(на фото мама - в средине - с подругами г. Чусовой)
* * *
Дверь, обитая красно-коричневым дерматином, была порезана в двух местах ножом.
– Хулиганят, – сказал Сергей, открывая ключом замок.
Мы, я и Валя с Сергеем, вошли в квартиру, где жила моя, наша мама.
Обычная однокомнатная квартира, прямо по проходу через коридор кухонька, слева раздельные туалет и ванная, а справа одна средних размеров комната.
Я вошел в неё и увидел знакомый с детства сервант, с верхним застекленным отделением для посуды, в середине был полукруглый вырез, а затем следовало нижнее отделение, с плотно закрывающимися дверками, где в свое время хранились мои книги, а сейчас там лежало какое-то тряпье. Его мама приобрела по дешевке у каких-то соседей, которые, наверно, обновили мебель, заменив этот лакированный дощато-фанерный монстр на модную в 70-е года мебель из лакированной ДСП.
В углу же стоял ещё более древний пятидесятилетний, если не старее, послевоенный платяной шкаф из лакированной фанеры.
О, чем он нам в своё время и не служил. Играя в прятки, мы могли свободно прятаться там, забившись в уголочек, позади верхней одежды, особенно ласковым было мамино пальто с воротником из чернобурки. Оно было теплым и так приятно щекотало лицо. Спрятавшись там от кого-нибудь, я мог и заснуть, забыв все на свете. Шкаф был высотой метра два, а до потолка в нашем родном доме было ещё примерно восемьдесят сантиметров, и он был, как я помню, одним из моих излюбленных мест обитания. Забравшись на него и сделав там нечто наподобие лежанки, я читал книги, мастерил бумажные цветы, которыми одно время почему-то увлекся или просто наблюдал с высоты своего положения на живущий внизу мир. Особенно было интересно наблюдать, когда приходили гости.
Они, даже порой уже не замечая меня, разговаривали, пели песни, пили водку или брагу, порой и ругались, в общем, жили несколько иной жизнью, чем я. Один раз в игре, которую придумал мой старший брат Вовка, шкаф послужил нам высокой скалой, во фьордах, где я, изображая капитана Врунгеля, с подушкой забитой мне под рубашку, так как этот капитан, герой повести Носова, был маленьким и упитанным, должен был бесстрашно прыгать с этого двухметрового шкафа, как со скалы. Что мне и пришлось сделать под неудержимым натиском моего брата, который изображал в той игре помощника капитана – матроса Лома. В общем, шкаф вызвал так много воспоминаний из забытого прошлого, что не стоит и перечислять.
Даже удивительно, как это Валя согласилась перевести этих мебельных динозавров из нашего родного дома, сюда в Невьянск. Сверху на шкафу стояли чемоданы набитые кроличьими шкурками и шапками, тем делом, которым мама занялась, выйдя на пенсию. То есть, и на пенсии она не сидела сложа руки, а активно начала разводить кроликов, что, надо сказать, было немалым подспорьем для нас, было всегда свежее мясо, а шкурки она научилась выделывать и шить из них шапки. Она очень гордилась, что вот и на пенсии она может быть столь нужной и активной. Деньгами, вырученными от продажи шапок, она помогала и мне выучиться в институте, и Володе при его возникающих проблемах, откладывала и на черный день – на сберкнижку. В бумагах потом я увидел и довольно большие вложения её в "Хопёр–инвест". В "Хопёр", что деньги спёр. Это всё, конечно, пустые траты. Впрочем, деньги не были основополагающим моментом маминой жизни, они просто были частью необходимой действительности.
Из знакомых вещёй мне сразу же бросился ковёр на стене, а также вышитые наволочки на подушках. Но ковер мне помнился более. Это был в своё время фабричный тканый ковер с хорошим, но тусклым темным рисунком, представляющим собой вязь из цветов. Длинными зимними вечерами при не очень ярком лампочном освещёнии мама начала переделывать, украшать, оживлять этот рисунок ковра новыми яркими нитками мулине. Это был труд не одного года, ведь ковер был размером 2х3, и каждый цветочек и веточку, и листок, и общий фон надо было по новой раскрасить яркими красками. Из многих вещей, что были в маминой жизни, мне оставить бы на память о ней именно этот ковер.
– Ну, что будем делать с квартирой, – вывел меня из возникшего транса Валин голос.
– А что надо делать? – спросил с некоторым непониманием я.
– Так надо же как-то квартиру делить по наследству.
– А разве она не записана на тебя?
– Нет, мы занимались приватизацией своей квартиры, а эту оформили на маму.
Я же, охваченный совсем другими, не материальными мыслями, был несколько озадачен грубо возникшим бытовым вопросом, что не смог сразу выйти из этого состояния и потому с накатившимися на глаза слезами ответил:
– Да, ничего мне не надо. Дайте мне, только если сохранилось, Евангелие.
Валя открыла тумбочку под телевизором и, недолго поискав, достала небольшую в синем потертом переплете книжицу, памятную мне ещё с детства, когда я его нашел в комоде, спрятанным от чужого глаза в чистом белье. Это была память о моей бабушке, которая, как и многие деревенские женщины, была довольно набожной и хранила Евангелие и иконку Христа. Были и другие более большие, но простые иконы и какой-то крест, но эти вещи хранились особо.
– Вот, – сказала сестра, – подав мне её. Странно, когда хоронили маму, я никак не могла его отыскать, хотя знала, что оно где-то здесь, – добавила она. А насчет квартиры, если тебе ничего не надо, напиши отказную, чтоб я могла оформить наследство. А пермские если хотят что-то получить пусть сами приезжают и оформляют все. Кому там все пойдет? Володя больной, деньгами ему не распорядиться. Если Ольге с Олегом для Насти, то тоже как-то трудно верится, что деньгами распорядятся именно для лечения Насти. Проедят да пропьют на пиво.
Я не стал ничего говорить ей в ответ. Да и что я ей мог сказать, если настрой души в тот момент у нас был столь разным.
Посидел немного на кровати, где умерла мама, пока они поливали растущую здесь рассаду для дачи и делали ещё кое-какие дела. Это заняло у них немного времени.
– Ну что, пошли? – сказал Сергей.
– Пошли, – ответил я.
Мы спустились вниз, пошли по улице в сторону их квартиры, по дороге они что-то покупали на рынке, ещё куда-то заходили. Они говорили, а я молчал, так как не хотел выдать своим дрогнувшим голосом охватившую меня печаль и старался смотреть в сторону, чтоб они не увидели затуманенных слезами моих глаз. Зашли в рыбный магазин, некий полуподвальчик, запах был тошнотворно-душным, что я сразу же вышел. Потом снова зашел, мельком осмотрел вид, витрины и общий облик рыбного магазина. Выйдя, не дожидаясь, когда Валя с Сергеём завершат покупки, я встал у бортика ещё не разобранной на лето хоккейной площадки и набросал первые строки стихотворения, которое завершил этим же вечером –
* * *
Умерших рыб лежат тут трупы,
И ценники на них висят,
Раскрыт их рот, в оскале зубы,
И мертвый пуст их взгляд.
И два апостола в халатах
Мужскою твердою рукой
Отвесят сколько душ вам надо
И по цене, – какой?
И запах там стоит зловонный,
Из преисподни словно он.
Товар свой получив законный,
Ты посетитель шел бы вон.
А дома эти рыбьи туши,
Ты, друг, разрежешь на куски,
А может, это все же души,
Давно помершие с тоски…
Завершив покупки, мы пошли домой, к Вале. Проходя мимо магазина «Ритуальных услуг», я сказал Вале, что нужно купить венок. Валя ответила, что никто из пермских, кроме них и родителей Сережи, не покупал ничего.
– Это их дело, – возразил я.
Мы зашли с Валей, Сергей остался снаружи. Венков было много, разных по оформлению и цене. Мы присмотрелись, потом Валя предложила взять один из них, и я даже почти согласился, но чем-то он мне не понравился. И я стал выбирать сам.
Валя сказала:
– Мама не хотела, чтоб клали на могилу цветы, особенно, живые. Зачем лишние траты.
Но я знаю, что она любила цветы и живые, и искусственные, и хотелось выбрать ей такой венок из цветов, который бы отражал хоть в небольшой мере её жизнь, яркую внутренне, но столь трудную и простую в реальности. И я взял венок, окаймленный снаружи тёмными листьями, слева были три розы, а справа букетик невзрачных мелких желтых цветков, ярко видных на общем фоне. Девушка, оформлявшая покупку, предложила памятную ленту, я даже сначала хотел сам её подписать, но она сказала, что нет краски, и пришлось взять уже готовую ленту, но, тем не менее, она не полностью отражала те чувства, которые были у меня в душе. Немного краски-позолоты все же оказалось у них, и я дополнил надпись многоточием. В целом надпись читалась так: ЛЮБИМОЙ МАМЕ...
Красные буквы слов немного контрастировали с желто-золотыми точками многоточия, в которых выражалось то многое, что бы хотел ей сказать, но уже не успел.
Оформив покупку, мы вышли из магазина. Наверно, мы там задержались так долго, что Сергей сказал:
– Ну, вы там, несомненно, все перебрали, я уже заждался.
Решили, что я отнесу венок на квартиру мамы, и Сергей дал мне ключ от квартиры и напомнил адрес: улица Ленина, квартира №…
Я пошёл один. Нёс венок и сдерживаемые до сих пор слезы катились из моих глаз. Я не мог уже управлять ими да и не хотел, и встречные прохожие смотрели, наверно, с некоторым удивлением на меня. Впрочем, мне до них не было никакого дела.
Открыв уже знакомую дверь, я вошел. Положив венок на вышитые подушки, я посидел немного на маминой кровати, оглядывая снова обстановку комнаты. Потом посмотрел в серванте и тумбочке под телевизором и обнаружил там мамины бумаги и некоторые фотографии. Это были различные старые записи, документы её жизни и письма.
Я взял эти несущественные для других бумаги с собой. Обошел полностью всю небольшую квартиру, кухню, ванную, туалет, небольшой коридорчик и снова вернулся в комнату. Возникло какое-то странное чувство, словно мама была рядом и хотела, чтоб я остался в этой квартире и жил здесь. Она всегда хотела, чтоб я жил с ней вместе, а я все время покидал её, уезжая так далеко, откуда не так и просто приехать в гости. Чувство было таким сильным, что я вправду подумал, а почему бы и нет. Городок мне в целом понравился, чистый небольшой и аккуратный. Все рядышком. Буду жить в небольшой маминой квартире, найду работу по специальности, чтоб не отнимала много времени, и буду заниматься понемногу своими литературными делами.
Но сейчас надо идти, а то Валя с Сергеем забеспокоятся, тем болеё они видели мое несколько подавленное состояние. В серванте я обнаружил ещё один ключ от квартиры, который принадлежал, наверно, маме, и я взял его с собой, чтоб завтра, на девятый день после смерти мамы прийти сюда, никому об этом и не говоря.
Во время возращения на Валину квартиру меня все не покидало это желание остаться жить здесь в маминой квартире, и я даже обдумывал, как сказать это Вале. Предложить выкупить у неё эту квартиру, вернее ту часть, которая принадлежит ей и Володе, как наследникам.
Идя на Валину квартиру, я думал об этом. Слезы же время от времени снова наворачивались на глаза. Подходя к дому, где жила сестра с мужем, я немного передохнул на скамеечке, чтобы привести в порядок обуревавшие меня мысли и чувства, чтоб они не были так явственно видимы.
В квартире меня встретил Сергей.
– Ну, как всё нормально? – спросил он.
– Всё хорошо, – ответил я.
Отдав ему ключ, я прошел на кухню, где мы с Сергеем поужинали, а потом он стал заниматься разделкой рыбы для завтрашнего поминального пирога. Немного поговорили на разные темы. Но настроение у меня было подавлено мыслями о смерти мамы, о своей не совсем счастливой семейной жизни, и, когда я немного коснулся этой темы, то слезы предательски навернулись на мои глаза. Сергей успокаивающе сказал, что я сам затронул этот вопрос и ещё что-то говорил; а потом он предложил мне для разрядки посмотреть оригинальный американский мультфильм «Шрек», говоря о нем как о достижении в цифровой компьютерной кинематографии.
– Славик (это муж моей племянницы Ольги) смотрел, когда был у нас, наверно, раза три и смеялся до упада. Там такая графика, просто очень реалистичная, и всё с очень интересными компьютерными эффектами. Даже иногда сразу и не увидишь всё, уже на втором или третьем просмотре – продолжал Сергей, – замечаешь всё новое и новое. Фильм выставлялся на «Оскара», и чуть не получил его.
Мы прошли в комнату, где Сергей включил компьютер, установил диск и оставил меня одного наслаждаться фильмом. Сюжет эго был довольно прост – это была сказка о заколдованной в замке спящей принцессе, которую должен освободить из заточения, победив дракона и поцеловав принцессу в губы её возлюбленный рыцарь. Изюминка же заключилась в том, что рыцарем по воле случая оказалось страшилище с именем Шрек, которого окружающие люди из деревень считали людоедом, но он был страшилищем с тонкой чувствительной душой и жил мечтой освободить прекрасную принцессу, понимая, что он недостоин её. Эффекты, например, превращения жабы и змеи в воздушные шарики и другие – действительно были изумительны, и фильм полон американского юмора, но, просматривая, его я не мог смеяться; я, как ни странно, плакал потому, как представлял себя таким же уродом, которому счастье в этой жизни заказано. Возможно, этому способствовало печальное настроение моей души. Сказка же закончилась, как и многие сказки, жизнеутверждающе, где добро восторжествовало над злом, а Шрек – это страшилище, нашел свою возлюбленную в лице спасенной им принцессы, которая преобразилась и оказалась под стать ему. Но, несмотря на всю комедийность фильма, слезы, то и дело наворачивались мне на глаза, а иногда и лились из них.
После просмотра фильма я прилег отдохнуть и уснул.
На следующий день, позавтракав, я отправился на прогулку по городу, чтоб купить небольшие подарки для родственников, которых собирался навестить в ближайшем будущем, а также, чтобы ещё раз посетить мамину квартиру. Решив первый вопрос, я подошел к дому, где жила мама, поднялся на второй этаж, и открыл маминым ключом уже знакомую дверь.
Опять увидел все до боли знакомые вещи. На телевизоре в небольшом стаканчике стояла восковая свечка, и я её зажег. Мы были одни, я чувствовал, что мама, вернее то, что мы называем душой, незримо присутствует рядом. И я разговаривал с ней, как живой, и она слышала меня, ведь она всегда желала, чтоб мы жили вместе в одном доме, но судьба распорядилась по иному:
Всегда спешил, а вот не стал,
Ведь все равно я опоздал
И больше, знаю, не увижу
Лица родного мне овал,
И голос добрый не услышу
Я той, кто сыном меня звал.
Ты, мама, ты меня прости,
Что далеки мои пути
От дома были твоего,
И в том меня не осуди,
Что в путь последний проводить
Не успевал на день всего.
И только на помин души,
Когда могильный взнесся холм,
Когда душа твоя спешит
В небесный Бога дом
Приехать я успел…
Как видишь – тоже поседел,
Как слышишь – голос с боли сел.
Я знаю, где-то рядом ты,
Верней, душа твоя,
Принес тебе, грусть не тая,
Венка прощальные цветы,
Прими же их, прости меня,
В последний раз душой обняв.
И дай же Бог за все труды,
Что на земле свершила ты,
Чтоб для тебя небес сады
Открылись свежестью чисты…
Свеча, всё время горевшая ровно и чисто, зачадила и погасла, будто мама, услышав меня, успокоилась и простила нас, своих порой не совсем путевых детей, и с этим покоем она смогла уже совсем покинуть нашу бедную Землю и улететь в Небеса.
Свеча погасла.
Я ещё немного посидел на маминой постели, вспоминая все наши встречи и не очень частые разговоры.
Дальнейший, девятый день поминок прошел без моего вмешательства. К двум часам дня собрались Сережины родственники, сели за стол – помянули. Но что они могли о ней сказать – моя мама была для них человек, случайно оказавшийся рядом, они не знали, ни её трудов, ни её радостей, да и здесь мама мало с ними общалась, живя непривычно замкнуто в отдельной квартире.
Потом поехали на кладбище, где я положил на свежий земляной холмик к кресту венок.
Сфотографировались.
Кладбище было новым, и был начат только второй ряд могил, а в отдалении росла роща столь любимых мамой берёзок. Дул порывисто прохладный весенний ветер, потому никто не стал долго задерживаться на кладбище. Мы с Валей и Сергеём вернулись домой, остальные тоже разъехались по своим делам и квартирам.
Вечером, в одиннадцать часов Валя с Сергеем и моим племянником Славиком проводили меня, посадив на поезд «Свердловск – Соликамск», и я поехал в свой родной Чусовой.
Невьянск-Чусовой-Пермь, апрель 2002 года.