(1873—1924)
Валерий Яковлевич Брюсов — типичный российский разночинный интеллигент конца XIX столетия. Человек яркий, умный, талантливый, но вечно устремлённый в мир фантазий и умозрительных красот. И чрезмерно самоуверенный.
Дед Брюсова по отцу, Кузьма Андреевич, и некоторое время отец поэта были крепостными крестьянами. После выкупа вольной дед сначала был печником, а затем, открыв пробочную торговлю в Москве, стал купцом второй гильдии.
Дед по матери Александр Яковлевич Бакулин — купеческий сын. Состояние его погибло во время пожара, потом он занимался сельским хозяйством, был писателем-самоучкой. В Москве Бакулин входил в Суриковский кружок (1872—1880) и в 1864 году издал «Басни провинциала». Он был первым литературным учителем внука.
Отец Брюсова Яков Кузьмич (1848—1907) был очень характерным человеком своей эпохи. Он с молодости занимался самообразованием — изучал математику, медицину, читал Маркса, Бокля, Дарвина, Писарева, Чернышевского, близко знал многих революционеров. В голове у него была абсолютная каша, в которой преобладала абстрактная идея всеобщего равенства и демократии. К концу жизни он завёл скаковую конюшню, стал играть, пить, запутался в долгах. Мать поэта — Матрёна Александровна (? —1924), урождённая Бакулина, обожала читать французские романы и души не чаяла в своём старшем сыне — Валерии. Всего в семье было пятеро детей — 2 мальчика и 3 девочки.
Валерия отец воспитывал на произведениях Чернышевского и Писарева, в духе материализма и атеизма. Особо почитаемым поэтом в семье был Н.А. Некрасов. По закону противоположностей, сын его впоследствии стал одним из самых деятельных и таинственных мистиков России.
Валерий рос живым и любознательным ребёнком. За ним постоянно присматривали приглашённые учителя и гувернантки. Но читать он научился самостоятельно, в четыре года, подсматривая, как взрослые читали газеты.
С младенческих лет Брюсов-младший полюбил игру в сочинительство. Парадокс, но некоторые биографы пытаются представить эти забавы как начало литературной деятельности поэта, даже всерьёз называют в числе первых его «произведений» комедию «Лягушка», написанную в возрасте четырёх лет. Впрочем, они идут по стопам самого поэта, который считал официальным началом своей литературной деятельности публикацию в детском журнале «Задушевное слово» (№ 16 за 1884 год) его письма с рассказом о летнем отдыхе семьи Брюсовых.
В 1885 году Валерия приняли в частную гимназию Ф.И. Креймана сразу во второй класс. Учились там в основном дети купцов и дворян. Мальчик выпускал в гимназии рукописный журнал, и однажды там появилась ругательная статья против руководства гимназии. Валерия сразу же выгнали. Возможно, были и другие причины для такого наказания. По признанию самого поэта, при попустительстве родителей он уже с двенадцати лет научился срывать все городские «цветы зла» — «узнал продажную любовь», «заглянул в область кафе-шантанов и весёлых домов». Как бы там ни было, мальчику пришлось перейти в шестой класс известнейшей в Москве гимназии Л.И. Поливанова.
После гимназии Брюсов поступил на историческое отделение историко-филологического факультета Московского университета. Здесь к поэту пришла первая любовь. Девушку звали Екатериной Масловой (Красковой) (? — 1893). К сожалению, она скоропостижно скончалась от оспы. Брюсов посвятил Масловой множество стихотворений и последние главы повести «Моя юность» (девушка представлена там под именем Нина).
В 1897 году поэт женился на Иоанне Матвеевне Рунт (1876—1965), которая на долгие годы стала его верной спутницей жизни, а после смерти Брюсова хранила и переиздавала его архив.
На последнем курсе окончательно определились жизненные приоритеты молодого человека, и он стал активным членом Литературно-художественного кружка — идейного центра московских поэтов-символистов.
Особой популярностью символизм в те годы в России не пользовался. Чтобы сделать рекламу новому течению, а заодно и себе, Брюсов пошёл на рискованную авантюру. В период 1894—1895 годов он издал три небольших выпуска сборника «Русские символисты», в которых дал образцы «новой поэзии», преимущественно его собственные сочинения, подписанные разными фамилиями. В частности, в один из сборников вошло нашумевшее брюсовское одностишье «О, закрой свои бледные ноги». Впоследствии литературоведы признают эту публикацию первым коллективным манифестом русского модернизма.
Реакция на сборники была скандальной и оглушительной. Брюсову это понравилось, и уже от своего имени он стал издавать сборник за сборником, каждый был обращён к «вечности и искусству». Первый такой сборник он назвал просто «Chefs d’Oeuvre» — «Шедевры». Критики коллективно рвали и метали от бессильной злости. Правда, позднее Брюсов написал о том времени: «Я был всенародно предан “отлучению от литературы”, и все журналы оказались для меня закрытыми на много лет…» В действительности таким поведением поэт стремился разрушить привычные стереотипы восприятия и утвердить право художника на полную свободу творческого самовыражения. Впоследствии Андрей Белый сравнил Брюсова со «стенобитным тараном» и отметил, что «идущие вслед за ним ощущали вольнее себя».
В отличие от критиков писатели и поэты символистского направления с интересом общались со скандальным молодым писателем. Брюсов познакомился с Константином Фофановым (1862—1911), Федором Соллогубом (1863—1927), Дмитрием Мережковским, Зинаидой Гиппиус (1869—1945), Константином Бальмонтом (1867—1942). Заочно ему удалось установить отношения с великим философом Василием Васильевичем Розановым (1856—1919).
«Русский архив» стал первым журналом, который согласился публиковать произведения Брюсова. Более того, с 1900 по 1903 год поэт работал секретарем редакции «Архива». Не отказывался печатать поэзию Валерия Яковлевича и модный тогда журнал «Мир искусства».
Но с гораздо большей готовностью предоставлял поэту свои страницы журнал по оккультизму и спиритизму «Ребус». О Брюсове по городу распространялись слухи, будто он очень сильный чёрный маг. Особенно способствовала такой репутации трагическая история любви друга Брюсова Константина Бальмонта с известной поэтессой начала века Миррой Лохвицкой (1869—1905). Многодетная Лохвицкая ради семьи отказалась от дальнейшего общения с Бальмонтом и вскоре после этого умерла. Рассказывали, будто потрясённый Бальмонт упросил Брюсова отомстить изменнице, и чёрный маг колдовством загнал несчастную в могилу. После кончины Лохвицкой Бальмонт резко оборвал все отношения с Брюсовым.
В 1900 году в издательстве «Скорпион» был напечатан сборник поэзии Брюсова — «Tertia Vigilia» («Третья стража»*). Именно эта книга принесла поэту всеобщее признание. По инициативе Валерия Яковлевича в «Скорпионе» приступили к выпуску знаменитого символистского альманаха «Северные цветы».
* В сторожевой службе римских войск ночь делилась на четыре смены караула. Третья стража приходилась на самое глухое время — три часа после полуночи.
Наступило время расцвета русского символизма. В марте 1903 года его вождь Валерий Брюсов выступил с программной лекцией об искусстве «Ключи тайн». Это был манифест новейшего русского символизма. Опираясь на интуитивистскую гносеологию и эстетику Шопенгауэра, Брюсов открыто заявил об искусстве как о способе сверхчувственного, не рассудочного познания мира.
Накануне первой русской революции был основан главный журнал русских символистов «Весы». Его организатором и бессменным руководителем стал Брюсов. Он же привёл русский символизм к расколу, что стало причиной закрытия «Весов» в 1909 году.
Настало время для увлечения Брюсова переводами и драматургией. Для театра Веры Фёдоровны Комиссаржевской (1864—1910) он перевёл драму Мориса Метерлинка «Пеллеас и Мелизанда» (в 1907 году поставил её Всеволод Эмильевич Мейерхольд (1874—1940)) и совместно с Вячеславом Ивановичем Ивановым (1866—1949) драму Габриеле Д’Аннунцио «Франческа да Римини» (в 1908 году её поставил Николай Николаевич Евреинов (1879—1953)). Сам поэт написал в эти годы психодраму «Путник» и трагедию «Протесилай умерший».
В 1910 году Валерий Яковлевич опубликовал статью «О “речи рабской”, в защиту поэзии». Она была направлена против мистического истолкования символизма Вячеславом Ивановым и Александром Блоком.
В этот период интерес писателя переместился от поэзии к прозе. В 1913 году он издал сборник рассказов «Ночи и дни», посвящённый психологии женской души. Успехом пользовались исторические романы «Алтарь Победы. Повесть IV века» — из жизни поздней Римской империи и его продолжение «Юпитер поверженный».
Авторитет Брюсова в интеллектуальных кругах России возрос до такой степени, что в 1912 году он стал профессором Первого Московского государственного университета.
Когда началась Первая мировая война, Валерий Яковлевич отправился корреспондентом на театр военных действий. Он был уверен, что именно эта трагедия способна преобразить человечество в лучшую сторону. Однако очень скоро его романтические теоретизирования развеялись в прах.
Разочарованный поэт с головой погрузился в переводы: Верхарн, Метерлинк, Верлен, Гюго, Эдгар По, Данте, Уайльд, Байрон, Гёте, Мольер, Вергилий — в их творениях пытался укрыться Валерий Брюсов от кошмаров реальной жизни.
В 1915 году вместе с другими поэтами-переводчиками Брюсов приступил к грандиозной работе по переводу и редактированию уникальной антологии «Поэзия Армении с древнейших времён до наших дней». Он лично представил переводы более 40 армянских поэтов, написал к сборнику вступительную статью и примечания, а затем издал отдельный очерк «Летопись исторических судеб армянского народа от VI в. до Р.X. по наше время». В 1923 году ко дню пятидесятилетия Брюсова правительство Армении присвоило поэту почётное звание народного поэта Армении.
Как теоретик стихосложения Валерий Яковлевич издал в 1919 году итоговую книгу «Краткий курс науки о стихе».
Брюсов приветствовал Октябрьскую революцию и почти сразу стал сотрудничать с советской властью. Был заведующим Московской Книжной Палаты, Отдела Научных Библиотек, Отдела Лито НКП, Охобра (Отдел художественного образования), Главпрофобра и других организаций. Работал также в Госиздате, в Фотокиноотделе, одно время в Наркомземе.
Но всё это на поверхности. А в душе поэт переживал тяжелейший кризис. В годы революции и Гражданской войны он пристрастился к морфию и стал наркоманом.
В 1920 году Брюсов вступил в коммунистическую партию. На следующий год по его инициативе был организован Высший литературно-художественный институт (Брюсовский институт). Возглавил его Валерий Яковлевич, который одновременно преподавал еще в Коммунистической академии и в Институте слова. Брюсовский институт работал с 1921 по 1925 год. На базе преподавательского коллектива Брюсовского института были организованы Высшие государственные литературные курсы (ВГЛК). Они проработали в 1925—1929 годах и были закрыты. С опорой на опыт Брюсовского института и ВГЛК в 1933 году по инициативе Максима Горького в Москве был открыт Литературный институт.
Умер Валерий Яковлевич Брюсов от крупозного воспаления лёгких 9 октября 1924 года в Москве. Похоронен на Новодевичьем кладбище.
Антоний
Ты на закатном небосклоне
Былых, торжественных времён,
Как исполин стоишь, Антоний,
Как яркий, незабвенный сон.
Боролись за народ трибуны
И императоры — за власть,
Но ты, прекрасный, вечно юный,
Один алтарь поставил — страсть!
Победный лавр, и скиптр вселенной,
И ратей пролитую кровь
Ты бросил на весы, надменный,—
И перевесила любовь!
Когда вершились судьбы мира
Среди вспенённых боем струй,—
Венец и пурпур триумвира
Ты променял на поцелуй.
Когда одна черта делила
В веках величье и позор,—
Ты повернул своё кормило,
Чтоб раз взглянуть в желанный взор.
Как нимб, Любовь, твое сиянье
Над всеми, кто погиб, любя!
Блажен, кто ведал посмеянье,
И стыд, и гибель — за тебя!
О, дай мне жребий тот же вынуть,
И в час, когда не кончен бой,
Как беглецу, корабль свой кинуть
Вслед за египетской кормой!
Ассаргадон
(Ассирийская надпись)
Я — вождь земных царей и царь, Ассаргадон.
Владыки и вожди, вам говорю я: горе!
Едва я принял власть, на нас восстал
Сидон. Сидон я ниспроверг и камни бросил в море.
Египту речь моя звучала, как закон,
Элам читал судьбу в моём едином взоре,
Я на костях врагов воздвиг свой мощный трон.
Владыки и вожди, вам говорю я: горе!
Кто превзойдёт меня? Кто будет равен мне?
Деянья всех людей — как тень в безумном сне,
Мечта о подвигах — как детская забава.
Я исчерпал до дна тебя, земная слава!
И вот стою один, величьем упоён,
Я, вождь земных царей и царь — Ассаргадон.
Грядущие гунны
Топчи их рай, Аттила.
Вячеслав Иванов
Где вы, грядущие гунны,
Что тучей нависли над миром!
Слышу ваш топот чугунный
По ещё не открытым Памирам.
На нас ордой опьянелой
Рухните с тёмных становий —
Оживить одряхлевшее тело
Волной пылающей крови.
Поставьте, невольники воли,
Шалаши у дворцов, как бывало,
Всколосите весёлое поле
На месте тронного зала.
Сложите книги кострами,
Пляшите в их радостном свете,
Творите мерзость во храме, —
Вы во всём неповинны, как дети!
А мы, мудрецы и поэты,
Хранители тайны и веры,
Унесём зажжённые светы
В катакомбы, в пустыни, в пещеры.
И что, под бурей летучей,
Под этой грозой разрушений,
Сохранит играющий Случай
Из наших заветных творений?
Бесследно всё сгибнет, быть может,
Что ведомо было одним нам,
Но вас, кто меня уничтожит,
Встречаю приветственным гимном.
К медному всаднику
В морозном тумане белеет Исакий.
На глыбе оснеженной высится Пётр.
И люди проходят в дневном полумраке,
Как будто пред ним выступая на смотр.
Ты так же стоял здесь, обрызган и в пене,
Над тёмной равниной взметнувшихся волн;
И тщетно грозил тебе бедный Евгений,
Охвачен безумием, яростью полн.
Стоял ты, когда между криков и гула,
Покинутой рати ложились тела,—
Чья кровь на снегах продымилась, блеснула
И полюс земной растопить не могла!
Сменяясь, шумели вокруг поколенья,
Вставали дома, как посевы твои...
Твой конь попирал с беспощадностью звенья
Бессильно под ним изогнутой змеи.
Но северный город — как призрак туманный,
Мы, люди, проходим, как тени во сне.
Лишь ты сквозь века, неизменный, венчанный,
С рукою простертой летишь на коне.
Клеопатра
Я — Клеопатра, я была царица,
В Египте правила восьмнадцать лет.
Погиб и вечный Рим, Лагидов нет,
Мой прах несчастный не хранит гробница.
В деяньях мира мой ничтожен след,
Все дни мои — то празднеств вереница,
Я смерть нашла, как буйная блудница...
Но над тобой я властвую, поэт!
Вновь, как царей, я предаю томленью
Тебя, прельщённого неверной тенью,
Я снова женщина — в мечтах твоих.
Бессмертен ты искусства дивной властью,
А я бессмертна прелестью и страстью:
Вся жизнь моя — в веках звенящий стих.
Колумб
Таков и ты, поэт!..
Идёшь, куда тебя влекут
Мечтанья тайные…
А.С. Пушкин
С могучей верою во взоре
Он неподвижен у руля
И правит в гибельном просторе
Покорным ходом корабля.
Толпа — безумием объята —
Воротит смелую ладью,
С угрозой требует возврата
И шлёт проклятия вождю.
А он не слышит злобной брани
И, вдохновением влеком,
Плывёт в безбрежном океане
Ещё неведомым путём.
Конь блед
И се конь блед и сидящий
На нём, имя ему Смерть.
Откровение, VI, 8
Улица была — как буря. Толпы проходили,
Словно их преследовал неотвратимый Рок.
Мчались омнибусы, кебы и автомобили,
Был неисчерпаем яростный людской поток.
Вывески, вертясь, сверкали переменным оком,
С неба, с страшной высоты тридцатых этажей;
В гордый гимн сливались с рокотом колёс и скоком
Выкрики газетчиков и щёлканье бичей.
Лили свет безжалостный прикованные луны,
Луны, сотворённые владыками естеств.
В этом свете, в этом гуле — души были юны,
Души опьяневших, пьяных городом существ.
II
И внезапно — в эту бурю, в этот адский шёпот,
В этот воплотившийся в земные формы бред,
Ворвался, вонзился чуждый, несозвучный топот,
Заглушая гулы, говор, грохоты карет.
Показался с поворота всадник огнеликий,
Конь летел стремительно и стал с огнём в глазах.
В воздухе ещё дрожали — отголоски, крики,
Но мгновенье было — трепет, взоры были — страх!
Был у всадника в руках развитый длинный свиток,
Огненные буквы возвещали имя: Смерть...
Полосами яркими, как пряжей пышных ниток,
В высоте над улицей вдруг разгорелась твердь.
III
И в великом ужасе, скрывая лица, — люди
То бессмысленно взывали: «Горе! с нами бог!»,
То, упав на мостовую, бились в общей груде...
Звери морды прятали, в смятенья, между ног.
Только женщина, пришедшая сюда для сбыта
Красоты своей, — в восторге бросилась к коню,
Плача целовала — лошадиные копыта,
Руки простирала к огневеющему дню.
Да ещё безумный, убежавший из больницы,
Выскочил, растерзанный, пронзительно крича:
«Люди! Вы ль не узнаёте божией десницы!
Сгибнет четверть вас — от мора, глада и меча!»
IV
Но восторг и ужас длились — краткое мгновенье.
Через миг в толпе смятенной не стоял никто:
Набежало с улиц смежных новое движенье,
Было всё обычным светом ярко залито.
И никто не мог ответить, в буре многошумной,
Было ль то виденье свыше или сон пустой.
Только женщина из зал веселья да безумный
Всё стремили руки за исчезнувшей мечтой.
Но и их решительно людские волны смыли,
Как слова ненужные из позабытых строк.
Мчались омнибусы, кебы и автомобили,
Был неисчерпаем яростный людской поток.
Наполеон
Да, на дороге поколений,
На пыли расточённых лет,
Твоих шагов, твоих движений
Остался неизменный след.
Ты скован был по мысли Рока
Из тяжести и властных сил:
Не мог ты не ступать глубоко,
И шаг твой землю тяготил.
Что строилось трудом суровым,
Вставало медленно в веках,
Ты сокрушал случайным словом,
Движеньем повергал во прах.
Сам изумлён служеньем счастья,
Ты, как пращой, метал войска,
И мировое самовластье
Бросал, как ставку игрока.
Пьянея славой неизменной,
Ты шёл сквозь мир, круша, дробя.
И стало, наконец, вселенной
Невмоготу носить тебя.
Земля дохнула полной грудью,
И ты, как лист в дыханье гроз,
Взвился, и полетел к безлюдью
И пал, бессильный, на утёс,—
Где, на раздольи одичалом,
От века этих дней ждала
Тебя достойным пьедесталом
Со дна встающая скала!
Сказание о разбойнике
(Из Пролога)
Начинается песня недлинная,
О Петре, великом разбойнике.
Был тот Пётр разбойником тридцать лет,
Меж товарищей почитался набольшим,
Грабил поезда купецкие,
Делывал дела молодецкие,
Ни старцев не щадил, ни младенцев.
В той же стране случился монастырь святой,
На высокой горе, на отвесной, —
Меж землёй и небом висит,—
Ниоткуда к монастырю нет доступа.
Говорит тут Пётр товарищам:
«Одевайте меня в платье монашеское.
Пойду, постучусь перехожим странником,
Ночью вам ворота отопру,
Ночью вас на грабёж поведу,
Гей вы, товарищи, буйные да вольные!»
Одевали его в платье монашеское,
Постучался он странником под воротами.
Впустили его девы праведные,
Обласкали его сёстры добрые,
Омыли ноги водицею,
Приготовили страннику трапезу.
Сидит разбойник за трапезой,
Ласке-любви сестёр удивляется,
Праведными помыслами их смущается,
Что отвечать, что говорить — не знает.
А сёстры близ в горенке собирались,
Говорили меж собой такие слова:
«Видно, гость-то наш святой человек,
Такое у него лицо просветлённое,
Такие у него речи проникновенные.
Мы омыли ему лиги водицею,
А есть у нас сестра слепенькая.
Не омыть ли ей зрак той водицею?»
Призывали они сестру слепенькую.
Омывали ей зрак той водицею, —
И прозрела сестра слепенькая.
Тут все бежали в горенку соседнюю,
Падали в ноги все пред разбойником,
Благодарили за чудо великое.
У разбойника душа смутилася,
Возмутилася ужасом и трепетом.
Творил и он — земной поклон,
Земной поклон перед господом:
«Был я, господи, великим грешником,
Примешь ли ты моё покаяние!»
Тут и кончилась песня недолгая.
Стал разбойник подвижником,
Надел вериги тяжёлые,
По всей земле прославился подвигами.
А когда со святыми преставился, —
Мощи его и поныне чудеса творят.
Цусима
Великолепная могила!
Пушкин
Великолепная могила!
А.С. Пушкин
Где море, сжатое скалами,
Рекой торжественной течёт,
Под знойно-южными волнами,
Изнеможён, почил наш флот.
Как стая птиц над океаном,
За ним тоскующей мечтой
По странным водам, дивным странам
Стремились мы к мечте одной.
И в день, когда в огне и буре
Он, неповинный, шёл ко дну,
Мы в бездну канули с лазури,
Мы пили смертную волну.
И мы, как он, лежим, бессильны,
Высь — недоступно далека,
И мчит над нами груз обильный,
Как прежде, южная река.
И только слёзы, только горе,
Толпой рыдающих наяд,
На стрелах солнца сходят в море,
Где наши остовы лежат.
Да вместе призрак величавый,
Россия горестная, твой
Рыдает над погибшей славой
Своей затеи роковой!
И снова всё в веках, далёко,
Что было близким наконец,—
И скипетр Дальнего Востока,
И Рима Третьего венец!