Прерванный полет

               

Тяжелый  сапог опять врезался в грудь, и огонь разошелся по телу. Внутри что-то хрустнуло.
– Что Оксанка, молчишь? Мы ж  тебе все ребра переломаем. Хоть мальца своего пожалей,  его ж забьют наши бойцы.
Я лежала на полу. Платок, мокрый и липкий, сбился на затылок. Кто-то туда иголок напихал, пока я валялась, так режет голову.  Лешка Дубитель, мужик наш деревенский,   третий дом с краю, еще весной корову к ним  гоняли, опять стоял надо мной. Вечно был в драных бахилах, а тут вона – сапоги солдатские, камуфляж, ремень с блестящей пряжкой.
– Это ж я, bluad', по-соседски, по-родственному  с тобой, сука, так нежно, – и опять удар, – видела б как другие допрашивают.
– Дядя Леша, не знаю, – думая, что говорю громко, я видно, чуть шевелила губами, так как он наклонился, чтобы расслышать, и запах самогона обдал меня - говорю же, пришли в избу к нам с мальцем: “Давай все теплое – шубы, валенки, шапки – зима скоро, замерзнем в лесу”. Я и выгребла, вы же знаете, не дай им,  так они и корову со двора сведут, что нам с голоду подыхать?” А тут и ваши нагрянули.
Куда те убежали не знаю, коли знала б, что не сказала бы разве, когда вы Ванюшу моего за машиной волокли? Где мой сыночек?
– Жив твой vubluadok. Пока. А будешь молчать, мы с него живого кожу на твоих глазах сдерем.
И опять обожгло грудь. Я провалилась в темноту.
Очнулась от крика
"Аааа, дяденькиии, родненькие, не бейте, миленькие аааааа хорошие  не бейте не надо больнооооо...  ааааа  ой как больно...мамочка..."
Кричал мой Ванюшка, я тоже хотела закричать, да не могла, только рот открываю, да теплое что-то течет по подбородку,  хочу вскочить,  а ноги, как чужие. “Ванюша, сынок мой родненький...“ и опять черная дыра.
Опять били, опять обжигало, то ли в бреду, то ли вьявь расстегнутая ширинка khuy качается надо мной, чьи-то меленькие глазки так близко...
И этот уголь, напиханный в меня, горит и не тухнет, Ванюша... сыночек ...
– Обосларась, гляди, ну и вонища.
– Не болтай, батя ждет.
Чьи-то руки подняли меня,  поволокли к выходу. Ноги еле шевелились, глаз один не видит, подол мокрый, задрался и от трусов лохмотья болтаются на резинке. Вывели на улицу. Свет яркий, голова закружилась, я чуть не упала. А вот и сынок мой Ванюша, весь в синяках, штаны изодраны, кровь, губочки распухли, еле держится. Меня к нему подвели, я его обняла из последних сил и прижала к себе. А он плачет, трясется, сказать что-то хочет, да не может, мычит только, губами шевелит.
Тут этот толстяк, видать их главный, подошел.
– Дяденька, миленький, говорю, отпустите вы нас, не знаем  ничего, не виноваты, сами видите мы не причем, отпустите, век за вас пресвятую Богородицу молить будем.
А он лыбится так нахально и глазки мелкие, масляные, где то я их уже видела:
– Ну отпущу я вас, Оксана Николавна, да куда ж вы с таким идиотом-то теперь?     И на Ванюшу моего пальцем показывает.
– Не, говорю, это он после пыток такой, отойдет. Он умный вообще, и в школе хор...
Тут они вдвоем, как по команде полезли в карманы.
– Сейчас нас отпустят, – шепчет Ваня.
– Нет, сынок, нас убьют, – отвечаю и беру его за руку.
 Сильный удар. Мы падаем. Ванина рука начинает биться в моей.


Лежим мы в пыли у забора. В этом доме, где нас держали,  был нарсуд раньше, вон там окно, где судья сидела, сюда мы с мамкой ходили, когда я маленькая была. Коз у нас тогда украли, большой козел такой был, бодался, я все бегала от него. Как живого видела этого козла, и мамку покойную, и папку, вечно в кирзовых сапогах, как сидел за столом, с самогонкой  и Петю-братика, что утонул на Октябрьскую – как будто всё в жизни прошло перед глазами.
Откуда то появился большой пушистый кот. Белый весь, только на спине одна полоска рыжая. Надо же какой здоровый, мы голодаем, а они котов  раскармливают. Такой славный кот, как с картинки. Шубка шелковая, усищи, хвостом размахивает, а глаза голубые преголубые. У нас такой на стенке висел, Ванечка маленький все на него пальчиком казал и “маяяя”, так смешно лепетал. Так это же  он и есть, кот с календаря! Надо же, нашел нас. Подкрался, вишь ты, что б не видал никто. Обнюхал и давай тереться, мурлыкать. Ходил, ходил кругами, ласкался, а потом лег между нами, растянулся, выгнул спину, лапы вытянул, когти выпустил, оскалился и издох. Надо же, думаю, вот найдут наши трупы, а тут кот дохлый валяется. Нехорошо как-то.

– Полетели? – говорю я Ване.
Он отвечает: “Давай”.
– Надо только напрячься посильнее.
И мы с треском вылетели наружу.

Как легкий предмет, что держится грузом на самом дне, взмывает моментально на поверхность воды, освобожденный от этой тяжести, так и мы взлетели вверх.  Не было тела. Горящие угли остались  в той тяжелой массе, что держала нас  внизу.  Обретенная нами легкость, толкала все выше и выше. Все существо наполнило чувство радости. Сказать, что мы что-то видели? Нет, пожалуй. Только розовый свет, идущий отовсюду. Теплый воздух, в котором разливалось одно сплошное блаженство.
Я говорю тому, кто летел со мной рука об руку: “Зачем же мы так умоляли, чтоб нас не убивали? Зачем мы хотели остаться там?” А он в ответ лишь смеется.
Гармония, чувство свободы, внезапно пришедшее Знанье, говорило о том, что мы наконец-то живем. Сиянье. Экстаз. Вечный поток увлекал нас все дальше и дальше. И открывалась, столь ясная нам, эта радость полета.  Нет боли. Нет тела. Одно ликованье и розовый свет, что лился и лился не знаю откуда. Мы вмиг отучились от тягот земных и стали беспечны. Мы знали Начало начал, подвластны порыву восторга. И времени не было – вечность. Мы видели Даль и не видели больше предметов. Мы видели Всё. И себя в этом Всём.


Внезапный треск прервал полет. Такой знакомый, противный звук вернул на землю. Чувство тоски и досады охватили меня. Я была еще там, в этом розовом свете, счастье еще не прошло, а глаза, спросонья, уже видели стену напротив, розовые обои, календарь с  котиком, стол, письмо из деревни – в Лохово и сотовой связи нет, не то что интернета.  У них все по-старому,  живы-здоровы, вот только дед Леша Дубитель, дальний наш родственник, помер. Вредный был старик, хоть про покойников так нельзя, говорили, полицаем был при оккупации, да, ладно, дело старое, царствие ему небесное. Голову не повернуть, как иголки по шее гуляют, видно лежала неудобно. Одеяло упало, вещи на полу раскиданы. Это Ваня опять за собой не убрал. Ну как его заставить, такой непослушный растет
– Сынок вставай, в школу опоздаешь.