К 69-й годовщине Великой Победы
Приключения бравого сержанта Юрьевой
в Великую отечественную войну
Капитан Мослаков спал у себя в землянке, лежа на спине, с отчаянно запрокинутой через скатку плащ-палатки головой. Из его глотки через строго отмеренные промежутки времени вырывался храп такой чудовищной надсадной силы что, сержант-наблюдатель, дежуривший на КП у стереотрубы и отделенный от него метром земляной насыпи, невольно вздрагивал и опасался — не помирает ли комбат, не порвет ли себе горло? Ближе к утру рев комбата стал еще тревожней. Сержант уж совсем было решился спуститься вниз и повернуть капитана на бок, чтоб не маялся так, сердешный, как вдруг едва сереющая в предрассветных сумерках нейтральная полоса ярко осветилась; в небо взлетели и повисли на парашютах десятки осветительных ракет. Тут же по всей глубине немецкого расположения засверкали зарницы. Сержант метнулся к телефону и закричал в трубу дежурному по штабу: «К бою! Начало артподготовки!». Еще до первого разрыва бойцы батальона, спавшие в одежде и при оружии, начали выбегать из блиндажей и прятаться в узких щелях и траншеях.
Мослаков, привыкший за ночь к своему богатырскому храпу, не проснулся ни после первого, ни после второго залпа. Немецкие снаряды почему-то перелетели через передний край, ни разу не задев расположения батальона, грохнули в нескольких сотнях метрах позади. Ординарец, спавший в другом углу командирского блиндажа, критически осмотрел комбата, как бы соображая, как ловчее взяться за дело, ухватил его под мышки, усадил на топчане и пару раз встряхнул. Глаза Мослакова немедленно открылись и двумя маленькими черными буравчиками всверлились в лицо ординарца.
— Что? Началось? — крикнул он хриплым, надтреснутым голосом.
— Да, артподготовка. Перелетает пока, слава Богу.
Через несколько секунд Мослаков появился на КП, с виду совершенно трезвый, только двигался как-то по особому прямо, деревянно. На сочувственный вопрос начштаба, как здоровье, загадочно ответил: «В самый раз».
— Доложите обстановку! — обратился он к дежурному — Где Свенцицкий, почему не на КП?
Свенцицкий был тот самый начальник взвода связи, который вчера едва не послужил поводом к тосту за Геббельса на виселице. Его как раз сейчас пытались разбудить. Дежурный запинаясь, как будто был в чем-то виноват, доложил, что Свенцицкого приводят в чувство, что он скоро будет…
— Вот ведь… Слабак… — в сердцах бросил Мослаков, — пить не умеет, а берется… Ну ладно, если не проснется, засуньте в блиндаж поглубже, чтоб не увидел никто… И всем молчать, понятно? Чтоб ни одна сука в особотделе не прознала! Кто вместо него?
— Я за него, товарищ комбат! Старшина Волочанский!
Мослаков хмуро (по-другом у он с похмелья не мог) взглянул на молодого подтянутого старшину с институтским значком на груди и буркнул:
— Смотри, чтобы со связью полный порядок был, особенно с минометчиками. Ты со штабом полка можешь связь потерять, а вот за минометчиков — головой отвечаешь! Штаб ничего интересного, кроме «стоять насмерть» не сообщит, а на «самовары» у нас вся надежда, когда нас пулеметным огнем в траншеи загонят.
— Так точно, понял!
Мослаков подошел к брустверу и стал разглядывать немецкие позиции. Зарницы от выстрелов на той стороне бушевали вовсю; судя по отсутствию дымов, наша артиллерия пока что не отвечала. Плотность немецкого огня впечатляла; она в разы превосходила все то, что наблюдалось вчера. Разрывы, слившиеся в единый ураганный гул, тем не менее, продолжали грохотать в ближнем тылу; на позиции батальона по-прежнему не упало ни одного снаряда.
— Не понимаю, что за хрень? — сказал, наконец, Мослаков, отрываясь от стереотрубы, — по всем правилам, по нам должны садить, это у нас тут ад должен быть. А он где-то в другом месте. У фрицев что, прицел сбился? Куда палят-то?
— Да все больше по тому леску, что за нами, товарищ комбат.
— Это где батарейцы вчерашние встали, что ли?
— Так точно.
Мослаков поморщился и мучительно покрутил головой:
— Да, ребятам не позавидуешь…
. . .
Нельзя сказать, что утром 2-го июля 1942 года произошла наихудшая побудка в жизни Людочки. Нет, один раз, года три тому назад, было еще хуже. Тогда вся семья гостила на даче, и родители поручили ей встретить бабушку, приезжавшую шестичасовой электричкой. Чтобы вовремя успеть на платформу, нужно было встать в пять тридцать. Людочка еще ни разу в жизни не просыпалась в такую рань и очень боялась проспать. Раздобыв на чердаке огромный старинный будильник, произведенный на заводе Буре при императоре Александре III, она отчистила его от паутины, завела, проверила звонок. Будильник взорвался неистовым грохотом, удивительным даже для такого крупного по будильничным агрегата. Для верности Людочка поставила будильник в жестяное ведро, положенное на бок у изголовья постели таким образом, чтобы импровизированный рупор смотрел прямо в ухо. И когда ровно в 05:30 будильник исправно зазвонил, Людочке показалось, что она умерла, — просто потому, что ее расслабленное дачной тишиной сознание не смогло разрешить внезапный парадокс, примирить факт существования живого человека из плоти и крови с этим вселенским, нечеловеческим, невозможным грохотом. Поверить в то, что этот несовместимый с жизнью грохот все же разразился над нежным, мирно спящим человеческим ухом означало смириться с беспредельной несправедливостью, и Людочка предпочла поверить, что она умерла и весь этот ужас происходит не с ней. Этот грохот был сама смерть, и смерть длилась секунду или две. Потом она вскочила, как ужаленная, свалила ведро на пол, поймала и задушила голыми руками этот отвратительный, мерзкий будильник, после чего несколько минут оглядывалась вокруг безумными глазами, не смея поверить в возвращение блаженной утренней тишины.
Нечто подобное роде Людочка вновь пережила в тот момент, когда первый залп немецких орудий накрыл позиции 1-й батареи. Рощу мгновенно заполнил неистовый визг и грохот, не смолкавший и не ослабевавший в течение нескольких минут. И, хотя Люда мгновенно проснулась, и пыталась встать, спрятаться, все это время ей продолжало казаться, что она все-таки спит, и ей продолжает сниться какой-то отборный, особо изощренный кошмар. Сверху на палатку рухнуло что-то огромное и тяжелое, но мягкое, шелестящее, с пружинистыми ребрами. Стойки подломились. Матерчатый полог накрыл ошалевших бойцов хозотделения и они долго путались и ворочались в удушливом брезенте, словно котята в мешке. Наконец кто-то догадался разрезать или разорвать палатку и внутрь ворвалась странная смесь запахов: раннего сырого утра, тротиловой гари, отдающей паленым металлом и сладкого дурмана отцветающих березовых сережек. Последний запах был особенно силен, потому что палатку придавило срезанной снарядом пышной березовой кроной. К счастью, она упала плашмя, и тяжелый ствол, задержанный пружинистыми ветвями, даже не коснулся земли. От березы никто не пострадал. Бойцы один за другим выползали в дымную и пыльную сумеречную темень, ежесекундно освещаемую непрерывными вспышками близких разрывов и торопливо скатывались в отрытую неподалеку «щель». Людочка выкарабкалась последней. То, что она увидела, глубоко поразило ее. Затянутые едким дымом окрестности освещались резкими, слово фотографическими вспышками, сполохами огня, за которыми тут же следовали оглушительные разрывы и резкие толчки разогретого сгущенного воздуха. Лес поредел. Кое где высились одиночные деревья, иногда – группам по два или три, но по большей частью из земли косо или прямо торчали сломанные, голые, без листьев и веток, стволы. В воздухе постоянно что-то свистело, визжало и завывало и все время что-то падало: комья земли, ветки, еще что-то; сверху клубилось тревожное облако пыли и сорванных листьев. Люда застыла, стоя на коленях и, зачарованно приоткрыв рот, засмотрелась открывшуюся перед ней картину огненного ада.
— Юрьева, немедленно в укрытие! — донесся до нее раздраженный вопль старшины Засыпко. Людочка машинально обернулась на этот заглушенный разрывами крик и увидела старшину, высунувшегося по бровь из щели и яростно грозившего ей кулаком. Она бросилась к нему, инстинктивно пригибаясь, не глядя, отчаянно, спрыгнула вниз, босыми ногами на чью-то согнутую, посыпанную земляными крошками спину и, подражая остальным, скорчилась на самом дне, закрыв голову руками. Только там, в щели, в относительной безопасности, до нее начал доходить смысл происходящего.
Один весьма остроумный англичанин заметил, что война – это месяцы скуки, перемежаемые минутами ужаса. Людочке пришлось пережить минут десять животного, неконтролируемого ужаса. Затем огонь внезапно стих. Снаряды продолжали рваться в нескольких сотнях метрах справа и слева, но тут, в лесу, все закончилось так же неожиданно, как началось. Засыпко несмело высунулся из щели и присвистнул:
- Да уж, дела… Выбираемся, ребятки, ищем свои карабины, сейчас начнется… Раненые есть?
- Вроде нет, все целы…
На передовых пехотных позициях резко застучали пулеметы и послышался непрерывный перещелк одиночных винтовочных выстрелов. Бойцы хозотделения, помогая друг другу, стали выбираться из щели.
- Эх-ма… Гляньте-ка – наши машины горят!
Заботливо замаскированные в глубине леса, расставленные вдоль заботливо прорубленной просеки автомобили пылали как факелы. Людочка заметила рядом с ними корпулентную фигуру Сан Петровича, который пытался потушить что-то отчаянно чадящее, сбивая огонь одеялом.
— Да, что с тех машин толку – тут и танку не пройти, все деревьями завалено! — возразил тонкий взволнованный голос, кажется, Игошина.
Действительно, к концу артподготовки от леса почти ничего не осталось. Вокруг растерянных бойцов хозотделения расстилалось несколько гектаров дымящегося бурелома, среди которого решительно невозможно было рассмотреть аккуратную, хорошо продуманную и замаскированную позицию батареи, какой она была всего несколько минут назад.
— Что делать-то? Надо комбата найти, а то как-то непонятно…
Засыпко быстро нашелся и скомандовал:
— Юрьева, за мной, с санитарами, наверняка раненые есть! Остальные – ищут карабины, патроны, все что найдут — стаскивают на нашу позицию согласно вчерашнему приказу!
Засыпко, Людочка, Галкин и Маркин, перелезая через поваленные деревья, начали обыскивать окрестности, двигаясь в ту сторону, где вечером стояли командирские палатки. На этом пути их вновь постигли минуты ужаса, но это был уже совсем другой ужас, — не яростный страх за собственную жизнь, а тягучий, леденящий кошмар сострадания, терзающий всякого при виде муки и смерти других людей. Сначала была смерть, и она явилась в самом отвратительном и отталкивающем виде. Один из тяжелых снарядов взорвался точно между щелью и палатками второго огневого взвода, в тот момент, когда несколько человек уже были в укрытии, кто-то еще оставался в палатках, а кто-то снаружи искал сапоги и разбирал карабины из козел. Ни у одного из 14 бойцов взвода не осталось ни единого шанса, погибли все. 150-мм фугас взорвался, глубоко зарывшись в землю. Тех, кто спрятался в укрытии, вплющило в стенку образовавшейся после взрыва полутораметровой воронки. Одна палатка, подброшенная в воздух и посеченная на лету крупными осколками, сползла затем на дно воронки вместе с телами двоих погибших в ней бойцов. Вторую взрывной волной швырнуло в сторону, окрутило вокруг изломанного ствола дерева. Людей, бывших на поверхности, раскидало по окрестным кустам. Осматриваясь в поисках раненых, Людочка не понимала, что случилось, куда могли подеваться 14 молодых, веселых ребят из второго взвода. Пятясь, она наступила на что-то мягкое, повернулась испуганно и тут же закрыла себе рукой рот, чтобы не закричать. Это был кусок грудной клетки, с частью позвоночника, торчащими из кровавого мяса ребрами и четко различимым соском на грязно-белой коже. Люда едва не потеряла сознание. Шедший сзади Маркин поддержал ее, и повторял, не отводя глаз от ужасной находки: «Ничего, ничего, сестренка… Мы их… Они нам…». Люда отдышалась и пошла дальше: губы дрожали, слезы непроизвольно лились из глаз. В душе поднималась спасительная злость и ярость: на фашистов, на себя, — как она смеет бояться и жалеть, когда нужно работать, спасать! Она обернулась, топнула ногой на Маркина и закричала на него:
— Что стоишь! Быстро проверь палатку, может там живой кто!
Маркин возмущенно округлил глаза, но тут же послушно съехал на дно воронки и принялся, с заметным страхом и отвращением ворочать пропитанный кровью рваный брезент.
— Двое или трое… Не разобрать… Каша…
Людочка хмуро кивнула и пошла дальше, к первому взводу; санитары поспешили за ней. Тут спасать было некого.
В первом взводе живые нашлись; частью раненые, частью невредимые. Но без потерь не обошлось и тут. На палатку первого расчета тоже упало дерево, но не так удачно, как на палатку хозвзвода: старая суковатая сосна, подбитая под корень, рухнула всем весом, вонзившись в землю острыми, как ножи, обломками сухих ветвей. Один из них размозжил голову Чылбынова, так и не очнувшегося от своего алкогольного наркоза; второй сук, толщиной в руку, пригвоздил Валеева к земле, пробив ему живот. Сухиничев остался цел, отсиделся в щели, и теперь яростно кромсал ножом палаточную ткань и ломал сосновые ветки, пытаясь докопаться до тихо стонущего Валеева. Командиру орудия Шишлову перебило осколком основание черепа, когда он бежал в укрытие, его достал тот же проклятый снаряд, который убил второй взвод в полном составе. Теперь Шишлов лежал в сторонке, покрытый шинелью. Верницкого ранило здоровенной деревянной щепкой в бедро: больно, не неопасно, артерии и сухожилия не были задеты. Покровский и Хвостов не пострадали. Во втором отделении убило одного, ранило четверых, в строю оставались ящичный и установщик.
Бегло осмотрев раненых, Люда послала санитаров дальше, на КП, а сама осталась, чтобы оказать раненым минимальную помощь. По сути, все что понадобилось — это перетянуть наводчику второго расчета руку жгутом; его кровотечение вызывало серьезные опасения. Стонущему от боли и страха Верницкому она просто пообещала, что все будет хорошо: щепка зашла глубоко, сидела плотно и из-под нее даже не сочилась кровь. В медсанвзводе иссекут и перевяжут.
— Людка, что с Митькой будет? Вылечат его? Что делать? Сук пилить надо, да? — осаждал Люду Сухиничев, который сумел докопаться до Валеева и, теперь, в ужасе от вида розовой пены, пузырящейся на страдальческой улыбке своего приятеля, искал спасения у санинструктора. Люда молча подошла к дереву, нагнулась. Валеев был в сознании, но у него явно наблюдались симптомы травматического шока в торпидной фазе. Рана была ужасна: по всей видимости, повреждены печень, кишечник, о кровопотере можно только догадываться, но стоит вынуть этот сук из раны… Люда посмотрела на грязное, синеющее, когда-то такое красивое лицо Валеева, повернулась к Сухиничеву и покачала головой.
— Что, что? — крикнул Сухиничев, и его глаза сузились от гнева.
— Он умрет, — тихо ответила Людочка. Она отвечала нарочито тихо и спокойно, потому что внутренне боролась с желанием завыть, завизжать и вцепиться сержанту ногтями в лицо с криком: «Умрет! Умрет! Ничего не могу сделать!». Вместо этого она подняла глаза и зло посмотрела на своего мучителя. Сухиничев отшатнулся, побледнел и пошел куда-то, шатаясь, словно пьяный. Люда, не теряя времени, побежала дальше, к командирским палаткам. Сухиничев вскоре вернулся к поваленной сосне со своим карабином, оттолкнул бросившегося ему наперерез Покровского, передернул затвор и выстрелил Валееву в голову.
Людочка слышала этот выстрел, но не придала ему значения на фоне непрерывной стрельбы и взрывов, звучавших то ближе, то дальше. Она вообще почти ничего не замечала вокруг, кроме того, что непосредственно касалось уже случившихся ранений и смертей, и собственная беспомощность при виде уходящих, как песок между пальцев, человеческих жизней, ужасала ее. Батарея, по сути, погибла — а ей удалось спасти только одного заряжающего из 2-го расчета. У него было пробита arteria brachialis, в очень удобном для наложения жгута месте и Люде удалось за считанные секунды унять брызгучую кровавую струйку. Закончив с заряжающим, она, не теряя времени, побежала дальше, на КП.
Пролезая под стволом поваленного дерева, Люда столкнулась с Облонским, который, по всей видимости, направлялся к своему взводу. Глаза у него были словно стеклянные, но, разглядев Людочку, они ожили: испугались, удивились, обрадовались.
— Живая… Слава богу… Беги, беги, там раненые есть…
Он шатнулся, как пьяный, и собирался быстро, по-воровски пройти мимо, но Людочка в отчаянии ухватила его за ремень портупеи и заставила остановиться.
— Саша, ты куда? Что с остальными командирами?
Облонский остановился, потупился и, внимательно разглядывая носки своих сапог, тяжело вздохнул.
— Михалыч вроде жив. Но не в себе, говорит еле-еле, чушь какую-то несет. Его в голову осколком приложило, да еще и контузило, похоже. Ростовцев живой. Кулешов тоже живой, только ногу сломал. А вот Афонин и Зимин — того…
Люда охнула:
— Что «того?»
Облонский мучительно скривился, и отер со лба грязный пот с кровью.
— Да мы сдуру решили во время артподготовки из щели на КП перебежать. Выждали, когда огонь перенесли… Там полста шагов было всего. Я добежал, а Афонина с Зиминым осколками посекло. И Кулешов ногу сломал, наступил куда-то…
— Так что с Афониным и Зиминым?
Облонский не отвечал, как будто что-то вспоминал. Улыбнулся: криво, одними губами.
— Понимаешь, в одной палатке спали. Ночью про теорию вероятностей спорили. Вот тебе и теория вероятностей. Их посекло, а у меня — ни царапины.
Говоря это, он не замечал, что у него по щеке течет кровь. Люда заставила его нагнуться, пригляделась: кожа под волосами рассечена мелким осколком, ничего серьезного. Быстро выстригла волосы, промокнула зеленкой. Облонский покорно терпел; глаза его вновь остекленели, как будто он о чем-то глубоко задумался. Критически оглянув свою работу, Люда
— Ладно, я на КП. А ты куда?
— Куда? Батареей командовать, естественно… Больше некому. Слышишь — моторы у Красной Долины? Сейчас прямо на нашу «засаду» пойдут… Вот, умора! Засада!
Ему вдруг стало истерически смешно и он захихикал, ложась и переваливаясь через ствол дерева. Людочка смотрел на него с болью и беспокойством.
— Саша, там совсем мало людей осталось! Второй взвод полностью погиб!
Облонский не поворачиваясь, ответил:
— Вот и прекрасно! У нас и пушек мало осталось. Одна в овраг упала, во вторую прямое попадание, а на третьей прицел разбит. Так что много народу и не надо… Все очень гармонично.
Людочка ужас и негодование.
— Саша, как ты можешь! Ты нормально себя чувствуешь?
Облонский замер, повернулся к Люде и ответил очень серьезно:
— Я отлично себя чувствую. Я живой пока еще! Только ноги дрожат. Знаешь что? Зря ты мне тогда, в Кузьминках, не дала. Ты ведь хотела. Я же тебе все объяснил, а ты не поверила… Даже если бы залетела, какое бы это сейчас имело значение? Ты куда?
Люда опрометью, перескакивая через завалы, бросилась бежать: ей было страшно оставаться наедине с Облонским, и невыносимо стыдно было думать о том, что он ей сказал. Господи, какая мерзость! Как он может сейчас, в такой момент, думать о таких гадостях? Почему именно он, — такой негодяй? Столько людей погибло, а он все о том же… Через несколько секунд она, запыхавшись, очутилась на КП, возле которого располагались палатки командиров, связистов и разведчиков. Там уже хлопотали посланные вперед санитары. Люда и здесь увидела аккуратно сложенный рядок мертвых тел. Ближе всего лежал Афонин, напоминавший статую рыцаря со средневекового надгробия — так прямо и строго вытянулось его тело. На мертвом лице застыло торжественное выражение и по цвету оно напоминало благородный серый гранит. Люда поймала себя на мысли, что при жизни ни разу не видела Афонина таким красивым.
Зимин был жив, но ранен очень тяжело, он лежал на животе без сознания. Крупный, сантиметров тридцати, иззубренный осколок на излете вонзился в спину, перебил несколько ребер и застрял в мышцах. Судя по розовой пене на губах, легкие тоже были повреждены. Люда бегло осмотрела лейтенанта и приняла решение ничего не трогать; осколок придется иссекать в госпитальных условиях.
Чуть дальше она увидела Шурыгина и Кулешова, прислоненных к толстому стволу чудом уцелевшего дуба. Кулешов нервно курил папиросу, пока санитар неумело прибинтовывал его ногу к отломанной от ближайшего ствола березовой палке.
Шурыгин, с залитым кровью лицом что-то пытался втолковать испуганно озирающемуся связисту. Подойдя поближе, Люда расслышала обрывки его бессвязной речи:
— Приказываю! Всем в укрытие! Товарищ рядовой, приказываю всем передать! В укрытие!
Люда подскочила к капитану и начала осматривать его голову. У комбата была обширная скальпированная рана головы; лоскут кожи и мяса шириной в ладонь был неумело прилажен обратно; в ожидании перевязки капитан придерживал его правой рукой. Рана обильно кровила, и Люда заподозрила, что под ней может оказаться трещина или проломом черепа. Судя по затруднению речи и бессмыслице, которую твердил капитан, не исключалось и повреждение мозга. С трудом ворочая языком, Шурыгин начал и Людочке говорить про укрытие. Она, ласково поддакивала ему и пыталась успокоить:
— Да-да, товарищ капитан, сейчас мы вас перебинтуем и отнесем в укрытие. Все будет хорошо. Артобстрел уже кончился, все хорошо…
Шурыгин хрипло перевел дыхание, выругался и постарался максимально членораздельно сказать:
— Будет еще артналет! После подготовки! Всем в укрытие!
Кулешов обеспокоенно повернулся:
— Сергей Михайлович! Я правильно Вас понял, будет артналет?
— Ну да, да! Всегда так делают! Сначала долбят, потом пауза, потом артналет, когда все из щелей… повылезают… Прикажите укрыться, черт вас подери… Наблюдателей оставить…
Кулешов приподнялся на локте, и крикнул:
— Эй, кто нибудь!
Его крик потонул в звуке прокатившейся по диагонали леса серии мощных взрывов. Засвистели соколки, поднятая пыль вновь затемнила солнце. Все кто мог, бросились на землю, кто не мог, в том числе и Людочка — вжали головы в плечи. К счастью, артналет был довольно жидкий, он даже не близко не походил по свирепости на предшествовавшую ему артподготовку. Самый близкий снаряд разорвался метрах в пятидесяти от КП. Люда, старательно бинтовавшая голову Шурыгина, почти не обратила на него внимания. Она уже заканчивала. Сделав последний оборот бинта вокруг капитанской головы, и закрепив его под подбородком, она вдруг очень больно ударилась локтем. Огляделась удивленно. Очень странно — вокруг не было ничего такого, обо что можно удариться, да еще и так сильно.
— Вот ведь… — продолжала удивляться она, наблюдая, как ее правая рука, державшая бинт, безвольно повисает, немеет и перестает слушаться. Рукав гимнастерки мгновенно почернел, набух липкой и теплой влагой, из-под обшлага потек ручеек ярко-красной крови.
— Вот ведь как…, — повторила Людочка, все еще удивляясь и уже начиная пугаться. К ней подскочил Маркин повторяя: «надо шину, да? Надо шину?»
«Какую шину?» — подумала Людочка, вдруг понимая, что боль в руке — нестерпима, невозможна, что она сейчас не выдержит и закричит… И она закричала, завыла, упала на спину. Над ней склонился санитар Маркин, и, капая потом с носа, начал делать с ее окровавленной рукой что-то невозможно болезненное, от чего в глазах заскакали разноцветные чертики.
— Давящую повязку! Шину! — кричала Люда, вне себя от страха, белея губами и серея лицом.
Шурыгин морщась, смотрел на все это, потом повернулся к Кулешову и начал, хрипло, с натужными перерывами, кричать на него:
— Вот видите! Вот что значит не выполнять приказы командира! Я ведь говорил, что будет артналет! А Вы тут сидите…
— Да у меня нога сломана, — оправдывался Кулешов, — я ходить не могу!
— А у меня голова сломана, я говорить не могу! Продублировали бы мою команду погромче, мать вашу растак!
— Да мы думали, Вы бредите, товарищ капитан!
— Командир батареи не может бредить, зарубите себе на носу! Ему по должности бредить не положено! Он командует, ясно?! А команды надо выполнять!
Кулешов виновато понурил голову и принялся разглядывать свою недоделанную шину: Маркин бросил заниматься ею, как только заметил ранение Людочки.
— Ну, вот, теперь и без санинструктора остались, — прохрипел, морщась, Шурыгин, боязливо косясь на кровывае лохмотья, в которые превратилась людочкина рука, — говорил же дурехе: «беги в укрытие»!
—Эта дуреха вам жизнь спасла, товарищ капитан, — зло, неуставно выпалил Маркин, разрывая зубами очередной индивидуальный пакет — а вы никак не поймете. Осколочек-то вам в голову летел, если бы она руку убрала, — все, амба…
Шурыгин еще больше сморщился, отвернулся и пробурчал куда-то в сторону, ни к кому прямо не обращаясь:
— Лучше бы долетел… Ладно… Хватит!
Схватившись за ствол, он попытался подняться на ноги. У него ничего не получалось, пока к нему не подскочил на помощь Жидков из разведотделения. С его помощью, шатаясь и кривясь от боли, Шурыгин сделал пару шагов и остановился, тяжело переводя дыхание.
— Значит так! Лейтенант Кулешов назначается старшим группы по эвакуации раненых. Ставлю вам задачу, лейтенант, — доставить всех раненых, и себя в их числе, в медсанвзвод. Для переноски возьмете людей из хозяйственного отделения и отделения тяги, всех кого найдете. Донесете до дороги, что за лесом, там поймаете грузовик и везите в Касторное. Здоровых отправляйте обратно, сюда, как только погрузите. Связисты остаются на КП и налаживают связь с полком. Как только связь будет, передадите: батарея понесла потери, держим позицию одним орудием. Если к тому времени начнем стрелять, доложите по-другому: ведем бой одним орудием. Разведчики идут со мной, сейчас, к группе Облонского. Всем все ясно?
Кулешов ответил «так точно», и с сомнением посмотрел на комбата.
— Товарищ капитан, вы ранены, на ногах еле стоите. Вам с нами нужно, в санвзвод.
Шурыгин отрицательно покачал головой.
— Нет, я пойду на позицию… Хоть от меня и толку мало. Посижу на пенечке, как Кутузов на бородинском поле. Много причин, лейтенант. Потом поймете. Жидков, Тетерин, — за мной!
И комбат, поддерживаемый двумя разведчиками, побрел, обходя поваленные стволы, туда, где выжившие бойцы первого взвода приводили в порядок единственное оставшееся в строю орудие.
Пока Кулешов, сидя под деревом, командовал сборами к эвакуации, Люда крича от боли, пыталась помочь Маркину перевязать свою руку. Сначала остановили кровотечение жгутом, потом наложили плотную давящую повязку. Какое-то время боль, пронзающая руку, даже бодрила, Люда чувствовал прилив бешеной, злой энергии. Она ругала Маркина, помогала ему, находила силы сдерживать крики. Но после окончания перевязки возбуждение начало спадать. Вопреки ожиданиям, боль не уменьшилась; она просто перестала накатывать волнами, быть большей и меньшей, и теперь равномерно и безжалостно грызла покалеченную руку. Ноги сделали ватными, слабыми, голова закружилась и Люде захотелось плакать. Боль победила: она перестала быть стимулятором, высосала все силы, пригодные для борьбы и начала убивать. Люда испугалась, что у нее вот-вот начнется вторая стадия болевого шока, как у Валеева, первый, но верный шаг к смерти. Морщась от боли, она открыла здоровой рукой свою сумку санинструктора и начала шарить в ней в поисках коробочки Pulvis Opii. Перед снятием с лагеря Рыченков, в развитие собственных идей первой помощи, распорядился выдать каждому санинструктору этот препарат сверх обычного комплекта. Теперь только на него и была надежда. Люда запрокинула голову и высыпала себе в рот сначала одну, потом вторую упаковку порошка и, закусив губу, стала ждать. Через несколько минут боль отупела, перестала перекручивать руку. Страх ушел; захотелось спать. Усилием воли, Люда заставила себя встать и сделала несколько шагов. Рука, мотнувшись на перекинутой через плечо повязке, дала о себе знать, но слабо: это было только эхо той ужасной боли, какой она была до приема опия.
Несмотря на то, что разгромленный лес казался почти непроходимым, эвакуация прошла на удивление легко. Двое водителей из отделения тяги прошлись до опушки с двуручной пилой и топорами, и вернулись минут через пятнадцать с утешительной новостью — носилки пронести можно, кое-где подрубили, — можно нести. Поскольку носилок было только три штуки, а «тяжелых» раненых — пятеро, Кулешов распорядился провести эвакуацию в два этапа. Шестеро, включая Людочку, пошли самостоятельно с первой группой. Телефонист надрывался в трубку: Гвоздика! Гвоздика! Я — Ножницы!, пока двое его сослуживцев брели «по кабелю» в поисках разрыва. Радист уже давно связался со штабом и сообщил, все что нужно, а теперь выбрался покурить, не снимая наушников. Связной с малоценным приказом из штаба: «держаться до последней крайности» трусцой бежал к артиллерийской позиции. Убитый Афонин продолжал лежать на полянке; его немного присыпало листьями. Именно такой, зловеще-будничной запомнилась Людочке 1-я батарея, в тот миг, когда они повернули навстречу розоватому утреннему солнцу и побрели в тыл, спасая тех, кто не мог уже драться, и покидая тех, кто уже погиб или был обречен на скорую гибель.
На «рокаде», шедшей вдоль фронта, долго не было видно ни одного автомобиля. Носильщики успели сбегать и принести двоих оставшихся «лежачих» и вернулись на батарею, только двоих санитаров, Маркина и Галкина, Кулешов оставил на погрузку раненых. Люда уже привыкла к смягченной опийным дурманом боли и совсем перестала бояться, что умрет. К ней вернулось желание сделать что-то полезное, решительное. Пока ждали машину, она проверяла состояние раненых, поправляла повязки и вообще хлопотала — без особой нужды; но тем раненым, что были в сознании, ее деятельность казалась очень важной и нужной. Люди заулыбались, начали шутить и смеяться.
Вдали показалась груженая трехтонка; Галкин выскочил на дорогу и начало махать рукой. Водитель не стал тормозить, ловко объехал его и крикнул из открытого окна кабины:
— Извини, братан! Снаряды на батарею везу! Мне башку отвинтят, если опоздаю.
Люда изумленно посмотрела вслед машине и повернулась к Кулешеву.
— Как же так, товарищ лейтенант! Есть ведь приказ по фронту — любую машину останавливать для транспортировки раненых…
Кулешов вздохнул и покачал головой.
— Наверняка есть еще приказ, что машины со снарядами останавливать нельзя.
Пока они говорили, тем же манером от Галкина увильнула еще одна машина. На Людочку накатила ярость, — она почувствовала лютую ненависть к сытым, равнодушным водительским мордам. Она неловко расстегнула левой рукой пуговичку на кобуре, не без труда вытащила наган и, нахмурившись, показала его Кулешову.
— Как тут предохранитель снимать?
Про предохранитель она запомнила из разговора в купе; м тут же кольнула воспоминание о Зимине, который сейчас находился между жизнью и смертью. Кулешов удивленно посмотрел на нее:
— Ты чего, Людка! С ума сошла?
— Не сошла… Или застрелю скота, или заставлю остановиться.
Кулешов покачал головой и сокрушенно посмотрел на свою ногу, намертво примотанную к березовой ветке.
— Нет тут никакого предохранителя. Нажми посильнее на спусковой крючок, и все. Ну, или курок взведи, тогда спуск мягче будет…
— Спасибо! — резко ответила Люда и стиснув зубы, направилась к дороге. Выйдя на середину она, прерывисто дыша, стала ждать следующую машину. Галкину она приказала встать неподалеку, с расчетом, чтобы их двоих нельзя было объехать, не свалившись в кювет.
Через несколько минут вдали запылили три полуторки. Заметив две фигуры на дороге, они отчаянно задудели, требуя посторониться.
— Я вам сейчас погужу… погудю… сволочи, — прошептала Люда, подняла наган высоко вверх и начала жать спусковой крючок. Выстрела не было. Люда вспомнила предупреждение Кулешова, что жать надо сильнее, стиснула кулак что было сил — и наган выстрелил, да так неожиданно и громко, что она невольно вздрогнула. Звук выстрела ее приободрил, и она резко направила оружие на кабину грузовика, прямо в побелевшее от страха усатое лицо водителя. Тот резко затормозил и собрался было развернуться, но стоявший у обочины Маркин вовремя сообразил и прыгнул ему на подножку. Остальные две машины, не видевшие причины задержки, тоже остановились.
Люда подошла к растерянному водителю и тоном, не терпящим возражений, спросила:
— Что везем?
— Да это… Доски всякие…
— К черту твои доски… Надо раненых до Касторного довезти. В санвзвод третьей истребительной бригады.
— Ну так, грузите, чего стоите? Там места в кузове полно, прямо на доски и ложьте. Стрелять-то зачем? Совсем психи… Дорогу знаете?
Люда знала адрес, сообщенный ей Ермаковым — санвзвод, вместе с медицинскими подразделениями других соединений, оборонявших Касторное, располагался в складах сельхоззаготконторы на улице 1-го мая. Это мало что говорило водителям, не знавшим города, но адрес есть адрес — не сами найдем, так местные покажут. Все довольно комфортно разместились в кузовах и кабинах; Людочку пригласил к себе тот самый усатый водитель, в которого она целилась.
— Боевая дивична, я посмотрю, — усмехался водитель, — садись ко мне, я тебя так довезу, ни одной кочки не почуешь… Рука-то как, болит? Серьезная рана или так, в мясо?
Люда вздохнула. Она впервые задумалась о том, что рана ведь и впрямь серьезная — с переломом обеих костей. А вдруг раздробление? Она побледнела, вспомнив, что в полевых условиях в таких случаях настоятельно рекомендуется ампутация…
— Рана серьезная — отрезала она, метнув на водителя сердитый взгляд, — у Вас в кузове лейтенант Зимин, с тяжелейшим ранением, которому противопоказана всякая тряска. Именно поэтому, а не из-за моей руки, езжайте осторожней. Понятно?
Водитель пристыженно кивнул. Люда прошлась по всем машинам, проверила, как устроены раненые, повторила каждому водителю просьбу ехать медленно и не трясти. В этот момент на оставленной ими позиции батареи вдруг раздался знакомый выстрел 76-мм пушки, четко отличимый, из-за относительной близости, от прочих звуков боя. Все встрепенулись и повернули головы.
— Наши пальнули!
— Видать, попер фриц!
Сразу за пушечным выстрелом заполошно защелкали винтовки и затрещали пулеметы. Из-за складки местности, скрывавшей позицию батареи, вознеслись в небо затейливо перекрещенные настильные пулевые трассы. Пушка выстрелила еще раз, ей в ответ тоже что-то бухнуло. Водители, испуганные звуками близкого боя, поспешили надавить на газ и рванули с места, забыв про обещание везти медленно. Высунувшись в открытое окно, Людочка с мучительным беспокойством смотрела в сторону боя, пока машина не повернула так, что ничего не стало видно. Через минуту в кузове зашумели:
— Глянь, горит что-то за лесом! Дым черный, не иначе как танк подбили!
Бойцы нестройно, тревожно крикнули: «Ура!». Батарея смолкла.