если бы он знал, какую ошибку он чуть не сделал, он бы похолодел. Но все, на счастье, обошлось хорошо.
...«Слепые» умылись у источника.
— Вот холера, — сказал один. — Как плеснул по глазам! А что, хлопцы, если мы сейчас его бросим и убежим? Золотой у нас.
— Не говори, — сказал тот, что смотрел на Юрася. — А вдруг догонят. Скажут, он вас вылечил, а вы вместо благодарности его — на дыбу. Нет, брат, придётся возвращаться.
— Да и грязь какая-то вонючая, — сказал третий.
— Ничего, — сказал инициатор. — Мы с него за эту грязь и за то, что не убежали, лишние золотые возьмем.
— Бедный, — сказал первый.
— Черт с ним. И еще и со зрителей сдерем. Пошли. Вынимай горох.
Они вынули из-под век положенные туда половинки горошинок, проморгались и, закрыв глаза, пошли назад.
Корнила с тупой иронией смотрел на бродяг. Увидел, что слепые приближаются, что глаза у них зажмуренные, и улыбнулся:
— Что, выкручиваться хотел? — не помогло?
Слепых подвели. Юрась перекрестил их.
— Видь! — приказал он. — Смотри на Бога во славе его!
Слепой «с трудом» поднял веки.
— Господи Боже, — тронулись шепотом губы. — Вижу... Вижу, Господи Боже... Созерцаю светлый лик твой!
Взглянул на сотника:
— А это что за богомерзкое рыло?
Сотник растерялся. Двое других бывших слепых смотрели на него с плохо скрываемым отвращением.
— Черт, — сказал один.
— Ясно, что сатана, — сказал Раввуни. — Только рога под волосами.
Два мещанина подошли к сотнику.
— Н-ну, рыло. Это как же? На Бога руку поднял. Савл, паче калу смердей.
Корнила налился багрянцем. Вырвал меч.
— Ти-хо, хлопы!
Это он сделал напрасно. Новоградским мещанам, как и вообще тогдашним мещанам, оружием угрожать не стоило было. Рык толпы дошел до бешеной ярости. Гулко лопнул о голову Корнилы пустой горшок. Всадники потянули из ножен мечи. И тут белое, синее, красное, золотоволосое, пестрое от долбней, киев, кордов, молотов и копий море бросилось на них со всех сторон. Полетели квашни, поленья, зафырчали в воздухе брюквины.
Испуганные криком, ослепленные, лошади ярились и вставали на дыбы, а потом мигом пробились сквозь толпу и полетели прочь. Вдогонку им для острастки пустили с десяток стрел. Магдалина в отчаянье смотрела на бешеное бегство латников, знала, что раньше чем через пару дней (и то, взяв подкрепление в Любче) Корнила сюда не вернется. Знала, что Христос теперь навострит отсюда лыжи, и, значит, опять дороги, самые глухие, где даже голубиных станций нет, значит, надо идти и бросить Ратму.
Если бы она знала, что это обстоятельство спасет ее, она думала бы иначе. Но она не знала и потому пошла глухими улицами к замку, чтобы, возможно, попрощаться с Ратмой и взять клетку с голубями в запас. Клетку она получила, но парня не увидела. Часовой сказал грубо:
— Иди-иди. Он взаперти.
— За что?
— Ну, значит, хороших дел наделал.
Эта известие наполнило ее тревогой. Что такое могло случиться? Неужели за ночное приключение? А может, он все открыл отцу? Ну нет, не может же он быть такой глупый, чтобы так вдруг сразу. Все это надо было долго готовить. ...Она не знала, что Радша и проявился именно таким «глупым». Обезумевший, сумасшедший от счастья, любви и тяги, он открыл отцу Мартэлу, что с невестой у него все кончено, что он не хочет из-за земель быть посмешищем и решил жениться на другой. Отец урезонивал его, что все это чушь, что родовитые не хозяева себе, что, женившись, можно после иметь хоть сто любовниц. Юноша обезумел. И тогда воевода приказал взять его под замок.
Ей было очень тревожно, и какое-то будто предчувствие мучило, и тянуло, и сосало под сердцем.
...Между тем общий энтузиазм достиг апогея. Юрась видел, что на другом конце площади уже стоит над ручной тележкой, заложенной закупоренными пузырьками, желтозубый Варфоломей. Ждет, и лицо — как скверная трагичная маска. И еще Христос видел, что никто к нему не подходит, все смотрят на них, и, значит, фокус пока выгорает. Все шло хорошо.
И тут к нему опять подошли два бывших слепых. Народ встретил их дружескими криками.
— Ну как, стали видеть? — спросил он.
— Да, — оскаливался тот, что взял монету.
— То хорошо, идите с миром, — дружелюбно сказал Христос.
— Мир не дешево достается, — шепнул мазурик. — Давай еще три золотые.
Они шептались с любезными улыбками на устах. Народ с умилением смотрел на эту сцену.
— Нет у меня больше. Слово. После, может...
— Крикнем, — сказал слепой.
— А я вот сейчас также крикну, — сказал Пётр, — что вы за излечение еще и денег просите. Тогда вам живо глаза выбьют, а второго Христа — дай вам Бог, голубчики, дожить до его явления.
Братчик с трогательной нежностью обнял их:
— Идите к дьяволу, возлюбленные братья мои. Пока не посыпались звезды из глаз ваших. Не хотели по-хорошему подождать. Грозите? Дам вам в зад.
В толпе возникли вздохи умиления. Братчик подвел «братьев» к ступенькам паперти и незаметно дал им сильного пинка в задницу. Те с кометной скоростью полетели через толпу.
— Вишь, побежали как, — прокомментировала баба. — На радостях, милая!
— На радостях побежи-ишь.
...Магдалина шла, и тревога ее становилась нестерпимой. Что же, наконец, случилось? Она вдруг почувствовала тоску и ужас. Ей хотелось скорей добраться к тем, кого она час назад чуть не отдала в руки святой службы. С ними не так опасно, они что-нибудь придумают.
Готические, поперечно-туманные дома нависали над ней, кажется, следили острыми маленькими окошками, замерли. Она физически ощущала, что за каждым углом ее ждет опасность.
Наконец в самом конце улочки она увидела на ступеньках храма Христа с союзниками, почувствовало это с внезапной радостью и... стала.
Между нею и Христом стояла и смотрела на нее небольшенькая, преимущественно женская, толпа. Были тут костельные желтые девы и красные девушки с тупыми и злобными глазами, были вечные «девчата» с улицы святой Цецилии, что смотрели алчно, с чувством своей безопасности, было несколько пожилых мужиков в переломном возрасте и монахов с блудливыми зрачками. Было даже несколько непростых женщин в богатых платьях.
Ее глаза с удивительной резкостью видели все это.
А впереди стояла дородная женщина в девичьем шляговом венце. Расставила ноги, сложила на груди безобразной мощности руки. Грибастый рот улыбался.
«Ганорыя из Валевичей, — поняла она. — Все. Открыл ей старый хрен воевода».
Она осматривала общую и Ратмову невесту и невольно иронично думала: «Бедный Ратмир. Ну, эта его научит».
— Колдунья! — бросила Ганорыя тихим голосом. — Опоила дьявольским снадобьем. Искусительница...
Магдалина тронулась вперед, смотря ей в глаза. Та смутилась, и потому, кажется, наглость ее еще возросла.
— Ну, — сказала Магдалина, — очисти дорогу.
Толпа ханжески молчала. Боялась смелых глаз.
— Развратница, — прятала глаза Ганорыя. — Шлюха. Колдунья. Тварь. Женихов чужих сводит?..
— Ты уже кто? — с улыбкой сказала «лилия». — Дорога базарная.
Она отставила клетку, чтобы случайно не растоптали.
— Приходят тут гнилые... Хамка... На дворян замахиваешься? Не по чину.
— Отойди.
Голос был такой властный, что наглая бабища отступила было, со свойственной всем таким подлой трусостью, но кругом зашептали:
— Не пускай... Не пускай.
Магдалина поняла: пройти не удастся. Теперь надо было устроить огромную свару — может, услышат свои и освободят, пока не побили.
— Чародейка... Отравительница... Глаза выдеру, шлюха ты, — бросала Ганорыя.
— Молчи, общественный колодец... Заживо гниешь, а на молодого рыцаря грязным глазом бросаешь... С тюремщиками тебе спать, с прокажёнными, с палачами! И он еще с тобой пойдет, святой парень? А фигу.
— С тобой разве, с шалавой? — спросила хозяйка Валевичей.
— А и со мною. Орел такой гусыне грязнохвостой не пара.
— А ты кто, хлопка?
— Да уж не ты. К чьему дому в городе самый битый путь? — она выдумывала, но знала: с этой все будет — правда. — Есть ли в Новоградке такая компания, который бы тебя «нашими жерновками» не называл? И у него, если он дурак будет, шея сломается от тех подарков, что ты ему к браку запасла!
— Дрянь! Чернокнижница! Еретичка!
— От кого братья заживо завоняли и Божьего царства пошли искать?! Кто у собственной матери в двенадцать лет законное право жены отобрал?
Удар неожиданно попал в цель. Ганорыя задохнулась.
— В колодце заброшенном у нее поищите, — цедила Магдалина (она хорошо знала нравы женщин такого типа). — Видите, отцы святые непорочной ее провозгласили. За сколько? Может, натурой заплатила? Можно и так. Те козлы согласятся. Девичий венец бедному хорошему Ратме. А тебе бы позорный колпак, и подол обрезать, и — хворостиной! А лучше крест запретить носить, и рядно нашить на плащ, заплатку, и браслет на ногу (1).
— Да что?! — не нашлась шляхтянка. — Бейте ее! За разврат безбожный! На Евангелии в чистоте поклянусь!
Они вцепились одна в одну. Магдалина прежде всего сбила с головы Ганорыи венец. Обе валтузились. И тут какой-то клирик, с желтым, как череп, лицом и черными глазами, сказал:
— Стой! Ну! Вы что, возле колодца? А между прочим она же церковь оскорбила! Оскорбила! Слово, каким костел заступился за целомудрие этой девушки. Почему? Околдовав воеводского сынка, желала на других свои проступки сбросить. Между тем это одна из самых страшных женщин Городни.
Магдалина могла еще вытянуть знак, ладанку, данную Лотром. Но при всех этого нельзя было делать. Смерть без суда. Почему она заранее не показала ее доминиканцам?
Она понимала, что это все. Теперь ничто не спасет. После, на трупе, найдут тот знак; клирика за изобличение и убийство особенно доверенного лица, того, кто может приказывать от имени церкви всем, отдадут службе и уничтожат. Легче ли ей будет от этого? Она сложила руки и отступила.
— Развратница! — взвыл народ.
— Бей ее!
— Девки, камнями!!!
Камень ударил Магдалину выше виска.
...И тут, услышав шум, Раввуни толкнул Христа.
— Смотри!
— В чем дело?
— Магдалину, кажется, бьют, — пробасил Тумаш.
Побелевший Юрась бросился к толпе. А толпа уже лезла вперед, давилась, выла. Лезли чуть ли не по головам, чтобы добраться вперед, визжали. Где-то глупым голосом вопила одержимая бесом. Юрась толкал баб, оттягивал за волосы кликуш — и почти напрасно.
Но Тумаш хорошо понимал, что такое озверевшая толпа, а в особенности женская. Он выдрал откуда-то кол и ворочал им. Тут было не до его «рыцарства к дамам». Кол, по крайней мере, трезвил, заставлял хвататься за ушибленное, и меньше думать о жертве, а больше о том, как исчезнуть.
Камни летели уже градом. Но у кликуш было кроваво в глазах от ярости, и они бросали свои снаряды тяп-ляп. Магдалина видела белые глаза, разверстые рты, красные лица.
Еще один камень ударил ее в грудь. После третий — по голове... Повисла рука. Земля под ее ногами ежеминутно гуще покрывалась пятнами. Она закрыла глаза, увидев, как здоровенный монах вознес долбню. И тут кто-то прижался к ее груди спиной, закрыл.
...Юрась перехватил долбню, с силою, выкручивая врагу руки, выдрал ее и швырнул под ноги наступающим. Там застонали.
— Ти-хо! — вид Христов был страшный. — Бросай камни! Зачем бьете?!
— Не бьем! — визжал народ. — Убиваем ее!
— Мол-чи-те! Молчать! Заткнитесь, изуверки!
Он видел, что его неистовый крик притянул внимание мужиков из базарной толпы и, значит, бабу, возможно, можно будет спасти.
Было не до тонкостей. Он взял Ганорыю за грудки и отвесил ей ужасного ляпаса.
Тумаш сделал то самое с «мертвой головой» — даже лязгнули зубы.
— Отступи!
Фанатички замерли.
— Именем Бога бьете, а в душе что? Зависть?! Или свои грехи на других спихиваете?! «Держи вора»?! Ты, девка, разве действительно не базарный путь?! А ты, череп, за что ей целомудрие засвидетельствовал?! А у тебя разве не браслет на ноге?! А кто тут из вас по закуткам не шлялся, мужу голову не приукрашивал?!
Гипнотический взгляд неестественно больших страшных глаз обводил толпу:
— Вот сейчас венцы и повойники у прелюбодеек в небо полетят. Чтобы с простой головой ходили, как шлюхи!
Многие схватились за головы. Тихий смех прозвучал средь мужиков.
— Писание читаете?! А там что сказано? Кто без греха — первый брось в нее камень... Кто бросит?.. Ты?.. Ты?..
Камни начали падать из рук. Лязгали по каменным плитам чаще и чаще.
— А теперь покажите же и вы свою власть, мужики! Берите их, кто за что сумеет, и тащите домой, а кого — в костел, ведь там их дом, и спят они, по-видимому там со статуями. Эх, дуры! Не с вашей головой в словах поповских разбираться. С вашей головой — в горохе только сидеть!
Мужики понемногу начали разгонять толпу. Где розгами, а где и хватая. Визг, шум, топот. Некоторых — скорее всего, тех, что схватились за головы — мужи вели за косу и толкая под бока. Ждала их горькая чаша.
Скоро улица опустела.
— Встань, женщина, — сказал Юрась, поскольку Магдалина от слабости упала на колени. — Никто не тронет. Пойдемте в гостиницу.
С виском, по которому стекали капли крови, с опущенными руками (в одной из них была клетка), она пошла за ним. Апостолы опять расселись на ступеньках и стали следить за горестным Варфоломеем.
Намочив губку во вчерашнем вине, он обмывал ей голову. На окне, в лучах солнце, ворковали голуби.
— Ну, на голове только большой синяк... А тут, у виска, кожу рассекло. Ничего. Вот и кровь останавливается. Смолкой заклеим — и все...
Та вдруг заплакала.
— Во, глупышка! Брось. И шрам будет под волосами. Будешь по-прежнему самая красивая. Очень красивая. Красивее всех. Что еще?
— Грудь. Дышать тяжело.
— Ребро не сломали?
— Н-не знаю.
Он почесал затылок:
— Раздевайся.
— Ты что?
— Ладно, брось дурачиться. Времени у меня нет. Иначе вся эта апостольская банда опять голодная ляжет. А у жителей цыганить нельзя.
Она разделась. Он начал ощупывать бок женщины. Просто и естественно, словно делал это Тумашу или Иуде.
— Целая, — наконец сказал он. — Разве, может, маленькая трещинка. Сегодня достанем носилки — будем тебя дня два нести. Пойдем, наверное, на Вильно. Убегать надо.
— Откуда носилки?
— Это не твоя забота. Одевайся.
Потом он погладил ее па плечу.
— По голове не рискую. Вот уже как заживет. Почему у вас там драка была — не мое дело. Но умница, девочка. Смелая. Так уже их трепала! Ну, ляг, приди в чувство. И успокойся. Мы их, в случае чего...
Он пошел. Некоторое время она сидела молча. Громко заворковали голуби. Им было хорошо в лучах солнца, какое она сегодня чуть не увидела в последний раз. Ничего. Все обошлось. Теперь надо увидеть Ратму.
Она действовала машинально, как всегда. С Лотром не шутят. Это дыба, и «велля», и расплавленный свинец во рту, а там и костер... Голуби... Значит, записка. Она достала маленький рулон тончайшей бумаги, заточенное воробьиное перышко, инкауст (2) в кожаной чернильнице и начала писать кирилловскими буквами:
Это была «литорея за одной печатью», древняя белорусская тайнопись (3). Магдалина писала им ловко и быстро. Машинально двигалась рука. Мыслей не было. Словно какая-то запруда стояла перед ними. Словно трость попала в колесо и застопорила его.
И вдруг она вспомнила теплоту человеческой спины на своей груди. Сначала только ее. Она была непохожая на все другие теплые спины. А она помнила их много.
Она крепко обхватила пальцами голову и, несмотря на боль, сидела так некоторое время. После ударилась лбом о подоконник. И еще. Еще. Единственная большая капля крови упала на пергамент. Женщина смяла его.
Лилась кровь. На полях, в пыточных, на улице. Много крови.
Женщина думала еще некоторое время. Потом открыла клетку, привычно — лапки между пальцев, большой палец на крыльях — вынула одного голубя и подбросила в небо. Тот затрепетал крыльями в синеве, покружил и устремился на северо-запад.
Со вторым голубем пальцы словно разучились. Он забил крыльями, вырвался наконец и полетел за первым.
Третьего она просто выпихнула из клетки, выпустила, как женщины выпускают птиц на пасху.
...Три платочка превратились в точки, исчезли за горизонтом. С минуту она думала, не стоит ли открыть все Христу. И испугалась.
Знала — не тронет пальцем, но не простит никогда. И есть еще Лотр, который наконец все же поймает и его и — теперь — ее. Он устроит ей «веллю» не на сорок, а на восемьдесят часов, порвет вены и все же сожжёт живой.
Она чувствовала себя преступницей. Только так! Ни гордости, ни признательности не было в душе — только собачья униженность. Она соблюла бы все, что ни приказал бы ей кардинал. Но не это.
«Пусть грабит, пусть богохульствует, пусть даже повесит самого Лотра или замахнется на папу — я не могу... Я не могу выдать этого человека».
Варфоломей оскаливал редкие желтые зубы над своими скляночками:
— Вот товар! Вот святой товар! Навались, у кого деньги есть!
Апостолы с Христом сидели в стороне, грелись на вечернем добром солнце.
— Неужели ему поверят? — спросил неверный Тумаш.
— Всему поверят, — мрачно сказал Христос.
— Хорошо, чтобы поверили, — сказал Гаргантюа — Якуб. — Кажется, Валаамову ослицу съел бы. Бывало, на озере угрей напечешь, и уха из окуньков...
Тумаш недоверчиво крутил головой.
— Но же вера... Вера, она...
Христос разозлился:
— И охота тебе говорить. Ну вера, вера! Плетет. А в писании давно о ней сказано, что вот... если будешь иметь веру величиной с горчичное зернышко и скажешь вон той Замковой горе перейти отсюда — она перейдет.
— Ну, с зернышко у меня есть.
Он вперился в башню, напрягся весь и закрыл глаза. После раскрыл их — гора была на месте.
— Хреновину городишь, отче.
— Надо практиковаться в вере, — сказал Христос.
— Хорошо. Постараюсь.
Молчали.
— Что Анея? — шепотом спросил Раввуни.
— Нич-чего. Неизвестно где. Даже последние слухи заглохли. Сегодня пойдем на север, на Вильню. Все равно — иголка в стогу.
К Варфоломею подошел богато одетый мещанин. Взял бутылочку, тряхнул:
— Да она у тебя пустая.
— Не болтай, не болтай, говорю, скляночки, — взял его на испуг лицедей. — Несчастья хочешь? Я т-тебе дам, пустая!!!
От этого тона, а еще больше от трагичной маски — лица, мещанин действительно испугался.
— А в ней что?
— Вздох святого Иосифа Аримофейского. Что он вздохнул, еще когда Христа распинали.
— И во всех — вздох?
— Вздохнул сильно.
— А... от чего помогает?
— От запоя... — вдохновенно сбрехал актер. — От охмеления.
Мещанин подумал немного, отсчитал деньги. После поколебался и... пошел в трактир.
— Клюнуло, — сказал Пётр.
Минут через двадцать из трактира выскочило с десяток пропойц, быстренько купили по склянке и вернулись.
Еще через полчаса какой-то человек, по виду слуга духовной особы, купил бутылочку и в переулке отдал ее тому самому клирику — «мертвой голове».
— Эг-ге, — ощерился Юрась. — Ну, х-хорошо. Теперь я вам покажу... И как святой службе нас отдавать, и камни, и все.
Через какое-то время пошло и пошло. К Варфоломею валил и валил народ. И дорога у людей была единственная: Варфоломей — трактир.
Под вечер город нельзя было узнать. Напоминал он поле страшного побоища. Люди лежали повсюду: на порогах, на улице, в окнах. И было это страшнее, чем после татарского вторжения, когда вырезали они Новоградок под корень. Даже после татар так страшно не было.
Каждый лежал там, где настигла его вражеская сила. В кучах или порознь, ничком или кверху.
И действительно, некому было плакать, поскольку все валом бездыханно лежали. Слишком уж понадеялись на силы свои и на силу нового святого патрона.
Спал кустод в воротах. Спала стража на башнях. Даже воевода Мартэл спал, бормоча во сне:
— Погублю мудрость мудрецов и ум разумных отвергну.
Первая воспользовалась этим Магдалина. Просто, словно в свой дом, прошла в замок к единственному трезвому жителю города, Радше. Ей почему-то вовсе не хотелось идти к нему, и все же она пошла. Она жалела этого юношу, помнила про все. И разве он не заплатил свободой за то, что упрямо хотел только ее?
К сожалению, нельзя было выпустить его. Ключарь заперся в темнице и налакался уже там. Но она говорила с Ратмой через решетку на дверях, говорила, что вынуждена идти дальше за своей целью, но обязательно вернется. И плакала. А он (лицо его было словно из кремня) сказал ей, что слышал, как ее сегодня хотели убить за него, что никто не принудит его к браку, что он будет ждать.
...А во тьме вздохом святого Иосифа Аримофейского воспользовались и те, что собрали его.
С мешками они ходили из костела в костел, из плебании в плебанию, из церкви в церковь. По пустому, словно вымершему, городу. И мешки их становились все более тяжелые и более тяжелые.
Грабили подчистую. За попытку выдать палачу, за попытку потом убить, за то, что суеверно надрались, а сами повсюду кричали о трезвости. Грабили так, чтобы назавтра не из чего было причастить. Потиры, дискосы, дарохранительницы, лампады, деньги из тайников и кубышек, драгоценные камни. Сдирали все. Пугливый мордач Андрей даже стонал, что погонятся.
— Чушь! — белыми каменными губами говорил Христос. — Струсят. Не кричать же им, что напились, как свиньи. Молчать будут.
Ошибочно зашли в какой-то богатый дом, посчитали за плебанию. И там встретили еще одного трезвого.
Христа с ними не было. Матвей начал было брать имущество.
Тумаш осматривался вокруг. Непохоже было на поповский дом. А, все равно!
И вдруг...
— Гули-гули-гули.
Стоя в коляске, оптимистично улыбнулся бандюгам ребенок. Розовый, только со сна.
Лица кругом были в тенях от факелов, заросшие, с кривыми улыбками, каторжные.
— Гули-гули-гули.
Тумаш протянул к малышу страшные, с ушат, ладони.
— Гу, гу, — улыбнулся тот.
— Ах ты мая гулечка, — расплылся Фома. — Гу... Гу... И пеленки мокрые.
Он поменял малому пеленки.
— Ну, лежи, лежи. Ах, они — быдло! Ах, они — взрослые! Ну-ну-ну, мочиляпы... На... На вот коржик.
Малыш радостно вцепился в коржик деснами.
— Бросай все, — скомандовал Фома. — Дом богатый... Ну и что?.. Что-то мне, хлопцы, что-то мне... как-то... Вишь, как смотрит...
И они вышли.
В последнем костеле чуть не умерли от ужаса. Тут также было поле битвы. Спал у органа органист. В обнимку лежали на амвоне священник и звонарь. Пономарь свесился с места для проповедей.
Христос как раз взламывал кубышку. И вдруг дико, как демон, заревел орган. Затряслись оконные стекла. От неожиданности кубышка упала, с лязгом и звоном покатились по плитам монеты.
Все вскинулись. Но это просто органист упал буйной головой на клавиатуру.
— Тьфу! — сказал Христос и вытряс деньги в мешок.
Ограбив все храмы, нагруженные кладом, они под покровом тьмы оставили город. На всякий случай им надо было оставить между собою и Новоградком побольше пути. Закусывали на ходу. Часть награбленного вез мул. На плечах у апостолов Филиппа из Вифсаиды и Якуба Зеведеева плыл епископский портшез с Магдалиной. Покачивался.
На поворотах дороги меняли свое место звёзды. А она сидела и с тревогой и одновременно с удивительным спокойствием преданности судьбе думала: «Почему я так сделала? Разве не быдло все люди и разве не все равно, кому служить? Вот и эти... ограбили. Действительно, богохульники, плуты, бродяги. Почему же мне не хочется служить против их атамана?»
— Ну, быдло, — сказал вдруг Тумаш. — Ну, отцы душ!
И мрачный Христов голос ответил из тьмы:
— Брось. Они все же выше быдла. Может быдло пытать других? А унизить себя? А себя продать на торгах?
«Живой, — подумала она. — Просто он живой. И грабит, и все... а живой. А те и грабят, и слова говорят, а мертвые. Торговцы, дрянь, золотом залитые, насильники, мясники, палачи моего тела — мертвые они, вот и все. А этот смотрит на меня, как на дерево, а живой. Там, где мертвецы смотрят на меня, как на дерево, он — как на живую. И в единственном случае, когда они смотрели, как на живую, он, как на дерево. Ну и схватят. Конечно, с тобою не только в небо не попадешь, с плутом и мазуриком, а и на земле долго не проходишь, в земной ад попадешь... Пусть так. Не хочу бояться. Никогда больше тебя не продам. Выкуплю грех, и может, и вернусь к Ратме... Не хочется возвращаться к Ратме, хотя и ласковый он, и любит, и трогательный до умиления. А, все равно!.. Вот дорога — и все».
В дремоте она смотрела, как плывут звёзды, слушала, как кричит коростель, видела, как двигается на фоне звезд Христова фигура, одетая в грязно-белый хитон.
(1) Средневековые пометки девчат определенной профессии, пойманных на грабеже гостей, очень уж низкопробном разврате, грязи или болезни.
(2) Чернило.
(3) Литорея–тайнопись, когда к каждой букве подбирают пару и пишут вместо одной буквы вторую. «Печатей» было к семи. «Литорея с одной печатью» — наипростейшая. Она не требовала шифра. Слова писались слитно. Тут написано (для удобства читателя, конечно, современным языком): «Ваше преосвященство, великий Лотр. Преступник вырвался. Идёт на Вильню. С дороги сообщу».
Продолжение "РАЗДЕЛ ХХІІІ. Старая любовь" http://www.proza.ru/2014/08/19/832