Ю.С.: Аналог событий Сараево-Сербия-Донецк
---------------------------------------
Утром на остановку общественного транспорта прилетела минометная мина. Прилетела тогда, когда там собралось много гражданских, в том числе и детей, ждавших свой школьный автобус.
Нас привезли в туристический мотель. Когда-то это был, наверное, шикарный гостиничный комплекс в красивом месте среди зеленых холмов. Но в тот день большой обеденный зал был заставлен рядами коек с ранеными. А на кухне, прямо на больших разделочных столах, бригада медиков уже судорожно оперировала самых тяжелых.
Обстановка была не самая хорошая. Тяжелая была обстановка. Я тогда впервые нарушил наши основные правила. В кармане у меня был вообще то незаконный фотоаппарат-мыльница, заряженный цветными слайдами – на него я потихоньку снимал пейзажи и понравившихся мне простых людей. Для домашних, чтобы не волновались.
Я спросил, можно ли снять то, что происходило в мотеле. Конечно, могли просто побить под горячую руку. Однако местные, как-то с отчаянием махнув рукой, сказали: «Снимай, снимай. Может, хоть кому покажешь. Все одно зря, никому это не будет нужно. Увидишь». Так оно и оказалось. Я сам эту пленку потом посмотрел всего один раз, и даже не до конца. Не смог.
Им явно было не до нас, и поэтому я стал ходить между коек и столов, на которых лежали люди, пока не оказался рядом с мальчишкой лет восьми. Он был старше моего сына, но чем-то на него похож. Лежал он тихо, весь перебинтованный, и смотрел на меня какими-то очень взрослыми глазами, полными слез, медленно текшими по щекам.
Я сел рядом, стал гладить его по руке и говорить всякую ерунду на смеси русского и сербохорватского. То, что говорил обычно и своему ребенку: «Не плачь, не плачь. Ведь ты же мужчина. Мужчина не должен плакать». Странно, но мальчишка меня понимал. Он кусал губы, тихо стонал, и честно пробовал перестать плакать, но слезы все текли и текли. Казалось, что он пытался спросить: «За что?» Да я и сам не знал. Просто взрослые решили повоевать. Забыв, что есть остановки школьных автобусов, и на них могут прилетать мины.
Нас с Дядей Вальтером и Бангладешцем попросили на улицу. Там уже собралось много гражданских и военных руководителей и просто жителей, заметно нервничавших. Ситуация действительно становилась очень хреновой.
Раненых, и прежде всего детей, надо было срочно вести в нормальный госпиталь в другой город. Он находился, кажется, в Пале. Особенно девочку с полностью оторванными ногами и того мальчишку с проникающими ранениями в живот и грудную клетку, у кровати которого я и оказался. Но везти их по окружной и длинной горной дороге никто не решался, потому что врачи ясно дали понять, что не довезут - растрясут.
Выход был – проехать напрямую вдоль аэропорта. Проблема заключалась в том, что около километра той дороги простреливали боснийцы, и машины с красным крестом для них ничего не значили – они и по французам часто стреляли с большим удовольствием. Сербы просили, чтобы французский батальон, контролировавший аэропорт, дал БТР сопровождения и пробил «коридор» для срочной эвакуации гражданских раненых.
Ситуация была стрессовой, и меня, как обычно, выставили основным переговорщиком. Дядя Вальтер помогал. Я вышел на связь со Штабом и обрисовал ситуацию. Сперва какой-то новичок долго не мог въехать в ситуацию, а сменивший его просто не понимал английский в достаточной степени. Хорошо, что в Штаб старались брать тех, у кого английский был родным, и, в конце концов, управление ситуацией перехватил кто-то, кажется, из канадцев. Штаб объявил режим общего радиомолчания и задумался – это ощущалось просто физически. Раньше ему еще не приходилось сталкиваться с такими случаями. Думали и совещались долго, а затем сказали, что сделать этого нельзя. Да и французы отказываются.
Мы стали настаивать, довольно жестко. В эфире царило глубокое молчание, и было понятно, что нас слушают все – и ооновские батальоны, и наблюдатели со всех точек с двух сторон, и сербы с боснийцами.
Наконец нам ответили, что этот вопрос надо выносить чуть ли не в Секретариат и докладывать самому Генсеку. Никто не хотел брать на себя ответственность. Время терялось катастрофически.
Сербы, прислушиваясь к разговору, стали заметно нервничать. Это понятно – у некоторых там были свои родственники и дети. Кончилось все плохо – меня окружили, и заявили, что ООН ничего сделать не может, что, как всегда, никакой помощи от нас не дождаться. Потом командир в присутствии всех объявил, что нас прямо сейчас расстреляют на месте, если мы не пробьем коридор для эвакуации. Вообще-то он никогда не шутил и словами не разбрасывался.
Я его понимаю и не осуждаю абсолютно. По своему он был прав. Но мне было уже все равно. Единственно, о чем я тогда подумал, что остальным двоим наблюдателям этого говорить не стоит, чтобы не сильно нервничали и не мешали. Тем более что они уже занимались где-то там с ранеными. Будут расстреливать – так хоть быстро. Мне казалось, что по-человечески для них это было бы лучше.
Но я сам уже взорвался, перейдя с официального английского на матерный русский, что, наверное, простительно. Было искренне жаль детей, а окружение просто мешало работать.
Я вспылил, закричав что-то типа: «Да пошли вы … Да я на вас…, и на ваше Сараево… Детей пожалели бы. Стреляйте. Не мешайте только. И вообще, вы здесь все…». И еще кое-что. Сильно закричал. Они поняли. Подействовало. К тому времени после истории с «русской рулеткой» у местных уже сложилось обо мне некоторое мнение; и они даже, кажется, по-своему меня уважали.
Военные слегка раздвинули круг. Пока Дядя Вальтер и третий наблюдатель помогали в мотеле, я все давил и давил кнопку вызова через каждые пять минут. Было только реально страшно, что сядет батарея в переносной радиостанции, и тогда действительно будет плохо. Пришлось прессовать Штаб уже по-настоящему. Я для усиления умудрился дать окольными путями понять, что если коридор не пробьют, то Штаб не досчитается трех наблюдателей. Штаб понял все правильно и наплевал на необходимость принятия решения Генсеком ООН.
Мы так и не узнали, как они это сделали, но часа через два все же пришел французский БТР с заметно нервничавшим экипажем. Помню, что помогал грузить носилки с той девочкой лет 12-ти, с оторванными ногами. Она уже была вся какая-то серая. Моего мальчишку все же отправили раньше по горам.
Скорая по аэродрому проскочила нормально. Никто не стрелял. Все же и с той, и с другой стороны люди пытались оставаться людьми. И у большинства были свои дети.
Как мы были счастливы с Дядей Вальтером! Просто непередаваемо счастливы, по-настоящему!
Суровый сербский командир, естественно, при всех не извинился. Но вечером прислал нам через переводчиц какое-то национальное блюдо из уцелевшего ресторана. В тех условиях это было как знак особой благодарности, и мы ее приняли.
Мы в тот вечер много разговаривали – так, ни о чем. О жизни, о смешных историях… Нам было хорошо, очень хорошо, да просто здорово. Небольшой кусочек обычного человеческого счастья после отлично сделанной работы, пусть и слегка странной с точки зрения нормальных людей.
И утром мы все еще были счастливы!
А потом к нам пришли. И в памяти не осталось, кто. Что-то серое.
Пришли и сказали, что девчонку не довезли живой. Не хватило минут десяти.
И мальчишку не довезли. Все же растрясли по дороге, и началось внутреннее кровотечение.
...Кажется, мы напились. Не помню. Наверное, действительно напились. И правильно сделали.
Уже потом в Штабе нас убеждали, что мы молодцы. Что мы сумели создать очередной прецедент. Типа, как с машиной, на которой я первым выехал из Сараево в одиночку без сопровождения военного конвоя. Что теперь раненых уже официально и быстро будут эвакуировать по медицинскому гуманитарному коридору. Много чего говорили. Хвалили. Жали руки и хлопали по плечу.
Но нам с Дядей Вальтером уже было все равно...