Занятная это штука – философия. Открываешь вещи, которые раньше были тебе "по барабану", и делишься с людьми, которым эти вещи "по барабану" сейчас. Барабанная дробь... туше.
Примерно году к 1974 в школах распространилось знание о "битласах". А кто это? В условиях почти полного информационного вакуума, идентифицировались "битласы" с гениальной простотой, именно: все, кто кричит – это "битласы"! И вообще, ведёт себя непотребно и по-хулигански, скажем, выходит на сцену с сиденьями от унитазов на шее. В песнях "битласам" также полагалось лаять, кукарекать, другими способами нарушать академизм. Понятно, почему "битласы" не нравились взрослым. Многое из того, что пролезало сквозь помехи в эфире, были они, "битласы". Волнительная мифология советского двора: кусты, скамейка, владелец транзисторного радиоприёмника, его окружает "могучая кучка" будущих меломанов... Мы слушаем "Белый альбом" на волне "Голоса Америки", который в то лето передавал все битловские альбомы, целиком. Как теперь понимаю, поводом для ностальгии стало решение суда, официально похоронившее The Beatles. "Битласов".
Наверное, язык, на котором говорят дети, и есть тот самый, который использовали Адам и Ева, когда жили в раю. Это по преимуществу язык сигналов, и только в очень незначительной степени он выполняет коммуникативные функции. Этот язык есть форма поведения. Райский язык: ба-ба-ба... бу-бу-бу... С переводом участников диалога в земные условия, языковая ситуация потребовала введения третьего члена, и появился наблюдатель (сигнал о сигнале). Так возникла вторая сигнальная система. Мир был сотворён по сигналу, а строится словом.
Но дети об этом по-прежнему ничего не знают.
В детстве летний день не кончается. Кое-как чаю попил – и бегом во двор... Вечером не загнать домой: ну ещё немнооожко погуляю... Во сне ноги бегут, и крыльями машем – успеть, не упустить ничего! Ага. Нынче и лето – дожди одни, и утром поспать бы, да... наше от нас не уйдёт, ага. Нынче радость через этого – вон, растопырив крылья, уставился на какую-то букашку с блестящими глазами: ах, что это, как же это? И вот, смотрят друг на друга, не дыша... И ты за спиной, большой и старший. И тоже – не дыша: не поцарапался бы, да не упал, да... не покусала бы эта... Радость. И вдруг... ветка, шум, листья – взлетела блестящая букашечка в самое небо! Сердце – аххх... И у меня тоже. Это ведь я полетел. Как мои школьные друзья, один за другим. Как любимый кот. Как все. Это я. Не отводи глаз.
Лучшее, что есть во мне, это мои ошибки. Как не любить их? Не беречь? Мои ошибки – это я, настоящий, а не такой, каким, быть может, хотел бы казаться. Да и поздно уже это – казаться. Уже нужно – быть.
Выступая в защиту "маминых слов" в искусстве, российский режиссёр Андрей Звягинцев ("Левиафан") назвал русский мат, ни много ни мало, "сакральным феноменом":
http://lenta.ru/articles/2014/07/04/zvjagintzev/
Ну, вот хоть бейте меня, а хоть матом ругайте – не пойму, чего такого сакрального в этих словах? Энергетика – да, есть в них. Тёмная, мощная. Языческая. Поп в церкви матом не ругается уже давно. Жрец в капище – да, может быть... Есть тому свидетельства? Мне такие не попадались. "Сакральным" для части русской интеллигенции мат действительно был и остаётся, но в "простом народе", общность с которым якобы помогает установить мат, не было такого культурного кода, а тем более сакрального, как ***. Наоборот, матерщина воспринималась по преимуществу как нарушение "лада", вызов "порядку", разнузданность, и как таковая не поощрялась. По крайней мере, ещё до 60-х годов прошлого столетия матерный лексикон звучал только из уст маргиналов и... "передовых" деятелей искусства. От своего отца, работавшего водителем грузовика, я за всю жизнь услышал 2-3 матерных слова. И всякий раз это был эффект грома и молнии: папа выругался! Не выражались даже хулиганы во дворе. Что говорить о книгах и фильмах! Зато, теперь... хоть и в том же "Левиафане". "Так и тянет на мат" – отчего это? Оттого, что "жизнь такая"? Однако, страдалец Иов почему-то не послал никого никуда, ни разу...
Модели и схемы т. н. "сказок", как-то: троекратный повтор (сюжетный приём), роль "чуда" и вообще сверхъестественного элемента в действии (сюжетообразующая схема) – суть те же, что и в религиозной литературе. Агиографические (житийные) тексты пестрят сказочными мотивами. В обоих Заветах есть, как "чистые" сказки, фольклор (напр., история Сарры, женихов которой убивал демон), так и присущие сказкам приёмы повествования. Можно говорить именно о технических, нарративных приёмах, поскольку сами герои, их характеры и в сказке, и в "священном" писании выглядят одинаково "заданными". Психологическая мотивация действующих лиц, какие-то индивидуальные особенности, "приметы", несущественны и носят поэтому откровенно поверхностный характер, это в тех случаях, когда они вообще поддаются определению. Налицо влияние более древнего и авторитетного вида литературного творчества, "сакрального" текста на примитивную, по сути, народную сказку. Отдельной строкой следовало бы выделить еврейскую сказку, в которой "сакральности" порой не меньше, чем в Танахе (в Талмуде уж точно), и которая происходит из Учения и на Учении зиждется, как и всё вообще еврейское искусство и культура.
"Сказочные" и "мифологические" модели присутствуют в качестве регрессивно-оценочных (он поступил, как такой-то персонаж) и в повседневной жизни. Вот, известный евангельский эпизод с троекратным (!) отречением Петра и одно из возможных толкований: желая сохранить авторитет в значимой для него референтной группе, Пётр жертвует своим реноме в глазах Иисуса, на тот час гораздо менее значимого члена социума. Результат только чудом (!) оказывается удовлетворительным, причём для них обоих. А это уже – "как в сказке"...
Мы народные праздники не понимаем. Мы смотрим на внешнее – а там это внешнее не для себя, для Змея. Все эти змеезаговоры в форме медленных до страсти хороводов посолонь, да совершенно неэротических совместных купаний под покровом тьмы, да при огнях... Притворенное полонянское смирение. Христианство, встав на те же самые языческие места, всё переменило, но главное-то оставило: обряд церковный – это лишь оболочка, "обряд", а суть, как была тёмной, так и есть. И огни.
"Смерть любая человек боится", - говорит герой Ф. Искандера ("Стоянка человека"). Ну, боится, не боится... но... действительно, как-то неуютно это: cознавать, что будет время, когда тебя не будет. И самое-то страшное не то, что не будет. А то, что сам ты и знать-то об этом не сможешь. То есть, не будет совсем. Нулевое решение...
Получается, мы живы постольку, поскольку знаем об этом? Или – думаем, что знаем...
Изобретены "машины времени". Модели вечности обещают воскресение из мёртвых (загробную жизнь, переселение души и пр.). Это всё такое... на уровне "мы знаем, что Солнце было и будет всегда ". На самом деле, не всегда.
Есть и такая вечность, когда человек говорит человеку: буду любить тебя всегда, буду помнить всегда. Здесь получше результат, здесь только 50% вранья. А может, и нет здесь вранья. Да, всегда.
Только тот говорит, кого слышат?
Смерть должна быть... симпатичная тётя: с косой, вся в белом... А бессмертие выглядит просто отвратительно: злые кости, кощей.
"Кающийся бес" не по существу своему кается, а по упущению. Не будучи субстанционально независим, он и не в состоянии что-либо изменить в природе своей, которая сама по себе существует лишь как отклонение от нормы и как отрицание её. Объект служебный, выполняющий определённые функции, бес не может изменить ни форму, ни порядок этого своего служения, которые для него заданы так же, как и для всех вообще существ заданы форма и порядок их служений. Не будет восстановления во благе, не произойдёт апокатастасис. Покаяние беса поэтому есть акт лукавый, и что может изойти от лукавого духа, как не лукавство одно?
Две кошки в доме. Обе с улицы, и это, пожалуй, всё, что у них общего. Друг дружку не переваривают, опровергая тем самым утверждение, что противоположности притягиваются. А я сижу на заборе миротворцем. Одна кошка, едва завидя, валится на бок и на спину: чеши сюда... Чешу, куда же денешься. Она у нас бедовая, перенесла операцию. Я за работой напоминаю – а помнишь, ты ходила в попонке, а потом у тебя животик был зелёный-зелёный? Ничего она не помнит. В плохом настроении когда, лучше не подходи... А вторая любит приласкаться близко, совсем близко, вплотную, нос к носу – и долго-долго смотреть в глаза, как бы желая удостовериться – тот ли это, кому я поверила? Тот, он самый! Заглаживаю недоразумение удвоенной нежности ласками... Чудеса в решете, однако.
Блуждаем, как в доме чужом с похмелья. Один, куда ни пойдёт, непременно закончит буфетом. А эту всё в детскую тянет... Третий будет всю жизнь набивать шишки у шкафа с книгами.
"Не находишь, что состояние российского общества очень хорошо характеризует то, что после катастрофы в Московском метро таксисты взвинтили цены в пять раз?" (из частной переписки).
Сегодня иду на работу – ба, чёртик! Маленький чернявенький чертёнок. Взят в плен группой из трёх девочек пионерского возраста. С аппетитом кушает "Вискас" из пакетика. Это что за зверь, спрашиваю. Это котёнок, говорят. Мы нашли двух котят, одного уже отдали, а этого не берут. Ну, говорю, дети, погодите, я ему молочка налью. Найдите какую-нибудь плошку. А это всё происходит в развалинах недостроя. Пол здания, как небо августа звёздами, усеян осколками битых бутылок. Пришлось налить на расстеленный пакет. Тут идут двое. Мальчики. Вид боевитый. Берёте? Не могу, у меня уже две. Ну, ладно. Думал, хулиганы. Оказалось – тоже из группы милосердия. Ну уж вы его не бросайте. Мы не бросим. Расставаясь, наговорили "спасиб", мне так даже "огромных". Девочки светленькие, мальчики – тёмненькие. Север сегодня, называется. Но дело не в цвете волос. Я не знаю ничего о сегодняшнем состоянии российского общества. Хотелось бы верить, что сегодня я видел его завтрашнее состояние. Без злобы и без пафоса, но с открытым сердцем и всегдашней нашей готовностью помочь слабому. Таксисты... ну, что тут скажешь... Русские не сожгли Париж в 1814 году, хотя вроде бы имели на это моральное право – за Москву... И в 1945 не сделали с Берлином всего того, что Гитлер готовил Москве и Ленинграду. Таксисты... они просто котят не поили молоком в развалинах вчерашнего дня.
Малина поспела! Вдоль дороги кусты, а на них, как насеяно... Ягодки мелкие, есть нельзя. Но в детстве мы на это не смотрели, конечно. Мы и вызреть-то им не давали. Все рохляки – сразу в рот. Рохлый – незрелый по-заонежски. Малина – это уже лето по-настоящему. Сенокос в деревнях. Уже и накупаешься, и набегаешься, и в город Ленинград съездишь. А до школы ещё – ого-го! Была жизнь. Не жизнь – малина... И чего я, спрашивается, спешил-торопился? Сидел бы в каждом классе по два года, тогда это было можно...
В свете теории "фигуральности" литературы (Ауэрбах) многообсуждаемый "распятый младенец" Первого канала реален, независимо от того, существовал он, или же явился плодом воображения, быть может, небескорыстного. Подобные "младенцы" – нередкие в СМИ – суть figurae impletae ожиданий, выражение страхов и чаяний людей, которые в большой степени базируются на аналогичных "фигурах" прошлого опыта, как реального, так и вымышленного (внушённого). Два слоя опыта, условно-реальный и условно-нереальный, формируют два облика события (объекта). Который "правдив"? Оба.
Успешная пропаганда потому и успешна, что она даёт язык "улице безъязыкой". Пропагандист играет на дудке и вынимает змею из мешка. Это чья же серпентина? Ихняя? Не-е... нашенская. Это наши чаяния (наши, наши) воплощает бесстыжий манипулятор. "Сука не захочет – кобель не вскочит", - гласит народная мудрость. Если нет предрасположенности, никакая пропаганда ничего не добьётся. Но это долгая песня. Первые куплеты слушали наши деды и отцы, а последние не написаны.
В русском языке "вспомнить молодость" и "тряхнуть стариной", как ни странно, синонимичные выражения.
Понять, "что он за один", нетрудно с первого взгляда. Как он смотрит – таков он и будет есть. Одни смотрят на человека глазами. Милые, нейтральные люди. И так, и сяк. И рыба, и мясо. В городе Богдан и в селе Селифан.
Другой, он не глазами глядит, но зубами. О-о, да ты… агрессор. Тебе палец в рот… И весь ты понятен и прям, как этот палец. Или не этот, а другой. Пальцы, они все одинаковые. Норовят схватить – и… понять. В смысле – разжевать (см. выше: зубы).
Ещё третий есть. Этот, братцы, всё норовит умом опрокинуть. И так, чтобы опрокинуться самому. Крутит-вертит, как дореволюционный фармазон, кругом да около своих шариков-роликов, замотать норовит. Опасный тип. Описан в литературе, так что – добрая жменя книг всегда поможет сориентироваться и разоблачить его худые умствования. Если, конечно, есть время на чепуху.
А она смотрит сердцем. Самый беззащитный тип. Но и самый железобетонный при этом. Первые два (глазозубы) могут поедать её, сердечную, аж хоть 24 часа кряду. Нет отказу. А вот третий тип, для всех самый опаснейший, для неё – тьфу, и растереть чистой бумажкой. Не берёт сердце ум. И наоборот.
Хлеб свой насущный вкушай сегодня. Завтра обратится в сухарь, поломаешь зубы.
2014.