Г Л А В А Д Е С Я Т А Я
«Тот, кто доволен, никогда не унывает, а
кто унывает, никогда не бывает доволен!»
Г.Бергстед. Праздник св. Йоргена
ИЗВЕЧНЫЙ ВОПРОС
Виктор Заломов, шатенистый еврей (русский по паспорту), с лицом почти славянского типа, пребывал в состоянии некоторой подавленности. Причиной такого состояния являлись уж очень тревожные слухи, которые зимой 1951 года упорно циркулировали в еврейской среде.
Виктор обрёл русскую фамилию благодаря стараниям своего отца, Ильи Зальмарсона, который в период замены паспортов убедил революционную администрацию города Изюма записать его в паспорт под новой фамилией Заломов, напористо доказав, что это, якобы, не новая фамилия, а перевод прежней фамилии с еврейского на русский. Так он поступил, считая, что жить с русской-то фамилией будет поспокойнее.
Кроме этого он сделал еще один шаг в сторону обрусения, но уже не для себя, а для потомков. В двадцатых годах он женился на Мане, белокурой дочери несчастных беженцев из Архангельской губернии. Евреи считали, что после революции в Изюме настали очень несытные времена, но на севере видать была полная голодуха. Беженцы из северных губерний с радостью набрасывались на вареную кукурузу и на квашенные баклажаны, которые свободно продавались на базаре.
Родители Мани были просто счастливы отдать свою беляночку, хоть и не за православного, но за очень зажиточного, по их понятиям, человека.
Маня родила Илье дочь. В глубине души Илья надеялся на то, что поморская кровь слегка разбавит семитскую закваску. Но, куда там! Эта поморская кровь оказалась всего лишь ложкой меда. И следов её не осталось. Девочка получилась типичной саррочкой.
А вот второй ребенок обрадовал Илью. Мальчик родился с редкими, жесткими, черными волосиками, которые затем сменились мягкой, каштановой шевелюрой. А черты лица его с возрастом все больше и больше стали напоминать облик мамы Мани. Родители дали сыну красивое имя Виктор. При получении паспорта Виктор Ильич принял национальность матери и стал русским.
Что же за слухи, распространяемые евреями-паникерами, заставили Виктора Заломова, этого официального русака, пребывать в подавленном состоянии? Какое ему было дело до испуганных еврейских обывателей?
О!!! Дело было! При его очевидной русскости он все же был евреем, связанным узами крови со своими двоюродными и троюродными родственниками. Поэтому и жил Виктор Ильич интересами и тревогами своего народа. А тревоги у еврейского народа были большие.
После разгрома Антифашистского еврейского комитета и ареста его руководителей, по Союзу заклубилась, набирая обороты, крикливая кампания борьбы с космополитизмом. Простой народ и слова то такого не знал, но очень быстро скумекал, что под термином «безродные космополиты» подразумевались евреи. Этого трудно было не понять: начались массовые привлечения к суду евреев-интеллигентов якобы за связь с АЕК.
Для евреев в Союзе наступили тревожные дни. С быстротой телефонного звонка распространялись среди них какие-то совершенно немыслимые версии, слухи, предположения. Вскоре все эти домыслы сложились в непоколебимую версию: Сталин намерен окончательно решить еврейский вопрос.
По мнению еврейства сталинская идея решения вопроса заключалась в следующем.
В ближайшем будущем Лаврентий Берия организует ряд процессов, компрометирующих еврейских культурных и политических деятелей. Агенты КГБ спровоцируют массовые еврейские погромы, в которых примут участие «разгневанные массы трудящихся». После чего будет принято постановление правительства о переселении евреев в восточные районы Сибири, дабы «уберечь их от расправы со стороны возмущенных народных масс».
Эта версия сейчас кажется дикой, а тогда она была вполне работоспособной. В то время все помнили как в течение каких-то двух недель были погружены в товарняк и отправлены в Казахстан и Сибирь горцы Кавказа и крымские татары, которых обвинили в сотрудничестве с немецкими фашистами. Так что мысль о выдворении евреев в восточные районы не была уж такой дикой. Тем более, что она постоянно обрастала убедительными подробностями о десятках пустующих барачных городков, недавно построенных в сибирской тайге.
Русское простолюдинство веками пренебрежительно относилось к образованию. И даже не пренебрежительно, а прямо скажем – наплевательски. Обычной родительской формулой была следующая: «Научлся расписываться – хватит штаны протирать, иди работать!».
У евреев было не так. В еврейском обществе всегда уважали образованных людей. Родители стремились дать детям максимально возможное образование, даже в царской России, где прием иудеев в гимназии и университеты был законодательно ограничен. После отмены в семнадцатом году антиеврейских законов, перед российскими евреями открылись широкие возможности для получения образования. Чем они и воспользовались, причем очень активно. Поэтому из всех братских народов, населявших СССР, самым образованным был братский еврейский народ. Если на тысячу русских приходилось 18 человек, имевших высшее образование, на тысячу латышей – 20 выпускников ВУЗов, на тысячу грузин – 38 обладателей «корочек», то на тысячу евреев выпадало 100 человек с настоящим высшим образованием. На этом фоне понятным являлся факт заметного мелькания в научных сферах еврейских фамилий.
Раньше-то, сразу после революции, еврейские фамилии заметно мелькали не в научных, а в руководящих сферах. Что ни комиссар, то Коган, что ни шеф-чекист, то Берман. В правительстве же был чистый перебор.
С.Диманштейн, А.Свидерский, И.Крестинский, Д.Курский, Л.Карахан, М.Козловский, П.Стучка, А.Рыков, К.Радек, В.Шмидт, Г. Чичерин, Л.Троцкий, А,Шейнман, С.Пестковский – это члены правительства, которые окружают В.И.Ленина на знаменитой фотографии 1918 года: «В.И.Ленин председательствует на заседании Совнаркома».
Такое искривленное положение Сталину не понравилось. Причем не понравилось очень. Вскоре почти все персоны, окружавшие на знаменитой фотографии тов. Ленина, оказались врагами народа и были репрессированы. Великие чистки подвигли евреев к мысли о том, что в СССР заниматься политикой исключительно опасно. Поэтому они, оставив в верхах гибкого Л.Кагановича, подались в просвещение, культуру и науку.
Но, оказалось, и в этих областях деятельности нет еврею покоя. Как бы подтверждая слухи о наступающих трудных временах, внезапно стали пропадать наиболее талантливые евреи-ученые. Их брали на улице, на работе, на отдыхе. Брали и не выпускали, а родственники получали уведомления о том, что такой-то, такой-то за связь с международным сионизмом осужден на десять лет без права переписки. Страшный смысл этой формулы для многих был уже тогда хорошо известен.
И у промышленников, и в научных кругах авторитет молодого доктора технических наук Виктора Заломова был непререкаем. Автор блестящих теоретических разработок в области минералогии, руководитель перспективных проектов, связанных с проблемами глубинного бурения, ведущий специалист по аномальным, сейсмоопасным зонам, он, искренне переживая за арестованных коллег, был совершенно уверен в своей собственной безопасности. Ведь он же не еврей!
Надо прямо сказать, что информация в еврейской среде была поставлена очень хорошо. Очень хорошо, но однобоко. Евреи видели и чувствовали свои болячки излишне остро и интерпретировали их очень пристрастно, при этом практически не замечая или не обращая внимания на не еврейские болячки.
В действительности же арестовывали не только евреев-ученых, но и русских-ученых, и украинцев-ученых. Арестовывали не по национальному признаку, а по степени талантливости того или иного специалиста. Создавалось впечатление, что происходит какое-то целенаправленное выбивание научной элиты.
CТРАННЫЙ ЗАК
Видать и верно, врагов народа в Союзе было очень много, если даже Александр Иванович в детстве, когда он с мамой и папой жил в доме эмира бухарского, был хорошо знаком с одним из них. Перед самой войной в их многосемейную генеральскую коммуналку, в пустовавшую десятиметровую комнатушку въехал новый жилец, Зак Лев Моисеевич.
Пожилой, одинокий, очень чистоплотный и бесконечно вежливый человек пришелся по душе всему многочисленному шумному контингенту громадной коммунальной квартиры. Особенно тепло к нему относились дети: он их регулярно угощал барбарисками. Эти дешёвые карамельки были весьма популярны в детской среде. Вручая сосалку, Зак всегда ласково приговаривал:
-- Кушай, детка, конфетку. Это очень полезно.
Если всем ребятам добрый еврей давал по одной конфете, то Шурику, наверное, потому, что тот постоянно болел, он вручал две.
Когда началась война, его по старости не послали на фронт, а мобилизовали для охраны какого-то объекта. То ли склада, то ли завода. С началом блокады стрелок Зак был переведен на казарменное положение и долгое время в квартире не появлялся.
После разгрома немцев под Ленинградом казарменное положение было отменено и Зак стал жить в своей комнате. Немногочисленные, уцелевшие от голода жильцы коммуналки, не узнали Льва Мисеевича. Куда девались его чистоплотность и приветливость. Теперь это был хмурый старик в поношенной гимнастерке и грязных галифе. Непременной деталью его внешнего вида стал солдатский вещевой мешок, в котором он всегда что-то приносил, когда возвращался домой после дежурства.
Постепенно Лев Моисеевич опускался все больше и больше. Он перестал по утрам умываться. Во всяком случае в ванной комнате его не видели. Он перестал бриться и очень скоро оброс дикой седой бородой. Он стал очень подозрителен. Предваряя выход из своей комнаты, Зак высовывал в приоткрытую дверь свою голову и осматривал коридор. Если на коридоре никого не было, он быстро выскальзывал из комнаты и мгновенно закрывал её на ключ.
Всех интриговал странный момент, почему Лев Моисеевич никого не пускает к себе комнату. Однажды Магдалина Станиславовна, та, что съела в блокаду Ральфа, случайно открыв дверь своего жилища, (её комната находилась напротив комнаты Зака) нечаянно застала соседа, входящего к себе в конуру. Хотя Лев Моисеевич быстро захлопнул за собой дверь, женщина в щель между дверью и косяком успела заметить, что комната загромождена какими-то тюками, ящиками, свертками.
Этот факт, вынесенный на рассмотрение кухонной общественности, распалил воображение жильцов. В конце концов, после жаркого обсуждения пикантной темы, народ, с подачи все той же Магдалины Станиславовны, остановился на следующем варианте. Скорее всего, Зак спекулирует промтоварами, украденными на складе, который он охраняет, а комната является хранилищем ворованного.
Нынешние, которые культурные, выпучив глаза уверяют, что Союз был страной стукачей. Может быть тогдашние культурные и стучали на своих уважаемых культурных коллег, но вот железный факт: никто из многочисленных жильцов коммуналки не стукнул на подозрительного Зака. Народ терпеливо дождался смерти Льва Моисеевича, а уж после этого удовлетворил свое любопытство. Любопытных ждало разочарование. Первоначально. Ни запасов продовольствия, ни складированных промтоваров в комнате Зака обнаружено не было.
Многочисленные коробки, ящики, банки содержали в себе всякую чепуху: старые газеты, снятую с трамваев электроарматуру, шары из оконной замазки, стеклянные диапозитивы, покрытые плесенью сухари, какие-то тряпки. Управдом дал указание открыть окно и весь этот хлам вместе с убогим столом, койкой и колченогим стулом выкинуть во двор.
Дворники стали ловко метать Заково наследство в открытое окно. На дворе весь этот скарб грузился в машину. Все шло гладко до тех пор, пока не подступились к посылочным ящикам, которые стояли в углу комнаты, прикрытые тряпьем. Содержимое первого же ящика заинтересовало дворников. Оторвав крышку ящика, они увидели, что он наполнен желтыми брусками. Сначала подумали – мыло, а оказалось – взрывчатка. Все три ящика были заполнены двухсотграммовыми толовыми шашками. О находке немедленно сообщили в органы.
Зачем бедный Лев Моисеевич хранил дома взрывчатку? – нескончаемо вопрошали друг друга жильцы бывшей генеральской квартиры. И, по простоте душевной, сходились во мнении, что на Зака подействовала блокада, что он не то чтобы свихнулся, а так -- зациклился на идее накопительства.
Органы же не были такими простыми и наивными. Для них дело Зака являлось смачной костью. Это тебе не эфемерная «связь с сионистским центром», которую в дело не положишь. Здесь толово весомо и взрывчато зримо присутствовало неопровержимое доказательство существования диверсионного сионистского подполья. По Ленинграду прокатилась очередная волна арестов.
АМУРНАЛИИ
Виктора Ильича взяли в институте, прямо в рабочем кабинете. Двое в серых костюмах вошли без предупреждения. Они предъявили Заломову ордер на арест и предложили проследовать в машину.
Молодой ученый не просто испугался. Он ужаснулся до полной потери ощущения реальности. Всё! Мир рухнул! Ненужными стали только что утвержденные им планы проведения научных экспериментов. Не дождется сынишка запуска модели миноносца, которую они под воркотню жены строили всю зиму.
На непослушных ногах он неуклюже передвигался по коридору, не видя настороженных лиц сотрудников. Он не мог вспомнить, как спустился на улицу, как оказался в легковой машине. Возвращаться в реальность Виктор Ильич стал только тогда, когда легковушка, где он сидел на заднем сидении, зажатый ребятами в сером, свернула с Сенной на Международный проспект.
Он машинально отметил, что машина следует не в Кресты и не в Большой дом на Литейном. Вот проехали мимо Дворца советов, вот миновали Среднюю рогатку и выехали на Пулковское шоссе.
-- Куда же меня везут? – непроизвольно прошептал Заломов.
Через полчаса езды впереди обозначились очертания Египетских ворот, которые с царских времен оформляли въезд в Царское Село, затем -- в Детское Село, а теперь – в город Пушкин.
Дворцово-парковые красоты города Пушкина будут, пожалуй, позначительнее парков и дворцовых сооружений других летних резиденций российских венценосцев. И даже не позначительнее, а повпечатлительнее. По сравнению с парадно-показушным Петергофом или с минорно-элегическим Павловском, Цароскосельский комплекс являет собой истинный романтический парадиз.
От него не устаешь. Он разнообразен: барочный Екатерининский парк соседствует с классическим Александровским. И оба они переходят в естественный Баболовский парк, в котором лирически настроенная юность могла летом найти (и находила) сколь угодно много укромных уголков. Завсегдатаи парка знали: если над кустом повешена бескозырка или кепка, то «Стоп машина! Задний ход!»: здесь зона любви!
В период своего курсанства Лешка Барсуков окунался в этот парадиз почти ежедневно. Ему и трем его сокурсникам разрешалось заниматься утренней физзарядкой по личному плану. В соответствии с этим планом они, кроме всего прочего, совершали в Екатерининском парке интенсивную пробежку вокруг Большого озера.
Начинался бег от краснокирпичных башен «Адмиралтейства». Курсанты стартовали так резво, что метров через сто их сердца начинали бухать на полную мощность. Напряженность бега смягчали живописнийшие виды, которые медленно возникали один за другим. В начале на бликующем заднике озера важно появлялось голубое рококо «Грота». А дальше в обрамленнии цветов и дерев теснились колонны, устремлялись ввысь мраморные лестницы. Пробежав эти красоты, спортсмены мчались далее: мимо бронзовых и мраморнвх изваяний, мимо цветочных каскадов, мимо «Девушки с кувшином» той, что «Урну с водой уронив...». К стати, если бы Пушкин со своим талантом провел юность не в блистательном Царском Селе, а скажем, в Череповце или в Соликамске, то никакого «солнца русской поэзии» не было бы. Так полагал Лешка.
Миновав крытый Мраморный мостик и романтичную Башню-руину, бегуны возле Турецких бань начинали спуртовать. Заканчивался бег у «Адмиралтейства». И во все время бега слева от курсантов неотступно маячила классическая Чесменская колонна, установленная посреди озера в честь побед российского флота.
Екатерининский парк великолепен в любое время года, но особенно он роскошен в пору золотой осени. Садовники-устроители так подобрали породы деревьев и кустарников, что в предлистопадный период парк пылал всеми красками солнечного спектра, к которым добавлядись коричнивые оттенки и чистейший пурпур. В такое время парк манил в свои кущи художников и мечтательных девушек.
Но и в этом красочном раю бывали грустные деньки. Случалось подобное обычно поздней осенью. Вот и в то серое ноябрьское утро парк выглядел неприветливо и печально. Накануне моросил дождик. Ночью подморозило, а утром дорожки припорошило снежком. Бежать было невозможно: кеды отчаянно скользили. Бежать было нельзя, но и в училище возвращаться раньше времени не хотелось. Кто-то предложил:
Айда осмотрим дворец!
Ему возразили:
-- Чего там смотреть-то? Обгоревшие руины.
-- Интересно все-таки
Немного потоптались. Согласились:
-- Добро. Пойдем, взглянем.
Бурые развалины Екатарининского дворца, без кровли, в темных подпалинах от пожара тоскливо тянулись через всю переднюю часть парка. Они были огорожены хлипким забором. На заборе размещались предупреждения:
«Опасная зона! Возможен обвал!»
Курсанты легко преодолели забор и через черный проем окна проникли внутрь разрушенного дворца. Действительно, ничего интересного там не оказалось. Все деревянное и текстильное убранство дворца сгорело, лепнина осыпалась. На полу в окружении закопченных стен валялся разный мусор: разбитые изразцы, какие-то черепки, оплывшие фрагменты люстр, металлическая фурнитура и прочие осколки прежней роскоши.
Молодые люди собрались было покинуть руины, но тут внимание одного из курсантов приалекло миниатюрное изваяние фавна. Чугунная фигурка была насажена на железный стержень. Очевидно это был какой-то предмет из каминного гарнитура. Большую часть стержня придавливала солидная дверь, непонятно как уцелевшая в пекле пожара. Забавный фавн народу понравился. По предложению Лешки юноши напряглись и отвалили тяжелую дверь...
Дальше уже было не до миниатюрной скульптуры. Под дверью открылись каменные ступеньки, которые вели вниз к обитой железом двери. Любопытные курсанты начали спуск по ступенькам, но тут раздался тревожный крик Лешки Барсукова:
-- Полундра, мальчики!!! Мины!!!
Ребята застыли на месте. Лешка протиснулся между ними, спустился вниз и склонился над двумя подозритедьными холмиками. Очевидно минировали в спешке. Маскировка была очень небрежная. Барсуков распалился: «Что же такое ценное заминировали немцы?» Отослав товарищей подальше, он начал настороженно исследовать пространство перед лверью. Прежде всего нужно было убедиться в отсутствии мины-ловушки. Детдомовцы называли такие мины «лягушками». При прикосновении к «лягушке», та подпрыгивала до уровня лица и взрывалась.
«Сюрпризов» вроде бы не было. Тогда он стал мягкими движениями пальцев разгребать горки мусора. Под мусором оказались две немецкие противопехотные мины. Барсуков хорошо знал устройство таких мин, поэтому начал сноровисто их разряжать. Обезвредив мины, он навалился на дверь, но та и не собиралась открываться. Тогда на помощь пришли его товарищи. Однако и их усилия оказались непродуктивными.
-- Будем взрывать! – изрек Барсуков.
Курсанты оторопели:
-- Чем взрывать!?»
-- Вот этими минами.
-- Как же ты их взорвешь?
-- А так, как мы их взрывали, когда я воспитывался в рижском детдоме. Мамма мия, чего мы там только не взрывали! В данном случае для организации взрыва надо иметь палку длиннее, чем ширина спуска, затем – длинную веревку. Веревок-то здесь не найдешь, а проводов разных прдостаточно. Ну еще кусок доски или толстой фанеры.
Когда все составные части «взрывного механизма» были найдены, Барсуков приступил к делу. Он укрепил палку поперек спуска, привязал к одному концу провода тяжелый обломок кирпичной кладки и вывесил груз через палку над железной дверью. Другой конец провода его товарищи держали внатяг. Затем Лешка вновь снарядил ранее обезвреженные мины и положил их одну на другую точно под вывешеным грузом. Сверху он накрыл мины куском металлического листа, после чего присоединился к товарищам. Взрывотехники укрылись за стеной и отдали провод. Бабахнуло еще так! Со стен посыпались остатки лепнины. Бывшая зала наполнилаь пылью и дымом. Железная дверь повисла на верхней петле.
Когда курсанты заглянули в подземелье, их лица вытянултсь, выражая высшую степень разочарования. Никаких сокровищ, драгоценностей, картин, малахитовых ваз, старинного фарфора и хрусталя они не узрели. Во мраке подвала белели рядами мраморные античные боги.
Один из «взрывотехников» удивился:
-- И зачем немцы все это минировали?
Другой объяснил:
-- Им этот мрамор до лампочки. Просто они выбрали для минирования наиболее подходящее место.
Барсуков заторопил товарищей:
-- Давайте рвать отсюда, пока нас не накрыли!
И тут он заметил в углу маленького крылатого пацанчика, наверное Амура:
-- Ребята, давайте возьмем его с собой!
-- А зачем он нам нужен?
-- Ну как же... Бог все-таки.. Будет помогать нам в любви.
Лешку поддержал прыщавый бегун
-- Железная мысля. А то я свою чудачку никак уломать не могу. Может Амурчик поспособствует.
Чтоб ноша не так бросалась в глаза, скульптуру завернули в тельняшку, которую снял с себя курсант-недотепа.
Обретение бога было встречено взводом с восторгом. Сразу же предложили учредить праздник в честь Амура. Ведь были же раньше сатурналии, вакханалии, а у нас будут амурналии. Празднования с возлияниями решили проводить один раз в месяц, в канун увольнения в город.
Сегодня была пятница, как раз такой канун. Вечером срочно снарядили гонцов в гастроном за водкой и колбасой. Пока гонцы отсутствовали взвод коллективно сочинил торжественную песнь в честь крылатого спутника богини любви. Песнь начиналась такими словами:
«Амур, Амур спошли на нас свое благоволение,
Чтоб девки писали от нас и падали в волнении...»
Стихи конечно получились корявые. Курсанты-то были не пушкины и поэтому соседство с уникальными парковыми красотами никак не вляло на их грубые поэтические струны. .
Юные оболтусы до тех пор предавались утехам амурналии пока их не засгукал дежурный офицер. Такой грех как распитие спиртных напитков не был доказан, зато нарушение распорядка дня было на лицо, за что взвод и схлопотал коллективный фитиль – один наряд на службу вне очереди. Таким нарядом был определен дежурный взвод. Служба в дежурном взводе не обременительная, но пакость заключалась в том, что поставили наших проказников нести эту службу с субботы на воскресенье, то есть оставили их тем самым без берега. А это для курсантов было самым паскудным делом.
В любой войсковой части дежурный взвод выделяется для экстренного реагирования на различные чрезвычайные происшествия. За все время пребывания в училище Барсуков не мог вспомнить ни одного случая использования дежурного взвода по назначению, так как никаких ЧП не случалось. Но в это воскресенье в три часа ночи дежурный взвод был поднят по тревоге.
Дежурный по роте открыл пирамиду, выдал карабины, но без патронов и доложил дежурному офицеру, капитану Ш ранга Шкатову о готовности взвода к действиям. Шкатов построил взвод и сообщил следующее:
-- В колонии для несовершеннолетних преступников начались беспорядки. Милиция не справляется. Комендант приказал силами дежурного взвода навести порядок. Вопросы есть?
Вопросы посыпались сразу же.
-- Курсант Курош. Каким образом будем наводить порядок?
-- Определимся на месте.
-- Курсант Барсуков. Чем будем наводить порядок? Патронов-то у нас нет.
-- Курсант Барсуков неужели вы намерены стрелять в детей?
БУНТ
В описываемый период прекрасную половину пушкинской молодежи составляли в основном барышни из местного Сельско-хозяйственного института. Кавалеров же поставляли два военно-морских училища, расположенных в казармах бывших гвардейских полков, которые прежде охраняли и украшали Царское село. Понятно, что современные юноши и девушки, хотя и не так ярко, как лейб-гвардейцы и фрейлины, но все же, оживляли и расцвечивали тихий городок.
Нужно сказать, что помимо питомцев указанных военно-морских училищ и института с зоо-агрономической направленностью, в городе имелся еще один очень специфичный молодежный контингент, представителей которого горожане практически никогда не видели.
Если идти по теперешнему Кадетскому бульвару (бывший бульвар Киквидзе) в сторону Павловска и на окраине города свернуть направо, то очень скоро можно будет увидеть два довольно простых для Пушкина здания, все еще окруженных высокой каменной стеной. За этой стеной в пятидесятые годы находилась колония для несовершеннолетних преступников.
В одну из темных осенних ночей малолетки-преступники взбунтовались. Они разоружили дежурных охранников, связали их и заперли в одной из камер. Дело приобретало серьезный оборот. Малочисленные милицейские силы не могли блокировать вырвавшуюся на волю грозно гудящую стаю. Власти города обратились за помощью к военным. Комендант города поднял по тревоге дежурные подразделения танковой дивизии, а до прибытия танкистов приказал силами дежурного взвода Военно-морского училища не допустить проникновения бунтовщиков в город.
В скудном свете желтых фонарей клубилась у распахнутых ворот колонии гудящая темныя масса. Она не стояла на месте, а медленно двигалась вперед. Редкая цепочка милиционеров пыталась остановить распаленную толпу, но тщетно. Под натиском сотен подростков, извергавших отборный мат, стражи порядка отступали.
Шкатов развернул курсантов в две шеренги. Когда милиционеры, отходя, достигли курсантских шеренг, они предупредили Шкатова о том, что бунтовщики вооружены несколькими пистолетами.
Перед шеренгами курсантов толпа остановилась. Чтобы закрепить ситуацию Шкатов приказал взять карабины на изготовку и передернуть затворы. Этот акт буквально взбеленил толпу. Под свист и угрожающий рев она черной тучей двинулась на морячков. Откуда-то появились в руках заключенных железные строительные скобы, которые и полетели в курсантов. Скоба оказалась очень эффективным метательным оружием. Две её остро заточенные ножки так и норовили впиться в тело. Шкатов приказал курсантам отступить на двадцать шагов. На столько же продвинулась вперед и толпа.
Барсуков был вне себя от беспомощности: и на удар ответить нечем, и для защиты ничего нет. Он со страхом думал, что вот-вот очередная скоба пронижет его черепушку. Когда появились первые травмированные, Шкатов отвел взвод в переулок. Возбужденно орущая толпа устремилась в сторону бульвара Киквидзе.
Но военный комендант выиграл время! К этому моменту транспортными средствами танковой дивизии уже были перекрыты улицы, которые вели к вокзалу, к Павловску, к выезду из города в сторону Ленинграда и Александровской.
Для бунтовщиков остался один свободный путь. В Екатерининский парк. Туда они и повалили. Первым делом подростки разгромили ресторан, который располагался у озера в одной из башен «Адмиралтейства». Половина из них перепилась и дальше пола ресторана никуда не делась. Другая половина медленно растворилась в парковых насаждениях.
Тут подоспели солддаты-танкисты, вооруженые автоматами. Они вошли в парк, окружили его, а затем стали сужать кольцо окружения. Когда из кустов затрещали пистолетные выстрелы и два солдата рухнули в траву, орошая ее кровью, танкисты открыли огонь на поражение. Из кустов панически заверещали:
-- Не стреляйте!!! Сдаемся! Сдаемся!
К рассвету все бунтовщи были выловлены и, кроме четырех раненных, водворены в колонию.
После расследования этого события и обильной раздачи взысканий, колонию в Пушкине ликвидировали, а осужденных переместили в Лодейное Поле. За зиму тюремные здания были капитально перестроены. А ранней весной в них стали обживаться новые сидельцы.
Одним из таких сидельцев и стал Виктор Заломов. По слухам он знал, что следователи обращаются с арестованными исключительно жестоко. Чтобы выбить из несчастного «врага народа» необходимые следствию показания, в тюрьмах, якобы, применяются разнообразные пытки. А зверские избиения являются там (опять же по слухам) обычным делом. Поэтому Виктор Ильич с ужасом ждал начала варварских следственных процедур, поскольку боль он совершенно не переносил. Даже обычные профилактические прививки приводили его в шоковое состояние.
Однако, к его недоумению, камера, куда его поместили, совсем не выглядела комнатой пыток. Это было маленькое чистое помещение с простой мебелью, с унитазом в углу и решеткой на обычном окне. И вообще, весь процесс содержания Заломова в заключении никак не вязался с теми представлениями о методах работы эмгэбэшников, которые имели хождение в еврейской среде.
Виктор Ильич ожидал, что его будут упорно вынуждать сознаться в инкриминируемом ему преступлении, что будут добиваться выдачи сообщников и руководителей подполья. Но ничего подобного не было!
При первой встрече со следователем Заломову было объявлено, что он обвиняется в поддержке сионистского диверсионного центра. В ответ на это обвинение Виктор Ильич буквально взорвался, заявив, что подобную дикую ложь даже не зачем отвергать, потому что она по сути своей бездоказательна.
-- А нам и доказывать-то ничего не надо, -- отреагировал следователь. – Вы контактировали с Кульманом Борисом Залмановичем?
-- Да. Кульман – это крупный специалист в области термодинамики, и я несколько раз обращался к нему за консультациями.
-- Вам знаком Гринберг Зиновий Аронович?
-- Знаком. Он – член ученого совета Политеха и мы с ним обсуждали некоторые процедурные вопросы.
-- Вы встречались с Гуревичем Игорем Семеновичем?
-- Встречался, но редко. У нас были общие интересы по вопросам публикации научных работ.
-- Вот видите! – задушевно произнес следователь. – Все они – слуги сионизма. Все они признались в антисоветской, антигосударственной деятельности. Все они показали, что вы являетесь активным участником сионистского диверсионного центра. Вот их показания. Теперь вы понимаете, что ничего доказывать-то и не нужно. Доказательств и так больше, чем требуется
Ошарашенного Заломова увели в его камеру.
Всю ночь Виктор Ильич готовился ко второму допросу. Он подобрал четкие обоснования необходимости своих встреч с Кульманом, Гринбергом и Гуревичем. Он восстановил в памяти суть разговоров с каждым из них. Поскольку эти встречи происходили на людях, то он вспомнил всех тех, кто мог бы подтвердить его показания.
Но он старался зря! Допросов больше не было. На третий день неволи ему просто и буднично объявили, что за подрывную деятельность в пользу мирового сионизма он приговорен к десяти годам заключения с содержанием в условиях строгой изоляции.
Ошеломленный Виктор Ильич непроизвольно осведомился:
-- Где же меня будут строго изолировать?
И получил ответ:
-- Для этой цели имеется специальное курортное заведение, куда вас нынче вечером и отправят.
Без остановок ехали всю ночь. Малую нужду справляли при слабом свете лампочки, используя дыру в задней части фургона, в стороне от решетки, которая отделяла заключенных от конвоя. Когда машина остановилась, людей вывели наружу. Заключенные огляделись, они надеялись увидеть белый свет, но увидели лишь отраженное от серого потолка тусклое свечение скрытых фонарей.
Начальник конвоя скомандовал:
-- Всем к стенке! В одну шеренгу! Лицом ко мне!
После краткой процедуры передачи контингента под опеку местной охраны, заключенных разместили в открытом электрокаре, который стоял уткнувшись носом в стенку. Но это была не стенка, а створки въездных ворот, которые и раздвинулись в стороны, пропуская кар в тоннель, образованный монолитными бетонными стенками и бетонным же сводчатым потолком. Тоннель шел заметно под уклон. После прохождения двух шлюзовых ворот, оснащенных толстыми стальными створками, кар въехал в открытую кабину большого лифта. Моторы загудели и лифт пошел вниз. Секунд через двадцать он остановился. Заломов определил про себя, что они опустились на десятиметровую глубину.
Выехав из лифта, кар проехал метров двадцаить и остановился в просторном зале. Здесь к кару подошли охранники, разобрали заключенных и повели их в камеры, открытые двери которых выходили в зал. Заломову достался высокий, хмурый стражник, одетый в зеленый комбинезон. Он положил руку на плечо Виктора Ильича и повел его к одной из дверей. Когда они вошли в камеру, стражник сказал:
-- Теперь это ваше жилище. Сейчас, за тридцать минут вы должны принять душ, одеться в бельё, которое находится вот в этом пакете, сложить в опустевший пакет вашу гражданскую одежду и поместить пакет в приемную нишу пневмолифта.
Произнося эту тираду, стражник указывал, где лежит пакет, где находится душ.
Он продемонстрировал действие пневмолифта. После чего заявил:
-- Через полчаса всех вновь прибывших соберут в конференц-зале. Там вас ознакомят с правилами поведения в нашем заведении, с распорядком дня и расскажут о том, чем вы будете здесь заниматься.
Стражник вышел, дверь закрылась, звонко щелкнул автоматический запор. Вот только теперь Заломов осмотрелся. Помещение, куда его поместили, было небольшим, площадью около 10-ти квадратных метров. Стены и потолок его были покрыты каким-то пупырчатым материалом, окрашенным в светло-оливковый цвет. У левой стены стоял просторный стол с мягким стулом. Вдоль противоположной стены располагалось нечто, напоминавшее примитивную софу. В торце комнаты высился шкаф, наполненный какими-то книгами. Больше никакой другой мебели в камере не было. В стене, сбоку от софы, была дверь, которая вела в туалет. В углу туалета находился душ.
ГЛАВНАЯ КАРТИНА
Далеко не все граждане посещают музеи, а из тех, кто изредка все-таки наведываются в эти очаги культуры, далеко не все получают удовлетворение, а тем более удовольствие от такого акта. Чаще всего людей утомляет обилие музейных раритетов, и уже к середине осмотра они как-то равнодушно взирают даже на явные шедевры. Все, наелись!
Барсуков был не таков. Он любил проводить время в музеях и на выставках, но, во-первых, он полностью отрицал услуги говорливых экскурсоводов и, во-вторых, осматривал не все подряд, а только то, что ему было интересно. Поэтому, обильное нагромождение экспонатов в том или ином музее, так и оставалось в его памяти лишь обильным нагромождением экспонатов, а тревожили ум и оседали в душе только отдельные удивительные и впечатляющие редкости, среди которых обязательно выделялся и надолго запоминался какой-либо один наиболее яркий, поразивший его предмет, хотя для других посетителей музея этот предмет мог быть и не особенно интересным.
Так, при осмотре сокровищницы Киево-Печерской лавры он в золотом сиянии сотен крестов, дарохранильниц, ковчегов, потиров выделил неброские серебряные туфельки графини Запотоцкой. Барсуков представил, как за здравие панни пили из этих оригинальных кубков бургундское или венгерское пылкие польские шляхтичи.
В Музее обороны Севастополя он долго стоял перед небольшой акварелью: «Владимирский полк идет в атаку». Художник остро изобразил как по желтой каменистой степи три изломанные шеренги солдат, осенённые знаменем полка, шли в отчаянную штыковую атаку, в которой полк потеряет половину своего состава, в том числе 49 офицеров. У ветеранов лица были суровые, у молодых – отрешенные с выпученными глазами.
На правом фланге с обнаженной шпагой шествовал за своей пулей в грудь седой полковник. Правее его молодой барабанщик неистово выбивал «марш-марш, вперед». Рядом с барабанщиком со вздыбленной от злости шерстью, яростно лая на врага, шел в атаку полковой пес. От картины почти ощутимо исходил дух безысходной обреченности -- полк обратно не вернется!
В Дрезденской галерее больше всего впечатлила Барсукова не Сикстинская мадонна и не редкое, единственное в музее полотно Эль Греко, а незатейливая жанровая сценка, написанная не очень известным художником. На холсте, заключенном в громоздкую золоченую раму, средневековый зубовыдератель с помощью своих дюжих ассистентов удалял у орущего от страха и боли бюргера больной зуб.
И так в каждом музее. Даже в Артиллерийском, который воспринимался Барсуковым исключительно через нахальное прямоугольное хайло «секретной» пушки Шереметьева.
Такую способность к избирательности впечатлений Барсуков приобрел еще в детстве при знакомстве с первым в своей жизни собранием интересных вещей. Таким собранием была «Выставка героической обороны Ленинграда», открытая в 1944 году в Соляном городке, что на Фонтанке.
Это была очень обширная выставка. Её экспонаты размещались в трех больших зданиях, а на улице перед входом на выставку, вдоль стен домов стояла трофейная и советская бронетехника, мощные орудия и пирамиды громадных снарядов, предназначавшихся для обстрела Ленинграда. В 1945 году выставка была преобразована в музей республиканского значения.
Народу в музее всегда было полно. Каждый ленинградец, приезжавший из эвакуации, непременно шел в музей, чтобы узнать как жили в осажденном городе его родственники и знакомые. Только в 1945 году на выставке побывали 191 811 человек.
Но больше всего в музее было мальчишек Их притягивала возможность полазать по «Тиграм» и «Фердинандам», повращать стволы пушек. Барсуков днями пропадал в этом музее.
Ярких, кричащих, драматических материалов в экспозиции было масса, а по стенам висели картины героического содержания. Их было много, но Барсукова на всю жизнь зацепило одно, может быть и не очень талантливое, но потрясающее своим скрытым трагизмом, большое полотно. На нем был изображен дебаркадер Московского вокзала (тогда он был снабжен стеклянной крышей). У перрона стоял поезд, составленный из дачных вагонов. А по перрону в панамках, кепочках, испанках в затылок друг другу двигались к вагонам цепочки мальчиков и девочек, руководимые энергичными комсомолками. За плечами детей висели самодельные вещевые мешочки, котомки, рюкзачки, снабженные лоскутками белой материи с фамилией владельца.
Это город эвакуировал своих детей подальше от войны, которая слишком близко подошла к его предместьям. Детей эвакуировали без матерей. Женщины нужны были городу и для работы на военных предприятиях и для выполнения земляных операций на создаваемых вокруг Ленинграда оборонительных рубежах.
Большая рыдающая толпа этих несчастных женщин, в отчаянии ломая руки, воздевая их к бесстрастной стеклянной крыше, колыхалась вдоль стены вокзала: матери провожали своих детей в опасный путь. Ленинградки, измученные страхом за судьбу своих детей, хорошо знали, что немцы беспощадно бомбят все поезда. И товарные, и пассажирские. Они это знали и страдали безмерно, уже бессильные чем-либо помочь своим драгоценным кровинкам.
Они это знали, но они не знали того, что знаем мы. Бедные женщины не знали, что большинство из них никогда уже не увидят своих Вовочек и Машенек, что эти отчаянные проводы -- их последнее горькое общение. Они, в отличии от нас, не знали, что каждая вторая из них умрет от голода в осажденном городе, а часть эвакуированных детей погибнет от бомб, недоедания, болезней или просто затеряется на просторах Родины чудесной.
И вот наше знание всего этого до такой степени усиливало трагичность изображенного на полотне, что люди стояли перед картиной и молча плакали.
СВИДЕТЕЛЬСТВО ОЧЕВИДЦА
Если от рассмотрения висевшей на стене музейной картины люди приходили в волнение, то что же переживали те ленинградки, которые наблюдали «в живую» массовый вывоз детей из Ленинграда. Одной из таких женщин была библиотекарша Раиса Малиновская. Она жила в городе со своим пятилетним сыном и была в постоянном напряжение: от мужа давно не было писем. А их и быть не могло. Генерал Р.Малиновский командовал 48-ым стрелковым корпусом, который отчаянно бился в окружении в районе Николаева. А тут к этому напряжению приспело еще одно: власти вынесли постановление об эвакуации детей.
В своей «Блокадной тетради» она описала, как эта эвакуация происходило.
«И вот настал этот день – 5 июля 1941 года.
По двое выстроились наши дети во дворе детского сада. Совсем крохи – от трех до шести лет... Стоит мой Герочка, рядом с ним такой же мальчик. На Герочки пальтишко синенькое, летнее, серенькая кепочка, на плече что-то вроде вещмешка. Там сухарики и печенье, на первые часы пути. Стоит -- и не плачет. Только деловито поправляет игрушечное ружье на другом плече...
И вот в одну машину погрузили вещи, а в автобус стали сажать детей. Герочка мой изо всех сил держался. Когда набегала слезинка, старался не смотреть на меня. А я вроде и не плакала, а слезы ручьем лились. Всякое было и прежде и потом, но, кажется не было в моей жизни дня, когда я пролила столько слез. А мой малыш еще меня успокаивал: «Не плачь мамочка я скоро-скоро вернусь, только немца прогоню».
Никогда не забуду эту картину. Обычный ленинградский автобус с нашими детьми. Они спокойно, послушно зашли в автобус. И только когда закрылись двери, дети что-то поняли (до этого, наверно, думали, что их везут на экскурсию). И тут они все в один голос заплакали и закричали: «Мааааа-ма! Мааааа-ма!» А матери кинулись к автобусу – как будто передумали, хотели забрать своих детей и тоже плакали, кричали, звали детей по именам.
Так и тронулся этот автобус, увозя отчаянный детский крик, а за ним бежали матери, захлебываясь плачем. Это было наше первое ленинградское горе – эвакуация детей.
Детский сад находился вблизи Московского вокзала, и все мы кинулись туда. И вот здесь я еще раз увидела Герочку -- когда детей выгружали из автобуса и вели в здание вокзала. Но он меня не видел... Маленькое беспомощное существо – кто тебя уложит спать, кто накормит, приласкает, расскажет сказку на ночь?
А к вокзалу уже подходили другие автобусы с детьми, и привокзальную площадь заполнила огромная рыдающая, воющая от горя толпа матерей...
О том, чтобы оставить детей в Ленинграде , -- об этом и речи не было. Это так. Если бы Герочка остался со мной, нам бы не выжить – ни ему, ни мне. Сколько матерей умерли, отдавая свою еду детям, а после дети умирали, оставшись без матерей.
(Но) неужели нельзя было отпустить нас вместе с детьми? Хотя бы тех, что не работали на оборону... И все-таки не знаю, правильное ли это было решение – не отпускать матерей.
Думаю, не правильное...»
Может быть права Малиновская, а может быть и нет. Всего до 27 августа (в этот день была перерезана последняя железная дорога) было вывезено 395 000 детей. Ежедневно из Лнеинграда выезжало по нескольку эшелонов с эвакуированными детьми. Мог ли город огранизационно и материально обеспечить транспортировку еще и 395 000 женщин? Большой вопрос!
А Раисе Малиновской фантастически повезло. Она не умерла от голода в первую, самую страшную блокадную зиму. 4 апреля 1942 года, в последний день работы Дороги жизни (ладожский лед уже едва держал грузовики) она была вывезена на Большую землю.
И муж её не погиб в окружении. Р.Я.Малиновский вывел свой корпус из смертельной западни. Впоследствии он командовал фронтами. В 1944 году он стал Маршалом Советского Союза, а 1957 году -- Министром обороны.
Не пропал и Герочка. Мама нашла его здоровым и невредимым в 1945 году.
Но так везло не всем.
У Барсукова сохранилась довоенная фотография. В пионерской комнате на фоне стенда, посвященного памяти С.М.Кирова разместились 38 бесконечно симпатичных мальчиков и девочек: весь 1-б класс со своей классной руководительницей. Дети все были из соседних дворов и еще до школы хорошо знали друг друга.
Когда Барсуков с мамой вернулся в 1944 году из эвакуации в Ленинград, то из всех своих одноклассников, из всех 38 учеников бывшего 1-б класса встретил лишь четырех: Кольку Петрунина, сына хромого дворника, который в блокаду развозил на своей двуколке хлеб по булочным, двух совершенно больных девочек, да своего друга Олежку, жившего в соседнем подъезде. В течение последующего года в Ленинград вернулись еще два мальчика-одноклассника и отличница Антонова. Но они эвакуировались с мамами, и с мамами же и вернулись.
И все! Судьбами остальных 30-ти бывших соучеников Леши Барсукова безжалостно распорядилась война.
Самая пронзительная, самая надрывная нота в кошмарной какафонии прошедшей войны -- трагическая доля ленинградских детей. И не только тех, кто страдал и умирал в блокированном городе, но и тех, кого эвакуационная лотерея разбросала по всему Союзу. И не удивительно, что даже в наше дурное время, спустя десятилетия после Победы, во многих точках России (но только не в Санкт-Петербурге) все еще помнят и чтут этих маленьких мучеников войны.
17 июля 1941 года на станцию Лычково (Новгородская обл.) прибыл эшелон из двенадцати вагонов-теплушек, в которых располагалось несколько сотен детей детсадовского возраста, вывезенных из Ленинграда. На следующий день состав был атакован немецкой авиацией. На вагоны обрушилось около 25 бомб. Разбегавшихся детей немецкие летчики расстреливали из пулеметов. Уцелели 18 детишек. Весь день рыдающие лычковские женщины собирали фрагменты детских тел и складывадли их в общую могилу.
Шестьдесят лет могилу осеняла скромная надпись: «Ленинградские дети». Шестьдесят лет за могилой присматривали женщины, очевидцы трагедии. Пока совсем не состарились. А в 2003 году возле могилы по инициатаве ветеранов, на народные деньги был сооружен из бронзы и гранита памятник: пламенный взрыв поднял ребенка в воздух, у подножья – оброненные им игрушки.
Эвакуация детей из Ленинграда продолжалась и после того, как замкнулось кольцо блокады. Их переправляли на Большую землю через Ладожское озеро. Однако вырваться из окружения еще не значило спастись. От крайнего истощения, от инфекций умирал в пути к месту назначения каждый четвертый ребенок.
В Ярославле есть Тверицкое кладбище. Туда свозились снятые с поездов умершие ленинградские дети. Их хоронили в братских могилах. Около 1000 малышей обрели там свое пристанище.
В середине девяностых, когда народ повально травился «роялем», а будущие «олигархи» жадно расклевывали социалистическое добро, нашлись в Ярославле и совестливые люди. Местные краеведы организовали кампанию по сбору средств на обустройство детского захоронения.
В 1998 году на пожертвования ярославцев над могилами детей была установленна белая стела с барельефом нежного ангела, улетающего в небо. На стеле надпись: «Здесь покоятся дети блокадного Ленинграда». Теперь по значимым дням здесь встречаются ветераны, бывшие ленинградцы, окрестные школьники.
За годы войны из Ленинграда было вывезено более 400 000 ребятишек. Они рассеялись по всей стране. Крайней восточной точкой их миграции был Красноярск. Судьба маленьких ленинградцев тронула и суровых сибиряков. В 2005 году на городской площади Красноярска был открыт памятник детям войны. Сюжет бронзовой композиции очевидно был навеян блокадной графикой Пахомова. Там на круглом гранитном постаменте в валенках, в зимнем пальто, закутанная с головой маминой шалью, стоит девочка. Она прижимает к груди кусочек хлеба. Рядом с ней её маленький братик У него в руке бидончик. Позади детей стоят детские санки. С такими саночками ходили блокадники за водой. Задником памятника является звено решетки Летнего сада. Люди несут к постаменту конфеты, игрушки. А в лютые морозы кто-то повязывает детям на шеи шерстяные шарфики.
НЕСЧАСТНЫЙ МУЗЕЙ
Необычность блокадного бытия, роскошно убранный в морозный хрусталь и бриллианты прекрасный город, багровый небесный свод в голубых лучах прожекторов: все это побудило многих ленинградцев ударится в поэзию. Было написано много стихов. Собрать их все и разложить в хронологическом порядке – вот вам и поэтическая летопись ленинградской блокады.
А к концу осады почти все ленинградцы из поэтов плавно преобразовались в мечтателей. Но не в мечтателей идеалистов, а в людей с реальной установкой на исполнение своих грез.
Так наиболее прагматичные из них считали, что после снятия блокады лично товарищ Сталин даст указание выдавать ленинградцам удвоенные продуктовые карточки. Более горячие головы утверждали, что всех выживших ленинградцев направят в санатории и дома отдыха для поправки здоровья. Ну, а самые экзальтированные (в основном из среды творческой интеллигенции) бредили какими-то памятниками, изваяниями, какими-то стелами, обелисками, которыми обязательно отметят их беспримерный подвиг.
…И вот тогда на самом стройном зданье,
лицом к восходу солнца самого,
поставим мраморное изваяние
простого труженика ПВО
Пускай стоит, всегда зарей объятый,
так как стоял, держа неравный бой:
с закинутою к небу головой,
с единственным оружием – лопатой.
Или:
А тебе – да ведь тебе ж поставят
Памятник на площади большой.
Нержавеющей, бессмертной сталью
Облик твой запечатлят простой…
Не поставили! Не запечатлели! У тов. Сталина были свои задумки. Вместо обильных пайков, курортов и разных там меморий из мрамора и стали он шарахнул по ленинградцам кровавым «Ленинградским делом».
По каким-то совершенно надуманным, смехотворным поводам были арестованы тысячи ленинградцев. Оставшиеся на свободе горожане находились в полной растерянности. Никто ничего не понимал. Все недоумевали: за что сажают? Шепотком передавали друг другу один слух нелепее другого.
Все гадали, пытаясь понять, что происходит, но никто не знал, что это не случайность, не какая-то прихоть вождя. «Ленинградское дело» -- это было заранее продуманное, запланированное мероприятие, одно из многочисленных звеньев цепи, в которую входило и создание армад стратегических бомбардировщиков и развертывание на территории стран народной демократии многочисленных танковых дивизий, и перемещение тов. Жукова в Одесский военный округ и многое, многое другое, даже, как ни странно, проведение выемки грунта на Пороховых под Камарами.
Завершилось «Ленинградское дело» расстрелом партийных, административных, хозяйственных руководителей города и их заместителей. Тысячи ленинградцев, в основном чиновники различных рангов, хозяйственники, интеллигенты, были отправлены отбывать сроки в очень неуютные края.
Арестовали и директора Музея обороны Ленинграда, а вместе с ним его заместителя по научной работе и ряд сотрудников. Музей закрыли. Якобы на реставрацию. А на самом деле -- на ликвидацию.
Часть экспонатов распределили по другим музеям, а основную массу исторических реликвий либо уничтожили, либо выкинули на свалку, либо переплавили.
Потом-то, конечно, одумались. Люди с периферии, «брошенные на укрепление» почти обезлюдившего руководящего звена города, хотя и не знали традиций, духа, интеллектуальных особенностей Ленинграда, тем не менее поняли, что нельзя предавать забвению титаническое подвижничество ленинградцев. В 1989 году, спустя 38 лет с момента разгрома Музея обороны Ленинграда, было принято решение о его восстановлении.
Уничтоженного, конечно, не вернешь. Но кое-что сохранилось. Из уцелевших крох составили экспозицию и 8 сентября 1989 года состоялось торжественное открытие музея.
Барсуков долго не решался посетить восстановленный музей. Он боялся разочарования. Боялся разрушения величесчтвенного впечатления от былого выставочного богатства. От настоящего истребителя, подвешенного под куполом огромного зала, от страшно пульсирующей красно-оранжевой диорамы горящего Ленинграда, от изрешеченного осколками вагона трамвая №7 и от расположенной рядом витрины с клочками окровавленной одежды, документами, очками, ключами, сумочками всего того, что осталось от пассажиров трамвая. Наконец, он все-таки решился и отправился в Соляной городок, на Гангутскую улицу в музей своего детства.
Когда он подошел к порталу здания, где раньше был вход в музей, то обнаружил, что, судя по вывеске, это не музей, а какая-то научная организация. Рядом бригада рабочих укладывала плиты на тротуар. Ими руководил разбитной бригадир. К нему и обратился Барсуков:
-- Извините, здесь, где-то рядом находится Музей обороны Ленинграда, да я вот не могу его найти. Может быть вы поможете мне?
--Вопрос интересный. Я ленинградец, но к стыду своему не знаю, где расположен этот музей.
Барсуков понимал, что музей где-то близко. Поэтому он вертелся на Гангутской, выходил на Фонтанку, но музея не находил. Он по очереди обратился к трем горожанам, но никто из них не смог сказать, где находится Музей обороны Ленинграда.
Мимо проходила небольшая группа иностранных туристов. Девушка-гид, услышав разговор Барсукова с очередным «петербуржцем», остановилась с улыбкой:
-- Вы находитесь возле музея. Поверните за угол в Соляной переулок и увидите дверь, по бокам которой стоят две пушечки. Это и есть вход в музей, которым вы интересуетесь.
Поблагодарив доброжелательницу, Барсуков быстро нашел заветную дверь обрамленную пушечками и вошел в холл музея. Экспозиция музея размещалась в двух залах. Прежние обширные помещения, принадлежавшие Музею обороны Ленинграда, были заняты различными организациями, которые не собирались эти помещения освобождать.
По существу это был не музей, а демонстрационная площадка, на которой размещалась очередная выставка на блокадную тему, поскольку выставить все имеющиеся в запасниках экспонаты и создать обстановку музея было невозможно из-за отсутствия выставочных площадей.
Разумеется никакого настоящего истребителя не висело под потолком зала. Не было и диорамы горящего Ленинграда. Отсутствовал и остов трамвая №7. Не экспонировалась и картина, изображавшая эвакуацию ленинградских детей, ради которой и совершил Барсуков экскурсию в музей.
С горьким смешанным чувством опустошенности, обиды, жалости вышел Барсуков из музея, и тут же память с ехидной любезностью подкинула ему швейцарскую тему.
Довелось ему как-то побывать в Люцерне. Небольшой, аккуратный город с набором разных средневековостей и современных достопримечательностей.
Одной из таких достопримечательностей была большая ротонда с куполом, расположенная в центре города. Внутри ротонды размещалась панорама, освещавшая какой-то важный военный эпизод из истории швейцарской армии. Барсуков знал, что Швейцария давно не участвовала в каких-либо крупных военных операциях. Поэтому его очень заинтересовало, какая же такая знаменитая битва швейцарцев запечатлена на полотне панорамы.
А на круговом полотне были прекрасно изображены горы. В долине располагалась небольшая железнодорожная станция. На путях стояло несколько товарных вагонов. Дымил паровоз. А по дорогам к станции строем двигались солдаты. Другие солдаты, сидя на лошадях, наблюдали за этим движением. Панорама была выполнена великолепно. Что предметный передний план, что живописное полотно. Слышались гудки паровозов, орудийные выстрелы в горах, ржание коней, поступь колонн.
Долго Барсуков не мог понять, что же здесь происходит. Наконец ему с трудом объяснили, что панорама изображает процесс разоружения французской армии генерала Бурбаки, которую немцы в 1871 году прижали к швейцарской границе. Французское командование попросило разрешения у швейцарцев перейти границу и интернироваться. Вот и весь сюжет! Тем не менее, туристы активно покупали недешевые входные билеты, интересовались открытками с фрагментами панорамы, буклетами, сувенирами.
Когда Барсуков вышел из здания ущербного Музея обороны Ленинграда и вспомнил шикарную панораму в Люцерне, он почти вслух возопил:
-- Господи! Ну почему же мы такие сволочи!
Конечно, Барсуков пересаливал. Среди нас, горожан были и есть сволочи, но в очень мизерном количестве. Большинство же петербуржцев (в том числе и руководящих) – вовсе не сволочи, а просто безразличные к истории города люди, либо иногородние, в разное время ставшие жителями Ленинграда. Для них блокада есть нечто смутное и давно прошедшее.
Однако имеется большое количество ленинградцев болеющих за музей, помогающих ему и материально и морально. А что уж говорить о сотрудниках музея, которые ведут многолетнюю борьбу за возвращение ранее принадлежавших музею помещений, а также экспонатов, находящихся на хранении в других музеях. Везет Эрмитажу, Русскому музею, музею города. Им щедро предоставляются все новые и новые здания, а на Государственном мемориальном музее обороны и блокады Ленинграда лежит какой-то налёт зачумленности.
Однако сотрудники музея не сидят сложа руки. Достаются, приобретаются, находятся все новые и новые исторические вещи и предметы. Организуются различные выставки. Ведется большая научно-поисковая работа.
Большое внимание сотрудники музея уделяют делам репрессированных ленинградцев-блокадников, да и не только их.. В этом вопросе еще много темных, неизвестных страниц. Так на протяжении ряда лет сотрудники музея пытаются разгадать тайну исчезновения пятидесяти восьми крупных, талантливых ученых.
Они были арестованы в конце сороковых-начале пятидксятых, но дел на них в органах заведено не было. И вообще, кроме записей в журнале о прибытии того или иного ученого в Пушкинский распределительный пункт и о его убытии из данного пункта, никаких документальных следов, хоть как-то освещающих судьбы этих ученых, обнаружено не было. Прежде всего не было известно куда убывали, т.е. куда вывозились из Пушкинского распределительного пункта эти несчастные ученые. Вот это–то больше всего и интересовало музейщиков.
Путем опросов еще живых бывших работников Пушкинского распределительного пункта, старых шоферов, отставных охранников, сотрудникам музея удалось частично установить маршрут движения машин, на которых ученые вывозились из Пушкина.
Сначала машины с узниками шли Мурманским трактом, а после пересечения Волхова поворачивали в сторону Тихвина. Обрывался этот маршрут в Тихвинском районе, возле поселка Шугозеро. Куда девались ученые, после того как их довозили до Шугозера, было абсолютно неизвестно.
Как только появились финансовые возможности, Музеем было создана научно-поисковая группа из числа своих сотрудников. Её отправили в район Шугозера. Основным вопросом поисковиков был сбор свидетельств о строительстве в 1941 году автотрассы, проложенной через Шугозеро. По этой дороге планировалось доставлять к Ладожскому озеру грузы для осажденного Ленинграда. Однако перед группой поставили и дополнительную задачу попытаться найти тайник, где содержались арестованные ученые. Директор музея надеялся на успех экспедиции. Он считал, что на месте обязательно имеются люди, которые что-то видели, что-то слышали, что-то знают:
-- Ведь не сквозь землю же провалился цвет советской науки?
Не ведал директор музея, что, говоря так, он как в воду смотрел!
СВАДЬБА В ВАРВАРОВКЕ
Последним из камарцев, кто получил доступ к информации о творящейся в деревне жуткой бесовщине, был Женя Иркутский. Он некоторое время отсутствовал. Причина отсутствия была очень важная: Иркутский устраивал свои семейные дела.
Усилиями самого Жени и в особенности стараниями его тещи, ну и также под влиянием ряда непредвиденных обстоятельств, удалось внести изменения в умонастроение Лены, жены Иркутского.
Она приняла решение снова жить с Женей. Ошибочно полагали камарские дамы, что Лена ушла от Иркутского польстившись на материальные блага некого, якобы, ленинградского коммерсанта. В действительности причина их разрыва имела более глубокий характер.
Когда Женя служил еще в ракетных войсках, его товарищ, родом из Запорожья, ( если быть точным, то родился этот товарищ не в самом Запорожье, а в его предместье, в поселке Варваровка).
Он предложил провести отпуск совместно, у него на родине. Иркутский, никогда ранее не бывавший на Украине, предложение принял. Он решил недельку побыть в гостях, а затем укатить в Крым.
Буквально в первый же день пребывания в Варваровке Женя на привальной вечеринке познакомился с черноглазой Леночкой, соседкой своего товарища. Познакомился, и вопрос о поездке в Крым был закрыт.
В Варваровке жили потомки выходцев из Курской губернии. Здесь и говорили по-русски, и проповеди в церкви читались на русском языке, и дети ходили в русскую школу. Несмотря на соседство с разгульным Запорожьем, в Варваровке царили патриархальные нравы. Особенно это касалось вопросов отношения полов. «Ущипнул -- женись» -- это по-варваровски. Непреложной варваровской традицией являлась и непорочность невесты.
На следующий год Женя точно знал, куда ему ехать в отпуск. Он приехал в Варваровку и по всей форме попросил у родителей Лены её руки. Старики намекнули было на венчание, но Женя-коммунист решительно отверг подобную возможность.
Свадьбу сыграли весело и красиво. На медовый период родители убрались к родственникам, предоставив хату в распоряжение новобрачных.
Лена знала, что будет больно, но твердо решила молчать. Стиснув зубы, она терпеливо выносила экзекуцию, которой, казалось, не будет конца и со страхом думала о повторной процедуре.
Но повторной процедуры не последовало: у новобрачной началось обильное кровотечение. Для промакивания сначала использовали трусики, а затем – простыню. Когда полотно обильно покраснело, а лицо Лены сделалось, наоборот, белым, как простыня, Женя выскочил в ночь на перекресток к телефонной будке и вызвал скорую помощь.
Бригада медиков в лице молодого врача и такого же молодого медбрата прибыла быстро. Лена, увидев мужчин, сжалась в комок и наотрез отказалась от осмотра, потребовав прибытия женщины-врача. Врач строго сказал:
-- Вы потеряли много крови. Пока мы вызовем женщину-гениколога, пока она прибудет, спасать уже будет некого. А я в данный момент не мужчина а врач, врачей же не стесняются. Раздвиньте ноги!
Осмотр показал наличие травмы кровеносного сосуда. Врач бросил медбрату:
-- Томпон! Еще тампон!
Затем медбрат ввел двойную дозу кровоостанавливающего и бригада удалилась на кухню ожидать прекращения кровотечения. За кофе медики весело и цинично рассказывали Жене случаи из своей практики, связанные с сексуальными эксцессами.
Убедившись, что опасность миновала, медики покинули новобрачных. Уходя врач пожелал молодым удачных сношений, а Жене сказал:
-- Ты с этим делом поосторожней, помягче, а то с дуру-то можно и поломать что-нибудь.
В некоторых российских регионах существовал (а может и до сих пор существует) обычай ездить к теще на яичницу. Суть обычая такова. На следующий день после первой брачной ночи молодые отправлялись в гости к родителям новобрачной. Там уже стоял накрытый стол, а у стола нервничали родственники. Молодых усаживали на почетное место, остальные приглашенные скромно стояли вдоль стен. Теща выносила на подносе сковородку с яичницей, ставила её перед зятем и просила его отведать кушанье.
Зять начинал есть. Если он ел маленькими кусочками и хвалил угощение, то всем было понятно, что невеста досталась человеку неиспорченной, невинной. По этому поводу сразу же начинался пир. Если же зять, не приступая к еде, вырезал ножом середину яичницы, переворачивал вырезанный кружок и шлепал его вновь на сковородку, то это означало, что невеста была с изъяном. В таком случае пир отменялся и все расходились не солоно хлебавши.
Подобный обычай бытовал и в Варваровке. Поэтому утром, после жутко сполошной ночи молодые отправились в дом, где временно поселились родители молодой.
Стол изобиловал напитками и разнообразными блюдами. Родственники группками стояли по углам хаты. У тещи все уже было наготове. Она очень волновалась. А вдруг, что не так. Хотя за все время существования Варваровки нашелся лишь один дурак, который перевернул яичницу, но кто его знает, все может быть. Тем более, что молодая была как бы не в себе и выглядела слишком бледной. А молодожен проявлял явную нервозность и расстроенность. Кроме того, по Варваровке гулял слух, что ночью к молодым вроде-бы приезжала скорая помощь.
Когда молодожены сели за стол, теща с широкой улыбкой внесла в горницу свою стряпню. На резном деревянном подносе размещалась большая сковорода со скворчащей яичницей. С подноса свисали цветные ленты и бумажные розы. С поклоном теща поставила все это перед Женей и попросила попробовать угощение. Все притихли и обратили взоры на молодожена.
Женя взял нож с вилкой и стал аккуратно отрезать маленькие порции яичницы, а затем с помощью вилки отправлять их в рот. При этом он всячески расхваливал тещино произведение, особенно напирая на то, что яичница очень уж сочная.
После нескольких съеденных кусочков яичницы Женя обратился к теще с положенной по ритуалу фразой:
-- Мамо, а почему гости за стол не садятся. Может быть вы забыли их пригласить?
-- Ой, и верно! – запела теща, -- Гости дорогие, сидайте к столу, не стесняйтесь, угощайтесь, чем бог послал! Просимо, просимо!
Через неделю, после всех свадебных мероприятий Женя увез Леночку к себе в Сибирь. Жизнь у них не заладилась сразу же. От шока, полученного в первую брачную ночь, Лена отходила долго и с трудом. Спали молодые порознь. Лена – на кровати, муж – на диванчике. Женя терпеливо сносил угрюмость жены, её полное невнимание к нему, полагая, что со временем все устроится. Однако не устраивалось!
Правда спустя месяца три Лена иногда стала пускать мужа к себе в постель, но с большим нежеланием и даже, как казалось Жене, с отвращением.
Женя не ошибался. Действительно, как только Лена ощущала тело мужа, сразу же в памяти её всплывал кошмар первого сексуального акта и ей уже больше ничего не хотелось. Во всем её существе созревало отвращение ко всему, что делал с ней муж.
Для Лены и Жени время не стало лекарем и их союз через два года распался. Лена уехала к родителям в Варваровку, а Женя немного послужил, да и подал рапорт об увольнении из армии. Добившись демобилизации, он отправился в Ленинград, где у него была оставшаяся после смерти матери небольшая комнатушка в коммуналке.
Новая жизнь налаживалась трудно. Женя тосковал по Лене и на женщин внимания не обращал, жил холостяком. На хорошую работу устроится было сложно, тем более, что на страну накатили «демократические реформы». До полного обесценивания денег Женя случайно успел купить избушку в Камарах. Он переехал туда жить, не теряя при этом надежды вновь сблизится с Леной.
А с Леной же произошло чудо. Местному варваровскому хлопцу удалось растопить её сердце, и вскоре она за него вышла замуж. Жили они счастливо до тех пор, пока муж Лены не ударился в бизнес. Известно, что бизнес по-украински -- это опасная штука. Очень скоро новоявленный коммерсант разорился. Спасаясь от кредиторов, он вынужден был скрыться из Варваровки. Лена долго ждала возвращения мужа, но этого не произошло. Говорили, что он сгинул где-то на Северном Кавказе.
В последнее время мама Лены совершала челночные поездки между Варваровкой и Камарами в надежде сблизить бывших супругов. Наконец её старания увенчались успехом. Женя был приглашен в Варваровку.
СУДЬБА ИРКУТСКОГО
На Украине Женя пробыл около месяца и вот теперь возвратился в Камары. В деревне его сразу же окружила сгоравшая от любопытства толпа женщин. Он немедленно удовлетворил их любопытство сказав, что он и Лена снова муж и жена, и что Лена скоро приедет в Камары.
Только после этого женщины округлили глаза и, торопясь, перебивая друга, высыпали на Женю подробные данные о том сатанинстве, которое творится в деревне. И о призраках, и о Черничном озере, и о покойниках, которые шастают по полям, и о сиянии над Юферовском болоте и обо всем прочем.
Женя не особенно-то поверил тому, что наплели ему женщины, но когда он то же самое услышал от такого серьезного человека, каким был Николай Ромашкин, то призадумался. Особенно поразил Иркутского рассказ Николая о «субчиках», которые до сих пор иногда проплывают через поле. Он решил, что подобное загадочное явление неплохо бы зафиксировать на пленку.
Теперь на Ромашкином чердаке дежурили двое. Сам хозяин и Иркутский, с заряженным высокочувствительной пленкой фотоаппаратом «Кварц». Распорядок дежурства был такой: один спал на матрасе, а другой в это время бдел, через два часа вахта менялась.
Видать рука у Жени была легкой. Уже на вторую ночь совместного дежурства «субчики» появились. Их было трое. Все в балахонах. Дежуривший Иркутский, как только увидел «субчиков», сразу же толкнул спящего Николая, а сам стал нервно щелкать затвором фотоаппарата, лихорадочно меняя выдержку и диафрагму.
Было раннее утро. На поле стоял плотный низовой туман и фигуры в балахонах видны были лишь наполовину. Нижние части их тел (если это были телесные существа) утопали в плотном молоке. Это не смущало Иркутского. Главное для него было: хоть что-то зафиксировать на пленке, чтобы убедиться духи это или вполне материальные объекты. Не успели «субчики» перейти поле, а Женя уже отщелкал все 36 кадров.
Рано утром нетерпеливый фотограф с первым автобусом отбыл в Тихвин, чтобы в ателье проявить пленку и может быть даже получить снимки. Через час трепетного ожидания Женя получил желтый пакет с фотографиями. Мастер сказал, что вышло лишь 15 кадров, да и те не очень качественные из-за малой выдержки. Качество снимков Иркутского не интересовало. Он торопливо вытащил карточки из пакета и стал их рассматривать.
Да! Это была не мистика! На снимках довольно отчетливо были видны три утопавшие в тумане фигуры женщин, укутанных в полупрозрачные балахоны. На четырех фотографиях можно было даже рассмотреть лица этих женщин.
Снимки произвели в Камарах общее возбуждение. Вся деревня без конца просматривала удивительные фотографии, отмечая при этом симпатичность лиц сфотографированных женщин.
Больше всех был поражен Барсуков. На одной из фотографий лицо женщины, шедшей последней, было повернуто в сторону объектива. Как только Барсуков взглянул на это изображение, так чуть не рухнул: сердце сжалось, а ноги стали ватными. Не может быть!!! Со снимка прямо на него смотрела Кира! Кирка Иванова! Его первая любовь! Но не пятнадцатилетняя, с которой он расстался, и не пожилая дама, какой ей по возрасту положено быть, а молодая, максимум тридцатилетняя, женщина. Это было что-то потрясающее!
Вечером Барсуков, прихватив бутылку водки, отправился к Иркутскому и без большого труда выклянчил у него фото своей бывшей Дульцинеи.
А через день Женя Иркутский умер. Медицинская экспертиза установила, что смерть наступила в результате отравления угарным газом. При осмотре избы Иркутского в печке с закрытой трубой была обнаружена еще теплая горка золы с крупными не дотлевшими углями. Очевидно, Женя рановато закрыл трубу и угорел.
Выполняя формальность, следователь пригласил ряд жителей Камар, чтобы те определили не пропало ли что-нибудь ценное из Жениной избы.
Какие могут быть ценности в деревне? Телевизор, магнитофон, фотоаппарат были на месте, а больше ничего ценного Женя не имел. К концу осмотра кто-то обратил внимание на то, что отсутствуют фотографии «субчиков». Эти фотографии прежде лежали у Жени на тумбочке. При дальнейшем внимательном осмотре выяснилось, что исчезла и пленка, на которой Женя запечатлел «субчиков».
Следователь решил, что Женя передал фотографии кому-нибудь из камарцев. Были дотошно опрошены все жители Камар. Но оказалось, что никому из них Женя не передавал ни снимки, ни пленку. Опрашивали и Барсукова, но он почему-то посчитал за благо промолчать о наличии у него одного снимка из этой странной серии.
В этот же вечер, когда совсем стемнело, к Барсукову заглянул Ромашкин и разговор начал странным образом:
-- Может быть от всей этой чертовщины у меня мозги сдвинулись набекрень, а может быть все это намного серьезнее и страшнее.
-- О чем это вы, товарищ старшина?
-- Алексей Георгиевич, пришел к вам как моряк к моряку. С кем-либо другим боюсь делиться своими фантазиями.
-- Что за фантазии, Николай?
-- Я считаю, что Женя не угорел, а его убили. Убили из-за той чертовой пленки и фотографий с неё. Кому-то они были очень нужны.
-- Действительно, похоже на фантазию.
-- А вот послушайте. Известно ли вам, что Женя никогда не закрывал трубу печки?
-- Нет.
-- А мне известно. Я еще по-соседски подтрунивал над ним, что он тепло на ветер пускает. И не только тепло, но и деньги, так как если трубу не закрывать, то и денег на покупку дров тратится больше.
-- Почему он трубу-то не закрывал?
-- Он мне рассказывал, что еще в детстве, они с матерью сильно угорели в деревенской бане. С тех пор он угарный газ чувствовал даже в крошечных дозах и совершенно его не выносил. Вот поэтому он никогда и не закрывал трубу. На всякий случай. А вдруг где-нибудь завалялся не дотлевший уголек.
-- Так-так-так. Доходит. Труба-то при осмотре оказалась закрытой.
-- Вот то-то и оно. Не мог Иркутский закрыть трубу. Это за него сделал кто-то другой.
-- Что же это получается? – откровенно удивился Барсуков.
Ромашкин немного помолчал, а затем таинственным тоном продолжил:
-- Я долго размышлял и вот какую версию выродил. В тот вечер, когда у Жени топилась печка, к нему зашел кто-то явно ему знакомый. Они пили. Может быть чай, а может быть водку. Во время застолья посетитель незаметно подсыпал снотворного в стакан хозяина. Когда Женя уснул этот неизвестный подкинул дров в печку, подождал пока они прогорят и образуется много угля. Затем закрыл трубу и ушел, прихватив пленку и фотоснимки. Вот такая моя версия. Причем я твердо уверен, что проделал весь этот фокус не иностранный агент, а кто-то из наших.
Барсуков удивленно потряс головой, а затем сказал:
-- Знаете, Николай, не нашего ума это дело. Поезжайте-ка вы в Шугозеро, да и изложите там свою версию милицейскому начальству.