Начало: "Слово двух свидетелей" http://www.proza.ru/2014/07/10/946
Предыдущая часть: "РАЗДЕЛ ХХ. Денежный ящик Иуды" http://www.proza.ru/2014/08/14/365
Короткевич В.С. (26 ноября 1930 — 25 июля 1984)
РАЗДЕЛ ХХІ. Христос и каменная баба, или «пророки, пророчьте...»
(Евангелие от Иуды)
(перевод с белорусского языка)
…дзе, да адной шляхцянкі прышэдшы ў адным сяле, раклі ёй:
«Хрыстос табе, о нявеста, з сваімі апосталамі наветае. Пра то яму
ся ахвяру, а будзе збаўлена душа твая».
«Кроніка Белай Русі»
Завесілі вушы каменнем каштоўным і не слухаюць слова Божага.
«Маленне Данііла» пра жанчын
Шляхетский хутор немного на отшибе от деревни Вераскава был богатый. Сеновалы, конюшни, поленницы, бесконечные гумна, мельница-ветряк. Огромный дубовый дом под толстой многолетней крышей. На откосе к самой реке тянулись, снежно белели на зеленой траве полосы холста.
Пётр, потягивая трубку, с уваженьем смотрел на них.
— Шляхетский дом, а богатый какой, — сказал Тумаш.
Попали в сени, покрутились там и, наконец, отыскав двери, грохнули в них.
— Котелком, голубчики, котелком своим... Балдавешкой, — откликнулся из дома визгливый голос.
Вошли, все же не воспользовавшись советом. Дом с выдраенными стенами топился по-белому. Висело над кроватью богатое оружие. Саженная, поперек себя толще и крепче хозяйка с тупым лицом — очень уж похожая на каменную бабу — месила в деже тесто.
Тесто было белехонькое, оно пищало и ухало под ударами страшных рук. Как будто страдало и просило о милости.
— Белое, — сказал Тумаш неверный.
— А рядом в Хадасах люди мрут, — добавил Иуда.
Баба подняла широкое, каменно-неподвижное лицо:
— Пусть мрут. И так этих голодранцев развелось. Скоро на земле этой плюнуть некуда будет, чтобы в свинью какую-то двуногую не попасть.
Осмотрела прохожих людей:
— Надо что? Ну!
— Христос тебя, о невеста, со своими апостолами посетил, — с не очень большой решительностью сказал Братчик.
— Идите-идите, — буркнула она, — Бог подаст... Какой еще Христос?
Илияш, он же Симон Канавит, шарил цыганскими глазами по дому: по налавникам, фляжкам на столе, кадкам.
— На самом деле, баба ты дурная, с неба, — сказал он.
Та вытянула руки. Тесто соединяло ее пальцы с дежой, тянулось. И одновременно наливалось, наливалось кровью каменное лицо.
Тадэй понимал, что дело тут может не закончиться добром. Потому он постарался стать так, чтобы шляхтянка не видела его, сделал два неуловимых движения руками, словно бросал что-то, и застыл. За мгновение до этого его грудь была выпуклая, словно у женщины. Теперь хитон лежал на не й равно.
Баба обводила глазами грубые хитоны, плутовские страшноватые морды, но не боялась. Может, по тупости.
— Какая я тебе баба? Я дворянка! Хам ты! Мужик!
Тумаш крякнул, словно в кривом зеркале увидел себя. Зато мытарь Матей не стерпел. Сказал со страстной язвительностью:
— Я с таких дворян мытарем последние штаны снимал. Быдло горделивое.
Баба оторвала руку и языками теста ляснула Матея по морде. Потом почему-то Петра. Потом — опять и опять Матея.
— Ходят тут. Ходят тут злодеи. — Хлоп! — Ходят всякие. — Хлоп, хлоп! — Шляются. — Хлоп! — Холстину не положи — стянут.
Необъятными каменными грудями она надвигалась на апостолов, и те потихоньку отступали.
— Стой, баба, — сказал Якуб. — Тебе говорят — Христос пришел.
— Пусть бы и сидел в своей церкви! — кричала та. — Нечего ему бродить, как собаке.
Илияш уже засунул в карман фляжку со стола и собирался юркнуть в дверь, но тут Каток — Тадэй поднял руки. И вид его был такой удивительный и страшный, что каменная баба заморгала глазами.
— Жено! — могильным голосом сказал он. — Жалобщица! Хлеб ставишь, а хлеб уже готов у тебя в печи твоей.
И он лопатой из печи выбрал два каравая. Ударил по одному ножом — потянулся пар. Баба ойкнула:
— Которого же там никто не сажал...
— От Бога все, — грозно показал пальцем Тадэй. — От него!
Баба кувыркнулась в ноги.
— Господи Боже! Прости мне, дуре!
— Давай холстину, — взял быка за рога Варфоломей. — Сажай за стол. Давай ему жертву, будет спасена душа твоя.
У бабы скупо забегали глаза:
— А голубчики! А я же знаю, что не те вы хадасовские голодранцы. Уже вам бы я дала. Не скупая... Но мужа дома нет. Не могу так без воли его устроить, хотя бы хотела.
Якуб с тоской посмотрел на напрасно отданный хлеб.
— Вы уж лучше, голубки, идите дальше. По дороге в деревнях не останавливайтесь, также дохнут. А идите просто на Вселюб. Так там, может, у кого и муж дома будет.
— Имеешь холстину или лен для освещения? — спросил Петр.
— Пога-аненькая, — она падала гибкий свёрток.
— Так мы с собой возьмем, — Якуб улыбнулся. — А Христос тебя будет благословлять, чтобы тебе кудель быстро прясть.
— Показывай другой холст, тканый, если имеешь, — коварные Петровы глаза словно колдовали. — А мы тебе будем освящать.
— Люди мрут, — тихо сказал Юрасю Раввуни. — А эта... Вот чтобы гром ее сжег.
Баба с сомнением падала Петру толстенную штуку холста. Петр возвел глаза и зашептал что-то сам себе. Никто не заметил, как он незаметно выбил в середину свитка уголёк из своей трубки:
— На. Будь благословенная за доброту к нам.
— И к соседям, — с иронией добавил Раввуни.
О, если бы он знал, что слова те надо говорить не с иронией, а с угрозой!
...Баба положила холст в сундук и опять начала любезно надвигаться на них грудью.
— Прости, Господи Боже. Простите, Божьи гостюшки. Я уже и задержать вас не могу.
Она выжала их в сени, а после на двор.
— Даже на минуточку не могу. За коровками в стадо бежать надо... Хотя какие уже там коровки. Два десять каких-то раз по семь. Вы уж как когда-нибудь еще пойдете, может, то заходите, заходите.
И хотя все — и она сама — понимали, что за коровами идти рано, все сделали вид, что так и надо.
— Муж когда возвращается? — коварно улыбнулся Петр.
— Завтра, миленькие, завтра.
— Так передавай ему привет от Христа с апостолами, — улыбнулся Пётр. — Еще раз будь благословенная за доброту.
Он знал таких людей.
Они тронулись своей дорогой, а баба побежала своей.
И когда они отошли уже очень далеко, Леон — Пётр вдруг захохотал. Все начали расспрашивать, и тогда он рассказал им все. Христос даже побелел.
— Возвращаемся.
— Поздно. Теперь, наверное, она с лозиной к стаду идет, а с сундука изо всех щелей дым валит. Пока дойдем... Пока то... А ты что, Иисус? Погони боишься? Муж завтра возвращается.
— Может, она это потому сказала, чтобы мы вечером не вернулись, — боязливо сказал Андрей.
— Глупость! — сказал Пётр и вдруг опять захохотал. — Если бы она не была такая разумная и не выжила нас сразу из дома. Ну, начал бы сундук дымить — услышала бы. А то... «коров-ки». «Пусть зды-ха-ют...» Во, теперь она, наверное, к стаду подходит... А дым уже из окон.
— Вот что, — сказал Христос. — Правда, возвращаться поздно. Тогда садись, женщина, на мула и езжай. А мы за тобой. И — бегом! Чтобы все эти деревни стороной обойти, за собой оставить. Чтобы ночевать в Вселюбе, а то и дальше. Поймают — голову оторвут. А тебе, Пётр, за такие штуки я во второй раз все кии обломаю о лысую твою пустую кринку.
Они шли быстро. Они почти бежали за мулом. Но Пётр все равно иногда останавливался и одышливо хохотал.
— Вот, быдло гонит... Вот, дым увидела...
И через некоторое время:
— Вот, подбежала... Дом горит... Бурным, холера на него, пламенем.
И потом:
— Вот, ползает!.. Вот, ревет!
Когда они, таким образом, уже ночью добежали почти до Вселюба, увидели огоньки и, обессиленные, пошли немного тише, Раввуни вдруг выругался:
— Ну и дьявол с ней... Пусть вся сгорит...
— Ты что? — удивился Юрась.
— А то, — с негасимой злостью сказал Иуда. — Пусть горит!
И после молчания добавил:
— Те у нее тоже, наверное, просили о милости. А вся милость — кусок хлеба, чтобы душу в теле удержать, в грязном, в пакостном этом мире.
За их спинами было уже очень много верст. Они дошли к Вселюбу и переночевали в последнем, на выезде, глухом трактире.
...А на закате солнца приближались к Вераскаву два всадника, один из которых был муж каменной бабы, а второй — его племянник.
— Видишь? — сказал старший, вытряхивая из колиты на ладонь три золотых. — А ты говорил, чтобы я процентов с тех Хадасов не брал. Захотели, так сразу и долг деревенский заплатили... А ты: «пожале-еть, отложить бы немно-ого». Вот тебе и пожалел бы. Сам видел: пьют и едят. Притворялись все, конечно... Нет, правду учит начальство: «Не платит мужик налога — разложи его на пригуменьи и лупи, пока не заплатит. Не бойся — найдет».
— И я, дядя, и сам теперь вижу, — уныло отвечал грибастый племянник.
— То-то же, — и дворянчик засунул колиту за пазуху богатой чуги.
— Батюшки, это что же?! — ахнул племянник.
С поворота они увидели яркое огромное пламя, что рвалось во мрак.
Каменная баба сидела около дома, который пылал, и выла.
— Это же как, жена?!
— Хри-Хри-Христос! — сморкалась и рыдала она.
— Знаю, что все от Бога, — ногайка в мужних руках вздрагивала.
— З-ло-о в доме Христа с апо-остолами чествовала, потому он на наш дом месть насла-ал...
— Какого Христа, бревно ты?!
— Холсты святи-или. Кла-а-ала в сундук, — морда у каменной бабы была красная, а не плыло разве только из ушей. — От которого холста сундук, а от сундука до-ом, занявшись, сгорел... Прокляли-и... Словно жар с огнем то прокля-ятие! В-ы-ы-ы!
Муж начинал что-то понимать.
— Говорили, за ее доброту к ним, и-и-и Хадосо-овцам! А тут рано за коровами пошла, и обнаружила дом сгоревший.
— Так чего же ты, холера тебе в живот, за коровами рано пошла?
— Хри-христа хотела вы-жить.
— Дура! Колода! — в гневе бросил ей. — Для Бога... Мошенники какие-то, злодеи, а не Христос был. — И в гневе, понимая, что все равно дом сгорел и сейчас никуда не денешься, опоясал жену нагайкой. — Чтобы ты сдохла, в Бога... душу... святителя... — И обернулся к племяннику: — Беги, зови соседей. Черта догоним, то хоть напьемся, хоть морду, рыло это свиное ночь видеть не буду.
Племянник бросился на соседний двор. Потом издали долетело:
— Соседи! Со-се-еди!
Через какой-то час кавалькада всадников в сорок, во главе с разгневанным мужем, умчалась в ночь.
В трактире было темновато и дымно. Столы — вековщина — заставлены едой и питьем. Скамьи у стенок. Стенки на одном уровне вытерты спинами до блеска.
Компания пришла поздно. Все подсобки, все конюшни и сараи были уже заняты. Пришлось ночевать в общей комнате, головой на краю стола. На последний Иудин золотой зажарили трех баранов, попросили лука, чеснока и репы, черного хлеба, двух цыплят для Магдалины, немного вина и три «аиста» водки и меду. Сдачу трактирщик им сразу не отдал.
— А что господа будут есть где-то у какого-то там новоградского Шабса? Это же, ей богу, и не иудей. Это же черт знает что такое! Белоногая падла, и носится со своим... как... Ну, я не буду браниться. Но ведь у него не куры, а тихие по старости покойники. И разве у него водка? Боже мой! Ваш Люцифер мыл ноги — так и то вода крепче была. А завтра господа будут иметь почти то, что и сегодня, и за те же деньги. А я вам еще сено на пол...
Посмеялись да и согласились. Куда торопиться?
И вот сидели и ели. Якуб один доедал половину барана. Остальные наелись уже, смотрели на людей.
Пылал огромный камин. Крутились в нем на вертеле, шипели в огни каплями жира куры. Трактирщик стоял за загородкой в окружении бокалов, мерок, бочек; наливал, мерил, бросал на глиняные мисы. Придерживая платком, отрезал от висящего окорока. Милое дело было смотреть — кажется, вдесятером не справились бы за одного.
Людей было уже не так и много. Поздно было.
Ян, приоткрыв по-юродски рот, рассматривал на полках, которые тянулись по всем стенкам, для красоты поставленные оловянные и глиняные расписанные мисы. Иуда писал что-то на краешке стола.
— Ты... это... что это? — спросил Филипп.
— А евангелие про нас... Надо же кому-то.
— Хорошо тебе, грамотный.
Всем было хорошо. В голове приятный туман. Шум. Сидит со шлюхой монах-доминиканец. Смеются чего-то. А вон в углу пьет компания шляхтичей. Один уже лежит головою в мисе... Самый среди них пожилой, с изрубленным лицом и безобразными седыми усами, ворчит:
— Нет, не то сейчас, что было. Черт его знает, куда катится мир! А бывало... Ой, бывало!.. Бывало, еда была легкая. Поел — через час опять есть хочется... А женщины какие были! Двадцать подряд целовал бы. А теперь? И на одну не смотрел бы... Вы все тут щенки. Бывало, вино, так это вино — все бы, как вот он, лежали бы... И вечная слава у людей тяну-у-лась, тянулась. А сегодня — то-олько объявили вечную славу — бац, умер; бац, завтра никто ни хрена его не помнит.
Постепенно, однако, трактир пустел, и они остались одни. Даже трактирщик пошел к себе. Кое-кто уже дремал, положив голову на стол, или на полу, на сене. Бодрствовал с Христом Пётр. Было душно, и Юрась открыл окно. И вот тогда, открыв, еще далеко услышал он в предутренней тишине, приглушенный расстоянием, топот многочисленных копыт.
— Кажется, настигли, — сказал он. — Ну вот, имеешь, Пётр.
Появились огни факелов.
— Хлопцы, погоня!!! — крикнул Христос.
Все засуетились по трактиру. Только один Иуда, кажется, никуда не спешил. Некоторые выскочили за двери. Андрей начал лихорадочно давиться по печь.
...Илияш, выскочив, побежал огородом, капустными грядками, путаясь в тыквеннике, который, кажется, ловил его за ноги.
...Христос воздел руки:
— Пётр-Пётр, близится уже ко мне чаша моя. Вынуждены из-за тебя принять. — И вдруг выставил окно, сообразил: — Разве что страдание через окно отсюда вытащить?
Пётр бросился за Братчиком, который уже протискивался в окно:
— И я, Господи, по силе моей не отпущу тебя. Но где ты будешь, и я за тобою пойду. Куда ты, Боже, туда и я.
Они убежали через окно и побежали огородами. И тут за их спинами послышался звон стекла и крики — всадники ворвались в трактир.
За стойкой гостеприимно стоял Раввуни:
— Может, светлейшие господа выпили бы? Таких каплунов, такого меду!
— Где плуты, трактирщик?! — заревел муж.
— Какие плуты?.. Э-э... Ну... тут, понимаете, я, а в подсобке — жена, а в подпечке, понимаете, куры.
— К-куры?
— Я же не говорю, что львы.
Андрей в подпечке начал квохтать, раздувая толстую морду. Греб солому и квохтал, словно яйцо снес. Очень натурально.
— На двор, — сказал муж. — Там они! Н-ну, мы им!
Магдалина поднялась от печки и вышла за ними в сени.
— Слушай, — сказала она мужу. — Ты знаешь, что на этих людях?
— Подохнуть, чтобы еще не знать?.. Убью падл!
— На этих людях дело и дыба самого кардинала. Их вот-вот должны взять. Понял?
Дворянчик оторопел.
— Х-хорошо, — наконец сказал он. — Убивать не буду. Но уже д-дам-дам! За мной, хлопцы!
...Апостолы убегали как могли. А за ними отовсюду, догоняя, валили всадники и пешие с киёвым кропилом.
Илияш — Симон, к счастью, успел спрятаться в воде у бобрового дома и сидел там, пуская пузыри.
Всадники гнались за Тумашом. Он крутился с саблей, отгоняя всех, хэкал, а после с кошачьей ловкостью почти взбежал на березу. Березу начали трясти.
— Я дворянин! — кричал он сверху.
Остальные же сполна выпили чашу свою. За ними гнались до шляха самого и еще дальше и, трепля, спрашивали:
— Пророки, пророчьте, в каком лесу те кии росли?
Они, ничего на то не отвечая, из всех сил убегали от опасности.
Слово от летописца
«...пока живота своего поправили, повторяли многократно те слова: тяжело нам страдание господское и апостольские поручения на теле своим носить. Волим так в своей шкуре ходить, просто жить в мире без вымыслов плутовских, ведь это нам первый раз заплатили, ведь нам зась не казна второй раз пророчествовать. И там жили в спокойствии».
Слово от двух свидетелей
«И опять солгал летописец... И Бельский написал так... А было не так. Не жили мы и впредь в спокойствии. Не сбросили масок своих на счастье для людей, на горе для нас».
Продолжение: "РАЗДЕЛ ХХІІ. Вздох Иосифа Аримофейского" http://www.proza.ru/2014/08/18/1082