Глава 8
Ты не трогай Пыха …
Отец всю зиму вместе с другими караванщиками следил за своим пароходом. Скалывал лед вдоль корпуса, с палуб сбрасывал снег. Весной красил. Вот уже и команда укомплектована. Ледоход прошел. И вот торжественный день, запустили котлы. Ходовые испытания выдержаны. Расписание выверено. Все эти дни отец с утра до вечера был на своем пароходе, а ночевать приходил домой, усталый, но радостный. И наступил день, когда он сказал маме, всё, собирайтесь.
Утром мы загасили тщательно свою печь, собрали пожитки и пошли на пароход. Из всех моих тогдашних ощущений не было ничего слаще этого момента. И вот мы все вновь живем в каюте отца, а на ночь нам с братом выделяют отдельную, как взрослым каюту во втором классе. Живём в каюте, громко сказано. Весь день мы предоставлены себе вместе с другими нашими сверстниками и лётаем по палубам, лазая везде, включая трубы, машинное отделение, пристани. И нас зазывают в каюту лишь на обед и ужин. Иногда к вечеру у нас не остается сил на ужин, так мы набегались и напрыгались.
Впрочем, все пароходские предпринимали попытки пристроить своих чад к бабушкам, если таковые имелись, или оставляли дома жен и детей.
Такая попытка была предпринята и моими родителями, когда я еще не могла заявить свое желание. Это было мое третье лето. С первым рейсом меня высадили к бабушке в благословенную Моряковку, где я не родилась, но где мне поставили штамп о регистрации в человеческое общество.
После ухода деда к зазнобе, перевода моей матери с мужем в другой город, моя молодая бабка, Татьяна Васильевна, осталась одна со своим домом, огородом, круговертной работой и …одиночеством по вечерам и длинными ночами, без привычного нам всем сейчас компаньона – телевизора. Её горькие воспоминания давили на сердце, душа стенала и горела. Как не залить! Одинокая зима – тяжкое испытание. И моя бабушка, 40 с совсем небольшим лет от роду, его плохо выдерживала.
Но вот и весна. И внучку, т. е. меня, поручают её присмотру на всё лето. Бабка воспряла духом. Она летает и все в её руках горит. Не одна, да и дочка ходит рейсами мимо Томска, каждую неделю будет наведываться. В крупных городах стоянки длинные.
Пароход уходит, а я обследую дом, огород, улицу поселка. Здесь все знают друг друга. Машин нет, редкий грузовик проедет. Рай тихий и зеленый. Бабушка уходит на работу в свою столовую, где она заведует производством. Её пироги хозяйки раскупают вмиг, хотя и сами пекарши отменные. Я уже знаю, где бабушка работает. Все излазив в столовой и наевшись пирогов, я бегу на улицу, там интересней. Я бегаю где ни попадя, несмотря на свои три года. Устав я бегу домой и лезу на кровать. Бабушки все нет. Но вот и она веселая, мы с ней поем песни, снова едим пироги и засыпаем в обнимку.
Утром я сплю долго и просыпаюсь от яркого солнца, скорее к бабушке! Пироги уже меня ждут.
Радость поселилась в измученном сердце Татьяны Васильевны, моей бабушки. Она долго держалась после моего появления, но ведь чуть-чуть с устатку не вред, а польза. Я уже и выспалась после обеда и проголодалась, и снова пошла к бабушке.
Мой красный сарафан парусил на мне от бега. Вечерняя заря добавляла яркости и блеска новому сатину на сарафане. Бабка за вечер сшила мне их два. На всё она мастерица.
По улицам гонят стадо коров. Они идут степенно и важно и мне понравилось идти за стадом. Интересно, как они хвостами крутят. А сиски по земле почти волокутся. Тётки и дядьки встречают своих любимиц и угощают их хлебцем. Я еще больше захотела есть и побежала. И вдруг сзади. Я оглянулась, бык, совсем близко и глаза его не добрые. Он заревел, я испугалась и … помчалась вдоль улицы.
Как я сейчас понимаю, это и была коррида, где я выступила в роли тореадора, не ведая об этом, не зная, что это такое. Бык среагировал на мой сарафан и погнался за мной во всю прыть.
Как я не упала ему под копыта и рога? Как я бежала от быка? Это первое мое знакомство с ужасом. И этот свой марафон я хорошо помню. А дальше провал. И развитие событий я уже знаю со слов матери.
Глаза быка налились кровью, я орала на всю улицу благим матом. Все шарахались от быка, не рискуя его остановить. И быть бы трагичному концу, если бы не один мужик, который выхватил меня почти из-под рогов.
Меня несли домой, я продолжала орать и дергаться. Мужик прижимал меня к себе, я билась в конвульсиях. Дома бабушки все еще не было. Меня положили в кровать и разошлись по делам. Я лежала в темноте, сил орать не было, я всхлипывала и хотела пить, но боялась шевелиться. Бык стоял перед моими глазами и, шевельнись я, он бы меня растерзал. Дальше опять провал. Я очнулась на руках у мамы.
И опять рассказ мамы, которую мы любили слушать под стрёкот её ручной машинки долгими зимними вечерами, пока папа еще не пришёл с работы. Однако это она рассказала под моим натиском, когда я уже стала оформляться в девицу и обратила внимание на свою внешность.
Так вот. На следующее утро пароход раненько пришвартовался в Томске и родители с полной сумкой сластей своему чаду и маманьке из пароходского буфета сели тут же на соседней пристани на пригородный катер, идущий первым рейсом.
Дома было темно, дверь настежь. Я лежала не раздетая на кровати и выла во сне. Меня взяли на руки и чуть не уронили от страха. Меня били конвульсии, всё лицо было перекошено и непроизвольно дергалось. Мать прижимала меня к себе, пытаясь меня разбудить. Наконец, я открыла глаза. Вместо синих глаз на них смотрело два чужих, один карий, другой зеленый. Скрипнула дверь. Моя проспавшаяся на рабочем диванчике бабка, примчалась, не чуя под собой ног. Меня тут же повезли к врачам в город. Я не могла говорить. Лицо стало асимметричным и дергалось. Мать списалась с парохода, и начались её мытарства с ежедневными поездками на катере до города и обратно со мной почти на руках. Все врачебные консилиумы не помогли. Увидев отчаяние моей матери, один доктор, рискуя своей карьерой, тихонько сунул ей в руки адрес и сказал, если эта бабка не поможет, то мы бессильны.
Лекарка жила недалеко, всего «каких-то» одиннадцать километров по прямой от нашего посёлка. Завязавшая со спиртным, Татьяна Васильевна не знала, чем угостить дочку, меня и Вовку, «списанному» вместе с матерью. Мать исхудала, пироги застревали у неё в горле. В меня вталкивали еду кусочками, пытаясь попасть в такт с конвульсиями. Только мой братец пил молочко, ел вкуснющие бабушкины пироги и поправлялся.
Вездесущие бабы прознали, что сказали врачи, и утром сердобольный дядька подогнал матери телегу с сенцом.
Знахарка долго смотрела на меня и что-то говорила маме.
Дальше мать рассказывала. Знахарка велела ей, моей мамке, ходить со мной к ней дважды в день на утренней и вечерней росе. Почему-то босиком. Это меня в рассказе мамы удивило. Пришлось моей мамке ходить со мной на руках по холодной росе, прижимая меня к себе и дрожа от озноба и страха. Почти бегом одиннадцать километров туда и … почти еле волоча ноги, без сил, оттуда, рано утром и поздним вечером. Что со мной делала ворожея, мать и сама смутно помнит. Чем-то поила, чем-то брызгала, что-то шептала. Лицо выровнялось, перестало дергаться, я заговорила и даже без заикания, как боялась мать. И, наконец, я засмеялась.
В этот день знахарка сказала. Девка твоя идет на поправку, но тебе надо еще месяц побегать, чтобы выправить цвет глаз. Это глубинный испуг. Она у тебя будет либо полной дурой, либо сильно умной.
Однажды, когда мамка бежала со мной рано утром, её нагнал мужчина и сказал, надо же волк вас пропустил, а на меня зарычал.
-Какой волк, - со страху и озноба слова у матери еле выговаривались.
- Да вон, в том кусту у дороги!
Этим вечером мать свалилась в сильнейшей лихорадке, заработала на холодных сибирских росах сильнейшее воспаление лёгких, а пережитый страх послужил катализатором, и её увезли в больницу.
Второй раз уже с двумя внуками на руках бабка, к счастью, не запила. Благодаря этому, мы с братом выжили. Мать выжила, благодаря её беспокойству о нас, помощи дальних родственников и своей молодости. Отец на стоянках в Томске бежал в больницу к матери и мчался к нам, проводя с нами все время до отплытия последнего катера, на котором он успевал к отходу парохода. Он мчался к катеру, порой впрыгивая на него после того, как убрали трап. К концу навигации мы все потихоньку поправились.
Наступала ранняя осень, ни о каких бегах по росе после болезни матери не могло быть и речи.
Так в глазах моей юной мамы навечно поселилась грусть. А в моих глазах – радуга из двух цветов.
Мне это очень нравилось. Все ужасы были мною забыты, благодаря лечению у знахарки. Я вновь была любознательной непоседой и хохотушкой.
Только значительно позже, когда мои одноклассники стали приставать ко мне с расспросами, я атаковала этими расспросами мать. С тех пор я стала стесняться поднять на собеседника глаза, ожидая каждый раз простодушных вопросов, ответы на которые я не знала. Глядеть в глаза собеседнику и отвечать при этом на бестактное любопытство, не смущаясь и не переживая, я училась долго. Почти всю свою жизнь.
Так мы провели лето в гостях у бабушки. Я всю жизнь жалела и понимала её. Мама тоже. Мы простили её. Но она себя нет. Опять впереди длинная зима, одиночество, слухи о хорошей жизни её мужа с новой женой. Работа, где есть буфет со спиртным, а на закуску ей давно хватало полпирога. Не пить было незачем.
На следующее, четвертое моё лето, мы с началом навигации вновь собрали пожитки, но доехали только до Томска. Мама в это лето решила не работать, мы еще были малы, а испытывать судьбу второй раз ей не хотелось. Да и слухи из Моряковки приходили не радужные. Но родительский дом помогает и голыми стенами. И вновь мы едем на катере к бабушке. Я пою и кручусь юлой. Лето, навигация!
Вот и мамкин родительский дом. Я помню его смутно. Помню отчетливо лишь старые, потемневшие от времени бревна и, что дом был большой. На окнах много гераней, на столе нас ждали горы пирогов, разложенных по разным тарелкам по видам начинок. Картошка, капуста, морковка, повидло, ливер. И, конечно же, шаньги . Ради нас бабка сбегала к соседям за молоком. Свою корову она уже не держала, не для кого. Довольные, мы уплетаем все подряд. Брат запивает цельным молоком, а мы с мамой пьем с молоком чай. Бабушка сидит напротив и ничего не ест. Она только смотрит на нас как-то необычно, из глубины души. Радость от встречи поднялась изнутри к горлу и, кажется, вот-вот сдавит ей грудь. Она оперлась щекой на ладонь и смотрит на нас, смотрит. О чём она думает? Если б вернуть то время и спросить. Но мы не спросили. Мне четыре года, а брату три. Спросила ли мама? О чем они обе думали в сумерках, глядя на нас под звон ходиков, нарушающих тишину некогда шумного и весёлого дома, да под мое неинтеллигентное, как сейчас бы сказали, швырканье чая с блюдца. Если б знать!
Это лето я уже помню сама, а не с рассказа мамки. На улицу я ходила редко, только с мамкой в магазин или к бабушке на работу. Одна боялась. Соседи маме говорили про бабушку, Васильевна-то ожила, как вы приехали.
А я для всех была известная по прошлогодним волнениям личность, почти всем родная.
Помню стрёкот швейной машинки, на которой, то мамка, то бабка шили нам с братом обновки из яркого ситчика, а то и сатина, которые мать и бабушка прикупали зимой, по возможности. И мамке кое-что выкроилось.
Сейчас я думаю, как бабушке удавалось одновременно работать, попивать втихую, содержать в порядке огород. И печь для нас шаньги с пирогами.
И длинными зимними вечерами вязать из простых белых тонких катушечных ниток, юрков, как говорили все тогда, красивые подзоры на кровать. И не только себе, но и нам. И всем соседкам, кто ни попросит. Нитки только неси. Бабушка шила, вязала подзоры и в наш приезд, сидя с нами длинными летними вечерами на крыльце. И пела. Голос её стерся из моей памяти, но осталось ощущение таинства, присутствующего в её песнях, в их словах и мелодии. Не помню ни одной. Только протяжность и мелодичность, и горестность их запали мне в душу. Если б вспомнить хоть одну и спеть в память о тебе, бабушка! Моя милая бабка! Собирательный образ этих мелодий снится мне порой по ночам, что-то еле уловимое. Вот-вот вспомню! И … не могу. Но щемящее таинство тех летних прозрачных, сибирских вечеров бередит мне душу до сих пор.
Но это вечера. А дни так наполнены всякой разностью, что и вечер приходит быстро.
Что делал днями брат, не помню, но, наверное, наши интересы разделились, и он мне не мешал.
Себя я помню исключительно на задах дома, за которым сразу начинался огород. Это была неизведанная мне раньше терра-инкогнито, которую мне бог представил первой для знакомства с его и моим, и нашим удивительным миром.
Огород был огромный, какой-то светлый, веселый. И весь ухоженный. Я мало что помню в доме, кроме стола с пирогами, но что было на огороде!
Рядом с задней стеной дома, без окон, длинной, огромной, росли большие лопухи. Бабушка их опалывала и оформляла в клумбы. Для красоты, говорила она. Их величина поразила нас с братом и мы играли там в прятки. Бабка не ругала нас. Хотя сейчас я думаю, что урон мы им, наверное, наносили. А, может, и нет. Могучая силища в них, была.
Дальше шли грядки, ровные, аккуратные, большие. По-сибирски, высокие. Всё это великолепие обрамлялось рядами картошки, ровно окученной, с высокими, кудрявыми кустами. Каждое утро я бежала туда и ждала чуда. Я верила, что так и будет.
Дело в том, что я была не только заядлая киношница, но и не менее заядлая радистка. От слова «радио». Все зимние утра я крутилась около радиоприемника, ожидая знакомый голос:
- Здравствуй, дружок, я расскажу тебе сказочку!- голос Оле-Лукойле был заворажи-вающий и добрый. Он был волшебник и сказки его были волшебные. Вот опять зигзаги памяти, многие радиопостановки я помню до сих пор. Голос Оле-Лукойе помню, а бабушкин нет.
Одна их этих сказочек была про девочку, которую бабушка послала в огород за репкой.
Девочка прошла грядки с луком, прошла грядки с морковью. Вот и репка. Только она склонилась над самой большой. Как вдруг услышала:
- Пых, ты не трогай Пыха, будет тебе лихо! Пых!
Я помню все перипетии этой сказки до сих пор, хотя не помню названия. Я помню, как Оле-Лукойе произносил это, пых. Я верила каждому его слову. Я боялась вместе с этой сказочной девочкой и бежала вместе с ней к её бабушке. Только вот, что это оказался ёжик, который сидел и пыхтел внутри репки, я не поверила. Просто добрый Оле превратил злого волшебника в ёжика. Уж ел бы репку, но не пугал других.
Так вот, как только я попала в первый день приезда в бабушкин огород, я поняла, что волшебник Оле всё знал. Это про бабушкин огород он говорил:
- Прошла грядки с луком, грядки с морковью. Вот и репка!
Это её, моей бабушки огород волшебный. Я вытащила бабку в огород, я хотела убедиться в своих догадках. Всё было именно так, как по радио. И я потащила бабушку искать Пыха. Замороченная бабка, ровно ничего не понимающая, облазила все репки на грядках. Я боялась и визжала от страха всякий раз, как моя бабка раздвигала мощные листья репок. Но Пыха мы не нашли.
- Спрятался, - сказала бабушка.
Каждое утро я бежала в огород и подолгу затаивалась около грядок с репкой. Вдруг Пых меня не заметит и начнет просто так пыхать. Сердце моё заходилось от страха и … любопытства. Не может быть, чтобы в таком огороде и Пыха не было. И однажды я услышала его и с воплем побежала к бабушке. Но, когда мы вернулись, Пых убежал.
Так все лето я обследовала огород, помогая иногда бабушке полоть всё, кроме репки. Боязно!
Сколько интересного я увидела на этом огороде! Бабочки, стрекозы! Я гонялась за ними с воинственными визгами. Я изучала цветы, заглядывая в самую глубь их мохнатой серединки. Частенько я ложилась на землю и разглядывала облака, что там, за ними?
Но иногда, какие-то ошалевшие от солнца букашки летели прямо на меня, пытаясь, наверное, присесть на мне, как на цветке. Моя психика не выдерживала этого. Подсознание живо вызывало во мне память о том ужасе, который я пережила, когда бык летел за мной. Я инстинктивно начинала махать руками, чтобы отогнать любознательных букашек. В отличие от многих детей, я никогда не любила и не исследовала живую природу. Я с любопытством наблюдала всяческую живность в руках других детей, испытывая при этом чувство некоторой радости, что я не соприкасаюсь с ними. Сколько потом ни пытались положить мне на руку какую-нибудь стрекозу, которой я только что любовалась, я с ужасом отдергивала руку и мертвела от страха. И родители не стали меня приучать к такому общению. Бог миловал меня и от каверз моих сверстников.
Я не помню, чтобы кто-то мне досадил, пытаясь посмеяться над моими страхами.
Уже в конце лета, в августе, когда сибирское небо становится совсем высоким и пронзительно- прозрачным, со мной произошел случай всё на том же огороде.
Уже вечерело. Я в который раз стояла около репки в своих надеждах. Огород был огорожен длинными жердями. Пакостников, от которых сейчас ставят частоколы тогда не было. И вдруг, что-то привлекло меня на заборе нашего огорода. Что-то непонятное, необычное. Я помчалась поближе, рассмотреть.
Оказавшись близко, я затормозила и уставилась на это зрелище, как под гипнозом. Я стояла, не шевелясь, пялясь во все глаза. Это было нечто, похожее на человека, только одетого не как мы. Он был весь в белом, мохнатом облаке и казался мягким, как плюшевый медвежонок. Только он был большим, и человеком, и стоял на жердине нашего забора, не боясь упасть, не держась ни за что. И он махал мне, зазывая меня к себе. Я это точно знала. Но махал он мне не руками, а … рамой от картины, большой и темно-коричневой. Он держал её двумя руками за короткую сторону, двигая ею так, что рамка вращалась вверх-вниз, завораживая меня, своим равномерным движением. Я стояла как вкопанная и пыталась понять, как он такой большой, и не падает, и стоит легко, не боясь упасть. Он звал меня беззвучно, но я знала, что звал. Я его совсем не боялась, но шевельнуться не могла. Когда я пришла в себя, то без оглядки бросилась домой. Мамы не было, я рассказала бабушке, потащила её в огород. Вот здесь было … это, с рамкой, как облако. Бабка лишь вздохнула:
- Ну и фантазёрка, ты, Верка!
Но я почему-то до сих пор искренне верю в эту свою «фантазию».
Иногда вечерами мы рассматривали бабушкино богатство, хранящееся в маленьком сундучке, отмытом ею до блеска, сияющем темными переливами благородного красного и бордового, который бабушка называла чудным и сказочным словом «ларец». Но нам с братом это было неинтересно. Мы не могли понять, чего это мамка и бабка так долго разглядывают чудно одетых незнакомых дяденек и тетенек и чего это бабушка плачет, молча, пытаясь скрыть слезы от нас с братом. Мы затихаем, жалея её, непутёвую. Так её называли некоторые тёти-соседки.
Кто эти непутевые, мы не знаем. Наверное, те, кто плачет, разглядывая неинтересные карточки, старые, с облезлыми краями. Нам хотелось поиграться с сундучком, проверить, плотно ли прикрывается крышечка, хотелось оторвать красивые бомбышечки, похожие на змеек по её краям. Ст;ящих карточек было совсем немного, тех на которых был пароход с какими-то дядьками и красивой молодой тетей с косой между ними. Пароход был с трубой и дым валил из неё, как взаправдашний. Ст;ящий пароход. Вскоре мы изучили эту карточку наизусть, другие мы смотреть не хотели, не интересно.
Каждый раз наша бабка прятала свой ларчик в шкаф под ключ, и, на наше канючение, дать его поиграть, говорила, успеете еще. Но мы не огорчались.
Нас ждал Пых в огороде и большие лопухи для пряток.
Сибирское лето заканчивалось.
Отец забрал нас от бабушки, пароход шел последним рейсом в наш Затон. Она долго машет нам рукой и не уходит с пристани.
Мы едим конфеты и не понимаем, почему наша бабушка стала грустной, ведь так весело ехать на пароходе домой, где нас ждут наши друзья.
Больше этот дом нам не пришлось увидеть.
На следующий год бабушка распрощалась со своей престижной работой и пошла работать на пароход простой поварихой. Она не выдерживала больше одиночества в опустевшем доме.
И почему-то попросилась на буксир.