55.
Листая избранные страницы догматики Барта, всегда натыкаешься на что-то неожиданное. То он, рассуждая о человеке, страницами цитирует Ницше, «Заратустру», «Антихрист» и прочие шедевры этого сумасшедшего гения; сразу настораживаешься: да разве место цитатам из Ницше на страницах христианской догматики? Ну хорошо, Барт, видимо, считает, что догматика не должна быть «стерильно христианской», не должна выстраиваться так, будто никакого другого мира, кроме христианского, не существует. Она должна отвечать на вопрошания мира за пределами Христа, противостоящего Христу. Допустим, но далее Барт считает нужным посвятить в своей догматике 3 страницы.. Моцарту! Как известно, это был его любимый композитор, которого он слушал едва ли не каждый день – с этого, как правило, начинался день нашего теолога. Выбор, что и говорить, тоже несколько неожиданный: для протестанта было бы естественнее ожидать любовь к Баху (да и разве только от протестанта?) или Генделю, но католик и масон Моцарт? Однако Барт пылал любовью именно к его музыке, и любил его настолько, что даже полагал, будто о «хорошем в своей целостности» творении Моцарт знал нечто такое, чего не знали даже отцы Церкви вместе с реформаторами! Это уже напоминает идолопоклонство, но, скорее всего, Барт хочет сказать: я услышал в Моцарте нечто такое о творении, что не «слышалось» и в сочинениях выдающихся христианских богословов. Вот так – действительно бывает, хотя не богословы в этом виноваты – просто у людей разный слух. Но какие слова Барт нашел о Моцарте – это действительно замечательно: «1756-1791! Это была эпоха, когда Господа Бога сажали на скамью подсудимых из-за лиссабонского землетрясения, а богословы и добрые люди прилагали множество усилий, чтобы оправдать Его от этих обвинений. В том, что касается проблемы теодицеи, Моцарт имел мир Божий, который выше всякого хвалящего, хулящего, критического и спекулятивного разума. Эта проблема не внушала ему тревоги и досады. Он слышал именно то, что в конце дней увидим мы все: судьбы в их взаимосвязи. Он будто бы слышал созвучность творения: к нему принадлежит и тьма (но не полный мрак), и недостаток, который не есть порок, и печаль, которая не становится отчаянием, и сумрачное настроение, но не вырождающееся в трагизм, бесконечную тоску. Именно поэтому к творению принадлежат и веселье, и свет, который прорывается сквозь тень, и сладость, которая имеет терпкий привкус и не влечет за собой пресыщения. К творению принадлежит жизнь, которая не страшится смерти, но очень хорошо о ней знает. «Et lux perpetua lucet (sic!) eis» (И вечный свет светит (так!) им), в том числе и погибшим в Лиссабоне. Моцарт не видел этого света, как не видим его и все мы, но он слышал весь тварный мир, объятый этим светом .. Слушая тварный мир без всякой неприязни, беспристрастно, он производил, собственно, не свою музыку, а музыку этого мира, его двойственную хвалу Богу. Моцарт, собственно, никогда не хотел выражать и воспроизводить самого себя, ни своей жизненной энергии, ни своей сердечной тоски, ни своего благочестия.. Он был удивительно свободен от судорожных попыток что-то сказать. Моцарт просто предоставлял себя для голосов творения, для дерева, металла и струн, для инструментов – от фортепиано и скрипки до рожка и кларнета, до басов мудрого старого фагота. А где-то среди них он оставлял место и для человеческого голоса, который звучал без особых притязаний и как раз тем и выделялся, выполняя то ведущую роль, то роль сопровождения» .
Удивительно поэтично! Видимо, так бывает всегда, когда-то что-то или кого-то действительно любишь – тогда обязательно находишь в нем сияние божественного. И, может быть, именно в музыке Моцарта Барт нашел разрешение вечной проблемы теодицеи: когда гений смотрел на творение Божье глазами улыбающегося ребенка, - ребенка, который не думает о том, чтобы сохранить Божью святость и избежать манихейства, не думает о кознях пелагианства и попытках уберечь Божье всемогущество от поругания, не знает о богословских дискуссиях между супралапсариями и инфралапсариями; он просто доверяет Богу и видит мир, залитый солнцем Христа; видимо, проблема теодицеи только так и может быть решена окончательно – когда святой смотрит на мир глазами ребенка, - но ребенка, умудренного не богословскими спекуляциями, не риторически сладкими похвалами Богу, а сражением с дьяволом, когда только Божья благодать и благость творения и являются во всей красе. Тогда святой видит, что в мире есть зло, много зла, нескончаемые горы зла и бездна греха – но он узревает и свет милости Его, свет, который сильнее любого зла, волны благодати, которые затушат адский огонь; он видит и ночь, через тьму, печаль и мрак которой миру нужно пройти, но его глаза не обманывают: страдания этой ночи необходимы, чтобы почувствовать истинный вкус Божьего света после ночной горечи. Тут действительно не нужно никакой схоластики: нужно просто дать увидеть себе мир, каким его видит Бог. Не пытаться «познать мир» с помощью многочисленных схем разума, а только дать ему течь через себя и молиться при этом о милости Христовой. И в этом случае мир действительно зазвучит, - кто-то напишет стихи, кто-то музыку, кто-то нарисует картину, а кто-то выразит все это в наивысшей степени – в виде благодарственной молитву Творцу: Слава Тебе, Вселюбящий, свет Которого озарил собор творения снаружи и внутри, - в травах, песках, водах морей, рыбах в глубине океана и птицах над вершинами гор, в освещенных фосфорическим светом туманностях и в пьяняще-ослепляющих огненных вращениях звезд. И никакая смерть, никакие бесы ада – никогда не смогут этого омрачить. Ибо повсюду видна любовь Божья, даже на самом дне обители забвения – и те, кто безвинно страдают на земле – обретут спасение на небесах – и ни одна слеза не будет бессмысленной. Наш теолог смог увидеть это в Моцарте: восхищение красотой и порядком творения, которые движутся не к бессмысленному разрушению, но к тому благому финалу, когда Бог будет все во всем. Православные часто выражали видение этого нетварного золота творения в иконе или мозаике, а для католика Моцарта то была музыка, и он слышал то, что видели они. И для лютеранина Баха это тоже была музыка, пытавшаяся стать иконой Бога и мира. Человеческая жажда искупления, наше желание навсегда быть с Богом – всегда будет видеть в мире блаженство и излитую в него Любовь, которую не могут потушить большие воды греха, и реки погибели не зальют ее вовеки.
Нельзя не признать: теодицея, слышимая нами в музыке Моцарта – хотя и не отражает в буквальном смысле каких-то строгих богословских концепций, но выражает чувства великого композитора, - сколько бы ни было тьмы в мире, она не от Бога – она есть нечто проистекающее от творения, которое не желает быть с Богом. Но этот мятеж творения против Творца – мятеж обреченных, которые отвернулись от Его любви. Человеческий разум пытается построить все уровни теодицеи, пытается учесть все нюансы: вот здесь зло потому что, а вот тут оно в связи с тем что, а там оно объясняется вот так. Но чем больше уровней теодицеи выстраивается таким разумным путем, тем еще больше приходится выстраивать дальше, и в конце концов, даже самый выдающийся богослов понимает, что этот камень ему не поднять, ибо он равен по весу вселенной, которую может поднять только Тот, Кто ее сотворил. Смотрящий же глазами ребенка старец может увидеть, что все «надо» - надо не в смысле, что зло обязательно и необходимо, а в том, что мудрость Господа присутствует в каждом моменте и каждом месте существования мира, и эта мудрость направлена на соединение с Тем, Кто умер и воскрес. В таком блаженном «миро-воззрении» невозможно кафкианское «ты есть, а тебя не надо», - это как раз отражает безусловное предопределение к проклятию, которого не может быть в истинном христианстве, - нет, раз ты есть, и есть мир вплоть до последней песчинки, то мы все нужны Сущему, чтобы разделить с Ним всю радость, которую никто не отнимет у нас..
56.
Между прочим, после восхваления Моцарта Барт удивляет еще одним, а именно – похвалами православию. Рассуждая о спасении во Христе он говорит: «Когда Слово стало плотью, сам Бог вышел навстречу ничтожному как к.. врагу и агрессору. Бог сделал это, чтобы отразить его нападение, одолеть и уничтожить его, уничтожителя. Ведь истории о деяниях Иисуса.. суть подтверждения не только Его мессианства, авторитета и компетентности, но и того, что Он – Победитель греха, зла и смерти, дьявола и ада, Уничтожитель уничтожителя, Спаситель в этом широком смысле. Иисус не только прощает грехи людей, Он устраняет причину их страданий. Он противопоставляет всей целостности нападения на Него свою собственную, превосходящую власть Бога.. Здесь говорит и действует Тот, Кто пришел, чтобы броситься навстречу противодействию ничтожного, облекшемуся также и в форму агрессивной инородной власти. Он действительно одолел ничтожное во спасение твари и во славу ее Творца. Он есть не только Путь и Истина, но и Жизнь - Воскресение и Жизнь! Тот, Кто не был Спасителем в таком целостном смысле, вообще не был Им в новозаветном смысле. Все христианство Запада, в противоположность Восточной церкви, с давних пор в очень малой мере умело оценить то, что и до сего дня представляется ему бесполезным. В особенности протестантизм с самого своего начала стал чрезмерно моралистичным и спиритуалистичным, а потому практически не различающим цветов в том, что касается этой стороны Евангелия. У нас есть все поводы становиться здесь более внимательными, и мы не можем позволить себе сознательно забаррикадироваться, чтобы не видеть всего Спасителя в целом, как изображает Его Новый Завет» . Здесь Барт представил, по сути, краткий очерк сотериологии, и мы можем увидеть, что этот очерк, эта реплика практически не содержит юридических образов, что является обычным делом для западных доктрин искупления. Классическая западная схема спасения, данного Христом, как правило, говорит о том, что-де за наши грехи Бог вынес нам смертный приговор, и мы никак не можем его избежать, поскольку не в состоянии компенсировать тот ущерб, который мы нанесли Его чести своими грехами, но вот Сын Божий становится человеком, умирает за людей и тем самым приносит Богу бесконечную компенсацию за наши грехи, в результате чего смертный приговор отменен, и наши грехи прощены. Несколько утрированно, но не это важно: важно то, что в этой схеме мало того, что Бог представлен существом бесконечно гневным, требующим смерти всех людей и даже Своего Сына – только для того, чтобы нас простить, - так еще и спасение заключается только в прощении грехов, т.е. был приговор, приговор отменили, и больше не о чем говорить.
О том, что требуется соединение человека с Богом, а не просто юридическая отмена судебного решения – об этом западное богословие говорило значительно меньше. В этом смысле Барт, говоря о Христе-Победителе, который уничтожает силу зла, ада и сатаны – действительно в чем-то близок святоотеческой сотериологии (кстати, о Христе-Победителе порой говорил и Лютер). И неслучайно наш теолог замечает, что Христос не просто прощает людей, но и устраняет причину их страданий – жало сатаны, тление человеческой природы. Поэтому очень важен акцент Барта на том, что Христос не просто Путь и Истина (это легко совместимо и с юридической схемой), но и Воскресение и Жизнь: как раз для отмены смертного приговора Бога людям – достаточно смерти Христа, Воскресение и соединение с Его вечной жизнью совершенно не умещаются в такой подход. И далее Барт, видимо, намекает на то, что Восточная Православная Церковь всегда возвышала мотив Воскресения, которое означает именно освобождение от смерти нашей природы, а не просто факт того, что вина за грехи сглажена. Необходимо исцеление больного, а не просто уверения в том, что он теперь больше ни в чем не виноват. Христианство Запада (особенно протестанты) действительно проходило мимо торжества Воскресения: Пасху праздновали, о значении Воскресения в догматике говорили, но до конца его спасительный смысл как победы над дьяволом и смертью – так и не был раскрыт. В этой связи Барт особенно упрекает протестантизм, ставший, по его мнению, сразу же – спиритуалистичным и моралистичным. Действительно, воплощение Христа понималось протестантами достаточно односторонне: ради Жертвы за то, чтобы люди не были судимы. Но при этом человеческая сторона воплощения как-то оттенялась – восстановление человеческой природы в первозданной чистоте, соединенной с Богом, - это отошло на второй план, раз над этой природой уже не висит смертный приговор, и ей не грозит ад. Последнее само по себе важно – чтобы не попасть в ад, но этого еще недостаточно, чтобы попасть в рай. Ведь рай – это как раз бытие-с-Христом, предполагающее не «отдельное» от Него «прощенное состояние», но такое единение с Ним, когда ты весь пронизан Иисусом Спасителем, и это – навсегда. Отсюда в протестантизме и некоторое забвение Воскресения, когда человеческая природа Христа прославлена райским светом и совершенно не содержит в себе тления – вот к чему и мы должны стремиться во Христе здесь, на земле. Отсюда и стремление к аскетизму и таинствам, через которые мы соединяемся с Сыном Божьим благодатью Святого Духа и очищаемся от вируса смерти в нашем существе.
Однако же протестанты к этому не стремились: они должны были радоваться отсутствию претензии у небесного суда, что они и считали спасением, а также «вести себя хорошо», поскольку именно это подобает «спасенному» и «святому». Спиритуализм протестантов, о котором говорит наш реформат, выражался в практически полном отрицании благодатной стороны таинств, в то время, как и материальная сторона их сводилась к минимуму: получалось что-то вроде мысленных упражнений, в которых душа размышляет о небесном и еще более уверяется в том, что она совершенно точно там будет. Поскольку же дела у протестантов не являются средством соединения с Богом, то часто это превращалось в плоский морализм запретов: настоящему христианину уже не «спасительно», а просто «неприлично», «не подобает» вести себя так-то и так-то. На самом дел, если Барт, сам будучи протестантом, обвиняет Реформацию в морализме – это почти что равносильно обвинению в пелагианстве, ведь пелагианство делает благодать как бы необязательной в жизни христианина, вытесняя ее человеческой активностью. Здесь на практике (не в теории!) получилось также: благодать была вычищена из таинств как ребенок из тела матери во время аборта, и добрые дела перестали рассматриваться как сотрудничество человека с благодатью для обретения Христа во всем своем естестве – Христос и так все время с тобой, ведь теперь ты безгрешен благодаря отмене приговора на небесах. Отсюда и критика протестантами православия (ранее в своей догматике Барт упоминал о ней) за излишний «материализм» в спасении (таинства, соединения нашей природы с Христом) и отсутствие «морализма» (вместо акцента на «приличное поведение» говорит о стяжании благодати, обретении святости как христоподобия). Неудивительно, что для таких людей Воскресение Христа как бы выцвело – в нем нет никакого «морализма» (это ведь не «добрый поступок») и никакого «спиритуализма» (наоборот, дух соединился с материей, и материя освободилась от тления, обретя бессмертие). Тем более, такому сознанию должно быть непонятно, почему Воскресение Христа обнимает у православных всю жизнь – литургию Церкви, повседневное пребывание в общении с Богом – и так до смертного часа. Да потому что для Церкви искупительна вся жизнь Христа, венчаемая Воскресеньем, а не только один момент смерти и расплаты за наши грехи. Потому что спасение – это не просто бегство духа из материи греха, но воскресение во Христе и со Христом. И это отрадно, что Барт уловил такую нацеленность православия на вечный свет Его воскресения – в противовес протестантской «изоляции» смерти Христа от остальной Его жизни.
Кто считает воскресение Христа лишь доказательством Его божественности, которое укрепляет веру и служит только дополнительным аргументом в пользу истинности Его миссии – тот тем самым лишает себя возможности быть с воскресшим Христом и самому воскреснуть в «воскресение жизни» (Ин. 5, 29). Потому что он отрицает этим таинство Воскресения Христа – которое неразрывно связано и с таинством нашего Воскресения, где мы должны будем сродниться с Воскресшим. То окончательное прославленное соединение человеческого с божественным, свет, в котором нет никакой тьмы – это должно произойти и с нами – и православные таинства, и православная жизнь во Христе делают одно – воскрешают нас уже здесь, на земле. Протестанты же смотрят на Воскресение Христа так же, как на свои «таинства» - это просто помогает нам осознать нашу спасенность и наше упование на Христа как Искупителя, и все – но сама наша природа никак не чувствует этого Воскресения и никак не причастна ему, а продолжает быть тленной и греховной, хотя над ней теперь не висит угроза вечного осуждения. Темп не менее, несмотря на всю критику Барта в адрес протестантизма, он остается в той же лодке и продолжает мчаться на том же корабле к неведомому берегу: на корабле без таинств, без монашества, без покаянного осознания своей неспасенности – это все равно как корабль без мачт и парусов с пробоинами в корпусе.. Почему этот корабль ему дороже? Полагаю, что теперь, когда он уже предстал перед Богом, он знает ответы на все вопросы: заданные ему и так часто задаваемые им.. Но как нам истинно ответить на вопросы, заданные Спасителем?
Этих ответов мы будем искать до последнего издыхания, а пока что отметим: Барт высказывает мысли, близкие восточному христианству, не только в вопросе о Воскресении Христа. Касаясь доктрины искупления, он размышляет о роли зла (именуемого ничтожным) в этом мире как противостоящего Богу: «Ничтожное имело власть над тварью. Оно могло противоречить и противостоять ей, оно могло обыгрывать ее, более того, оно могло делать тварь своим рабом и орудием, а тем самым – своей жертвой. Но ничтожному не под силу было справиться с Богом, который унизил себя, сам стал Тварью и предал себя его власти. Ничтожное не могло победить эту жертву. Оно не могло вынести, выдержать присутствия Бога во плоти. Оно натолкнулось здесь на такую добычу, от которой должно было надорваться, от которой должно было погибнуть, пытаясь поглотить и ее. От той благодати, которую даровал Бог своей твари тем, что сам стал тварью и жертвой, оно должно было уничтожиться» . Мы вновь можем констатировать, что эти слова имеют сходство с высказываниями греческих отцов Церкви – например, св. Григория Нисского. И опять никакого юридизма в словах Барта мы не заметим. Драма искупления описывается в онтологических терминах: зло имело власть над творением, оно разлучало людей с Богом вплоть до окончательного разъединения с Творцом в смерти. И Бог становится человеком, отдавая Себя смерти – и тут выясняется, что зло и даже сам дьявол, не в состоянии разделить во Христе Бога и человека; ту черную пропасть, ту бездну, которую они вырыли для того, чтобы человек никогда не был с Господом, Христос преодолевает Своей смертью, Своей Кровью, Своим схождением во ад: Он наполняет эту бездну Своим светом, которого зло не может вынести, и потому бежит от Него. Зло как отсутствие добра не может разрушить Самого Прародителя бытия: оно думает, что нападает на человека, который в его власти, а нападает на человека, нерасторжимо спаянного с Богом – и эту связь дьявол не может расторгнуть. Тем самым рушится попытка зла стать анти-добром, окончательно победить и основать свою всемирную непобедимую империю. Зло хочет возвыситься, сыграв на унижении Бога, но добившись смерти вочеловечившегося Бога, зло само оказывается униженным и само приговаривает себя к смерти – Бог добровольно унизил себя, но кто может унизить мертвого Бога – Бога, Который так и остался воплощенным Богом, спасшим мир. Ни удержать униженного Бога в смерти и тлении, ни удержать Его в аду – дьяволу не удается. И потому он сброшен на дно ада, а Спаситель покинул ад Победителем – Воскрес из мертвых! Это означает, что небытию ада никогда не стать бытием, никогда не обрести плоть и кровь жизни. Бог воплотился, умер и воскрес: значит дьявол никогда не воплотится и не будет жить как настоящее бытие – он обречен остаться мертвым призраком в мире, где никто не желает любви и спасения. И радостно понимать, что Барт видит в искуплении не детективную историю с судьей, преступниками и адвокатом, но вселенское сражение Бога с дьяволом, где Бог, что спасти несчастных и больных пленников дьявола, Сам проникает в концлагерь сатаны, становясь одним из его заключенных – Сам отправляется в камеру смертников, и когда уже начальник лагеря торжествует – заключенный Иисус казнен! – все стены лагеря рушатся от необъятного Света, который несет с собой Бог-Освободитель; дьявол в ужасе бежит с поля боя, бессильно злобясь и обещая мстить.. И заключенным теперь выбирать – идти вслед за Светом, когда кандалы пали, - или обратно одевать кандалы и искать начальника лагеря, утверждая, что там было не так уж плохо..