Как ни был прозорлив Хемиун, даже он в страшном сне не мог представить себе, скольких трудов потребует исполнение царской воли. Наблюдая месяц за месяцем чудовищную работу, он ужаснулся бы, не будь правогласным. Время наводнения сменилось посевом, посев – жатвой, и так много раз, а работам было не видно конца – тяжелые гранитные блоки никак не ложились на вырубленные в материковой скале места, к тому же, их запас подходил к концу, и нужно было срочно решать, из чего, а главное как изготавливать новые. Количество человеческого труда и страданий не имели значения, и он сам, обессиленный, изнуренный болезнями, которые косили людей, как траву, продолжал изо дня в день исполнять волю Хуфу, которая постепенно, локоть за локтем, претворялась в его высоте.
Само его сердце стало подобно граниту, который, несмотря ни на какие усилия, не поддавался обработке. И так до того самого дня, когда прекрасная Хенутсен, супруга бога, лично не пожелала осмотреть свою высоту…
Во дворце ее остерегали, предупреждая о губительности воздействия священных высот и самой местности, о смертельных болезнях, от которых люди угасали, подобно лампадам, задутым ветром. Тем не менее, влекомая какой-то неудержимой силой, в сопровождении Джаджаеманху она объявилась на плато как некое прекрасное божество, будто специально посланное для услаждения взоров смертных…
Небесная барка Атума вступила в Дуат, душная черная ночь опустилась на высоты Ростау…
Высоко в небе, подобно сияющей реке в облаках, отражавшейся в темных омутах глаз Хенутсен, проступила полоса звезд. Ее свет, проникая сквозь тонкие занавеси, в конце концов, прогнал сон. Попытка уснуть вновь была тщетной, и виной тому было, скорее всего, некое подспудное чувство – ощущение тревоги, невозможности противостоять судьбе, безысходности, что ли.
Безысходности?..
Чего не хватало ей, «дуат нечер» – супруге бога, почитаемой в Кемт наравне с богами?
Она, умная и скромная уроженка города Хебет в Дельте, сумев заручиться доверием имущих власть жрецов города Инну, к культу которого все более тяготел фараон, стала пусть одной из самых молодых и незаметных, но все же женой грозного Хуфу, железной воле и неограниченному властолюбию которого никто в Кемт не мог противостоять. И была почти счастлива. Почти…
Но, познавшая супруга не только в образе живого бога, сурового и недоступного, она была разочарована первой же брачной ночью. Готовясь к таинству соития, она, как требовал обычай, облачилась в полупрозрачные одеяния и надела пропитанный духами парик, а для того, чтобы выглядеть более желанной, раскрасила соски яркой краской и умастила интимные места благовониями. Однако супруг – Могучий Бык, как его еще называли, являвшийся для народа тем, чья плодовитость благословляла Египет обильными урожаями, не удосужился показать свою «силу», а она, веря, что участь женщины – боготворить мужа и рожать от него детей, как можно больше рожать, продолжала лелеять надежду и ждать.
Но чего? Любви?..
Любовь к ней простых роме не знала границ. Но что это была за любовь?.. Любовь к прекрасному, но редкому цветку, срезанному под корень и выставленному на всеобщее обозрение? Это не было выражением того чувства к женщине, что так страстно жаждало сердце, но… любовь-обожание, любовь-почитание, любовь-преклонение – чувство, которое мирно уживалось с ужасом перед величием ее божественного супруга…
Повсюду, где она появлялась, ее приветствовало великое множество людей, причем соблюдался установленный ритуал, ибо царица была не только смертной супругой царя, но и живым божеством, олицетворением Изиды. Ей воздавались такие же почести, как другим величайшим богам Египта, в ее честь совершались жертвоприношения и курился фимиам, к ней были обращены молитвы и песнопения жрецов. В полумраке святая святых, вознесенная высоко над толпами смертных, ее фигура излучала сияние, но… не было у нее, Хенутсен, власти распоряжаться даже своей собственной судьбой: все свои шестнадцать лет (ах, почти целую жизнь!) она играла не ей самой придуманную роль, будучи игрушкой сначала в руках отца, потом жрецов и вот теперь фараона…
Она поднялась и, оставаясь совсем нагой, долго прохаживалась по галереям дворца, не находя себе места. Ее угнетали роскошные покои, где незримое, неусыпное и недоброе око исподволь стерегло каждый шаг. Ей претило общество жен и наложниц гарема, с их интригами, постоянными секретами, разговорами шепотом, где даже самые простые житейские дела облекались покровом тайны. Она никак не могла (и не хотела) приобщиться к жесткому распорядку молитв и литургий, установленному при дворе жрецами, чья «непогрешимая» мудрость все чаще ее раздражала. Она готова была разрыдаться с досады, что ночь длится так долго. Потом подошла к зеркалу и долго разглядывала свое отражение, будто видела впервые…
Она распустила роскошные свои волосы и… не то что бы любовалась собой, а, целиком отдавшись внезапно охватившему порыву, порхала на его крыльях подобно листу, сорванному и несомому ветром. Удивительная легкость внезапно обуяла ее, откуда невесть явилось полное освобождение, будто она родилась вновь, будто тихий, но всемогущий Глас свыше снял с нее чары.
Отдавшись во власть, положившись на волю этих новых, незнакомых до сих пор чувств, она не заметила, как минуло время – матовая чернота ночи сменилась серыми, сумеречными тонами, а вскоре зарождающаяся на востоке заря окрасила небосклон нежным багрянцем.
Ощутив за спиной чье-то присутствие, она с привычным ощущением безусловной готовности обернулась.
В дверном проеме, откуда снаружи проникала в покои душная тьма, словно выкристаллизовавшись из ее плотной смуты, возникла высокая, несколько грузноватая мужская фигура. В умирающем свете Млечного Пути блеснул гладко выбритый череп и массивное золотое ожерелье «усех» на груди.
От неожиданности Хенутсен чуть не вскрикнула… Царь! Он стоял неподвижно и через ее плечо разглядывал ее отражение в зеркале.
Свет звезд довольно скупо озарял его лицо – крупное, с широким покатым лбом, с массивным, с горбинкой носом, мясистыми губами и глубокими, как у старца, морщинами на щеках. Оно выглядело бы бесстрастным, если бы не сведенные в напряжении челюсти, свидетельствовавшие то ли о скрытой свирепости, то ли о непреклонной воле; особенно выделялись глаза, сиявшие, как светоносные камни, вставленные в изваяние из сырой глины. Контраст, поначалу показавшийся неестественным, потом изумил ее. Чем пристальней она всматривалась, тем большую гармонию находила в сочетании этих глаз с темной, почти черной кожей, а также собственной стройной фигуры, облаченной в белоснежное с серебром опоясание, с его мощным торсом, заслонявшим проблеск звездного света в широком проеме окна позади. Воистину – Озирис и Изида!
Она сгорала от желания узнать цель его визита, но супруге бога нельзя было проявлять любопытство ни при каких обстоятельствах.
Хуфу вздохнул, хорошо зная, что она не спросит его ни о чем, пока он не заговорит первым, и, наверное, поддавшись внезапному порыву, обнял ее сзади за плечи, а она, расценив это как желание, едва заметным движением распустила опоясание из плиссированной тонкой ткани и сделала было шаг к широкому дивану, застланному шкурой черного леопарда.
Владыка как бы спросонья опустился на ложе, ища на столике курительную трубку с фимиамом.
– Не за тем пришел я к тебе, чтобы получить наслаждение, а после взывать к птицам с просьбой повременить с провозвестием нового дня, – заявил он, однако не прежде чем, повинуясь мимолетному жесту его, удалились рабыни и шаги их смолкли в глубине покоев.
Она спокойно, без слов, села рядом. Хуфу закурил. Глубокая морщина поперек его упрямого лба залегла изломом, а глаза под густыми бровями заволокла дымка – видно, величество был преисполнен заботой.
– Пришло время пойти с войском за горы и пустыни, на страшные битвы с племенами Хериуша и Та-сети (Куш), – помедлив, сказал он. – И вот я подумал, что случится с Кемт, если вдруг я, «Страж создателя всех людей», подобно моему отцу, Озирису-Снофру, вознесусь в нечеловеческие выси, а на земле останется лишь мое священное имя?
Догадавшись, что заботит царя, она, тем не менее, ничего не сказала в ответ, выжидая с сочувствующим, но несколько снисходительным видом – ведь он сам пришел к ней поделиться своими сомнениями.
Так случалось не раз. Милая, юная, очаровательная супруга, которую он сам называл «моя прекрасная сестричка», была той единственной, коей удавалось смягчить его суровый нрав, погасить внезапные вспышки гнева и снять раздражение, готовое вот-вот прорваться наружу. В часы сомнений и душевного упадка, когда «молчала его Ба», звали ее, и, странное дело, от самого ее присутствия дурные помыслы исчезали, возвращалось стремление к бурной деятельности. Лишь от одной тяжелой мысли не могла избавить его и она – как преодолеть смерть, продлить жизнь свою на земле, чтобы успеть решить все проблемы и, в конце концов, обрести жизнь вечную там, на небе.
– Меня беспокоит судьба престола, – высказался он более конкретно. – Скажи, да услышим мы, как ты изрекаешь! – повелел Хуфу.
Какое-то подспудное сомнение, как тень, отразилось на лице Хенутсен.
– А разве в своем величии он, благой бог, забыл, что, когда его Ба вознесется к россыпям неразрушимых звезд, его бессмертная Ка вселится в нового Гора, сына Изиды, которым после инициации явится его преемник?
Он бросил на супругу взгляд, искрящийся, как зимняя наледь, и неподвижный, как сама вечность, а после медленно подошел к окну, обращенному на восток, и отодвинул портьеру. (Рассвет уже зарождался, знаменуя наступающий день алым сиянием небосклона. Это сияние четкими линиями очерчивало зазубренные гряды далеких гор и пилоны храмов.)
– Правду изрекли твои уста, «моя сестричка», – подтвердил Хуфу, – когда моя Ба вознесется к неуничтожимым звездам, власть наследует один из моих сыновей. Но кто, вот в чем вопрос. Меритатес подарила мне Каваба, Джедефра и Хафра. Еще нескольких сыновей родили наложницы. И вот я, правогласный, спросил свое сердце, кого из них бог Ра-всемогущий «соединит с жизнью, здоровьем и силой», и… не получил ответа.
Так вот о чем думал Хуфу, кому же и вправду быть преемником?
Больше всех стремился занять трон отца его второй сын, Джедефра. Ему было четырнадцать, он был умен и хитер, как и его мать, Меритатес. Банефра был тоже умен, Джедефор – таинственен, Хафра – не в меру жесток, Каваб – безволен, а ему самому хотелось, чтобы продолжателем его был только тот, в ком реально воплотилась бы его Ка…
– Так пусть же придет к нему его сердце! – воззвала царица.
– Я призывал мудреца Джеди, – изрек фараон, – который предрек, что владыкой Кемт станет старший из троих детей, рожденных Раджедет.
– Кто она такая, эта Раджедет?
– Это некая жрица Ра, – ответствовал Хуфу, – которая зачнет от бога троих детей. Еще сказал Джеди, что дети ее будут властвовать над всей страной…
Хенутсен будто очнулась, провела ладонью по глазам с подчерненными, протянутыми до висков бровями. Она закинула голову назад и вдруг простерлась ниц, обняв руками сандалии Хуфу.
– О, повелитель, господин мой, да будет он жив, здоров и могуч! Я, кажется, поняла! – возгласила царица. – С испокон веков было заведено, что наследником и владыкой страны должен быть всегда самый младший из царских сыновей. Старшие, подрастая, спешат отобрать у отца кормило власти, нарушая тем самым маат, а пока младший сынок подрастает, отец может спокойно пасти свое стадо…
От проницательности супруги фараон пришел в восторг и пообещал ей, Хенутсен, если она родит сына, назвать его Хуфукаеф («Он – душа Хуфу»), а ей самой соорудить бесподобную гробницу, чтобы и через тысячу лет ее почитали как Изиду и называли «Покровительницей пирамид».
– Мой главный архитектор, Хемиун, уже получил соответствующий приказ, – сказал он, – и даже начал работы…
Когда же наступит день скорби, – предрек Хуфу, чей голос правдив, – то «приготовят торжественное шествие… твоя мумия будет в золоте, голова – в ляпис-лазуре… тебя положат под балдахин, быки повлекут тебя, музыканты пойдут впереди; у двери твоей гробницы будет исполнен танец карликов, для тебя возгласят жертвенную формулу…», а когда «твое тело предадут земле, я сойду к тебе, и мы будем иметь общее место упокоения».
Хенутсен изъявила желание осмотреть это место немедленно. И тогда приказал фараон своим слугам:
– Пусть снарядят мое судно, «пусть принесут… двадцать эбеновых весел, отделанных золотом, с рукоятками из дерева сехеб, украшенными чистым золотом. Пусть приведут… юных дев с прекрасным телом, красивой грудью и заплетенными локонами» и пусть ее величество веселится сердцем, глядя на то, как они гребут!
Было сделано все, как приказано: снарядили судно с высоко поднятой кормой и носом для «прекрасной сестры» его, и направилось оно вниз по реке к «славному месту Начала Времен», где рядом с сияющей высотой сотни искусных рабочих и тысячи рабов сооружали обширный некрополь, включавший заупокойный храм Хуфу, весь из белоснежного известняка и розового гранита, привезенного с юга страны (из такого же гранита делалась облицовка цоколя его пирамиды, поражавшая самих строителей своим великолепием), мастабы сановников и дорогу более 0,5 км длиной для священных процессий…
В пути расположившуюся под навесом, раскрашенным, как клафт фараона, царицу развлекали музыкой и танцами два десятка «хесит» (музыкантш) и «ибат» (танцовщиц). Но через несколько часов, кода солнце поднялось высоко, а судно причалило к берегу, ей пришлось пересесть в носилки с ручками из драгоценного дерева сесенем, отделанными золотом, и ее понесли по каменистому высокому склону, пышущему зноем, по узкой дороге, усыпанной горячей белой пылью.
Когда, наконец, процессия взобралась на холм, взорам открылось поразительное зрелище. В мерцающей дымке нагретого воздуха ей навстречу группы людей тащили огромные глыбы известняка, обмотанные веревками и укрепленные на деревянных салазках. Слева возвышалось огромное каменное изваяние, похожее на какое-то сидящее животное, скорее всего льва, голова которого была обращена к востоку, а далее туман белой пыли заполнял гигантскую выемку каменоломни. Грохот молотков, скрип салазок для перетаскивания камня, крики надсмотрщиков сливались в непрерывный глухой гул. Прямо и несколько вправо, на плавно вздымавшемся с юга и круто обрывавшемся к речной долине плато, вырастали и довлели над ним облицованные белоснежным камнем тетраэдры священных высот.
Над кручей обрыва застыла бронзово-красная фигура. Голова Хемиуна была низко опущена, и во всей его фигуре, в позе, во всем чувствовалась бесконечная усталость, и больше ничего.
– Вот он! – облегченно вздохнул Джаджаеманху.
Хемиун, внезапно очнувшись, будто кто-то толкнул его в бок, едва устоял на ногах, ибо, когда он взглянул в бездонные омуты глаз Хенутсен, показалось, будто сама бездна глядит на него. Он приветствовал ее с плохо скрытым волнением.
Царица вздохнула…
Ей стало страшно и сладко, как когда-то, когда она впервые представила себе свое покорное девичье счастье… Даже еще слаще. И хотелось, чтобы так продолжалось без конца. Наяву ли это происходило или только казалось?
Она повернулась к нему и догадалась, что он восхищен ею. Ей показалось, что она прочла в его глазах едва скрытую страсть и, окрыленная этим взглядом, улыбнулась то ли этим гигантским строениям, то ли ему, кто в этом жарком, подрагивающем над землей мареве показался ей нереально прекрасным, как сам-бог.
Дочерна загоревший и высохший за последние дни, он сопроводил Хенутсен к юго-восточной оконечности великой пирамиды и показал небольшую мастабу, которая по замыслу фараона должна была стать ее гробницей. Даже в своем недостроенном виде она производила неизгладимое впечатление…
По нисходящему коридору он провел ее внутрь. Джаджаеманху с телохранителями остался у входа. Низко согнувшись, архитектор шел первым и только в преддверии самой камеры остановился, пропуская царицу вперед. Свет лампад, установленных здесь на треножниках, скупо освещал каменное чрево, вырубленное в скальном основании, и создавал таинственный полумрак, в котором царица выглядела особенно впечатляюще.
Она, в самом деле, была хороша, с идеальной, характерной для молодых египтянок фигурой – высокая, стройная, с тонкой талией, широкими плечами и крепкими бедрами, с огромными изумрудно-зелеными, широко расставленными и приподнятыми у висков глазами, с губами полными, но четко очерченными. Несколько отрешенная улыбка приподнимала щеки ее холмиками по сторонам чуть вздернутого носа с детски закругленным кончиком, придавая царице несколько странный, насмешливый вид, столь не соответствующий рангу. Из-за светлой, как у ливийки, кожи, ее именовали «уабет» («чистая»), а за голос, «который приятно слышать», и прочие музыкальные способности – «великой хенеретет Изиды, играющ(ей) систром для Мут, менатом для Хатхор, прекрасной песнопениями для Гора».
– Это нижняя часть гробницы – остатки более раннего сооружения, которое построили боги, – пояснил Хемиун.
Царица с трудом сохранила невозмутимость.
Камера внутри была облицована хоть и небольшими, но тщательно отполированными блоками известняка. При этом две погребальных ниши были совершенно небрежно вырублены, так что отчетливо были видны следы грубой обработки.
– И я буду пребывать здесь в одиночестве, когда моя душа вознесется к россыпям неуничтожимых звезд? – осведомилась она. Лицо ее изменило выражение, словно страх перед предстоящим вечным затворничеством в этом каменном мешке проник в сердце.
Спохватившись, Хемиун рассказал, что стены вскоре будут украшены красочными фресками с изображениями людей, животных, растений, рек и светил (совсем как в высотах Мер Тем и Бу-Уиззер), а сверху гробница будет облицована белым турским известняком, и обретет наивысшую красоту.
– Желание моего сердца – увидеть эти фрески, – сказала царица.
Желание супруги удивления у Хуфу не вызвало.
– Удивительно то, – как бы между прочим, сказал он великому ясновидцу, – что там, где воздвигнуты такие огромные сооружения, почва повсюду песчаная и никаких следов не осталось ни от насыпей, ни от каменотесных работ, так что иногда кажется, что они и вправду появились сразу, самими богами возведенные в окружающих их песках! – Хуфу медленно выпрямился, принимая облик божественного владыки: челюсти грозного властелина сомкнулись, а глаза, прикрытые тяжелыми веками, были устремлены вдаль, туда, где в проеме окна виднелось священное плоскогорье с двумя довлевшими над ним высотами.
– Поезжайте, – сказал он жрецу, – сезон половодья хорош для пути. А «моя прекрасная сестричка» пусть увидит, – продолжал царь, – как можно больше пусть увидит!
И вот просторное судно с высоко поднятой кормой пошло на сей раз вверх по широкой реке. Плавание должно было занять весь день и часть ночи, так как от столицы Инебу-хедж до некрополя в Мер Тем было около двухсот тысяч локтей…
В пути Хенутсен из-под опущенных длинных ресниц украдкой смотрела в ту сторону, где рядом с кормчим стоял Хемиун. Иногда ей казалось, что он тоже бросает в ее сторону быстрые, как бросок копья, взгляды.
Минуло время, когда она тайно, с жадным вниманием прислушивалась к бесстыдной болтовне царских жен и наложниц, выбирая свой путь в заманчивый мир человеческой любви, который до поры был ей неведом. Теперь она попросту свыклась с ним, как свыкаются с чередованием дня и ночи, времен года, мыслью о неизбежной смерти и последующем воскрешении. Грозный супруг был озабочен собственным возвеличиванием и редко ее навещал, и поэтому она решила нравиться лишь себе самой и жить только для себя. Но, видят боги, не получалось!
Она не забеременела с той ночи, тем не менее, слово Хуфу, ей данное, стало обретать плоть…
Медленно тянулся мимо однообразный пейзаж – крутые уступы плоскогорья и болотистые берега. Изредка в установившейся тишине раздавался громоподобный рык льва, хохот гиены либо крик ночной птицы, потом все стихало. Высокие пальмы, отчетливо выделяясь на фоне лиловых небес, бросали длинные полосы теней на освещенный луной край пустыни.
Хенутсен с Хемиуном не обмолвились ни словом, но время для них будто перестало существовать, до тех пор, пока кормчий не ввел лодку в лабиринт зеленых островов, разделенных узкими протоками черной воды…
Причалили в тихом заливе, откуда процессия во главе с Хемиуном по едва заметной тропинке втянулась в узкое, ничем не отличавшееся от прочих ущелье и поднялась на залитое лунным светом плато, на котором в глубоком, величавом покое возвышалась ступенчатая высота Снофру, окаймленная белой стеной, пальмовыми рощами и густой сетью наполненных водой оросительных каналов. В окружающем сумраке, на фоне прозрачного неба она выделялась особенно рельефно. Массивные блоки облицовки по неизвестной причине местами осыпались, обнажив искусную кладку самой пирамиды. Вероятно, время ее постройки уходило вглубь веков.
Несколько жрецов культа Снофру, низко кланяясь, вышли встречать сановных гостей. Один из них, уже знакомый Хемиуну, выступил вперед.
– Мир тебе, мир тебе, прекрасная супруга бога! Да вознаградит тебя он, «анх-уджа-сенеб!» Да возвысит он тебя над прочими женами! Да познает твоя Бат дорогу к вратам в подземное царство Хебесбага! – низко кланяясь, провозгласил он, обращаясь к царице. – Мы ждали тебя и все приготовили, как было велено, – шепнул он Джаджаеманху и знаком пригласил следовать за собой.
Пройдя огромный двор между двумя стелами, процессия приблизилась к основанию высоты, над которым на высоте четырех десятков локтей чернел вход.
На почве около лестницы, сделанной, очевидно, из ливанской сосны, но настолько высушенной на солнце, что она приобрела крепость бронзы, росли какие-то эфемеры, а сама она настолько обросла корнями акаций или диким терновником, что дорогу к ней пришлось прорубать.
Хенутсен издала удивленное восклицание – нетронутые растения и зияющий вход означали одно: что уж давно никто не пользовался этим путем, не тревожил покой усопшего фараона.
– Боги-строители, – рассказал Хемиун, – воздвигли высоты в разных местах нильской долины, чтобы определить основания и ориентацию всех прочих сооружений, которые предстояло еще возвести. Но давно это было.
Они вошли в длинный, показавшийся ей бесконечным, наклонный коридор, в противоположном конце которого, в скальном массиве, на небольшом горизонтальном участке, слева и справа, были расположены две комнаты, стены которых были испещрены странными изображениями и письменами, освещенными бледным, мертвенным светом. Горизонтальный участок был наглухо перегорожен каменной плитой. Но стоило жрецу коснуться нужного места, как она бесшумно повернулась, освободив проход к вертикально поднимавшейся шахте.
Хенутсен подняла взор – шахта диаметром локтей пять напоминала колодец, только уходящий не вниз, а вверх и скрывавшийся во мраке, как скрывалась во мраке редкая цепочка маленьких огоньков на стене.
Внезапно ей показалось, что пол дрогнул – цепочка огней тоже дрогнула и поползла вниз, будто кто-то потянул за нее. Рука Хемиуна коснулась ее руки и сжала нежно и ласково, словно успокаивая. От неожиданности она не нашлась, что сказать (никто до сих пор не мог позволить себе такого), а потому не испугалась. Она почему-то испытывала доверие к нему и даже ощутила, что готова… обнимать его, целовать, душить и… продолжать целовать. Ведь он был совсем рядом. Но… нельзя, нельзя!
Кругом было совершенно темно, до тех пор, пока не раздался слабый звон, потом она почувствовала резкий, неприятный запах. Стало трудно дышать. Но испугаться она не успела – запах исчез, а воздух снова стал чистым. Что-то слабо щелкнуло, дверь повернулась, и яркий свет на миг ослепил ее.
Открылось просторное помещение, выложенное тщательно отшлифованными плитами известняка, и она с любопытством осмотрелась.
Оно было совершенно пусто. Не было саркофага, дверей или люков, через которые можно было бы попасть в другие помещения. В нескольких местах, наверху и почти у самого пола, были расположены источники света, закрытые выпуклыми матовыми колпаками, очень похожими на бычьи пузыри. Поверхность стен была неправдоподобно ровной и гладкой, как поверхность реки в лунную ночь, отчего они, как река, казались бездонно глубокими.
Ей почудилось странное пение, будто незримый вокалист извлекал одновременно две ноты, образуя, таким образом, своеобразное двухголосное соло, которое было ритмом единого целого, пронизывающего стены… гробницы ли? И оно заставляло вибрировать их, демонстрируя мощь звука.
Потом ступенчатое потолочное перекрытие будто растаяло в пролившемся внутрь сиянии. Соло умолкло, и она увидела над собой опрокинутую густо-лиловую чашу с невиданным обилием незнакомых, огромных, почти немигающих звезд, с огромным полупрозрачным, низко висящим абрисом… луны? Диск ее был… в полнеба, а по обе стороны, выше и ниже, висело еще несколько (она насчитала четыре), два из которых, опережая друг друга, быстро двигались по небосводу; а над горизонтом расстелилось, подобно полупрозрачной занавеске, переливающейся сине-зелеными огнями с вкраплениями розового и красного цветов, бледное ленточное сияние…
Перед ее взором открылся удивительный и странный мир, который она лицезрела впервые. Все кругом казалось чужим и поражало воображение. Незнакомые созвездия горели над головой; и в их властно-холодном сиянии этот мир блистал торжественно, с каким-то победным великолепием.
И обрелось иное, незнакомое время, которое, подобно морскому прибою, накатывалось на границы этого мира, стремясь их раздвинуть. Казалось, оно звучало тягуче-медленными, но, безусловно, величественными аккордами, как если бы искусные хесит на самом деле извлекали их, ударяя по сладкозвучным струнам своих систров, а сердце ее в такт им отсчитывало ни то мгновения, ни то поступь гулких столетий. Потом мажорные эти аккорды превратились в хаотичные накаты тревожных, нестройных звуков, в некую непостижимую, но, безусловно, имевшую смысл смесь тревоги, тоски и отчаяния, отзываясь на всплески которой, со всех сторон горизонта замерцали сполохи пурпурных и багряных тонов.
Но вроде бы уже занимался рассвет, и небесный купол менял цвет от лилового там, наверху, до багряного там, где земля закруглялась. Это багряное сияние, затмевая сияние неба, четкими линиями очерчивало зазубренные гряды далеких гор и ребра священных высот, казавшихся совершенно черными на его фоне. Потом грани их вспыхнули изнутри сиянием подспудной, но победной мощи, в котором ощущался пульс скрытой, непостижимой жизни.
И вот, наконец, взошел этот Хепре – и она, Хенутсен, тоже, по мере того, как он поднимался, будто восходила от смерти к жизни. Казалось, вот-вот перед взором ее предстанут некие высшие сущности, боги, которые, наверняка, сотворили этот призрачный мир. Но… их не было, зато на востоке внезапно разлилось молочно-белое размытое пятно, состоявшее из ряда концентрических окружностей, в центре которого зажглась звездочка и, резко увеличиваясь в размерах, стала стремительно двигаться через весь небосвод. В конце концов, словно разорвав ореол, она предстала огромным огненным шаром, который стремительно падал прямо на них.
– О, могучая Сохмет! – сорвалось с ее уст, пораженной столь невиданным зрелищем.
Безотчетный страх обуял все ее существо, так, что хотелось зарыться в песок, бежать прочь, но она с ужасом осознала, что сил для этого нет никаких, что они все истекли в окружавшее ее огромное холодное пространство и что, скорее всего, она либо умрет здесь, либо уже умерла.
От бессилия она прижалась к своему спутнику, устраняя тем самым преграду между собой, супругой бога, и царским «имахи» (другом царя), так, что он почувствовал, как стучит ее сердце.
– Не бойся, – произнес Хемиун, – ибо все возникающее сейчас, даже если оно пугает, есть твое отражение. Все, что ты видишь, возникает как свет и образы.
Она поняла, что если испугаться, то можно никогда не вернуться назад, что это мир образов, который задуман богами, чтобы «воскресить былой мир», исчезнувший еще до Начала Времен. Казалось, будто здесь сам воздух был ими проникнут, так что достаточно было подумать о чем-то, как образ рождался как бы сам собой.
– У тебя нет тела из плоти и крови, – объяснил между тем Хемиун, – сейчас ты обладаешь умственным телом неосознанных желаний, которые суть твои проявления, так что никакие звуки, краски, никакие лучи света не могут повредить тебе.
Она не могла сказать, как долго длились ее страхи, но, когда небесный объект, озарив под собой землю неописуемо ярким призрачно-фиолетовым светом, стал удаляться и бесшумно растаял на западе, она осознала свое дыхание, и ее внезапно обуяло то, что жрецы Кемт называли исходной Яркостью бога РА. Это абсолютная суть бытия, открытая и свободная, как светящаяся пустота, явилась природой ее, чистой и обнаженной, без центра и границ, так, что она перестала обладать какой-либо природой вообще – ни веществом, ни качеством, подобно свету. Одними чувствами. Она ощутила себя неким сверхъестественным существом, с телом зверя и огромной внутренней силой. Она вроде была им и одновременно видела его со стороны – на плоском, будто срезанном уступе плато, в полной неземного величия позе, существом с телом пардуса, причем изваянным весьма грубо, и женским ликом, выполненным с вдохновенным искусством. Полированный красный камень выразительно передавал его характерные черты, с огромными, чуть разнесенными глазами, с твердым маленьким подбородком, широким покатым лбом, тяжелыми губами, которые были бы чересчур капризны и чувственны, не будь столь четко очерчены, с детски закругленным кончиком чуть вздернутого носа.
– Это ты, – пояснил Хемиун, – которая правила Кемт в Начале Времен, когда мир «сиял, как камень Бен-бен в храме Феникса».
– Если она когда-либо и правила Кемт, – со странным выражением лица отозвалась царица, – а я сильно сомневаюсь, чтобы могла пребывать вот в таком виде, то ей можно посочувствовать, ибо она, наверное, сильно страдала, видя, как несовершенен мир.
– Она – это ты, – торжественно так сказал Хемиун. – Это ты создала этот мир и была его владычицей. Только очень давно.
– Я? – удивилась царица.
Поначалу она просто не могла найти способ понять, что именно имел в виду безымянный ваятель, тем не менее, ощущение сопричастности всколыхнулось в ней с неожиданной силой, и чем дольше она всматривалась в лик изваяния, тем яснее понимала, что это не просто так, что имелось в виду нечто вполне определенное, пока не узнала себя, такой, какой видела в зеркале.
– «Я – Изида, владычица всякой страны, – явилось на ум ей, – я та, которую называют богиней. Я жена и сестра Озириса. Я (звезда), восходящая в созвездии божественного Пса. Я та, которую… называют богиней и (которая) указала пути звездам, установила порядок движения Солнца и Луны…»
– Ты – богиня, – подтвердил Хемиун, – и твоя Бат – Яркость и Пустота – не рождается и не умирает, ибо она есть РА. Познай это – вот и все, что необходимо. Когда ты познаешь чистую природу своей Бат, ты станешь звездой и сохранишь свое сияние, лишь взглянув в себя.
– В сравнении с ней я кажусь такой ничтожной, – тихо, одними губами произнесла Хенутсен, улыбнувшись статуе.
Подняв взор к небесам, царица увидела, как разноцветные огоньки звезд над головой сплетались в незнакомые созвездия.
– Хотела бы я знать, чтО движет звездами!
Хемиун усмехнулся.
– Шемсу Гор говорят, что когда человек узнает, чтО ими движет, великий сфинкс рассмеется и жизнь на земле угаснет.
Между тем призрачный свет придал ей высшее совершенство, и она устремилась ему навстречу с верой и преданностью, но, тем не менее, ее слияние с горизонтом не было полным, и, в конце концов, тайна, которая должна была ей открыться, так и осталась неоткрытой.
– Не ищи забвения в мягком белом свете мира богов, – предупредил Хемиун, – не увлекайся им, если он увлечет тебя, ибо, если останешься в нем, никогда не обретешь мир людей.
Она вдруг поняла, что имел он в виду: ей стало казаться, что она уже прожила неисчислимое количество жизней и хранила память о каждой из них, начиная от самых истоков. Она вспомнила славный период жизни на этой земле, когда все изначально было сотворено совершенным, и вершина всех творений – люди – были подобны богам. Когда у них не было вопросов: кто и как создал мир. Когда перед богами люди не преклонялись, но божественным был сам образ их жизни; когда они достигли знаний, позволяющих коллективно творить образы мира; когда во всей вселенной не было силы, способной в подобных деяниях их превзойти, как, например, камни многотонные, собравшись воедино, силой мысли передвигать, «летать по воздуху, менять свой облик и размеры, облада(ть) силой, позволяющей вырывать из земли холмы и горы». Но… совершилась ошибка в сотворении одного или сразу нескольких образов. Не смогли они баланс образов в себе сохранить, и силы тьмы на тысячелетия возобладали. Уснули, погрузились во тьму последние островки великого знания, начались междоусобные войны. С тех пор прошло уже много эпох. И последняя ужасная война, когда было пущено в ход самое страшное оружие, которым до поры лишь боги владели, уже отгрохотала. Три четверти населения погибли, а те, что остались, – переродились, став больными, малодушными и корыстными…
Хенутсен знала людей и поняла, как они не похожи на тех, что жили до Начала Времен. Будто те и другие были разной породы. После той страшной войны у нынешних редко рождались дети и медленно росли, часто умирая в младенчестве. Их жизнь была очень сурова. И цель у них была одна – сохранить потомство, обеспечить продолжение рода. Потому что гроза вымирания, рожденная страшным оружием, до сих пор довлела над ними.
Долго летали над этой землей Хенутсен с Хемиуном на прозрачных шарах. И царица видела, как она велика и прекрасна, но много развалин на ней. И лишь по-прежнему сияет над ней большое желтое солнце, которое люди назвали РА – ЖИЗНЬ.
Но оно между тем уже коснулась горизонта. Диск его неправдоподобно распух, будто сплющенный непомерной тяжестью небосвода. Свет переходил из фиолетового в синий и постепенно сходил на нет. Наконец, оно скрылось за горизонтом, и над ландшафтом – невысокими холмами, полноводными реками с широкими долинами – во всю его необъятную ширь повисли серые сумерки, полные тишины и запахов разнотравья.
Широкая река, за которой громоздились серо-фиолетовыми глыбами ощутимо плотные облака, отсвечивала безжалостным железным блеском. Дали и ближний план были мокры от назойливого осеннего дождя, а вся гамма синевато-серо-зелёных их красок говорила о просторах неурожайной земли, где человеку жить трудно, холодно, где в полной мере ощущается его одиночество и ничтожность перед величием сил природы. Тем не менее, простором и покоем веяло от этого устойчивого и плоского участка земли.
Хенутсен повернулась и молча показала перед собой. Там, над излучиной реки, образовавшей высокий мыс, стоял удивительный храм, возвышавшийся над окружавшим его простором, как белоснежный лебедь. Вокруг несколько ив и берез склоняли под ветром свои растрепанные вершины. Низко опущенные ветви их почти касались подступавшей к холму речной глади. Там, внизу, в подводном царстве, чуть заметно покачивали своими вершинами деревья, овевая, словно опахалами, отражавшийся в ней лебедь-храм.
– Вот то место, где мы можем вновь обрести тела, принять в них свой облик и быть счастливы, – торжественно, как показалось царице, сказал Хемиун.
Хенутсен задумчиво смотрела на землю, покрытую бесконечными темными лесами, пойменными лугами и болотами. Серьезная, строгая, с неподвижным, как у сфинкса, лицом, она казалась сейчас воплощением некоей подспудной силы, будто выкристаллизовавшаяся из Силы Ветра, жизненной Силы Леса, Силы течения Воды, Силы Пространства и Силы Тишины тоже. Она являла собой Силу Зверя, воплощая саму Его суть – красоту в беге, в порыве, в покое, в ярости – некое вечное и грозное присутствие в окружающем мире, безнаказанное и свободное. Она была настолько притягательной и одновременно таящей в себе угрозу, что имела сходство с добротно сработанным клинком, наполовину извлеченным из ножен.
Он стоял перед ней зачарованный и бездыханно любовался чертами властного, сурового, но прекрасного лица. В мерцающем свете звезд он видел образ женщины, тысячелетия назад родившейся в глубинах вселенной. Женщины, которую он нашел здесь, потерял и, несмотря ни на что, надеялся обрести вновь.
– Ты любуешься мной? – улыбнулась она столь обезоруживающе искренне, что он отбросил свои опасения.
Царица вздохнула и, подняв руки к своей голове, сняла клафт и распустила волосы, потом повела плечами – платье легко, как вода, стекло наземь. Потом он видел лишь ее ресницы, пряди волос на лице и темные круги вокруг глаз. А потом пришло чувство освобождения от всего.
От влажной, теплой, непаханой земли исходил сильный свежий запах. Казалось, сама она, вечно юная, полная плодоносных соков жизни, раскинулась в сладкой истоме.
А потом они долго лежали, и ее голова покоились на плече его.
Пройдет еще несколько лет, думал он. Он устанет от тяжких трудов, одряхлеет его тело, поселятся в нем болезни и старость. И тогда, как знать, может быть, он захочет начать все сначала? Все эти долгие годы, а может, столетия, она будет ждать его в этом мире.
И в одночасье мудрость – светлая, ясная, резкая и сверкающая, пронзила Хемиуна сиянием, невыносимым для глаз.
– О, Осет, я понял, – едва не вскричал он – нЕ к чему возводить бесполезные усыпальницы власть предержащим. В следующей своей ипостаси я изваяю тебя в одном или сразу нескольких девичьих ликах, украшающих этот дивный храм.
Она вдруг увидела, что он глядит такими глазами, какими еще никто никогда на нее не смотрел, и душа ее обрела крылья.
– Пускай здесь у меня нет тела из плоти и крови, – сказала царица, – но там, в своем мире, я хочу обрести плоть. Пусть она будет из камня. Чтобы надолго остался хотя бы мой облик.
Что-то стало происходить вовне. Быстро тускнел, растворяясь во тьме, пламенеющий небосклон. Бурное море пагубных эмоций, среди которых преобладали такие, как страх, отчаяние, ненависть, ощущение приниженности и бессмысленности бытия, захлестнуло ее целиком, словно ветхое судно без кормила и кормчего. Порождение яростного и грубого мира, что простирался где-то поблизости, оно представлялось подлинным морем страдания, и, как ни странно, она вдруг сама ощутила всю его глубину и безысходность. И содрогнулась. Собственная жизнь показалась ей краткой, хрупкой и, пожалуй, бесполезной, будто она нисходила от высших сфер, где пульсировал Разум Вселенский (НУН), к низшим.
– Вот появляются знаки растворения земли в воде, воды в огне, огня в воздухе, воздуха в пространстве, пространства – в светоносной пустоте, – предупредил Хемиун. – Пора покидать этот мир. Не испытывай желаний и тоски о нем. Даже если тоска и желания охватят тебя, ты не сможешь остаться, потому что влечет тебя соблазнительный путь неосознанных желаний, накопленных под влиянием гордости. Поскольку он увлекает тебя, ты должна снизойти в человеческий мир, испытать рождение, страдание и смерть. Не жалей, не тоскуй. Помни о будущих своих воплощениях.
Оказавшись вновь в пирамиде, они не сказали друг другу ни слова. И весь обратный путь Хемиун, одолевая власть любви, шел скорым шагом и не позволил себе бросить прощальный взгляд на царицу, – оглядываться уходя было плохой приметой. А та пребывала в задумчивости и лишь у самой пристани о чем-то пошепталась с Джаджаеманху, потом улыбнулась и сказала, что если он, Хемиун, действительно хочет ей угодить, то пусть это докажет, сделав что-то, что соответствовало бы ее рангу супруги бога.
– Кругом столько камня, – добавила, – что в материале недостатка не будет.
И пока она садилась на судно со своей свитой, Хемиун размышлял. Ее слова он воспринял как отражение своих собственных чувств и задумал осуществить нечто, достойное ее любви. В его голове стал созревать грандиозный план. Он не будет делать гробницу, но взамен изваяет ее, чтобы, дивясь себе самому, изо дня в день подходить и смотреть на нее бездыханно…
Несколько сотен рабочих, в указанном месте расчистив песок, наконец, обнажили гигантскую статую лежащего льва, которую, по замыслу фараона, предстояло обработать таким образом, чтобы она стала символом его мощи.
Хемиун между тем, отложив все иное, принялся за работу с удесятеренной энергией. Он торопился сам и торопил остальных, уверяя, что нет в мире ничего более важного. Образ прекрасной царицы вдохновлял его, и всякая заминка в работе казалась ему святотатством. Но люди и так трудились на пределе возможностей, с особенным вдохновением и упорством, получая лишь краткое время на отдых.
И вот работа окончена. С замиранием сердца взирали рабочие на собственное творение – лицо Хенутсен удалось, как ничто прежде. (Мастерство Служителей проявилось здесь в полной мере; огромный опыт и наблюдения также не прошли даром.) Так что даже грозный Хнум-Хуфу, однажды посетивший плато, долго стоял и глядел, потрясенный.
– «И вселились боги в свои тела… и приняли в них свой облик!» – наконец, произнес он взамен ожидаемого Хемиуном смертного приговора и задумался. – Существует нечто, перед чем отступает безразличие созвездий и вечный шепот волн, – изрек под конец, – отнимающее у смерти её добычу…
(Видно, слишком маленькой и ничтожной показалась ему в сравнении с этим творением его собственная усыпальница. Однако великолепные фрески на стенах в Мер-Тем и Бу-Уиззер он между тем приказал уничтожить.)
Хенутсен в положенный срок родила. Девочку. Которая обещала стать столь же прекрасной, как мать. Но вот при родах царица умерла. Во всяком случае, так было объявлено. И с той поры про нее забыли (жен у царя было много, наложниц – еще больше). Но только стали жрецы подмечать, что при богослужениях богиня Изида будто двоиться стала: в благовонных курениях мирры и ладана сразу двух в характерном облике видели.
А Хемиун с тех пор никого не любил. Но он не мог забыть, как любил…