Облака, облака, бескрайние облака. Словно кудри знаменитой бороды Бога, за которую так модно хватать Вседержителя, они простирались под моим небесным путем, они скрывали подлунный мир, чтобы подчеркнуть исключительность положения летящего в небесах человека, его превосходство над оставшимися «там», среди земных слабостей и забот. О чем я говорю? Один монах повстречал адского царя и попросил у него огня для обогрева своей келии. Царь же отвечал праведнику: «огня у нас вовсе и нет, не могу тебе помочь». «Как же, - удивился монах, - ведь повествуется в Священном Писании об адском пламени неугасимом! Неужто решился ты исказить слово Всевышнего?». Адский царь взглянул печально на монаха и проговорил голосом, полным усталости: «Никто во Вселенной не нечестив настолько, как человек — ему лишь достает дерзания для такого богохульства. Огонь же адский каждый узник наш носит в сердце своем — не поджечь им твоих келейных дров, но даже твоя чистая душа может вспыхнуть от одной его искорки». И монах, осеняя себя крестным знамением, прогнал в великом страхе за свою душу отца лжи и греха.
Но я не монах, и часть адского огня, как и каждый рядом, везу с собой — все страсти земли я взял в небо, словно без них я потерял бы, забыл бы, впопыхах собираясь, самого себя. Я сам и есть своя земля. Вот и парень спереди — не изменяя ежедневной привычке, он снимает на камеру своего телефона белоснежно-яркие облака. Снимал бы облака на камеру Икар, если бы у него таковая была? Увлекшись полетом, этот смертный позабыл обо всем и поплатился жизнью за свою открытость миру, падая в соленую воду со струящимся по его телу пчелиным воском — сегодняшние же Икары, сидящие в удобных креслах, отделенные от бурного облачного мира иллюминаторами и стенами, успевают и почитать книгу, и телефон включить. Нас нечем шокировать небу — нас, отчужденных от жизни. Впрочем, когда я записываю свои переживания по этому поводу, я делаю то же самое, только на более «интеллектуальном» - более опосредованном мною самим языке.
В салоне летает муха. Я смотрел на полет облаков, а она в это время сама села мне на палец. Что она чувствует здесь? И что будет она чувствовать, если вылетит из самолета в Киеве? Какую, должно быть, растерянность испытает она: залетела с людьми в комнату. Полетала по ней, полетала, и вдруг оказалась в совершенно незнакомом месте среди всего совершенно нового. Конечно, какие-то предметы прилетят вместе с ней из Львова — или уже раньше прилетели и дожидались муху-скиталицу, словно сговорившись создать для несчастной как можно более уютную атмосферу. «Встреча с близкими, привычными запахами, - сказала бы эта муха, будь она мушиным Конфуцием, - как встреча с родственниками». И вот, родные вокруг, а всё же, всё не так, даже они сами выглядят в новой обстановке не такими, как дома. Словно русский магазин «Березка» в Ницце — вроде бы, обычный магазин с водкой, вроде бы, нет ничего уж настолько приторно русского в этих матрешках, наклеенных на витринах, а всё же — выглядит так гротескно, словно насмешник решил слепить в один ком всё, что слышал о России, и разве что медведя не усадил на бревно у двери. Охватывает какое-то тошнотворное отвращение к этой гадкой фальши, и хочется идти в обычный французский ресторан и удовлетвориться провансальским вином с пиццей из местного сыра — только б не есть ничего из этого скверного места, глумящегося над оставленной за многими границами Родиной.
Так и бедняжка-муха, недоумевая, не может понять, издеваются ли над ней, или здесь действительно искривляется всё, что ей дорого. Но тогда, на чужой земле, не искривилась ли и она сама, не выглядит ли и она гротескно, постыдно для родных краев, потешая уставших от заезжих глупцов наблюдателей из местного народа? Муха в страхе начинает ощупывать тонкими лапками свое серое тело, но ее посещает новая мысль: как определить, насколько стал ты другим, если весь ты — вместе со всеми качествами и возможностями своими — изменился, а то и вовсе... остался прежним?
Если метаморфозы охватили тебя всецело и подчиняются они одному и тому же принципу, видеть себя ты будешь прежним: глаза твои прошли один путь со всем телом, оставив ракурс зрения неизменным. Как же разоблачить влияние новой среды, как сорвать со своего восприятия покрывало становления? Однако, стоит ли пытаться делать это? Какая, наверно, охватывает печаль, если видишь мир всегда одинаковым взглядом — ведь он, постоянно изменяясь относительно взгляда, предстает каждое мгновение совершенно разным. Словно Вселенная убегает от тебя, бессильного угнаться за ее резвым полетом. Словно созерцаемое дразнит твой взор, не давая ни на чём остановиться и постоянно обнаруживая своё непостоянство.
-Извините, не желаете чаю, кофе, воды? - спросила стюардесса, улыбчивая, как луч Солнца, голосом, который, казалось, прозвучал на другой стороне реальности.
-Будьте добры, кофе и воду, - ответил я и удивился собственному голосу. Да нет, голос мой — я знаю — был совершенно обычным — просто уши заложило над раскинувшимся под моими ногами холмистыми облаками, залитыми светом утра. Я отхлебнул воды. Да, бывает и так: вроде бы, всё осталось старым, а вот сам ты изменился и уже весь мир видишь иначе.
В это время вокруг моего стаканчика с ароматным кофе начала кружиться чертова муха. Я совсем и забыл о том, что она — заблудившаяся сирота и скиталица, и начал отмахиваться: пошла вон, негодяйка.
Муха обиженно улетела жаловаться на жадного человека капитану нашего воздушного корабля, и, словно в ответ на мой нехристианский поступок, прозвучал вежливый приказ пристегнуться и вести себя в самолете смиренно. Пассажиры трусливо и покорно расселись по местам и сдали стаканчики стюардессе. Разве не знал я в это время о том, кто причина этого переполоха? Наслаждаясь кофе на высоте падения князя воздуха, я не чувствовал угрызений совести.
Вот закончился кофе — и хитрая злодейка уже ползает по донышку стаканчика в поисках самой ароматной капельки. И не только муха обрела свое недолгое пристанище — вот и самолет прорезал пелену облаков и уже готовится извергнуть всех нас — и людей, и мух — на киевский прохладный воздух. Я много раз был в Киеве, но каково будет ей, туристке поневоле? «Останься, - шептало ей мое сердце, - ты можешь спрятаться в салоне и вернуться во Львов так же незаметно, как ты проникла сюда».
Но муха — о, бессмысленное и безмятежное в своем беспокойном полете существо, о, служанка Вельзевула! - рассмеявшись, ответила: «Почем тебе знать, львовянка ли я? Глупая забота узколобого эгоиста, оставь ее для себе подобных! Человеку так хочется весь мир охватить своей персоной и всему приписать свои же заботы и качества! Но что мне, мухе, до тебя? Я свободна в своей индивидуальности, я не считаю тебя мухой, я не накладываю на весь мир отпечатка мушиного образа жизни, я не плачу от жалости к тебе по той причине, что ты не понимаешь красоты моего полета. Я — сама по себе, ты — сам по себе, и эти индивидуальные пределы рисуют прекрасный узор, вышитый иглой Бога на ткани Его фантазии. Впрочем, ты ведь неисправим — все вы неисправимы. Неспособный понять, что мое жужжание лишь жужжание, ты уже нарядил меня в подвластный твоему скудоумию басенный костюм бродячего мудреца, возникающего из ниоткуда и возвещающего всем давно известные мысли. Но знай — красота моего образа жизни в том, что никто, кроме меня, не способен придать ему действительно существенный оттенок. Впрочем, я вижу, как ты пишешь какие-то глупости - будто муха может говорить или иметь в виду то, что ты приписал мне. Прощай, человек, и помни — впрочем, достаточно для тебя будет и моей благодарности за остатки кофе, которые ты всё равно выбросил бы».
Крылышки мухи замелькали и она умчалась над головами толпящихся в салоне пассажиров. Ушла ли она в уже открытую дверь, осталась ли здесь — я не знал этого. Выйдя на трап, я увидел грозовое серое небо, напоминающее о близости страдающего человека к не менее страдающему Богу. «Ведь муха — она тоже твоя манифестация, о Бог жизни», - прошептал я, а Вельзевул в сторонке удовлетворенно рассмеялся над моим упрямством, даже Творцу рисующим бороду — совсем так, как рассмеялся бы я сам.