Красная омега. Глава двенадцатая

                Г Л А В А   Д В Е Н А Д Ц А Т А Я

               
                Хорошие люди все слабы: они хороши потому,
                что они не достаточно сильны, чтобы стать дурными.
 
                Ф.Ницше. Воля к власти.


     ДРЕВНЯЯ КНИГА
     Барсуков лежал на диване, смотрел в окно на ясный месяц и никак не мог уснуть. Хотя мрачная чертовщина, все лето творившаяся в Камарах,  к осени заметно пошла на убыль, бывшему моряку от этого лучше не стало. Нервы его были основательно подпорчены. Причем, в большей степени повлияли на его душевное состояние не призраки и «субчики», не смерть Жени, а два обстоятельства, которые были известны только ему одному.

Прежде всего, Барсукову не давало покоя недавнее, неожиданное появление в лесу, на просеке Мишки Козла, затянутого в темный комбинезон.  Каким-то шестым чувством отставной моряк тревожно ощущал причастность Козла к необычным камарским процессам.

 Но особенно его мучил вопрос, связанной со смертельно опасной фотографией, которую он выпросил у несчастного Иркутского. Алексей Георгиевич был абсолютно уверен в том, что на снимке изображена Кира Иванова. Но откуда она взялась? Что она делала на туманном поле? И почему  на карточке она выглядит молодой дамочкой? Устав от бесплодных размышлений на эти совершенно неприятные темы, Барсуков поднялся с дивана. Ему стало ясно, что сон пропал окончательно, и до утра он не уснет.

Что делать, чем заняться мужчине одному в деревенском доме, да еще в полночь? Для Барсукова это был не вопрос. Он прошел на кухню вскипятил воду, заварил в большой кружке растворимый кофейный порошок, добавил в раствор хорошую дозу коньяка и, осторожно прихлебывая горячий напиток, вернулся в горницу. Там он достал с полки очень необычную книгу, раскрыл её на нужной ему странице и устроился за столом.

Книга была необычна не только внешне, хотя её переплет, выполненный из толстой тисненой кожи и  забранный по краям  узорчатой медью, вызывал неподдельный интерес. В большей степени книга была необычна своим внутренним содержанием. Пожелтевшие листы книги густо покрывала затейливая вязь кириллицы. Среди плотного текста тут и там ярко вспыхивали искусно выведенные киноварью и изукрашенные растительным орнаментом заглавные литеры.

Наверное, ради экономии дорогостоящей бумаги древний писец не делал пробелов между словами. Некоторые буквы в отдельных словах были опущены. Кроме этого, над строчками размещались мелкие буквицы и какие-то значки. Понятно, что читать такой текст было очень трудно. Тем не менее, Барсуков уже одолел заметную часть книги, в которой подробно описывалось важное событие, имевшее быть в Москве зимой 1483 года.

В витиеватом стиле, принятом в те времена, очевидец события, скорее всего клирик, со вкусом повествовал о пышном венчании Ивана Младого (сына великого князя московского Ивана Ш от первой жены) и  красавицы Елены, дочери молдавского господаря Стефана П Великого, о подарках,  поднесенных молодым, о пышных свадебных празднествах. Барсуков с удовольствием расшифровывал эти древние письмена, используя, специально для данной цели купленный у букинистов академический «Словарь русского языка ХУ века».

 Интерес к разгадыванию анаграмм и разных там ребусов прилип к нему еще в детстве  на вечерах шарад, которые регулярно устраивались в Петроградском доме пионера и школьника. Став постарше, он пристрастился к решению кроссвордов. Среди любителей этой забавы наибольшей популярностью пользовались кроссворды, публиковавшиеся в журнале «Огонек». Они были сложны, академичны, интеллектуальны. Заполнить огоньковский кроссворд до последнего слова – значило получить огромное моральное удовлетворение и непременное уважение товарищей. В наши времена, когда каждая, даже бульварная, газетенка стремиться тиснуть на своих листах кроссвордик, другой, Барсуков охладел к этим головоломкам: уж очень они стали примитивными и пошлыми. А после того, как он однажды прочел: « По вертикали…12. Они есть у китайцев и у других мужчин», то вообще перестал интересоваться кроссвордами.

Теперь ему нравилось копаться в древнерусском манускрипте, что по значимости было на уровень выше разгадывания кроссвордов. Пристрастие к такому занятию пришло случайно. Старинная книга, тексты которой он сейчас разбирал, чтобы выяснить, сколько мед-пива и каких гусей-лебедей подавали к столу на княжеской свадьбе, была у него давно. С молодости. Тогда он, юркий пацан, спокойненько  выкрал эту замечательную книгу из государственного хранилища.

Затем, в период его бурного отрочества, когда он, тайно покинув материнский кров, последовательно путешествовал на крышах и тормозных площадках товарных вагонов, осваивал бальные танцы в Рижском нахимовском училище, познавал законы детдомовского мальчишеского братства, работал фрезеровщиком и мерзко существовал в заводской общаге, книга эта находилась у его друга Генки Глухова. Перед своим побегом из дома тринадцатилетний Лешка Барсуков передал ему на хранение и эту древнюю книгу,  и кое-какие другие пацаньи ценности.

Во времена его флотской службы старинная книга, которую он в целости и сохранности получил от Генки после возвращения из своих странствий, пылилась у мамы в ленинградской квартире. Потертый, забранный в медь фолиант ни маме, ни Алексею был не нужен. Он занимал только место на полке. Однако выбросить его на помойку рука не поднималась. Барсуковы прекрасно понимали, что рукописная книга представляет собой безусловную историческую и коллекционную ценность. Но и мысли о том, чтобы продать её или сдать в какой-либо музей тоже не возникало. Время тогда было строгое и засвети Барсуков свой раритет, как сразу же протокольные типы задали бы ему сверлящий вопрос: «А, где вы, гражданин, приобрели это бесценное достояние государства?».

После смерти матери Барсуков перевез книгу к себе в Севастополь, где с ней ознакомился его маленький сын. Он сразу же пристал к папе с просьбой:

-- Папа, почитай мне эту книжку. Ну, почита-а-ай. Она, наверное, интересная.
Барсуков отмахнулся:
-- Ничего в ней интересного нет. Она даже без картинок.

-- Все равно, почитай!
 
Чтобы отвязаться от любопытного чада, Барсуков наугад раскрыл книгу, набрал воздуха, чтобы выдохнуть первую фразу и тут же запнулся: фраза не получалась, то есть буквы, вроде бы и знакомые, не хотели выстраиваться в слова. Такого он не ожидал. Он и раньше несколько раз открывал книгу, просто ради интереса, но прочитать, что же такое важное изложил в ней средневековый писец, никогда не стремился.  И вот оказалось, что прочесть что-либо в этой старинной книге, даже при большом хотении, было практически невозможно. Книга, к неудовольствию ребенка,  была решительно захлопнута и надолго поставлена на полку. Папа при этом веско сказал:

-- Эта книга для взрослых, и тебе читать её еще рано.

Про себя же Барсуков твердо решил освоить несговорчивую кириллицу, чтобы  все-таки узнать о содержании манускрипта. Осуществить свое решение он смог только после выхода на пенсию, когда появилось много свободного времени.

 
    ИСТОРИЧЕСКИЙ  ЭКСКУРС
    Итак, Барсуков устроился за столом,  раскрыл древнюю  книгу и стал, медленно, причаливая слово к слову,  вчитываться в еще не разобранный текст, где строка за строкой  подробно описывалось убранство новобрачной и дотошно перечислялись драгоценные украшения на её руках  и голове. Сквозь блики многочисленных яхонтов, лалов, смарагдов Барсукову почти реально виделось наивное личико молдавской принцессы, которая еще не ведала, что её ждет в этой смурной Московии.

Алексей Георгиевич тоже долго этого не знал, то есть не знал до тех пор, пока не стал разбирать рукописные тексты древней книги. А, вчитавшись в эти тексты, он немедленно захотел ознакомиться с московской жизнью того пятисотлетней давности периода, так как посчитал, что на конкретном историческом фоне понимать  писанину старинной книги будет легче. С этой целью он обратился к «Русской истории» Н.И.Костомарова и узнал следующее.

Молодые супруги Иван Младой и Елена полюбились друг другу. Уже в год свадьбы родился у них сын Дмитрий. Казалось бы все хорошо. Но вдруг умирает Иван Младой. Говорят не без способствования со стороны второй жены Ивана Ш Софьи Фоминишны Палеолог, которой хотелось, чтобы великокняжеский престол унаследовал не пасынок Иван, а её первенец Василий.

Великий князь Иван Васильевич после смерти Ивана Младого очень привечал овдовевшую невестку и внука Дмитрия. Это совсем не нравилось Софье. Она боялась, что её своенравный супруг возьмет да и передаст Великое княжество московское и владимирское своему внуку. Был составлен боярский заговор, возглавил который княжич Василий. Предполагалось захватить хранившуюся в Вологде княжескую казну, ликвидировать Дмитрия и возвести на престол Василия. Но заговор раскрылся. Все бояре-заговорщики были публично четвертованы.
Крепко разгневался Иван Васильевич на мятежных Софью и Василия. В пику им он в 1498 году торжественно венчал в Успенском соборе шапкой Мономаха своего внука Дмитрия (ему было 15 лет) на великое княжение. Но через год Иван Ш помирился  с женой и вскоре по её наущению упрятал свою невестку и Дмитрия в темницу. Елена через некоторое время умерла, а Дмитрий томился в заточении еще и при Василии Ш, пока там и не скончался.

-- Вот так клюква! -- подумал Барсуков, закрыв Костомарова,-- Ну, и нравчики!

Такое знакомство со скандальной хроникой времен Ивана Ш распалило в душе Барсукова острое любопытство к истории средневековой России (так разросшееся Московское княжество стало называться с конца ХУ века).  Он раздобыл исторические сочинения Карамзина и с громадным интересом и с не меньшим удивлением стал поглощать этот далеко не беллетристический материал.
Интерес был вызван тем, что русских правителей Карамзин выписал так выпукло, а их военные и государственные деяния представил так ярко, что знаменитые европейские короли разные там Генрихи Плантагенеты, Карлы Лысые и прочие Барбароссы при сопоставлении их с русскими князьями выглядели довольно бледно.
 
А изумление возникло оттого, что удивительные исторические события, изложенные Карамзиным, были, в большинстве своем, совершенно не известны Барсукову. Из школьного курса истории СССР в его памяти осели лишь отдельные имена древнерусских государственных мужей, да и то лишь благодаря необычности их имен, а не от знания подвигов, совершенных носителями этих имен.

Он даже вроде бы застыдился  того, что до знакомства с сочинениями Карамзина знал, например, о Юрии Долгоруком лишь то, что тот основал Москву, об Андрее Боголюбском – что его зарубили мечами в Боголюбове свои же приближенные, о Всеволоде Большое гнездо – что он имел много детей, о Василии Темном – что ему какой-то родственник выколол глаза, о Иване Грозном – что он без конца рубил головы боярам и убил своего сына и так далее.

Но, подумав, Алексей Георгиевич перестал уничижать себя за плохое знание истории своего отечества, так как он заподозрил, что подавляющее большинство граждан России, окончивших среднюю школу в эпоху социализма, знают историю своей страны в еще меньшей степени, чем он.

Суть в том, что преподавался этот исторический предмет в советской школе довольно фрагментарно и односторонне, с упором на классовую борьбу, а программы, как будто специально, были составлены так, чтобы русские люди не знали  русской же истории.

А была эта история, прямо скажем, изумительна по своей выразительности и дикости, с одной стороны, и по напряженности и живописности – с другой. Она представляла собой непрерывную череду  междоусобиц,  набегов, полонов, войн, бунтов, смут, тревожно подсвеченных страшными пожарами, кроваво пропитанных массовыми казнями и яростными битвами,  мрачно попятнанных бурными мятежами и дикими разбоями, чумными и голодными морами.

Знакомясь с отечественной историей, Барсуков с удивлением отметил, что (если верить Карамзину, Ключевскому и другим историкам) не было на Руси сколько-нибудь продолжительного времени, в течение которого люди жили бы спокойно и благоустроенно. Может быть поэтому и жизнь русских людей была убогой. Столетья следовали за столетьями, а народ, как в средние века, так и при Романовых, и при большевиках оставался бедным и нецивилизованным. 

А, не верить этим мудрым людям не было и нет никакого основания. Барсуков справедливо решил, что реальным подтверждением их правоты есть наша современная жизнь, которая является ни чем иным, как четкой пролонгацией (с падающей тенденцией)  всего предыдущего исторического процесса. Барсуков мысленно прошелся по основным «этапам большого пути», осиленного его раздрызганной Родиной в последние десятилетия и с горечью отметил, что светлых и безмятежных отрезков на этих  этапах было не густо, а, значит, их было не густо и в жизни самого Барсукова. Даже в розовом детстве и нежном отрочестве.


    КОНЕЦ  РОЗОВОГО  ДЕТСТВА
    Очень удачно называли свои деревни новгородские мужики. Раздольное Подлипье действительно располагалось подле большого липового леса, куда все ездили драть лыко. Среди заболоченной местности, изобиловавшей жабами и прочими земноводными, прозябали бедные Жабницы. Веселая и светлая Горисница стояла на берегу озера и регулярно страдала от гроз: каждое лето там что-нибудь да горело. В Хорьках жили мелковатые, но очень ехидные мужики.

Между этими деревнями поднимался обширный, поросший лесом пологий холм, на маковке которого стояла симпатичная деревенька. Называлась она, естественно, Маковно. Местные активисты пытались переименовать свою деревеньку в Красное Маковно, но у них ничего не получилось.
 
Из Маковна были видны все деревни, лежавшие ниже её на склонах возвышенности. Когда на масленицу сжигались соломенные чучела, то маковская молодежь с этим делом не спешила. Она отмечала:

-- Вон в Хорьках палят, да и в Подлипье зажгли…

Дождавшись, когда во всех деревнях потухнут масленичные костры, зажигали свое чучело и маковские жители. Чучело было громадным, начиненным дымным порохом и ветошью, пропитанной дегтем. Горело оно бурно и ярко, так, чтобы всей округе было видно, какие разудалые и щедрые люди живут на Маковне.
Вот в этой-то симпатичной деревеньке и проводил каждое лето маленький Барсуков вместе с мамой и бабушкой. Раньше-то деревня была еще красивше. Её украшали яблочные сады, разбитые позади деревенских изб. В финскую войну сады вымерзли и теперь голые, сухие яблони неприятным черным кружевом окружали Маковно.

Июньским солнечным утром Леша с мамой возвращались на Маковно из Горисницы, где в лавке закупили кое-какие продукты. Они шли по тропке рядом с дорогой и вслух обсуждали разные приятности типа рыбалки, купания в озере, походов в лес и прочее, которые назревали в связи со скорым приездом папы в отпуск. Их мечтания были прерваны приближавшимся стуком копыт. По дороге на неоседланной лошади скакал дядя Вася, маковский колхозник, и нехорошим голосом орал:

-- Война!!! Война!!! Война!!!

-- С кем? – успела вдогонку всаднику выкрикнуть мама.
Обернувшись на скаку, дядя Вася ответил:

-- С германцем!

Лешкино сердечко затрепетало. Он кинулся к матери:

-- Мама, ура! Война! Ура! Вот, наши наподдают этим фашистам!

И он стал представлять, что если бы он был большим, то залег бы с пулеметом и та-та-та по немцам. А они бы так и падали, так и падали. Хотя лицо мамы не выражало ликования по поводу начавшейся войны, Лешка стал громко напевать воинственные марши:

 «Гремя огнем, сверкая блеском стали,
пойдут машины в яростный поход,
когда нас в бой пошлет товарищ Сталин
и первый маршал в бой нас поведет…»

Ну и, конечно же: «Если завтра война».

Оглянувшись на мать, которая шла за ним, Лешка с удивлением увиддел, что по  лицу её текли крупные слезы.

В избе был полнейший беспорядок. Мама с бабушкой решили, что в связи с войной следует прервать отдых в деревне и всем вернуться домой , в Ленинград. Три дня во всю шла упаковка вещей. Потом мама съездила в Крестцы и купила билеты на поезд, через два дня отправлявшийся в Бологое. Но тут пришло письмо от папы. Он писал, чтобы они ни в коем случае не возвращались в город, так как возможны бомбежки Ленинграда и немцы могут применить газы. Еще папа писал, что война, видать по всему, не будет скорой, а поэтому пусть мама одна срочно приедет в Ленинград, заберет зимнюю одежду и сразу же вернется на Маковно.

В день отъезда мамы все встали очень рано, чтобы проводить её на поезд. До Крестец шли пешком, любуясь мирной летней природой, а в Крестцах, на железнодорожной станции  мирное настроение скомкал дикий гул, катившийся от пакгаузов. Там на запасном пути грузились в теплушки призванные на войну местные мужики. А у пакгаузов, сдерживаемая вооруженным оцеплением, билась в истерике пестрая масса женщин. Это матери и жены с ребятишками пришли проводить своих мужчин на фронт. Они с воплями рвались в последний раз обнять своих кормильцев, но их не подпускали к вагонам.

 Все это со страхом наблюдал Лёшка. Особенно ему стало жутко, когда состав с мобилизованными наконец тронулся. С истошным криком женщины все-таки прорвали оцепление и кинулись за поездом. Они бежали, вопили, падали. Вставали и снова бежали. А поезд, набирая скорость, неумолимо увозил молодых, здоровых мужчин в жуткую неизвестность, в кровавую прорву, в которой из каждых ста, призванных в первые дни войны, уцелеют лишь трое, да и те будут сплошь израненные и покалеченные.

Мама вернулась в деревню не через неделю, как планировалось, а через полтора месяца. Худющая, простуженная с больным горлом она успела выскочить из Ленинграда буквально с последним поездом. Оказалось, как только мама объявилась в  городе, её сразу же сграбастали «на окопы», и она все это время вместе с тысячами других женщин вручную рыла один из противотанковых рвов на ближних подступах к Ленинграду. Отпустили её только тогда, когда она свалилась с высокой температурой.

Война больше не казалась Лешке таким уж увлекательным делом. Она неумолимо приближалась к Маковну. Вначале на Маковне и в соседних деревнях разместился военный госпиталь. Хозяева изб переселились на кухни, а горницы были оборудованы под палаты для раненых. Затем начались бомбежки Крестец. Немецкие самолеты пролетали над Маковном, сбрасывали бомбы на железнодорожную станцию и безнаказанно убирались восвояси.  Иногда их встречало несколько наших истребителей, но немецкое прикрытие бомбардировщиков было более многочисленно, и сталинские соколы, как правило, гибли в неравном бою.

После взятия немцами Новгорода, фронт вплотную подступил к Маковну. В деревне была слышна канонада. Ночью за лесом вспыхивало от залпов небо. Маковно превратилось в важный опорный пункт, а возвышенность, на которой оно стояло – в стратегически важную высоту. Саперы стали возводить за околицей деревни оборонительные сооружения, а бабы – копать окопы. Барсуковых переселили в соседнее Санталово, а потом и вовсе эвакуировали на Урал.


    У  СТЕН  КРЕПОСТИ
    В Ленинград они вернулись в августе 1944 года. Город был необычен. Он еще не отошел от блокады. На перекрестках нижние этажи угловых домов угрожающе щерились пулеметными амбразурами, зеркальные окна магазинов все еще были засыпаны песком и зашиты досками. На стенах домов виднелись нанесенные красно-коричневой краской предупреждения: «Граждане, при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». На развалинах разбомбленных домов копошились пленные немцы. Они разбирали руины. Машин почти не было, зато трамваи трезвонили непрерывно. Небо и Нева сверкали чистотой.

Центральные улицы (особенно возле булочных) были довольно оживленными, но детвора еще слабо разбавляла городскую толпу. Это сразу же заметил Лешка. Действительно, детей, переживших блокаду, было мало, и все они были какие-то необщительные, недоверчивые с насупленными бровями. Лешка с трудом входил с ними в контакт. Они ему не нравились своей серьезностью и замкнутостью.
По сравнению с деревенским бытием житуха в городе (особенно, когда наступили холода) была намного хуже. И холодно, и голодно. В деревне-то в самую лютую уральскую стужу бабушка истопит печку, и та матушка греет избу до вечера. А вечером натопят на ночь лежанку. Теплынь, благодать.

На ужин мать, бывало, сварит чугунок картошки, да выставит на стол миску квашеной капусты и ешь на здоровье.  Правда, без хлеба, но зато много. После картошки Лешка слазает на промерзший чердак, притащит рябиновый веник и положит его на стол оттаивать. Но, не дожидаясь оттаивания, все начинают отщипывать стылые темно-красные ягоды и класть их в рот. Вот тебе и десерт!

В городе было не то. По карточкам (особенно иждивенческим) выдавались очень скудные порции продуктов. Да еще довольно часто мясо заменялось яичным порошком, сахар – вялеными финиками или повидлом. На рынке за деньги Барсуковы ничего из пищи купить не могли. Цены были высокие, а маминых денег, которые она зарабатывала на фабрике «Гознак», едва хватало на оплату продуктов, получаемых по карточкам, да на житейские мелкие нужды.

Уже с октября в доме было холодно. Центральное отопление не работало. Хотя посреди комнаты и стояла железная буржуйка, огонь затепливали в ней не часто. Маленькие вязаночки дров, за которыми гоняли Лешку на Дерябкин рынок, стоили не дешево. Еще спасибо Генке Глухову, который изредка оделял Лешку охапкой, другой настоящих дров, а то была бы комната типичной холодильной камерой.

Лешка познакомился с Генкой почти сразу же по приезде  из эвакуации. Он, чтобы сделать добавку к скудному пайку, наладился ловить рыбу, чему научился еще на Урале. Удочка была простецкая, самодельная. Попервоначалу он сунулся с ней на Неву, где вдоль всей Петровской набережной обосновались настоящие рыбаки с шикарными (по мнению Лешки) снастями, снабженными длинными удилищами. Сразу же стало ясно, что с его маломерной удочкой там, увы, делать было нечего, поэтому он пристроился удить плотву и окушков с Иоанновского моста в Кронверкском проливе, что возле Петропавловской крепости.

На мосту была очень большая конкуренция. Юные рыбаки собирались сюда, наверное, со всей Петроградской стороны. Из-за этого рыба на крючок попадалась не часто, да и была она очень мелкой. По этой причине, после очередного жесткого конфликта с соседом-рыболовом, Лешка смотал свою удочку и отправился по берегу Невы, вдоль стен Петропавловской крепости искать более приемлемый для промысла участок.
 В этих местах он был впервые и от того удивился, обнаружив, что кроме входных ворот в крепость, расположенных против Иоанновского моста, имеются еще и большие ворота, выходящие на Неву. От ворот шла гранитная пристань, далеко вынесенная в реку, что Лешке сразу же понравилось.

В заливчике, образованном каменной пристанью и узкой полоской берега, которая повторяла очертания бастиона, колыхались разномастные лодченки. На берегу двое мальчишек кололи дрова, а еще один пытался с помощью веревки вытащить из воды толстенное бревно. Лешка стал с интересом наблюдать за его действиями. Бревно поддавалось с трудом. Малец весь взмок. Заметив любопытствующего Лешку, он зло крикнул:

-- Чего пялишься!? Иди помоги!

Лешка спустился с пристани на берег и впрягся в мокрую веревку.  Вдвоем они, наконец, выволокли бревно на берег. Встрепанный владелец бревна дружелюбно спросил у Лешки:

-- Тебя как звать-то?

-- Лешка.

-- А меня – Генка. Ты где живешь?

-- На Ординарной.

-- Ни фига себе! А здесь что делаешь?

-- Рыбу ловил с моста. Да, там плохо клюет. Вот ищу новое место.

-- Эх, ты, рыбак! Сюда рыба не подходит. Здесь течение.

Он достал из лодки топорик, несколькими ударами вырубил на коре бревна букву «Г» и крикнул мальчишкам, коловшим дрова:

-- Эй! пацаны! Это бревно мое!

Те согласно кивнули головами. Затем он обратился к Лешке:

-- Слушай, хочешь по-настоящему порыбачить?

-- А, то!

-- Приходи завтра сюда же к девяти. И махнем мы с тобой на лодке к Ждановке. Там клев, зашибись!

Лешка удовлетворенно хрюкнул. А Генка продолжил:

-- А теперь, айда ко мне. Будем чай с соевыми шротами пить.

-- А, где ты живешь?

-- Да, здесь и живу.

-- Где, здесь?

-- Ну, здесь. В крепости.

-- Как, в крепости?

-- Да, так. В комендантском доме на втором этаже. Окнами на собор.

Мальчики сдружились быстро и крепко. Теперь Лешка днями пропадал в крепости. С утра они с Генкой, сидя на гранитных ступенях пристани, высматривали  плывущие на  поверхности Невы бревна. Вместе с ними дозорную вахту несли еще несколько юных добытчиков. Бревна появлялись редко. Поэтому было очень важно первым увидеть еле заметный на бликующей поверхности реки темный древесный ствол. Пацан, раньше всех заметивший добычу в волнах реки, радостно орал: «Вижу бревно! Чур, моё!».

 Застолбив таким образом свое право на дар Невы, он сбегал на берег, прыгал в свою лодку и начинал интенсивно грести на перехват бревна.
Ближе к полудню почти каждый добытчик зачаливал по одному бревну. Зачаливали свое бревно и Генка с Лешкой, Они вытаскивали его на берег, метили, а затем, усталые, но довольные, направлялись к Генке в комендантский дом. Там они наваливались на перловую кашу, оставленную для них  Генкиным отцом, одноруким инвалидом дядей Федей.

Вечером Генка с отцом распилят бревно на чурбачки, а следующим утром друзья эти чурбачки расколют и отнесут поленья в сарай. Часть, полученных таким путем дров, будет оставлена на зиму для топки печек, а большую их часть дядя Федя продаст на рынке.

Дровяными делами Генка с Лешкой занимались до обеда, а после обеда они были совершенно свободны и вместе с другими мальчишками, жившими в крепости, носились по крепостным стенам, исследовали казематы, играли в разные увлекательные игры.


    ДАР  КНЯЖЕСКОЙ  УСЫПАЛЬНИЦЫ
    Однажды друзья, бродя по крепости, оказались на задворках княжеской усыпальницы. В блокаду рядом с усыпальницей взорвалась тяжелая бомба. От взрыва угол здания отошел в сторону, а на стене появились большие трещины. Генка пошевелил каменный блок в районе одной  из трещин. Блок подался и сдвинулся вниз. Образовалось отверстие, заглянув в которое,  мальчики в сумраке хранилища  увидели штабеля, сложенные из книг. Много книг валялось прямо на полу.

Лешка обожал книгу, но ни как материальный объект (прочтенная книга его уже больше не интересовала), а как предмет, с помощью которого можно узнать много занимательных историй. Страсть к чтению пришла к нему в четвертом классе. Он очень быстро проглотил тощий набор книг, имевшихся в библиотеке сельской школы, а больше книг в деревне не было. У уральских колхозников отсутствовал обычай заводить домашние библиотеки. Только у председателя сельсовета стояли на полочки три книги: красный том сочинений Карла Маркса, роман «Братья Карамазовы» и «Справочник по коневодству». Лешка подольстился к владельцу книг,  выклянчил у него «Братьев Карамазовых» и моментально их прочитал.

После чего  стал осваивать пособие по коневодству, внимательно отмечая причины возникновения колик у лошадей и возможные осложнения при ожеребе кобыл. Когда стало уж совсем нечего читать, бабушка принесла Лешке выпрошенные ею у ссыльной монашки «Жития святых». Эти жития были похожи на сказки, но только хуже. Если в сказках Иванушка-дурачок, отставной солдат, Кот-в-сапогах и другие добрые персонажи всегда брали верх над злыми созданиями, то здесь, наоборот: разные злодеи почем зря губили очень хороших людей. Это Лешке не понравилось. По этой причине он в дальнейшем стал стойко прохладно относится к любым духовным сочинениям.

Ленинград явился для Лешки книжным раем. Он, что называется, дорвался и, записавшись в три библиотеки, стал запоем читать книги. Но ему все было мало. Поэтому, увидев в усыпальнице, прямо перед собой настоящую книжную сокровищницу, Лешка сначала изумленно растерялся, а затем стал яростно раскачивать податливый блок. Генка помог другу. Вскоре отверстие заметно расширилось, и они оба, один за другим, с трудом протиснувшись в него,  оказались в книжном хранилище.

Друзей ждало разочарование. Ни книг Майн Рида, ни романов Жуля Верна, ни вообще никаких порядочных книг в хранилище не было. А были старые толстенные тома с массой схем и чертежей, с какими-то непонятными рисунками и картами. От огорчения друзья начали пинать книги ногами, а затем затеяли дуэль. Они, прячась за книжные штабеля, стали швырять книги друг в друга. Когда шалуны устали от такой забавы и решили выбираться наружу, Генка заметил в одной из раскрытых книг красивые цветные картинки. На плотной бумаге во всю страницу там были изображены диковинные птицы. Генка стал немедленно выдирать из книги листы с картинками.

-- Зачем они тебе? – спросил Лешка.

-- А, так. На память. Возьми и ты что-нибудь.

Лешка огляделся. Брать, вроде бы, было нечего. И вдруг он увидел на груде старинных  книг забавную пухлую книжечку. Она имела переплет из толстой кожи по краям забранный в узорчатую медь. Он взял эту книжицу, немного подумал и сунул её себе под руку.


    ЗОЛОТАЯ  НАХОДКА
    Местные оперативники, получившие подкрепление из  Петербурга, безуспешно искали двух шпионов, тех, что недавно грелись в избе у Барсукова. К поискам были привлечены (за небесплатно) и местные жители. Они  по два-три человека патрулировали определенные лесные кварталы. Каждая такая группка была снабжена армейским мобильным телефоном. При обнаружении в лесу незнакомых людей патрульные должны были, не вступая с подзрительными личностями в контакт, сообщить о них по мобильнику. Участвовали в патрулировании и камарцы.

Изрядно вечерело, когда тройка состоявшая из Николая Цветкова, Гриши Степанова и Димы Крюкова, окончив патрулирование, направилась к дому. Они шли молча, так как за день наговорились досыта. Да и сумрачная сказочность леса к разговорам не располагала. И все-таки перед спуском к речке 

Николай прервал молчание, очевидно продолжая недавний разговор:

-- А я стою на своем: шпионов не найдут. Они еще в избе у Алексея Георгиевича, по его настороженным вопросам поняли, что засветились. Поэтому они не полезли на люди, а чесанули лесами на Пикалево. Теперь ищи ветра…

Он замолк на полуслове, резко остановился. Шедший за ним Гриша чуть не налетел на него:

-- Чего застопорил?

-- Часы нашел!

-- Где?

-- А, вон, во мху.

Николай указал пальцем себе под ноги. И верно, на плотном зеленом мхе, слегка утонув в нем, лежали, циферблатом кверху, наручные женские часы.

Мужикам подвернулась редкая случайность. Обычно то, что терялось в лесу, становилось его достоянием. Однажды Дима обронил в черничнике шикарный охотничий нож.  И с концами. Это было в то время, когда коммунизм уже не строили, а капитализм еще не строили. Потому в магазинах сахарного песка (как и всего прочего) не было. А ягода просто перла. И черника, и голубика, и малина. Подходила брусника. У хозяек болела голова, как без сахара заготовить ягоду впрок. Используя сахарный дефицит, Дима бросил клич: «Кто найдет нож, тому кило сахара!» Старухи немедленно засеменили в лес. Но как ни шерстили они черничник, все впустую: нож пропал.

А с Гришей еще чище приключилось. Потерял он в лесу ключи от избы. Они выпали у него из кармана, когда он присел по нужде. Обнаружив пропажу, он вернулся к месту события и даже нашел его эпицентр, но ключей не обнаружил, хотя и кружил вокруг этого эпицентра около часа. По этому поводу Юра шутил:

-- Нужно было под эпицентр заглянуть.

А тут часы. Как на ладони.

Николай нагнулся, поднял часы за ремешок и стал их рассматривать, пытаясь обнаружить пробу. Гриша и Дима тоже уткнулись глазами в находку.

-- Ты ремешок сними, -- посоветовал Дима.

Николай снял ремешок. Пробы они не увидели, так как все их внимание сосредоточилось на надписи, выгравированной на крышке часов:
          «Гуровой И.А. от руководства КГБ. Май 1985.»

-- Вот, ёха-моха, -- выругался Николай, -- часики-то оказывается из органов. Как же эта золотая дамская штучка здесь оказалась?

-- Наверное, её кто-то из питерской поисковой группы обронил, -- предположил Гриша.

-- Ну, ты даешь! Там же ни одной бабы нет, -- отпарировал Николай.
Дима неуверенно произнес:

-- Может  кто-нибудь из наших потерял.

-- Ага!  Секретный агент тетка Дарья, или резидент-парикмахерша Соня, -- насмешливо поддержал Диму Николай. -- Ты можешь представить какую-нибудь из наших женщин в роли кэгэбэшницы?

-- Да у нас с такой фамилией никого и нет, -- добавил Дима.

-- Не только у нас, но и в окрестных деревнях, -- уточнил Ромашкин.

-- А может быть это чья-то девичья фамилия? – предположил Степанов.

Закончив изучение часов, троица решила следующее: пусть часы пока хранятся у Николая, а о находке никому ни слова, черт его знает, что может случиться – с органами шутки плохи.

Когда Ромашкин пришел домой, он, невзирая на договор, сразу же показал часы своей прозорливой жене и спросил её, что она думает по поводу дарственной надписи на крышке и не знает ли она какую-нибудь из местных женщин, инициалы которой совпадали бы с инициалами Гуровой.  Галя сначала ничего не думала, а потом, после ужина, стала что-то соображать. Соображала она долго, а затем выдала:

-- Я перебрала всех баб и у нас и в округе. И только инициалы Перепрыговой Иры такие же, как и  инициалы на часах. Но она же ведь не Гурова.

-- Это ничего не значит. Ира сейчас Перепрыгова, по своему третьему мужу, а какую фамилию она носила раньше ты ведь не знаешь.

Сказав необычно длинную для себя фразу, Ромашкин возбудился:

-- Слушай, Галка! Смотайся-ка ты к Перепрыговым и потрепись с Иркой. Ну, там о мужиках вообще и о достоинствах её прежних мужей в частности. Она такие темы любит. Ненароком спроси её о времени, мол который час?

-- И, что?

-- Ты её ненавязчиво раскрути. Может быть она и назовет фамилии своих мужей, ну и свою девичью. Может быть она посетует на пропажу часов.

-- Вот это да! Неужто ты предположил, что Ира может быть  Гуровой из КГБ?

Николай неопределенно дернул головой:

-- Все может быть.

-- Ну, так вот! – Галя задумалась, а затем  закончила: -- Пустое это дело. Если она действительно из КГБ, то, скорее всего, никогда и никому не скажет, что когда-то была Гуровой.
 
Николай решил, что жена права. Ему стало вроде бы обидно, что такой очевидный вывод сделал не он, а жена. А еще он предположил, что Гурова – это и не фамилия вовсе, а кэгэбэшная  кликуха.


    ЖЕНЩИНА-АГЕНТ
    Хотя милицейский начальник и похвалил Ромашкина за его сыскные способности и за оригинальную версию гибели Жени Иркутского, на самом же деле Николай широким оперативным мышлением не обладал. Самодеятельно расследуя преступление, совершенное в Камарах, Ромашкин с самого начала зациклился на том, что убийцей Жени был мужчина. И в этом была его ошибка. В действительности же злополучная печная труба была закрыта не мужчиной, а женщиной --  Перепрыговой (в девичестве Гуровой) Ириной Антоновной.

Ире Гуровой предложили работать в КГБ в 1974 году, когда она закончила Институт легкой промышленности. Органам были нужны молодые, яркие и притом неглупые девушки. Ира с избытком обладала всеми этими качествами. Вдобавок она, благодаря своей матери-немки, чисто говорила по-немецки.

Ира долго не раздумывала и на это специфическое предложение ответила согласием, так как, по её понятиям, КГБ был не только серьезным, но и (с чекистских времен) жутко таинственным заведением, а поэтому манкировать его вниманием было как-то не с руки.

После довольно тщательной подготовки Гурова  была направлена в ФРГ  для работы под крышей советского торгпредства. В чем заключалась её работа и какие шпионские подвиги она совершила в Германии -- есть секрет и государственная тайна. Но ни секретом, ни тайной для родственников и знакомых Ирины  не было её возвращение в СССР из длительной зарубежной командировки.
В конце восьмидесятых из-за предательства произошло несколько крупных провалов советских разведчиков-нелегалов. Когда полиция арестовала нашего резидента в Кёльне, на которого работала Гурова, было принято решение срочно отозвать Иру на родину.

Хотя Ирина явно не провалилась, но под колпаком побывала. Поэтому  работать за границей ей больше было нельзя. Нельзя так нельзя. У КГБ и в Союзе работы было выше крыши. Ей быстренько подыскали не очень утомительное, но исключительно важное и секретное занятие. Она и её новый, третий  по счету муж, Перепрыгов Юрий Михеевич, за которого её срочно выдали замуж, должны были обеспечивать внешний контроль состояния и скрытности совершенно секретного объекта, «Барака №5».

Для выполнения этих функций им приходилось совершать частые и длительные вылазки в окрестные леса для снятия показаний с замаскированных приборов контроля, выведенных из «Барака» на поверхность, а также постоянно контактировать с местными жителями для зондирования их сферы  догадок, слухов, предположений с тем, чтобы своевременно обнаружить возможную утечку информации о «Бараке» и немедленно её пресечь.  Для отпугивания любопытных от мест расположения контрольных приборов  и от других секретных объектов Перепрыговы были снабжены надувной управляемой моделью  летучего гада с красным гребнем на голове.

Следует сказать, что с моделью змеи чекисты перемудрили.  До биологов ЛГУ давно доходили слухи о существовании в вепских болотах странной рептилии с красным гребнем на голове. Еще в конце сороковых снарядил Университет солидную экспедицию для поиска  «лететучего гада». Ученые-серпентологи провели опрос жителей   Хундолы, Харагенич, Лукина  и других деревень располагавшихся по окраинам Вепского леса. Все опрошенные  подтвердили версию о существовании злого прыгающего змея. О нем они слышали либо от дедов, либо от родителей, но сами его не встречали. Экспедиция исследовала все доступные участки Вепского леса и тоже не встретила таинственного пресмыкающегося. Ученые отнесли слухи о его существовании к разряду местных легенд и тем самым закрыли интригующую тему.

     А летучий гад, оказывается, существует. Сразу же после Смоленской пресса оповестила о том, что огромную черную змею с красным гребнем наблюдала в районе деревни Камары  большая группа рыбаков.  Узнав об этом, университетские биологи немедленно направили в Камары научный десант.  Ученые, опросив очевидцев события, решили тщательно исследовать окрестности Желтой заводи, где  люди видели гада.

      Перепрыговы запаниковали. В районе Желтой заводи была замаскирована целая батарея приборов и устройств, контролировавших состояние «Барака №5». Эти чертовы серпентологи обязательно наткнуться на них. Чтобы такого не случилось, Юра совершил скрытную вылазку на желтоводье и демонтировал  приборы.

     Долго шастали в дебрях питерские ученые, но странного змея так и не обнаружили, но зато собрали очень богатый материал, с помощью которого они приблизательно определили арел расселения летучего гада, его гастрономические предпочтения, примерные размеры и т.п. А два аспиранта, участники экспедиции, на базе этого материла написали и защитили кандидатские диссертациии.               

Гурова аккуратно информировала центр и о звучащем Черничном озере, и о свечении над Юферовским болотом, и о дефилировании полуголых призраков, и о всех других нежелательных проявлениях. Центр оперативно принимал меры, приказывая соответствующим лицам провести те или иные мероприятия, прекращающие демаскировку  объекта.

 Когда же Ирина проинформировала центр о том, что гражданин Петров Е.В. сфотографировал «субчиков» и всей деревне показывает снимки, то приказание об устранении этого нежелательного явления было отдано лично Гуровой. Суть его заключалась в том, чтобы тайно изъять у Петрова и фотографии «субчиков» и пленку, с которой напечатаны эти фотографии, да так, чтобы никто, в том числе и Петров, не обнаружил изъятия. Задание было очень важным, поэтому для его выполнения центр разрешил Гуровой использовать любые, даже самые крайние, способы. Ирина Антоновна выполнила приказ центра. Хотя и не совсем гладко.


   КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ
   В зависимости от просмотренного накануне фильма, лодка друзей превращалась то в пиратский корабль, идущий на абордаж испанского парусника, то в торпедный катер, атакующий немецкий рейдер. В последнем случае, чтобы скорость лодки хоть чуть-чуть соответствовала её катерному предназначению, за весла садились оба приятеля. Напрягая все свои силенки, они яростно гребли на середину Невы, на перехват бревна-рейдера. Такая флотская жизнь пошла Лешке на пользу. Он посвежел, заметно окреп. В местах нахождения бицепсов завязались кой-какие мускулишки.

В конце августа это прекрасное существование на свежем невском ветерке под сенью старинных, обросших мхом крепостных стен было прервано дядей Федей. Однажды, прохладным утром он сказал друзьям:

-- Вот что, огольцы, зачальте сегодня одно бревно и все. Больше не надо.
На удивленные взгляды Генки и Лешки Дядя Федя тоже удивленно вопросил:

-- Вы, что забыли, что через три дня в школу? Вот с завтрашнего утра и начинайте готовиться к этому делу.

Следующим утром друзья, сидя на гранитных ступенях пристани.  сразу оба заметили большое бревно. Они дружно проорали:

-- Вижу бревно! Чур, моё! – и ринулись в лодку.

Бревно оказалось толстенным. Генка свесившись с левого борта все никак не мог накинуть на бревно петлю. Ему на помощь пришел Лешка. Лодка сильно накренилась. Она почти черпала бортом воду. Пока они возились с веревкой, правый борт лодки мягко приподняла высокая волна от только что прошедшего буксира. Лодка перевернулась, оба парнишки оказались в воде. Они уцепились за лодку и, молотя ногами и подгребая свободной рукой, начали направлять её в сторону берега.
 Это с набережных гуляющей публике Нева кажется спокойной и медлительной. На стрежне же, где и оказались друзья, это был мощный поток, влекущий со скоростью два метра в секунду все, что попадало в него.

Один из мальчишек, которые сидели на гранитах Невской пристани и терпеливо зырились на волнистую поверхность реки, внезапно заорал дурным голосом:

-- Атас, огольцы, Глухарь тонет !!!

И уже через несколько секунд около десятка лодок устремились к терпевшим бедствие приятелям. Натренированная пацанва быстро-быстро лопатила воду легкими веслами. Вскоре и Генки Глухова лодка и он сам, и Лешка очень оперативно были изловлены и доставлены на берег.

Вода в Неве и летом-то не теплая к осени становится по-настоящему холодной. Посиневшие добытчики бревен прямо в мокрой одежде порысили к Генке в Комендантский дом. Там они затопили на кухне плиту и развесили над ней отжатые шмотки, после чего, закутавшись в сухие Генкины одежды, приступили к чаепитию. Друзья чашку за чашкой заглатывали горячущий чай. Постепенно они перестали «продавать дрожжи», а от теплых  волн, которые разливала разгоревшаяся плита, им и вовсе стало хорошо.

И все-таки Лешка заболел. Он болел долго: одна простудная болячка переходила в другую. По этой причине в школу, в пятый класс, он пошел лишь в середине первой четверти. И сразу же начались неприятности.

В познании школьной мудрости одноклассники ушли далеко вперед, и Лешка никак не мог их догнать. Посыпались двойки. А тут еще у него не сложились отношения с товарищами по классу. То он кому-нибудь врежет меж глаз, то ему (что случалось гораздо чаще) как следует начистят физию.

Вечно голодный Лешка, удрученный своей тлупостью и уставший от зуботычин, стал сначала опаздывать на уроки, потом прогуливать, а после Нового года – вообще перестал посещать школу. Классной руководительнице он заявил, что его приняли на курсы граверов при фабрике «Гознак», где работала его мама, а поэтому учиться в школе   он больше не будет.

Классная дама, долго не рассусоливая, с облегчением  зачеркнула в журнале Лешкину фамилию: слава богу, одним двоечником в классе стало меньше!

 
    СОСЕДИ  ПО КОММУНАЛКЕ
    Ни в молодости, ни позже Барсуков не любил популярного в городских массах Михаила Зощенко. Конечно, не его самого. Этого малообщительного, хмурого хохмача он и в глаза-то не видел. А не нравились Алексею его так называемые юмористические рассказы обильно населенные какими-то нелепыми персонажами, вызывавшими чувство неловкости.

Барсуков жил с Зощенко в одном и том же городе, в одно и то же  время, но таких церебрально убогих типов, с которыми вовсю дружил знаменитый писатель-сатирик, он не встречал. Наоборот, Алексея повсеместно окружали умные, доброжелательные, деликатные люди, что позволило ему в зрелые годы утверждать: «Всем хорошим во мне я обязан людям!».  Может быть ему просто везло с человеками. Хотя, навряд ли.

Если взять даже такой популярный у юмористов объект как склочная коммунальная квартира, то и там с ним соседствовали очень порядочные и отзывчивые жильцы. Например, пожилая Валентина Сергеевна вся в духах и крепдешине (поговаривали, что  до революции  она была певичкой в кафешантане) тактично прививала Лешке навыки хорошего тона. Наставляла его, как нужно вести себя в обществе, чтобы заслужить уважение окружающих.

Бухгалтер на пенсии Павел Иванович, большой любитель бильярда и шахмат, терпеливо обучал Лешку шахматной игре. Фигуры на доске были необычные, выполненные на заказ; белые – из древесины можжевельника, черные – из красного дерева. Верхняя часть фигур была отполирована, а нижняя часть, намеренно грубо обработанная штихелем, представляла собой бугристо-шершавую поверхность. Такие фигуры, утяжеленные свинцом, приятно ложилась в руку и еще до начала игры уже доставляли игрокам  удовольствие.

Сухая и длинная Зинаида Яковлевна, где-то преподававшая немецкий язык, давала и на дому частные уроки. Когда к ней приходили ученики, Лешка вместе с ними проникал в комнату «немки», где ему благосклонно разрешалось приобщаться к великому, как она говорила, языку. В комнате Зинаиды Яковлевны было жутко интересно. Её погибший муж был моря-ком, поэтому интерьер помещения был оживлен диковинными раковинами, моделями парусных кораблей, глобусом звездного неба, различными восточными безделушками. Уже перед войной, благодаря стараниям  Зинаиды Яковлевны, Лешка довольно свободно говорил по-немецки.

Рядом с комнатой Барсуковых жила молодая чета художников: тетя Нина и дядя Олег. То, что они делали, было для Лешки как волшебство. Его потрясало появление на чистом листе то гор в белых шапках, то тропинки в лесу, то оживленной городской улицы. Здесь Лешка, пробуя рисовать под руководством художников, узнал, что такое тень, рефлекс, полутень, перспектива.
Картин художники написали много. Акварелями и живописными полотнами были увешены все стены комнаты, часть картин стояла на полу, а одна, изображавшая потрепанную шхуну в волнах бурного моря, была даже выставлена в коридор и прислонена к стенке, как раз напротив Лешкиной комнаты.

Когда Лешка вернулся из эвакуации, то увидел, что в комнате художников живут чужие люди. Дядя Олег погиб на фронте, тетя Нина умерла от голода. Исчезли из комнаты художников и все картины, но одна с видом штормового моря уцелела и, никому не нужная, по-прежнему стояла в коридоре, прислоненная к стене.
Как раз вот за эту бурно-пенную марину и засовывал Лешка по утрам свой портфель, направляясь, якобы, в школу. Избавившись таким образом от докучливого груза, Лешка вольной птахой вылетал на Большой, прыгал на ходу на подножку любого трамвая и катил на встречу со своим любимым городом и с его удивительными обитателями.


    ЗАГАДКА  СУПРЕМАТИЗМА
   Полюбовавшись видами великого города, пошустрив на городской барахолке, Лешка усталый, голодный и замерзший закатывался после полудня в свой любимый Петроградский дом пионера и школьника. Туда влекло его многое, но больше всего – кружок по рисованию. Видать художники-соседи, тетя Нина и дядя Олег заронили в душу пацана добрые семена.

Руководил кружком пожилой дядечка с неординарным именем  Мартьян Кирович. Он очень гордился тем, что учился у самого Малевича. Весь его облик был необычен. Буйная шевелюра, бородка клинышком, пенсне, вельветовая куртка, черный бант вместо галстука – все это выглядело довольно странно в городе, еще  не отошедшим от блокады, еще одетым в ватники и гимнастерки.

Он не только выглядел странно, но и преподавал рисование несколько необычно. Так он помещал на белом листе большой гипсовый шар и предлагал ученикам с помощью простого карандаша передать на бумаге его объемность. Когда народ более или  менее справлялся с этим заданием, Мартьян Кирович ставил новую задачу. Требовалось  цветными карандашами придать видимость движения, качения шара по плоскости  Тут многие рисовальщики опускали руки. Тогда учитель показывал как с помощью двойного изображения, разноцветных теней и оттенков, дополнительных штрихов можно заставить шар двигаться. Затем выдавались акварельные краски: нужно было сделать светящимися и шар, и окружающее его пространство. В результате  у всех получались какие-то необычные, яркие картинки, «импрессии», как называл их мастер. После чего начинался разбор и оценка художественных творений.

Перед каждым занятием Мартьян Кирович рассказывал ребятам о том или ином русском художнике, об особенностях его творчества. Свои рассказы учитель иллюстрировал красочными  открытками и вырезками из журналов. Именно от него услышал Лешка красивую легенду о «Черном квадрате» Малевича. Из рассказа художника следовало, что первоначально-то Малевич работал в реалистической манере, в духе передвижников. Наверное, он так бы и остался реалистом не случись в его жизни одно романтическое событие, которое и толкнуло его на путь супрематизма.

Юный Казимир Малевич пылко влюбился в девушку  из очень знатной семьи. Он осознавал всю иллюзорность надежды не только на ответное чувство, но даже на невинное рандеву. Ну чисто «Гранатовый браслет».  В страстном желании хотя бы мысленно быть вместе  с возлюбленной бедный художник написал на белом фоне её прекрасное изображение. Он решил повесить портрет красавицы в своей мастерской. Чтобы многочисленные посетители мастерской не глазели на его любовь, а в большей степени, чтобы не скомпрометировать девушку, Малевич покрыл живописную часть холста  темным экраном из смеси различных красок.. Для всех это был просто черный квадрат. Для художника – образ любимой под плотным покрывалом.
Эстетствующая публика заволновалась: «Ах! «Черный квадрат»! Какая  бездна экспрессии! Какой скрытый философский смысл!..». Сразу же нашлись покупатели.

Когда за «Квадрат» стали предлагать очень приличные деньги, Малевич намалевал еще один черный квадрат, а потом еще и еще. В настоящее время обладатели «Черных квадратов» спорят: чей квадрат настоящий, первоначальный. Спорить же нечего. Достаточно раскрыть крошечный кусочек красочного слоя.  Если под черной краской окажется живопись, это и будет служить неопровержимым свидетельством первородности  картины.
 
В дальнейшем у Малевича появится и «Красный квадрат», и другие супрематические  композиции. Однако в последних картинах, то ли из-за судебных преследований, то ли в силу здравого смысла, мастер возвратился к классическим принципам построения картины.

     Очевидно Мартьян Кирович в душе был сторонником запрещенного в стране абстракционизма. Он очень тепло отзывался о русских модернистах. Особенно о Кандинском, а также о Филонове, который умер от голода в осажденном Ленинграде. Тем не менее, репродукции картин, как этих художников, так  и других авангардистов не нравились Лешке. Уже в зрелые годы, изредка посещая  полуподпольные выставки авангардистов, он пришел к мысли, что абстракционизм – это не живопись, а нечто среднее между прикладным искусством и народным примитивом.  Он допускал, что модернистскими выкрутасами можно украшать интерьеры жилых и, особенно, служебных помещений. Ведь вешают же на стены восточные коврики, расписные циновки, цыганские шали, африканские набедренные украшения.

Поход Барсукова в  Музей современного искусства, расположенного в центре Кёльна, полностью подтвердил его скептическое  воззрение на беспредметное искусство. Полностью, но не окончательно. Его смущало то, что многие люди восхищаются модернистскими работами, платят за них большие деньги.  И не просто большие, а очень большие. Например,  работа  «1949-А-№1»  американского абстракциониста Стилла  ушла с молотка на аукционе  Sotbis за 61,7 миллиона долларов. Барсуков видел картинку этой работы на дисплее.  Там на клубящемся черно-красном фоне тянется  тонкая белая вертикаль с рваными краями, которую можно принять то за щель в светлое будущее, то за карикатурное изображение нагой женщины, то за что-нибудь еще.

 И если в этой картине хоть что-то можно рассмотреть, то работа американца Поллока «Номер 2» -- сплошная, равномерная пестрота. Тем не менее, это самая дорогая картина в мире. В 2006 году она бвло продана за  140 миллионов долларов. В обеих картинах нет ничего потрясного, ничего рафаэльевского.  Потрясного нет, а деньги платят!   Значит в  них, в этих работах,  все-таки что-то есть. Значит он, тупой Барсуков, чего-то не понимает.

Однако Алексей Георгиевич не  был тупым. Он окончательно убедился в этом, а также в том, что  абстракционизм  есть всего лишь художественное кривлянье тогда, когда  ознакомился со следующим откровением великого Пикассо: «… Но рафинированные богатые бездельники и любители эффектности ищут в искусстве новизну, оригинальность, вычурность и непристойность.  Со времен кубизма и даже еще раньше я удовлетворял всех критиков бесконечными художественными вывертами, которые приходили мне в голову и которыми они тем больше восхищались, чем меньше они были им понятны. И слава означала для художника способность продать картину, нажить благосостояние, богатство. Я ныне не только знаменит, но и богат. Если же я остаюсь наедине с собой я не осознаю себя художником в большом значении этого слова. Великими художниками были Джжотто, Тициан, Рембрант и Гойя. Я всего лишь художник-шутник, который понимал свое время и, как мог, угождал глупости, похотливости и тщеславию современников»

И все-таки, несмотря на отрицание творчества авангардистов, Барсуков слегка попал под воздействие «Черного квадрата», что определенным образом сказалось на  его  судьбе.    


   ЛЕНИНГРАДЦЫ
   Петербург  хотя и молодой город, но, в отличие от некоторых старых и даже древних городов, имеет душу – загадочную, таинственную, окутанную мистической аурой  легенд и мифов. От старых петербуржцев, если повезет, и сейчас можно услышать предания и о «гробнице» Гомера, и о тысячной камере «Крестов», и о тайнах Обводного канала; выведать  пересуды о золотой люстре Елисеева, о разветвленных подземных ходах; узнать «достоверные» подробности о последних минутах жизни  княжны Таракановой, воспринять мрачные слухи о неоднократных явлениях тени императора Павла, о высказанных ясновидцами пророчествах, касаемых судьбы города и еще о многих, многих  невероятных событиях, явлениях и  знамениях, случившихся (а может и не случившихся) в этом совершенно неординарном городе.

Конечно, мифы они и есть мифы. Воистину, чего только люди  не напридумывают, а особенно в таком блистательном и трагичном городе, как Петербург. Но среди этих легендарных петербургских повествований есть, по крайней мере, одно, которое в настоящее время, хотя и воспринимается, как миф, т.е. придумка, на самом деле мифом, придумкой не является. Таким повествованием нужно считать утверждение о том, что ленинградцы – люди особой породы, носители интеллигентности и благородства.

В российском народе по отношению к питерцам бытовало уважительное, предупредительное отношение. Повсеместно считалось, что граждане города на Неве – культурные, тактичные, вежливые люди. Нужно отметить, что в данном суждении действительно присутствовала определенная доля истины, и была эта доля особенно заметна перед Первой мировой войной. И понятно, почему.

Как, там, у классика: «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича…»  Конечно, подобный метод получения обобщенного образа не очень корректен, однако многие им пользуются. Вот и Барсуков туда же: .
«Если аристократизм  придворной знати соединить со степенностью питерских рабочих; гонор и надменность  чиновников и офицеров с яркостью и раскованностью питерской богемы; добавить сюда прагматизм купцов и торговцев, бесшабашность обитателей ночлежек, блеск и талант ученых, художников, композиторов, добропорядочность мещан, учтивость многочисленного обслуживающего персонала и господской челяди; если все это смешать, а затем полученную массу разделить на число петербуржцев, то можно получить некую условно осредненную столичную персону.

 Этот среднестатистический петербуржец образца 1913 года был бы достаточно образован (что-то слышал о пифагоровых штанах), умеренно воспитан (во всяком случае, дам публично, за волосы не таскал), имел бы добрый нрав и определенную степень учтивости («Позвольте вам выйти вон!»). Ясно, что больше ни один город империи  таким импозантным осредненно-условным гражданином похвастаться не мог...».

Здесь Алекскй Георгиевич  мысленно споткнулся: «Почему ясно?! Как раз совсем не ясно! Население и Москвы, и Киева, и Нижнего Новгорода структурно не очень отличалося от петербургского и, вроде бы, должно было в плане галантности быть на уорвне столичных жителей».

 Однако не было.   Граждане этих городов, а особенно москвичи, в ранге комильфо никогда не хаживали. Значит на жителей молодой столицы, в отличии от прочих российских горожан, что-то активно влияло. На них явно воздействовала некая положительнпя составляющая.

 Такой составляющей, по предположению Барсукоа,  вполне могла быть инъекция европейства, организованная  для петербургского общества Петром Первым. Со всей Европы приглашал царь  в  северную столицу лучших представителей мира науки и искусства. В Петербург ехали известные инженеры, строители, корабелы, фортификаторы, врачи, артиллеристы, аптекари и даже булочники. Кроме таких специалистов в столицу обильно прибывали просто образованные, воспитанные французы, немцы, англичане. Их охотно приглашали в богатые дома  на  роль  воспитателей  детей.  Все эти гувернеры, бонны, гувернантки, учителя музыки, знатоки танцев  обучали элтиных отпрысков иностранным языкам, куртуазности, любви к прекрасному.   Присутствие  иностранцев, скорее всего, и повлияло  положительно на петербургское общество. Кроме того, они были  полезны и городу, и государству.

Действительно, по  приглашению Петра в Северную Венецию прибывали тысячи истинно полезных для страны европейцев. Больше всего  -- из Германии, затем по убывающей шли Англия, Голландия, Франция , Италия, Швеция. Даже маленькая Швейцария, скорее всего по наводке „сердечного друга“, швейцарца Лефорта, и та высадила в российской  столице очень убедительный десант.  Прежде всего --  это три базельца: великий математик 18 века Леонард Эйлер и два брата Бернулли,  Николай и Даниил.  Первый – математик, второй  -- врач и создатель гидродинамики. Все  трое стали действительными членами Российской  Академии наук.  Затем, первый архитектор Петербурга, уроженец швейцарского городка Астано, знаменитый Доменико Трезини (на русской службе – Андрей Петрович Трезин). Это он  спланировал застройку центральной части Петербурга и Васильевского острова. Это по его проекту бвла построена Александро-Невская лавра. До нас дошли такие его замечатеоьные  творения  как  здание  Двенадцати коллегий, Петровские ворота и, самое главное, -- Петропавловсетй собор с колокольней, увенчанной  золотым шпилем.

Отменно потрудились в Петербурге и швейцарские художники  Георг Гзель и его жена Доротея Гзель.

А швейцарский кантон Тессино отрядил в Петербург сразу более 140 специпдистов-строителей. В их чпсло  входили архатекторы Фонтана, Руско, Адамини, Висконти, Соляри, Жирарди.

Приток иноземцев в Петербург все увеличивался и увеличивался.  Уже в начале 19 века в городе проживали около 35 тысяч иностранцев (более 9% населения). Они  чувствовали себя в России комфортно. Для многих из них Петербург стал второй родиной, а некоторые иностранцы явились  родоначальниками известнвх российских дворянских фамилий
 
 Но все течет.  Случилось так, что сразу же после Великой Октябрьской социалистической революции деликатно-симпатичный среднестатистический образ петербуржца заметно потускнел, а городская аура учтивости и бонтонности зримо пожижела.

Мятежные ветры выдули из Петрограда многочисленных их превосходительств и сиятельств, их высочеств и светлостей, а также разных благородий и высокоблагородий вместе с чадами, домочадцами и близкими к ним людьми. А было таковых до 40% от числа горожан. Убыли в эмиграцию и яркие представители мира науки, культуры, промышленности.  Иностранцы тоже покинули Петроград.
Такой мощный исход питерской элиты привел к резкому снижению  интеллектуального уровня города. Петроградское общество стало менее ярким,  слабее воспитанным  и не очень учтивым.

Однако, предыдущее тесное и длительное общение простых горожан с благородными персонами даром для ленинградцев не прошло. Они многое позаимствовали у бар и по-прежнему в плане вежливости были впереди всего СССР.

Барсуков мог судить об этом на примере своей бабушки, которая до революции проживала на Литейном, в трехэтажном доме, который теперь называют «домом четырех Николаев». Подобное название дом получил оттого, что в нем (в разное время) проживали четыре известные личности, о чем свидетельствуют четыре мемориальные доски, укрепленные на фасаде дома. По совпадению, все четверо носили имя Николай. Вот в семье   одного из этих Николаев, а именно в семье Николая Фигнера, знаменитого певца Императорского оперного театра и обреталась Лешкина бабушка. Там она состояла в качестве горничной при барыне, Медее Фигнер, служившей, так же как и её муж, в Мариинке, где обрусевшая итальянка исполняла ведущие партии меццо-сопрано.

Маленький Барсуков любил слушать бесконечные рассказы бабушки об её житье-бытье у Фигнеров. О том, как она поначалу называла их Фигиными, и все веселились в связи с таким милым коверканием известной фамилии, о море цветов в корзинах и букетами, которое в дни бенефисов и премьер заполняло прихожую и коридор, о говорящем белом попугае, о таинственном дне рождения сестры барина.

В этот день Фигнеры никого не принимали. В гостиной накрывался стол на три персоны. Одно место оставалось пустым, а два других занимали барыня с барином. Они молча пили за здоровье Веры, которая, как шепталась прислуга, сидела в крепости, так как была против царя.

Выражалась бабушка совершенно необычно: «покорнейше благодарю», «не извольте беспокоиться», «вы меня многим обяжете» и т.п. Она всегда была приветлива и ласкова с детьми и удивительно обходительна со взрослыми.
Подобным образом изъяснялись и её приятельницы.

Следующий интеллектуальный спад произошел в Ленинграде после Великой отечественной войны. В город, вымороченный блокадой, хлынули иногородние. Хотя они и стали зваться ленинградцами, но на самом деле, в силу своего провинциализма, таковыми все же не являлись. Но следует отдать им должное: эти люди понимали и чувствовали культурную особенность, нравственную специфичность Великого города и старались вести себя соответствующим образом.
В те времена женщинам и старикам в общественном транспорте обязательно уступалось место, в нервных очередях люди не срывались на крик, в часы «пик» автобусы и троллейбусы не подвергался яростному штурму: граждане, соблюдая очередность, чинно входили в салон через заднюю дверь.

    Третий этап общественной деградации Ленинграда наступил после новаций Хрущева.  В город обильным косяком (по 40 000-80 000 человек в год) пошел получивший свободу передвижения колхозный крестьянин.
Бывшие сельские жители то ли не хотели, то ли не могли адаптироваться к условиям городского существования. Они разговаривали, поступали, развлекались так, как это было принято в покинутых ими деревнях.

На улицах города стало появляться все больше и больше не очень трезвых, вызывающе ведущих себя, людей. В общественных местах и особенно в транспорте зазвучал мат. Чистенькие и удобные пирожковые, пельменные, сосисочные стали превращаться в пункты распития водки, которую приносили с собой под полой не очень опрятные лимитчики. В подъездах и лифтах запахло мочой и блевотиной.

Барсуковская теща, впервые приехавшая в конце восьмидесятых в Ленинград, чтобы  погостить у дочки, с благоговением предвкушала предстоящее знакомство с легендарным городом. Вернувшись домой после первой своей прогулки по Сиреневому бдульвару, она с оторопелым выражением лица поведала о том к чему уже давно притерпелись ленинградцы. О толпах жаждущих у пивных киосков, о мужиках, мочившихся прямо в кустах, о громко скандаливших на каждом углу алкашах и о многом другом, что старой женщине очень не понравилось. Закончила она свой рассказ эмоциональным риторическим вопросом:

-- И это знаменитый Ленинград, и это Город-герой ?!
Барсуков стал лепетать что-то оправдательное. Дескать, пьяные люди на улице -- не ленинградцы,  это – лимита. Что истинные ленинградцы не такие. Вон, любители музыки с ночи занимают очередь за билетами в филармонию,  подростки помогают бабушкам перейти через улицу, старшие школьники безвозмездно собирают металлолом и патрулируют улицы, следя за чистотой.
Барсуков оправдывался, а в душе понимал, что Великий город серьезно болен.

   По-настоящему же несчастным Ленинград сделался после Великой  смуты, организованной Ельциным. В начале девяностых город своим внешним видом стал напоминать нищего аристократа. Старые ленинградцы принялись пачками умирать. Кто от стрессов, кто от недоедания и от недоступности лекарств, от отсутствия качественной медицинской помощи. Люди же зрелого возраста, потеряв работу, постепенно стушевались. Чтобы выжить они занялись суетливой мелочовкой: торговлей с лотков, челночеством, ремонтными работами и т.п.      

  На сцену городской жизни решительно выдвинулись подросшие дети бывших лимитчиков. Бесцеремонные, напористые они обосновались в охранных предприятиях, на автостоянках, в автомобильном сервисе, в полу криминальном, а то и в криминальном бизнесе. Они пробились в городскую администрацию и  в различные управленческие структуры.  Город превратился  в некий Лимитбург.

Изменились и дети. Теперь подростки в подъездах стали тюкать бабушек по голове, отбирая их пенсионные гроши. Старшеклассники увлеклись операциями с наркотиками. Бывшие пионеры-тимуровцы принялись демонтировать все, за что можно получить деньги в пунктах приема металлического лома. В добавок ко всему, город наводнили шустрые южане Они прибывали целыми семьями, со своими обычаями, со своими понятиями о добре и зле. Они жили по каким-то странным, туземным  законам, явно не желая встраиваться  в петербургский уклад жизни. Горожане  относились к ним, в лучшеи случае, настороженно, а подчас – неодобржелательно.

Либералы, зацикленные на толейрантности, занудно призывали петербуржцев терпимо относиться к загорелой публике. Они стыдили питерцев за их отход от петровской традиции  благожелательного отношения к иностранцам.

«Дундуки эти либералы!  Толейрантность, как и любовь, хороша при взаимности. Они же требуют терпимости только от русских. А односторонняя толейрантность – это или лицемерие, или трусость. Что же касается петровских традиций, то следует помнить, что Петр и его преемники  иностранцев приглашали. По этим приглашениям в Россию прибывали достойные люди, которые были нужны и полезны городу и стране. Эти люди с уважением относились  к росстйским порядкам и старались влиться в русское общество. Теперешние же незванные «гости нашего города» -- это полная противоположность петровским эйлерам и трезиным. Какая там образованность, воспитанностьть, полезность!?  Досаточно сказать, что на долю приезжих приходится 47,5% преступлений, совершаемых в городе..»

Так умствовал, лежа на диване, Барсуков, утомленный расшифровкой старинных рукописных текстов. Он умствовал и одновременно с удовлетворением констатировал факт везения, который заключался в том, что детство и юность его совпали с благоприятным периодом в жизни города. Будь теперь Барсуков мальчишкой и окунись он, как в сороковые годы, в омут улицы, жизнь его сложилась бы по очевидному и очень нехорошему сценарию, в котором роль морского офицера ему не маячила бы.


    ПОБЕГ
    Лешка Барсуков чувствовал приближение судного дня, но он не предполагал, что этот страшный день наступит так внезапно.
Ясным апрельским утром мама, придя с ночной смены, спросила у сына:

-- Ну, как твои успехи в школе, сынок?

На что Лешка, уже с зимы не посещавший школу, с наигранной бодростью ответил:

-- Нормально! Не отличник, но и плохих оценок не получаю.

Мама привыкла к тому, что Лешка, начиная с первого класса, учился очень хорошо и поэтому в школу заглядывала редко. А тут она заявила:

-- Посплю часика три, да  схожу в школу, побеседую с твоей  учительницей.

Лешка сперва окаменел, а затем, промямлив что-то невразумительное и прихватив школьный портфель, быстро выкатился из комнаты.  Несмотря на растерянность, он знал, что ему нужно делать. К этому дню он готовился давно.

Время своего отлынивания от школы Лешка проводил на улицах города. Он за три месяца обошел все районы Ленинграда, побывал на рынках, на трамвайных кладбищах. Знал расположение всех хлебозаводов, где иногда можно было поживиться горбушкой хлеба. Днями пропадал в музее обороны Ленинграда. В очень холодное время его привечал Петроградский дом пионера и школьника.

 Однако, в последние дни объектом его пристального внимания стал Московский вокзал. И это было вполне объяснимо. Любовался ли он зимним, прекрасным городом, сидел ли в читальном зале, уткнувшись в книжку, стоял ли в очереди за хлебом мозг его безотрывно сверлил один и тот же острый вопрос: «Рухнет ли мир, когда мама узнает, что её трепетно любимый Лешенька бросил школу?»

Лешкина мама страстно желала, чтобы сын выучился на инженера. В  мечтах простой работницы, выполнявшей в течение смены одну и ту же операцию, представлялось. какая чистая и красивая жизнь откроется перед Лешенькой после окончания им какого-нибудь инженерного института. Поэтому было совершенно очевидно, что известие об исключении её сына из школы повергнет бедную женщину в горестное оцепенение.

Чтобы разрешить эту неприятнейшую ситуацию удобоприемлемо, как для мамы, так и для себя, Лешка, под влиянием приключенческих романов, разработал следующий план. По весне, не дожидаясь маминого разоблачения, он тайно покинет Ленинград и отправиться в деревню, на Маковно. Там он обоснуется в пустующей избе, а если таковой не окажется, то – в лесу, в шалаше, который  построит, основываясь на освоенных им рекомендациях литературных героев-авантюристов. В лесной тиши он за лето проштудирует все предметы за пропущенный пятый класс и осенью поступит в местную деревенскую школу, в шестой класс, получит справку о поступлении, а затем вернется в Ленинград, чтобы, к радости мамы, нормально продолжить учебу.

К побегу он начал готовиться с февраля. В солдатский вещевой мешок, оставшийся от отца, он постепенно складывал необходимые в деревне вещи: молоток, гвозди, маленькую ножовку и топорик, самодельные свечи, сделанные им из парафина, собранного возле железнодорожных стрелок, несколько тюбиков масляной краски, наконечники для стрел, стебли которых он выстругает в деревне, чтобы охотится на птиц и мелкую живность, крючки и лески для рыбалки, кой-какую одежонку, длинный столовый нож, учебники за пятый класс и некоторые другие, необходимые в деревне, по мнению Лешки, мелочи.

 В отдельном свертке были сложены Лешкины ценности: марки, открытки, обойма патронов, старинная книга в кожаном переплете. Сверток предполагалось передать Генке на сбережение. Хранился мешок, как и портфель, в коридоре за штормующей шхуной.

Выйдя из комнаты, где мать устроилась соснуть, Лешка в коридоре извлек из-за марины приготовленные мешок и сверток, засунул за картину ненужный портфель, вышел из дома и взял курс на Петропавловскую крепость.

Попрощавшись с Генкой, юный путешественник отправился на Московский вокзал, где был сразу же задержан милиционером и доставлен в отделение милиции.
Усатый милицейский старшина после исследования содержимого вещевого мешка строго спросил:

-- Что ты делал на вокзале?

-- Я маму ждал, а она не пришла, -- соврал Лешка.

-- А куда же вы с мамой собирались ехать?

-- В деревню Маковно. Новгородская область, Крестецкий район, -- четко ответил Лешка.

-- Так, а где ты живешь?

-- На Ородинарной.

-- Выходит ты ленинградец?

-- Конечно!

-- А, что такое лопатник знаешь?

--Нет-- смущенно протянул Лешка.

-- А, скрипуха?

-- Нет.

Старшина пристально взглянул на Лешку:

-- Деньги у тебя есть?

-- Нет. – во второй раз соврал Лешка, хотя за пазухой у него
хранились две сотни, съэкономленные на завтраках.

Милиционер покопался у себя в кармане, извлек несколько медяков и вручил их Лешке:

--Вот тебе на трамвай. Дуй домой и больше здесь один ненапоявляйся.

     Лешка монеты взял, вежливо поблагодарил старшину и
торопливо вышел из отделения. Он смешался с толпой,
прошел в конец перрона, спустился по железной лесенке
на пути и по шпалам решительно зашагал на юг,
навстречу своим беспризорным университетам, в которых
нужно было срочно узнать, почему нельзя устраиваться на
ночевку в груженом  сыпучим грузом хоппере, что делать
если ты укрылся от дождя под составом, а состав
тронулся и стал резво набирать скорость, крыша какого
вагона наиболее обильно посыпается  на ходу искрами и
копотью, летящими из трубы паровоза, чем отличается
тормоз Матросова от тормоза Вестингауза, как безопасно
устроится в «собачьем ящике» и много еще других
важных сведений, без знания которых вольный пацан реально рисковал расстаться с жизнью.

    ВОТ ТЕБЕ И ПРУССИЯ
    Лешка безбилетником, удачно уклоняясь от строгих контролеров, военных патрулей и комендантов, каким-то чудом осилил маршрут: Ленинград--Бологое—Валдай—Крестцы и на шестой день своего путешествия прибыл на Маковно. Деревню было не узнать. Уцелели лишь две избы. Остальные, в том числе и бабушкин дом, были  использованы, очевидно, на военные нужды. Таким образом, первый вариант плана натурализации в сельской местности отпадал и следовало приступать ко второму варианту: устраиваться на жительство в лесу.

В избах жили. Огороды были вскопаны. Нв грядках прорезались зеленые перышки лука.  Лешка почувствовал зверский голод. Долго не раздумывая, он перелез через жердину ограды, подобрался к зеленеющему луку и выдрал из земли две луковины. Воришка обтер одну из них о штаны, торопливо пошелушил и отправил в рот.  Таким же образом он разделался и со второй. Песок скрипел на зубах, на это нисколько не ухудшало вкусовые качества лука, который оказался, а может быть только показался, изумительно вкусным. 

   Перекусив столь непрезентабельным способом, Лешка по знакомой дорожке пошагал в Шаховы ольхи, громадный лес, который начинался сразу же за деревенским лугом. Там он намеревался осуществить второй вариант плана обоснования в сельской местности.

В лесу было сыро и холодно. Местами еще лежал снег. С деревьев капало. Лешка нашел подходящую полянку и принялся организовывать костер. Дело это оказалось неожиданно трудным. Костер разгораться не хотел. Да и разгораться-то было нечему: валежник и сухостой буквально сочилися влагой. Ни надранная береста, ни наколотые топориком мелкие щепочки не могли вызвать в древесине процесс бурного окисления.  В отчаянии юный авантюрист извлек из вещмешка наименее нужные по его мнению книжки: учебник по истории и «Ботанику». Бумага помогла. На подсохших сучьях  все-таки прижилось ленивое пламя. Лешка подбросил еловых веток. Сначала густо задымило, а потом пробился огонь. Костровой  обрадовался,  он положил на горящий лапник несколько палок и начал сооружать шалаш.

С утра небо неприветливо хмурилось, а к полдню серые небеса разразились щедрым дождем. Наш путешественник залез в недостроенный шалаш, который, как оказалось, воду совершенно не держал. Ботинки у Лешки были промочены давно, а теперь стало промокать и пальтишко. Дождевые потоки залили разгоревшийся было костер: из недр мокрой грудки  чуть вился легкий дымок. Вскоре дождь прекратился. Лешка голодный, озябший, промокший сверху да низу, вылез из шалаша, прошел на середину поляны и от безысходности, от крушения всех планов и надежд горько, навзрыд заплакал

Отплакавшись, он подхватил свою полегчавшую котомку и двинулся по липкой от дождя дороге обратно в Крестцы. А куда же еще идти? Крестцы – это вокзал, а значит – тепло. Крестцы – это железная дорога, а значит есть возможность подхарчиться у добрых бойцов Красной Армии.

Барсуков простудился. Он несколько дней провел у теплой вокзальной печки, а когда немного оклемался, то на последние  деньги купил билет на поезд до Валдая.  Пассажирский поезд был составлен из теплушек, в каждой из которых стояла буржуйка. Её топили углем. Лешка забился в угол и сразу же уснул.
Проснулся он от странного шума. Играла гармошка , кричали мужики, женщины пели песню, у буржуйки плясали две  девушки. Лешка толкнул соседнего парня:

-- Чего это они?

-- Ну, телок! Так ты и царствие небесное проспишь... Война закончилась! Победа!!!

В Валдае, на площади шел под красными знаменами торжественный митинг, а на вокзале текла обычная вокзальная жизнь. Разносчики паредлагали сахарин, махорку, меж людей толкались монашеского вида тетеньки с гроздьями нательных крестиков, отлитых из алюминиевых ложек, в углу азартно играли в карты веселые жулики, на весь вокзал вопила обобранная ворами деревенская женщина. А Лешка под этот шум решал важный вопрос: «Что делать?» О возвращении домой не могло быть и речи. Не рассматривался  и вариант, связанный с поступлением в школу, в шестой коасс. Это событие наступит еще не скоро.  Главной проблемой к настоящему моменту являлось нахождение возможностей безбедно прокантоваться до осени.

Из бесед с беспризорным людом Барсуков выявил две такие возможности.  Первая – это отправиться в Латвию. Тамошние хуторяне – зажиточные мужики. К ним можно наняться в пастухи. Знатоки говорили, что латыши – добрые люди: и накормят и оденут. Только трудиться нужно в полную силу.

Вторая возможность – это рвануть в Восточную Пруссию. Бывалые бродяги рассказывали сказочные истории о богатствах, которые  бросили в своих усадьбах удравшие немцы. Там можно отоварится шмотками, постельным бельем, посудой, и а затем все это толкнуть на балочке.

Барсуков выбрал первую возможность и вызнав, что готовый к отправке товарняк проследует через Старую Русу в сторону Латвии, решительно устроился на тормозной площадке.
 
Лешка исколесил всю Латвию, но пастухом так и не стал. То ли его рожа не тянула на селянскую и вызывала подозрение, то ли с пастухами в Прибалтике был перебор. Тем не менее, своими рейдами по республике он был доволен: ему удалось побывать и в Риге, и в Вентспилсе, и в Либаве. И не просто побывать, а не спеша побродить по их улицам и полюбоваться на непривычные для него готические соборы, ливонские замки, исторические памятники. Однако любованиями сыт не будишь.

 Прилично бортанувшись по части ухода за коровами, Лешка решил поменять ковбойский вектор на конквистадорский, то есть решил отправиться за добычей в Восточную Пруссию. Только он принял такое решение, как его тут же прихватила милиция и отправила голубя в Ригу, в детприемник-распределитель.

Из детприемника легко можно было сбежать, но Лешка надумал не делать этого: сбежать всегда успеется. Ему было очень интересно узнать, куда его распределят, куда повернется его судьба. К его большому изумлению эта чудачка судьба четко развернулась в сторону Рижского нахимовского училища. Скорее всего на решение распределительной комиссии повлиял следующий отрывок из Лешкиной легенды, произнесенный им  жалостливым тоном, который он давно и хорошо отработал:

-- Я круглый сирота. Мамочка погибла в Ленинграде от осколка снаряда. Я уже умирал от голода, но меня вывезли на большую землю папины друзья. Папа был подводником. Осенью 43 года его лодка не вернулась из боевого похода...

Ошиблась судьба. Не  тот румб выбрала. Не прижился вольный пацан в строгом морском учреждении. Уже по весне он был списан из училища и помещен в детский дом для детей погибших военнослужащих.


    ЭХО  ВОЙНЫ
    Когда Лешка после своих трехлетних странствий вернулся из Риги домой, он первым делом отправился в Петропавловку, чтобы повидаться с Генкой Глуховым. В крепости все было по-прежнему – сторго и значительно. В ограде у собора под черными крестами мирно спали коменданты. Куранты неправдоподобно высокой вблизи колокольни мерно отбивали время.  На «Монетном дворе» очевидно закончилась смена: из проходной на пустынную  соборную площадь  потянулась цепочка работников, а из ворот завода выехала машина с вооруженной охраной: наверное, везли деньги или ордена.

 Комендантский дом, как и раньше, стоял на своем месте, только еще больше облупился. Лешка вошел в подъезд дома, поднялся на второй этаж и, волнуясь, нажал кнопку звонка. На звонок открылась дверь, на пороге стоял Генка. Увидев повзрослевшего друга он изумленно залопотал:

-- Лешка... Вернулся! Бродяга, где ж ты пропадал столько лет?!  Давай, заходи, рассказывай.

Но Лешка не заходил. Он растерянно таращился на лицо друга, где Генкиными остались только глаза. Нижняя часть лица была обезображена  глубокими то красными, то черными рубцами и шрамами. Нос казался обглоданным.  Неестественно тонкие губы  блестели, как натянутые.

-- Ге-е-ена! что с тобой? Что случилось?

-- Как говориться – эхо войны. Да ты захоли, заходи! Я тебе все объясню.

Разместившись за столом, друзья, потягивая «три семерки»,  стали рассказывать друг другу о том, что случилось с ними за последние три года. Прежде всего,  Генка поведал другу о своей беде: «В тот год, как ты пустился в бега, нашли мы с пацанами под Кронверкской куртиной неразорвавшуюся зажигалку. Я стал её разряжать, а она возьми и полыхни. Скула сгорела до кости, ну и носу со щеками  досталось. Счастье, что глаза каким-то чудом уцелели. Целый год врачи пытались привести мою морду в божеский вид: резали, что-то пришивали, прилепляли, но не срослось. Вот и имею образину, от которой все шарахаются. Да и пусть шарахаются. Я привык. Только одно по-настоящему угетает: девчонки меня напрочь игнорируют.»

После того как собеседники вдоволь наговорились и допили портвейн, Генка предложил:

-- Айда пройдемся до Алексеевского равелина. Я там твои сокровища храню.

-- Где ж ты их там хранишь?

-- В тайнике. Я в правой стене равелина обнаружил небольшую камеру с утопленной в стену металлической дверцей. Камера, наверное, была предназачена для хранения боезапаса, чтобы во время боя птроны были бы под рукой.
   
-- А почему ты мои монатки дома не стал держать?

-- Вдруг батя наткнется. Вопросов не оберешься.

-- Да, к стати, как дядя Федя?

-- В больнице лежит. Что-то с желудком серьезное.

Друзья вышли в пустынность крепостных сумерек. Обогнули «Монетный двор», через Васильевские ворота прошли к подковообразному зданию бывшего военного архива и, нырнув в проем между зданием и правой стеной равелина, оказались в маленьком дворике.

Генка уверенно подошел к крепостной стене и изъял из нее два старинных кирпича.  За кирпичами обозначилась железная дверца. Генка открыл ее, запустил руку в камеру и извлек на свет божий сверток, замотанный в клеенку.
-- Держи, Леха. В целости и сохранности.
-- Спасибо, Гена. Век не забуду.


    ПАСХА
    Дружить с Генкой становилось все труднее и опаснее. Его, по Лешкиным наблюдениям, знала вся петроградская гопота. И не только петроградская. Василеостровской шпане он тоже был известен. Когда традиционно 5 мая в жесткой рукопашной схватке, сходились на Тучковом мосту васькинцы и петроградские, Генка  был в первом ряду, плечом к плечу с записными петроградскими амбалами. И брал он не плечами, которые у него были не ахти какими широкими, а брал неукротимым натиском и своей зверской физиономией, вид которой деморализовывал противника.

Генку окружала напряженная, тревожная атмосфера. То к нему предъявляли претензии какие-то темные типы, то он взыскивал со своих недоброжелателей моральные и денежные долги. Часто такие контакты закнчивались потасовками, в которых доставалось и Лешке.

-- Гена, ты завязывай с улицей-то. Так и на перо нарваться не долго, -- урезонивал Лешка своего друга.

-- А-а-а, чему быть, того не миновать.

-- Тоже мне, фаталист.

Но Генка не был фаталистом. Скорее всего, он острым ощущением опасности заглушал другое ощущение – тягостное ощущение своей физической неполноценности. Он и забавы-то себе повыбирал довольно рисковые: прыжки на лыжах с трамплина, мотогонки, парашютный спорт. Благодаря своей бесшабашности, он на соревнованиях показывал хорошие результаты, что обеспечивало ему хлебное членство в сборных. Поскольку спорт в Союзе был любительским, то Генка числился карусельщиком на заводе им. Карла Маркса.

Встречаясь вечерами, друзья первым делом соображали куда же им направить свои стопы.  Чтобы не шляться, как обычно, в поисках острых ощущений по Большому и Скороходовой, Лешка иногда искушал друга прелестями Невского, новым фильмом, праздничной атмосферой катка. А однажды он затащил Генку в Малый оперный на «Севильского цирульника». Опера другу не понравилась, зато первое в их жизни посещение ресторана, причем не какого-нибудь там «Баку», а ресторана при «Европейской», обоих впечатлила, хотя по неопытности  они и допустили ряд промахов.

В тот вечер Лешка не стал звать друга в кино или на каток. Он сделал нестандартное предложение:

-- Завтра Пасха. В полночь в церкви начнется празднчная служба. Пойдем, псмотрим.

-- Пойдем, -- неожиданно быстро согласился Генека. – Там общага рядом, заодно зайду кой-какие вопросы решить.

От Большого, на вход в собор тянулась очередь. Друзья стали в конец её. Очередь двигалась быстро, и вскоре они оказались на паперти. Еще дома Лешка предупредил Генку, чтобы то вел себя в храме скромно и не оскорблял чувства верующих. Перед притвором они сняли шапки и перекрестились как могли. Заметив, что все крестятся трижды, они торопливо добавили еще по два крестных знамения.
В храме  стояла тишина: полунощница еще не начиналась. В полумраке теплилось несколько свечек. По центру, поперек главного зала тянулся черный занавес. Очередь заходила за занавес с правой стороны, а выходила с левой, покидая храм через боковую дверь.

Лешка из рассказов своей верующей бабушки знал, что за занавесом должен быть разостлан на катафалке большой бархатный плат с изображением Иисуса, снятого с креста. Этому куску материи, назывемому плащаницей, и поклоняются верующие: кто крестится, кто кланяется, а кто и прикладывается.  У Генки не было верующей бабушки и он этого не знал. Поэтому, когда он в темноте разглядел, что люди, идущие перед ним, склоняются над столом, покрытым ковром и чего-то там делают, то решил, что это православные  жертвуют леньги на церковные нужлы. Когда подошла и его очередь поклонится «Христу во гробе» , он, чтоб не оскорблять чувства верующих, выгреб из кармана всю мелочь и осыпал пятаками и гривенниками  лик Спасителя.

Что здесь началось! Верущие взвыли, откуда-то набежали старушенции и стали мутузить богохульника своими острыми кулачками, затем появились два крепких мужика, они взяли Генку под руки, подтащили к выходу и мощным поджопником выбили его из храма.

Друзья устроились на холодной скамейке в прицерковном сквере. Площадь  перед собором уже была полностью заполнена верующими, а народ все прибывал и прибывал. Вот-вот должен был начаться крестный ход. Предстоящая торжественная церемония Генку не интересовала, он без конца сокрушенно чертыхался, вспоминая свою  досадную оплошность. А Лешка тихо ржал. Это раздражало Генку:

-- Кончай! А то врежу!

Но Лешка не мог прекратить смех. Как только перед его взором возникала картинка летящего в мокрый и грязный снег Генки с нелепо растопыренными руками и ногами, он сразу же выдавал очередной ржачный всплеск.  Чтобы не конфликтовать  Генка пробурчал:

-- Ладно, веселись. А я в общагу загляну.

Из общежития Генка выскочил минут через пять. Он нырнул в толпу и растворился в ней. Вслед за ним выскочили несколько  рассеженных юношей.  Они побегали перед толпой, потом сошлилсь в кучку, безнадежно помахали руками и убрались во свояси
Генка возник  неожиданно.  Лешка накинулся на друга:

-- Чудило, тебя ж пришьют обязательно!

-- Все может быть. Действительно, что-то в последнее время у меня везде перебор.
-- Ген, прекращай эти подозрительные встречи, «очко» черт знет с кем, мухлеж с тряпьем, «Тройной» из горлышка, связи с подсевшими на «план». Все это к добру не приведет.

-- Да, знаю я. А что делать вечерами? Дома сидеть? Или переться в твои оперы, музеи, где у меня от зевоты скулы сводит?

В храме разлился свет, послышалось хоровое пение, зазвонили колокола. Христос воскрес!

-- Ты сколько классов закончил? – задал неожиданный вопрос Лешка.

-- Семь.

-- И я –семь. Давай за лето подтянем русский и математику, а по осени пойдем учиться в вечернюю школу. А там, глядишь, и в институт поступим. А!  Ведь не вечно же ты будешь «карусельщиком с Карла Маркса».  Да и мне до шестидесяти лет стоять у станка, что-то не хочется. 
Генка долго молчал. Думал. А затем медленно произнес:

-- В этом что-то есть. Можно попробовать.

Вот так, под звон колоколов, под радостные пасхальные песнопения приняли друзья решение, которое резко изменило их жизнь.


    СОКРОВИЩЕ
    Два великовозростных оболтуса со старанием копались в тригонометрических функциях вместо того чтобы служить Родине в рядах её вооруженных сил.  Такое произошло из-за отсрочки от  призыва в армию, которую организовал Лешке и Генке военком в обмен на их обещание поступить после окончания десятого класса в одно из военных училищ Ленинграда.
 
Из имевшегося в Военкомате списка ленинградских военных вузов, они выбрали высшее военно-морское инженерное училище, расположенное в Пушкине. Конечно, резоннее было бы поступать в аналогичное ему заведение им.Ф.Э.Дзержинского, которое размещалсь  в Адмиралтействе, но друзья побоялись туда соваться из-за очень большого конкурса. Ознакомившись с выбором друзей, военком пристально посмотрел на Генку и сказал:

     -- Ты, Глухов, взрослый, крепкий мужик. Поэтому я тебе без экивоков прямо скажу: тебя в это училище не примут.

     -- Что, рожей не вышел?,

     -- Да, именно. Хотя в перечне  медицинских противопоказаний и отсутствует пункт «некрасивая физиономия», тебя приемная комиссия все равно отсеет. И правильно сделает. Представь ситуацию. Советский крейсер приходит в Англию с визитом вежливости. На борт корабля поднимается королева. Она подходит к шеренге офицеров российского флота и на правом фланге видит капитан-лейтенанта Глухова. От неожиданности Её величество может описаться. Вот тебе и международный скандал.

     В ответ на Генкины заявления, что он желает служить только на флоте, военком предложил:

     -- Пожалуйста, служи. Подавай документы в Высшее военно-морское пограничное училище и становись морским пограничником. На границе твоя физиономия будет очень двже к месту.

     Генка так и поступил.
     Вот и разошлись пути-дороги двух закадычных дружков. Пока они учились, то все-таки иногда встречались. Ну а после выпуска, когда один из них подался на Черное море, другой -- на Амур, встречи  почти прекратились. Связь поддерживалась, в основном, через почту, спустя же несколько лет, и эта ниточка прервалась: бывшие друзья постепенно перестали обмениваться письмами.

     А жизнь шла как ей и положено идти: появлялись новые знакомые, заводились свежие друзья, возникли ножиданные интересы, разрешались  щекотливые проблемы, и образ Генки Глухова постепенно заштриховывался, затуманивался, превращаясь в некое призрачное видение далекой и рисковой  юности.

     И вдруг письмо:
     «Лёша, здравствуй!
     Мне хана. Нашел меня осколок под Даманским. Пока то да сё, началась гангрена. Врачи не могут её остановить. Загибаюсь капитально.  Тут о вечном думать нужно, а у меня мысли о мирском.
     Ты,конечно, помнишь о тайнике в стене Алексеевского равелина. Перед отъездом на Восток я туда заныкал три пакета со старинными безделушками. В основновном бронза, но есть и серебро с золотом и даже несколько бриллиантов. Все это насобирал папаня, обходя в блокаду пустовавшие квартиры на Максима Горького. Там же жили состоятельные люди.  Силы для такого мародерства у него были. Он, служа на Монетном, имел доступ к кладовой, где хранились овсяные отруби. Ими полировались медали. На этих отрубях мы с отцом и выжили.
     Леша, пойди и забери эти бранзулетки. И делай с ними что хочешь.
     Прощай, Лешка! Счастья тебе и радости!
     Генка.»

     Барсуков, живя в Севастополе, в Ленинград заглядывал редко и ненадолго. Поэтому занаться Генкиным кладом у него не было времени. Да и желания тоже, из-за чувства брезгливости. Но в девяностых припекло.  Когда жрать нечего тут уже не до моральных выпендриваний. И Алексей Георгиевич отправился в Петербург на разведку.

    Барсуков реально опешил: Петропавловка, вместо суровой крепости,  являла собой какую-то интеллектуальную барахолку. На входе, у Иоанновских ворот несколько лабухов с синими носами  выдували на нечищенных трубах то Марсельезу, то Боже храни короля, то еще что-то в зависимости от национального состава очередной группы туристов. Матрешечники  со своими лотками забили все пространство Иоанновского равелина. В киосках и на развалах была разложена лакированная мукулатура для иностранцев. Торговцы предлагали вафли, пирожки, напитки. Какие-то балалаечники тренькали рядом со страшным Петром. Чудак на импровизированной сцене громко солировал: «Атас! Рабочий класс!...». И везде сновали туристы.

      Барсуков пересек крепость и оказался на территории Алексеевстого равелина перед зданием бывшего военного архива, которое занимала типография газеты «На страже Родины».  Он сразу же понял, что нырнуть в проем между зданием и крепостной стеной не получится. Оба  проема были оснащены высокими заборами. Тогда Барсуков нагло попер через центральнй вход. В проходной пахло машинным маслом и слыщался гул типографских машин. Кратко боосив вахтерше: «Я к Главному», он прошел в коридор и через черный ход  проник во дворик.   Одного взгляда на правую крепостную стену было достаточно чтобы  почувствовать неладное. Старинных оплывших кирпичей бвло не видно.  Стену покрывала какая-то бугристая темно-синяя корка.

     Во дворике возле вкопанной в землю железной бочки сидели двое рабочих. Барсуков подсел к ним, достал пачку сигарет, угостил сидящих и сам закурил. После двух, трех общих слов он поинтересовлся у них происхождением на стене странной темно-синей корки. Рабочие рассеазали ему следующее.

    Стена крошилась и заметно разрушалась. Реставраторы рещили её законсервировать методом спекания. Для этого они использовали какую-то пасту и короб с горелками. Но спекание происходило плохо, да и времени занимало очень много. Поэтому они обработали лишь малую часть стены, оставив остальное на потом.  Ну, а потом все остались без денег, а стена, естественно,  без консервации.
     «Так, -- подумал Барсуков, -- зря я сюда приперся. Где теперь эти два Генкиных кирпича? Да и в тайнике после такой тепловой обработки вряд ли что-нибудь сохранилось.»