Я очень удивился, когда ни с того ни с сего загрохотал гром, причем так сильно, что задрожали оконные стекла и где-то на улице оглушительно взвыли сигнализации. Только минуту назад было совершенно чистое, без единого белого пятнышка, небо! Даже ветерка не ощущалось, хоть форточка и балкон были открыты. Возможно ль такое? Я как был, в одних плавках, неуверенно подошел к окну с мыслью: точно ли гром? Может, взорвалось что? В беспокойное ведь времечко живем. Но нет. Небо подернулось пепельно-серой, будто густое облако дыма, пеленой. Дома в округе потемнели и выглядели мрачно, даже враждебно.
– Ого... ¬¬– растерянно выдохнул я. Тут взгляд мой упал на термометр, подвешенный с улицы к старой оконной раме. Тридцать девять градусов! А ведь еще час назад было всего только двадцать пять… Я моргнул, подумав, что мне просто мерещится. Но красный столбик уверенно застыл на внушительной цифре, убеждая, что глаза меня не обманывают. Да, было, конечно, жарковато, но чтоб настолько... Почесав давно небритую щеку, я все еще смотрел на термометр, когда снова грохнуло. Молнии не было, один лишь оглушающий раскат. На улице кто-то испуганно взвизгнул. Присмотревшись, я увидел Тамару, женщину средних лет из нашего дома. Она мелкими шажками семенила по неровной и узкой дорожке. Лицо ее показалось мне серым и неживым. Наверное, это из-за окружающего сумрака, подумал я. На женщине было белое платье с крупными ярко-алыми розами, почему-то в этот момент показавшимися мне кровавыми пятнами. Эти жалкие карикатуры на прекрасные цветы кричаще выделялись из общего окружающего женщину бледного и серого пейзажа (если, конечно, пейзажем можно назвать пару-тройку деревьев и высокую траву перед моими окнами). Тамара явно торопилась. Или, может, ее так испугал гром? Не знаю, почему, но я как завороженный провожал ее взглядом. Может, ждал, что начнется ливень и промочит ее насквозь…
Нехорошая была она, женщина эта. Мать моя, ее ровесница, вот что мне рассказала. Когда Тамаре было лет двадцать, забеременела она двойней от своего женатого соседа. Когда была на шестом месяце, сообщила ему об этом. Он, естественно, детей не признал, оскорбил ее и даже в лицо кулаком саданул, когда она устроила грандиозную истерику. И не удивительно! Ведь раньше надо было ей сообщить, раньше! Непонятно, почему она этого не сделала, ведь можно же было все как-то мирно решить. Но вышло все хуже некуда.
Она приходила к любовнику своему еще трижды. Плакала, валяясь у него в ногах, кричала:
– Данил! Ну куда, куда мне одной с двумя детьми-то? Твои они! Мамой клянусь, твои! Ни с кем не была я больше!
Мужчина ничего и слышать не хотел, обвинял ее, говорил, что гуляла она со всеми подряд, гнал ее от себя. Тогда Тамара вскакивала и сыпала проклятия на Данила, грозилась, что с балкона прыгнет, повесится или вены порежет. Тот лишь только отмахивался да твердил одно и то же:
– Иди, иди отсюда! Спал я с тобой только потому что давала, а детей твоих мне приписывать не надо! Пшла!
Тогда женщина набрасывалась на своего бывшего любовника, рвала на нем волосы и истерически кричала что-то нечленораздельное с пеной у рта. И все это на глазах всего дома, прямо во дворе, куда выходили окна большинства квартир...
Вскоре Тамара перестала преследовать Данила. Живот ее все рос. Сама же она ходила мрачнее самой черной тучи. Мать моя помочь ей всяко старалась: то картошки мешок принесет, то в магазин за продуктами для нее сходит, то убраться поможет. И ни разу Тома не поблагодарила, ни разу слова хорошего не сказала. Мать моя добрая женщина была, царство ей небесное, и никогда не ждала от соседки ничего за свою помощь.
И вот, когда настала женщине пора рожать, она куда-то пропала. Первой тревогу забила моя мама. Она хорошо знала, какой в последнее время стала Тома: резкой, раздражительной, часто впадающей в беспричинные истерики. Боялась она за нее. Думала, что руки на себя наложит или еще что. Обратилась в милицию, женщину объявили в розыск. Но через пару месяцев та объявилась. Одна, без детей. На вопросы "где была?", "где дети?" и прочие отвечала лишь какой-то ненормальной кривой улыбкой и ничего не значащими фразами. Маму мою к себе не впускала, помощи от нее никакой не принимала. Да и вообще совершенно нелюдимой стала. А как своего Данила увидит, так хохотом заливается. Решили все, что свихнулась Тамара. Про детей спрашивать перестали, подумали, что в детдом сдала.
Но спустя месяц после ее возвращения в местных новостях объявили, что в лесу нашли двух мертвых младенцев, девочек. Убиты они были жестоко. Им, едва увидевшим белый свет, размозжили головы кирпичом, который нашли рядом с телами. Казалось бы, причем тут наша Тамара? Ведь кто угодно мог такое сотворить, зла в мире много. Но вот лес, в котором нашли детей, был в нескольких сотнях метров от нашего дома, который стоял на отшибе. Но никто Томку не обвинял, хоть и подумывали некоторые на нее. Но она сама себя выдала. У любовника ее бывшего сын родился, хорошенький такой малый. Гулял Данил как-то с ним во дворе, и Тамара его увидела. Подлетела к нему, как собака к чужаку, вцепилась в его волосы, закричала не своим голосом:
– Этот так сын тебе! А дочки так не твои были? Ничего, им теперь все равно! Под кустом они спят, вот так-то! – и залилась безумным злым смехом...
Эту их встречу я уже сам помню, потому как было мне тогда лет десять и в тот момент я братишке своему велик из подъезда выносил. Страшно мне стало! Мишку, брата своего, я в подъезд затолкнул, а сам, дрожа, пялился на задыхающуюся своим злым безумием женщину.
Ей за дело свое ничего не было, доказать вину никто не мог. Свидетелей не нашлось, а ненормальное поведение Тамара бы запросто выдала за сумасшествие. Одни люди были ей судьями. Их молчаливое презрение ясно ощущалось в воздухе, когда Тамара своей мелкой и быстрой походкой проходила мимо. Мать же моя не могла слез сдержать.
– Зачем же? Ну зачем же она такое сделала?! Ведь детдом всяко лучше смерти!
Сейчас мне, взрослому уже человеку, думается, что есть такие женщины, которые считают, что таким вот страшным образом мстят своим злополучным любовникам. Как Медея. Но лично я ничего похожего на месть в грязном и подлом убийстве ни в чем не повинных, только увидевших небо, существ не вижу. И никто не видел.
Тамаре, хоть она и жила на свободе, а не в тюремной камере, покоя не было. Все ненавидели ее. Даже продавщицы в ближних магазинах отказывались обслуживать эту женщину (слухи ведь быстро разносятся), и Тамаре приходилось даже за самой мелочью ходить далеко, туда, где люди не знали о ее злодействе. Как-то она ногу упавшим утюгом сильно прижгла, так девушка в аптеке лишь плюнула ей под ноги и ушла. Тоже не по-божески, конечно, но…
Как ни странно, всякие несчастья с Тамарой стали происходить очень часто. То кастрюля с кипятком на нее опрокинется, то стул упадет, когда она поливает высоко стоящие цветы. А один раз проводка в квартире загорелась. Повезло еще, что Тамара тут же была, а то бы весь дом сгорел.
Поняв, что здесь ей спокойной, как она хотела, жизни не светит, женщина решилась уехать из городка. Думалось ей, что люди все забудут, как время приличное пройдет. И долгие пять лет ее не было. Но когда она вернулась, то поняла, что никто ничего не забыл. Все игнорировали ее. Все ненавидели. И каждый встреченный взгляд колол, словно острый нож. Как я думаю, ей повезло еще. В другом месте люди могли бы по-другому наказать детоубийцу, гораздо более жестоко... Но наши были не настолько озлоблены.
Тамаре было уже сорок четыре, когда она снова забеременела. Неизвестно, от кого, да и какое это имеет значение? Сей факт выяснился только тогда, когда стал виден увеличивающийся живот. Но и этот ребеночек на свет не появился... Не знаю, почему. Да и никто, наверное, не знает, ведь Тамара ни с кем не общалась. Возможно, эта ужасная женщина решилась на поздний аборт. Бог ей судья…
И вот сейчас она семенила под почти черным небом по направлению к дому. Ее беспокойное лицо вызывало у меня отвращение, как и кричаще яркие цветы на невинно-белом платье. Я хотел было отойти от окна, но тут грохнуло снова. Резко, яростно, так, что заболели уши. Где-то зазвенело бьющееся стекло, раздался чей-то громкий испуганный визг. Все у меня внутри сжалось. Такого грома я никогда за свои тридцать два года не слышал. Он был больше похож на невероятно громкий удар камней друг о друга или на столкновение чего-то гигантского, твердого. А молнии так и не было. Сухость и жар наполнили мир под черными тучами. Тамара вся сжалась, даже присела. Серое лицо ее взметнулось вверх, маленькие подозрительные глаза уставились на что-то, видимое только им, бескровные губы зашевелились, будто женщина горячо шептала что-то.
И тут произошло страшное. Мир озарился ослепляюще ярким голубоватым светом. Потом еще. Это была молния! Необычайно яркая, острая, безмолвная. Когда она сверкнула в третий раз, что-то громко щелкнуло, как будто лопнул очень большой воздушный шар. Я услышал громкий вопль. Кричала Тамара. Она лежала на земле, широко раскинув руки и ноги. Все ее тело сотрясала какая-то ужасная судорога, лицо было все так же обращено к небу. А из раскрытого рта вырывался темный дым... Не сразу я заметил небольшой светящийся шар рядом с ней – шаровую молнию... Она то подлетала к женщине, то вновь отдалялась, а несколько раз даже ударялась – если так можно говорить о свете – о ее тело. Рот у меня распахнулся от ужаса, по спине заструился холодный липкий пот. Я не мог поверить увиденному и не знал, что делать! Я был голый, в одних трусах, дома кроме меня никого не было... Но делать-то что-то нужно! И я рванул, как был, к дверям, впрыгнул в шлепанцы и выскочил в подъезд. Кажется, я громко орал что-то типа "Тамарку током убивает!!!", когда прыгал сразу через несколько ступенек. Из дверей квартир за моей спиной показывались удивленные лица соседей. Кто-то, кажется, побежал следом за мной.
Когда я выскочил на улицу, Тамара лежала уже неподвижно. Рот ее был перекошен и широко распахнут, а стеклянные глаза слепо взирали в темное небо. Светящегося шара молнии уже не было. Подул легкий ветер, тихо шурша листьями на окруживших улицу тополях и пытаясь прогнать невыносимую жару. Кто-то выбежал из подъезда следом за мной и вскрикнул, увидев женщину, которая, казалось, как-то уменьшилась, усохла.
В тот день дождь так и не пошел. Горячий ветер постепенно усилился и разогнал тучи. Ближе к вечеру засветило красноватое расплывчатое солнце – тогда, когда Тамару уже увезли.
Еще несколько дней жители нашего дома не могли прийти в себя. Многие видели то, что произошло. Ведь тот неожиданный гром посреди жаркого дня удивил не только меня... Странно, но обсуждать случившееся никому не хотелось. Чувство, что все мы стали свидетелями кары небесной, не покидало никого. И оно усилилось, когда стало известно, что Тамара умерла ровно на сороковой день после аборта, который все же имел место быть.
Троих детей погубила эта ужасная женщина. Три жизни могли бы наполнить этот мир чем-то хорошим и светлым. И смерть Тамары, неожиданная и неестественная, никого не тронула. Лишь только напугала и... прибавила немного веры. Веры в то, что справедливость все-таки существует на свете. Пусть не всегда мы видим ее, пусть иногда и кажется, что зло глубоко разъело нашу землю и просвета не будет никогда боле в этом мраке. Но справедливость есть. И ощутили это все, кто видел, как жалит молния, словно огромная огненная оса, распластанное тело Тамары. Ведь будто кто-то невидимый и неведомый людям просто взял и стер с лица земли эту злодейку...