Михайло, помолчав, неожиданно обратился к Степану:
– Степан, расскажи о нынешнем житье-бытье епископа – мне шибко интересно, – а уж потом я о том, что знаю и что помню. Мои истории из прошлого, а мне не терпится узнать, как он сейчас? Догадываюсь, что не просто живётся божьему человеку. Расскажи, Стёпа, прошу…
Степан откашлялся. Он, как и Санёк, нервничал от услышанного. Затем по-военному, чеканя фразу за фразой – будто с задания вернулся, – приступил к докладу:
– Живёт наш доктор-батюшка при госпитале, в каморке дворника. Такая небольшая комнатушка, вся обстановка в ней – кровать, стол, стул и топчан. В углу иконы, перед ними лампадка тлеет. Через маленькое окошко видна тыльная сторона деревянной лестницы в парадном. Комнатушка как раз под крыльцо втиснута. Апартаменты для каторжанина – будь они неладны, наши «органы». Доктор-то натурально каторжанином числится. Вот ведь какая закавыка: учёный, профессор, хирург, руки золотые, а они его в чулан с мышами и швабрами. Ни стыда ни совести, унизить для них – это первое дело.
За что? – спрашивается. А за то, выходит, что каждая капля его кровушки нашей верой православной пропитана.
Пожилая санитарка – она с первого дня при нём – мне рассказывала: «Валентин Феликсович – хирург от Бога. Он такие операции делает, которые никто не умеет: кости, суставы из осколков складывает, молитвы читает, и они срастаются. А как его больные любят? Это и мы знаем!» По её словам, врачи, санитары, медсёстры считают Валентина Феликсовича помощником Бога на земле.
И что в этом плохого, противозаконного? Людей спасать – с того света да на этот возвращать? С каких пор эта услуга у нас под запретом?.. Михайло! – обратился Степан к мужчине. – Если ты что-то знаешь такого… рассказывай, не стесняйся. Не трави душу. А то как-то не по себе от слухов всяких, шушуканий по углам. Может, старушка напутала чего? Говорю же: проверить никакой возможности. Тут не фронт. Это там за передовую сбегал, языка стреножил – и никаких к тебе вопросов. Или пока мы на фронте кровь проливали, тут – в тылу – какая другая передовая образовалась?
Было понятно: хитрит Стёпа, не спешит с откровениями, мало ли…
Михайло тягуче вздохнул, приподнялся на кровати, укладывая поудобней израненное тело, покряхтел, наконец, успокоился. Полежав с минуту без движений, отдышался, потом кивнул, приглашая друзей придвинуться ближе.
По мере того как он один за другим излагал факты из жизни епископа Луки, казалось, что он всё дальше и дальше удалялся от собеседников, исчезал из виду в далёком прошлом. Он вроде проверял себя. Смутное, медленно наползавшее, досадливое чувство зудело где-то глубоко, мешая ему сосредоточиться. Он снова и снова вспоминал, перебирал свои грехи; прикидывал, сколько у него времени и что нужно сделать в оставшееся. Всё вокруг ему казалось фальшивым, теряющим здравый смысл, готовым разразиться невиданной катастрофой, взрывом, за которым на земле воцарится мертвая тишина… пустыня.
В воспоминаниях он устремился туда, где его жизнь и жизнь епископа непрерывно пересекались, не слыша, не замечая, калеча и раня друг друга.
Жутко было наблюдать со стороны, как они спорили. Михайло задавал вопросы, приводил какие-то аргументы в своё оправдание и в пользу Луки, а в конце, встав на сторону епископа, начисто отметал все до единого свои доводы.
– Он ведь меня сразу узнал, – продолжал Михайло, – меня и мать бы родная не признала, а он через столько лет… и обрадовался, как старому приятелю. Другой бы на его месте придушил подушкой или чиркнул скальпелем во время операции, с него и взятки гладки, никто бы и не заподозрил. В сутки по десятку операций делает! Не я на его месте оказался, прости меня, Господи! Столько горя от меня принял, столько! Дикость иронии заключается в том, что «творцом» кровавой трагедии снова оказался человек. Воистину революции вершат люди ни на что более непригодные.
В такие минуты лицо у Михайло менялось до неузнаваемости. Из самых тёмных закоулков души вдруг появлялся двойник. Он разглядывал Санька и Степана такими глазами – от его взгляда у видавших виды фронтовиков каменели сердца. Мгновение – и Михайло успокаивался: глаза оживали, теплели; двойник растворялся; всё возвращалось на свои места.
– А он каждый вечер, ночь ли: сам с ног валится от усталости, ему бы отдохнуть лишний часок, так нет же – подсядет в изголовья, руку на грудь положит и читает молитвы, а между молитвами жизнь свою пересказывает. Я от его рассказов помирать передумал, устыдился своих болячек. Подумаешь, невидаль какая – ранение. В плащ-палатке меня вынесли с передовой: санитары по кусочкам собирали, ничего не проглядели, всё подобрали. Спасибо им. Так прямо из плащ-палатки и вытряхнули на операционный стол. Лука три подхода сделал – и все в масть! Два месяца вверх тормашками отвалялся: в тепле, заботой окружённый, вниманием. Не каждому подфартит на таком курорте отдохнуть. И тут, считай, повезло.
Я нашего хирурга-батюшку без малого 20 лет знаю. Благодаря нашей революционной бдительности он эти 20 лет по тюрьмам да по каторгам скитался, в том числе и по моей милости. Молился за нас, дураков, верил, что прозреем в конце концов, на милость Божью уповал. Позор на наши головы, позор! Никакой пощады нам и оправданий!
Дальше Михайло рассказывал, будто с конспекта читал. Он наперечёт помнил даты, города, деревни, поселения, события, имена, фамилии, должности, звания. На память пересказывал историю епископа, содержания доносов, протоколов допросов. Кто и что говорил, как себя вёл в той или иной ситуации. И вся эта «карусель из человеческих пороков» вертелась вокруг судьбы одного человека, нашего доктора. Голова у Михайло варила – с этим не поспоришь.
– Начнём, пожалуй, с Киева – с 1898 года… – объявил он.
– Итак, выпускник Киевской художественной школы Валентин Войно-Ясенецкий, которому пророчат будущее успешного художника, неожиданно бросает живопись и поступает на медицинский.
Причина, с его слов, такова: «Я не вправе заниматься тем, что мне нравится, но обязан заниматься тем, что полезно для страдающих людей». И решает стать земским врачом, деревенским мужицким врачом, чтобы помогать бедным людям. Как вам, хлопцы, такой разворот? И так у нашего Валентина Феликсовича всю жизнь – из огня да в полымя…
С начала войны с Японией его отправляют военным хирургом в Читу. Вчерашний студент делает сложные операции на костях, суставах, на черепе.
Как такое возможно? Не имея достаточной практики – и такие операции! Никто не мог вразумительно объяснить эту его способность.
В Чите Валентин Феликсович женится на сестре милосердия, работавшей прежде в Киевском военном госпитале, где её называли святой сестрой. После Читы, до окончания войны, переезжает в Ардатовское земство Симбирской губернии, затем – в село Верхний Любаж Фатежского уезда Курской губернии. Много оперирует, да так успешно, что к нему в маленькую больницу идут больные со всей округи, из других уездов Курской губернии и соседней, Орловской.
В больницах не хватало бинтов и ваты. Он использовал подручные средства. Например, женский волос, чтобы зашить рану, гусиное перо для трахеотомии, чтобы человек не задохнулся. Это ли не чудеса? В то время главным бичом русской деревни была трахома. Большинство хирургов знали, что эта болезнь излечима только на ранней стадии, и никто не брался оперировать уже ослепших. Никто, кроме земского врача Войно-Ясенецкого.
«Был такой случай, – вспоминал Валентин Феликсович, – молодой нищий, слепой с раннего детства, прозрел после операции. Месяца через два он собрал множество слепых со всей округи и все они, длинной вереницей, пришли ко мне, ведя друг друга за палки и чая исцеления».
...В 1910 году Валентин Феликсович осел в Переславле. Здесь он одним из первых делал сложнейшие операции на сердце и мозге, на желчных путях, почках, желудке, кишечнике. Прекрасно владея техникой глазных операций, он многим слепым возвращал зрение.
«В Переславле пришло мне на мысль, – вспоминал он, – изложить свой опыт в особой книге «Очерки гнойной хирургии». И тогда, к моему удивлению, во мне появилась крайне странная мысль – когда эта книга будет написана, на ней будет стоять имя епископа. Быть священнослужителем, а тем более епископом, мне и во сне не снилось».
К тому времени В. Ф. успел написать и защитить в Москве докторскую диссертацию.
В Переславле тяжело заболела его жена Анна. Скоротечная чахотка (туберкулёз).
В 1917 году он решает переехать в Ташкент на должность главного врача ташкентской городской больницы. У Войно-Ясенецких к тому времени уже четверо детей.
Михайло помолчал, потом поднял указательный палец и уточнил:
– С этого момента и началось наше противостояние: бессмысленное и жестокое со стороны ОГПУ, бесстрашное и бескомпромиссное со стороны доктора-священника Луки Войно-Ясенецкого.
... В 1919 году в Ташкенте вспыхнул военный мятеж. Несколько месяцев шли уличные бои, а потом начались массовые показательные репрессии. В железнодорожных мастерских круглосуточно заседала комиссия ревтрибунала. В длинных списках напротив фамилий ставились кресты – и люди исчезали. Вскоре в этом списке оказались имена главврача городской больницы Войно-Ясенецкого и его завхоза.
Спасла Валентина Феликсовича чистая случайность. В коридоре, у самой двери в «допросную», его встретил высокопоставленный чекист. Он знал Войно-Ясенецкого как знаменитого хирурга и сумел спасти его от неминуемой расправы.
А через несколько месяцев не стало Анны, она умерла. Валентин Феликсович остался с четырьмя детьми. Старшему из них было 12, а младшему 6 лет. Его спасло то, что операционная сестра Софья Сергеевна Белецкая, которая недавно похоронила мужа и была бездетной, без колебания согласилась заменить мать осиротевшим детям.
А Валентин Феликсович в очередной раз круто изменил свою жизнь. Его шаг можно было расценивать как вызов «здравому смыслу».
...После декрета об отделении церкви от государства в стране началась массовая антирелигиозная кампания. Но террора показалось недостаточно: было запущено изощрённое оружие – церковный раскол. Для этого в недрах ОГПУ создали так называемую живую, или обновленческую, церковь. Обновленцы инициировали собрания мирян, где обсуждалась деятельность епископов и некоторых из них смещали. Врач Войно-Ясенецкий выступил с речью на таком суде над епископом Ташкентским Иннокентием (Пустынским). И народ прислушался к его словам. Владыку Иннокентия оправдали. После съезда владыка подошёл к Валентину Феликсовичу и сказал: «Доктор, вам надо быть священником».
После революции это была одна из самых опасных профессий. Расстрелы начались сразу – чуть ли не на следующий день. 10 000 священнослужителей уже расстреляны и 20 000 гниют в лагерях.
И в это время профессор Войно-Ясенецкий принимает сан священника, зная, что он тем самым снимает с себя защиту, которую ему давала слава гениального хирурга. И обрекает себя на аресты, ссылки и, возможно, смерть.
Уже в ближайшее время – во время литургии – он был рукоположен во иерея епископом Иннокентием.
Ему пришлось совмещать своё духовное служение с чтением лекций на медицинском факультете. Лекции он читал в рясе с крестом на груди и оставался главным хирургом ташкентской городской больницы.
В операционной с тех пор у него всегда находилась икона. А на месте первого разреза священник-хирург всегда рисовал йодом крест.
...В марте 1923 года арестован патриарх Московский Тихон. По стране прокатилась новая волна репрессий. Освободившиеся приходы и епархии тут же захватывали обновленцы. Епископ Ташкентский Иннокентий в страхе бежал из города. Нужен был новый глава епархии. Выбор собора туркестанского духовенства пал на священника Войно-Ясенецкого. Отец Валентин стал готовиться к постригу.
«Преосвященный Андрей, – вспоминал В. Ф., – тайно постриг меня в монашество в моей спальне. Он нашёл, что мне подходит имя апостола-евангелиста, врача и иконописца Луки. Архиереем я стал 18 мая 1923 года».
И уже 10 июня главврач городской больницы епископ Лука (Войно-Ясенецкий) был арестован. Ему предъявили обвинения в связи с английскими шпионами и одновременно с белогвардейским казачеством. Дело явно проваливалось. Владыка тем временем мучился от бездействия. Для своей книги «Очерки гнойной хирургии» он не успел дописать последнюю главу.
«Я обратился к начальнику тюремного отделения, – вспоминал В. Ф., – с просьбой дать мне возможность написать эту главу. Он был так любезен, что предоставил мне право писать в его кабинете по окончанию работы. Я скоро окончил первый выпуск своей книги. На заглавном листе я написал «Епископ Лука, профессор Войно-Ясенецкий. Очерки гнойной хирургии». Так удивительно сбылось таинственное и непонятное мне Божье предсказание об этой книге».
Тем временем в ташкентскую епархию прибыл епископ-обновленец. Почти все храмы города перешли к живой церкви. Владыка Лука написал в своей камере завещание к своей пастве, в котором запретил иметь общение с живоцерковниками. Машинописные копии завещания разошлись по городу мгновенно. Обновленческие храмы опустели.
Из постановления уполномоченного секретного отдела ОГПУ Мартынова от 9 июля 1923 года: «Пребывание Ясенецкого Войно безусловно недопустимо в густо населённых местах с нахождением в таковых большинства верующих. Настоящее дело отправить в ГПУ Москвы с ходатайством отсылки гражданина Ясенецкого Войно из пределов Туркестанского края и заключением в лагерь сроком на 2 года».
«Поезд минут 20 не двигался с места. Как я узнал только через долгое время – толпа народа легла на рельсы, желая удержать меня в Ташкенте. Ну конечно, это было невозможно», – вспоминал В. Ф.
В Москве епископа Луку отправили в Бутырку, в камеру уголовников. Через 3 месяца следствия комиссия НКВД вынесла решение о высылке епископа Луки в Енисейский край сроком на 2 года.
Валентин Феликсович рассказывал: «Мой приезд в Енисейск произвёл сенсацию, которая достигла апогея, когда я сделал экстракцию врождённой катаракты трём слепым маленьким мальчикам-братьям и сделал их зрячими. За два месяца жития в Енисейске сделал немало хирургических и гинекологических операций. В то же время я вёл приём больных у себя на дому».
За два месяца в Енисейске он приобрёл невероятную популярность и как врач, и как пастырь и серьёзно подорвал авторитет местной живой церкви. Обновленческие храмы стояли пустые. Епископа Луку снова арестовали и отправили ещё дальше – в Туруханск.
Он вспомнил такую историю: «На полдороге была небольшая остановка в довольно крупном селении. На берегу меня встретила большая группа ссыльных, немного поодаль стояла другая группа людей, также ожидавших меня. Это были тунгусы, все больные трахомой. Одному из них – полуслепому от заворота век – я сделал пересадку слизистой оболочки губы на веки. В Туруханске, когда я выходил из баржи, толпа народа, ожидавшая меня, вдруг опустилась на колени, прося благословения».
К епископу-хирургу выстраивались длинные очереди. Едва ли не каждый пациент просил у владыки благословения. Крестьяне раздобыли где-то архиерейский возок, покрытый ковром, и возили владыку, как положено по его чину.
Местная власть долго терпеть такое «безобразие» не смогла. Уполномоченный ГПУ объявил епископу, что ему строго запрещается благословлять больных и проповедовать в монастыре. Лука ответил, что от своего пастырского долга не откажется.
Постановлением уполномоченного ГПУ епископа Луку отправили на Ледовитый океан. Тёплой одежды у него не было. Еле доехали до первой остановки, где крестьяне с трудом отогрели замёрзшего до полусмерти владыку и снабдили его меховым одеялом.
А в это время в больнице Туруханска без его помощи умирали больные. Возмущённые крестьяне с вилами и топорами осадили здание ГПУ, требуя вернуть епископа-хирурга. Власти сдались: владыку срочно возвратили в город и больше не тревожили.
Когда срок ссылки, наконец, закончился, путь епископа Луки в возке по замёрзшему Енисею стал триумфальным архиерейским путём. Во всех поселениях его встречали колокольным звоном, и везде он останавливался, служил в храмах и проповедовал.
«В некоторых станках, – рассказывал епископ Лука, – ко мне приходили мои прежние пациенты, которых я оперировал в Туруханске. Особенно запомнился старик-тунгус, полуслепой от трахомы, которому я исправил заворот век. Результат операции был так хорош, что он по-прежнему стреляет белок, попадая в глаз».
Вернувшись в Ташкент, владыка с болью узнаёт о том, что его дети и Софья Белецкая ютились в тесной каморке и жили впроголодь. Старшего сына Михаила исключили из училища как поповича, и от него потребовали публично отречься от отца-епископа. Михаил выполнил требование…
«23 апреля 1930 года, – вспоминал епископ, – я был вторично арестован. На допросах я скоро убедился, что от меня хотят добиться отречения от священного сана. Тогда я объявил голодовку протеста. Я голодал 7 дней. Быстро нарастала слабость сердца, а под конец появилась рвота кровью».
Его обвиняли в том, что он был вредитель – врач-вредитель. Епископ Лука объявлял голодовки, обращался в вышестоящие инстанции.
Полуживого от голода и болезней епископа отправили в ссылку – барачный лагерь «Макарьеха» под Котласом. Потом перевели в Архангельск. Уполномоченный ГПУ вежливо и сердечно предложил ему хирургическую кафедру в научном институте, если он снимет с себя сан. Работать на кафедре владыка согласился, но снять сан епископа категорически отказался. Тогда ему прибавили ещё полтора года и запретили проводить исследования. Хуже наказания для него невозможно было представить. И, вернувшись из ссылки, владыка принял решение, о котором потом горько сожалел.
«В Москве, – сокрушался владыка, – я первым делом явился в канцелярию местоблюстителя митрополита Сергия. Его секретарь спросил меня: не хочу ли я занять одну из свободных архиерейских кафедр. Оставленный Богом, лишённый разума, я углубил свой тяжкий грех страшным ответом – НЕТ».
Он вернулся в Ташкент и был назначен консультантом в маленькой больнице. «Я чувствовал, – с болью вспоминал он, – что благодать Божия оставила меня. Мои операции бывали неудачными. Я заболел тропической лихорадкой, которая осложнилась отслоением сетчатки левого глаза».
Владыка понимал, что осложнения могут привести к полной слепоте. Он целиком погрузился в медицину – работал круглосуточно. Днём проводил операции, ночью фиксировал наблюдения, дополняя главные исследования своей жизни – «Очерки гнойной хирургии».
«В своих покаянных молитвах я усердно просил у Бога прощения за продолжение работы по хирургии, – вспоминал владыка. – Но однажды моя молитва была остановлена голосом: "В этом не кайся"».
...В 1937 году начальником московского ГПУ стал Ежов. Начались повальные аресты. Сотрудники ГПУ быстро поняли – их карьера зависит от числа арестованных и осуждённых.
«Конечно, был арестован и я, – вспоминал В.Ф., – ежовский режим был поистине страшен. Был изобретён так называемый допрос конвейером, который дважды пришлось испытать и мне. 13 дней непрерывного допроса, когда человеку не дают ни есть, ни пить, ни спать – бьют, издеваются. Меня заставляли стоять в углу, но я рухнул на пол от истощения. У меня начались ярко выраженные зрительные и тактильные галлюцинации, непрерывно сменявшиеся одна на другую.
На втором конвейере меня били сапогами по ногам так, что я, когда меня вывели в туалет, рухнул на грязный пол и потерял сознание. В камеру меня принесли на руках».
(Это был единственный случай в истории советских спецслужб, от ЧК до КГБ, когда шестидесятилетний больной арестант дважды выдержал пытку конвейером.)
Следствие фактически провалилось, но епископа Луку всё же отправили в третью ссылку – под Красноярск.
В начале войны владыка Лука послал телеграмму Председателю Президиума Верховного Совета М. И. Калинину: «Я, епископ Лука, профессор Войно-Ясенецкий, отбываю ссылку по такой-то статье в поселке Большая Мурта Красноярского края. Являясь специалистом по гнойной хирургии, могу оказать помощь воинам в условиях фронта или тыла, там, где будет мне доверено. Прошу ссылку мою прервать и направить в госпиталь. По окончании войны готов вернуться в ссылку. Епископ Лука».
Ответ из Москвы пришёл незамедлительно. Профессора приказано было перевести в Красноярск.
– Вот такая история, братцы, – лицо у Михайло светилось. Он еле слышно прошептал: – Моя первая проповедь! Лиха беда начало. Теперь уж я до конца с Лукой…