53.
Барт не был бы собой, если бы в рассуждениях на богословские темы, он не коснулся бы и такой специфической темы, как монашество. В данном случае речь идет о монашестве идет в рамках размышлений нашего теолога о человечности. Основной тезис таков: человек связан с ближним, он «есть» во встрече Я и Ты. Поэтому Барт замечает, что он отказывается обсуждать антропологию одинокого человека. Далее он говорит: «нужно было подумать об этом еще в монастырских кельях, где человечность без ближнего поощрялась и культивировалась. Ведь никакое почитание Марии и никакая любовь к Богу не могли заполнить ужасающего вакуума, в котором тут действительно жили, нанося вред церкви и миру. Но внешне покинуть монастырскую келью недостаточно, точно так же, как само наличие монастырской кельи не обязательно должно означать, что человек живет в ней в вакууме. Напротив, вполне возможно, что и жизнь в монастырской келье в действительно бывает бытием во встрече .. и Гете стал жертвой секуляризованной монастырской кельи! А за всем этим стоит тот факт, что здесь имело место как раз глубочайшее болезненное проявление мира греков и их эроса (болезнь, от которой сильно страдали люди в реальных и секуляризованных кельях Запада!). Этот мир при всей духовной и обычной эротике был миром мужчин, где для женщины фактически не оставалось места. Именно поэтому он должен был быть миром Я без Ты, а значит, миром безгранично распростершегося Я, т.е. демонически-тираническим миром. Поэтому не приходится удивляться, что при открытии человечности свободного сердца в этом греческом мире эроса произошло столь много тяжких случаев в сфере христианства. Надежный заслон от них дают христология и «немного знания жизни»: спокойное, радостное, а потому уверенное знание об исконной форме бытия Я и Ты как бытия мужчины и женщины. Тем, где с христологией все в порядке, где она живет не только на бумаге и в голове, но и как премудрость.. там она неминуемо влечет за собой и некоторое знание жизни. Об этом забывали в средневековых монастырских кельях, а также во всех прочих кабинетах, в которых продолжалась якобы христианская традиция» .
Не думаю, что Барт был так уж исчерпывающе знаком с монастырской традицией – если только в некоторой степени с католической, но вряд ли с православной. Однако дело даже не в этом: дело, скорее, в желании или нежелании эту традицию понимать. Во-первых, большинство монастырей являются общежительными, т.е. это не предполагает вечного одиночества в келье, но и взаимное общение людей, - как монахов друг с другом, так и монахов с посетителями монастыря. Какая тут «человечность без ближнего» - это пусть профессор Барт гадает сам. Но даже если речь идет о полном монашеском одиночестве – затворничестве или подвижничестве в пустыне – то и здесь нужно поостеречься со скоропалительными выводами. Если мы читаем о том, что Сам Господь наш 40 дней был в пустыне, где были только ангелы, звери и дьявол – это тоже по Барту человечность без ближнего и ужасающий вакуум?! До этого мы видим Иоанна Крестителя, который «был в пустынях до дня явления своего Израилю» (Лк. 1, 80). Не дает ли нам этими событиями Евангелия пример Сам Господь? Зачем Христос был в пустыне? Для сражения с дьяволом. Нам теперь не нужно сражаться с дьяволом? О, конечно, к вам тут же подбегут американские евангелисты и скажут, что этого совсем не нужно, за вас все уже сделал Христос, только примите спасение и распишитесь. Однако такое христианство справедливо вызывало отвращение и у Барта. Тогда почему же у него вызывает отрицание, когда с древних пор христианской истории всегда были люди, избиравшие именно такой путь борьбы с дьяволом – с Христом победим! Видимо, наш теолог склонен смотреть на монашество сквозь призму «благочестивого семейного протестантизма»: и чего они там убегают от людей и в кельях спасаются, - женились бы, стали пасторами, проповедовали, - а сколько любви к ближнему пропало зря! Мы читаем у профессора про лекарство от всех этих «ненужных излишеств»: бытие мужчины и женщины! Только вот что-то настораживает, когда читаешь Новый Завет: например, Сам Христос, а также апостолы Павел и Иоанн – почему они были не причастны к тому бытию мужчины и женщины, о котором говорит Барт. И Богородица тоже – даже если Барт думает иначе, вопреки учению Церкви. Т.е. Христос и его апостолы общались с женщинами, но оставались при этом безбрачными, причем в силу «принципиальной установки». Эта «установка» приоткрыта нам апостолом Павлом в 7 главе Первого Послания к Коринфянам: кроме семейного служения Богу есть еще путь безбрачного служения, и апостол Павел даже считает его в чем-то преимущественным, хотя говорит об этом с мягкостью, что это только «совет», а не «заповедь». В любом случае, мы должны смотреть на нашего Господа, Который не создавал семьи, хотя благословлял брачные отношения.
Ясно только вот что: человек избирает монашеский путь (если говорить об идеале) не в силу «бегства от проблем», не потому что он просто хочет «отгородиться стеной от людей» (тогда проще выбрать вариант Робинзона), а в первую очередь – чтобы быть с Христом, сражаясь с сатаной. И это не ради эгоистического самоспасения, ибо монах, выбравший такой вариант – не монах вовсе – потому что в этом нет любви к Богу и людям. Это по поводу аргумента о «человечности без ближнего»: монашеская человечность предполагает любовь к ближнему через любовь к Богу – подвиг молитвы и стяжание благодати, но при этом монах это делает как член Церкви, т.е. не в смысле индивидуального «оправдания» в протестантских церквах, никак не связанного с другими индивидами, но в смысле стяжания благодати, которая через служение монашества изливается на всю Церковь. Здесь нет горделивого, - я спасу людей как Христос – здесь ощущение, что Церковь спасается вместе как корабль, где каждый член команды имеет свое служение, и всегда это служение любви.. И вот у монахов служение такое – это как ближайшая линия фронта борьбы с сатаной, когда близко разрушение Содома и вспоминаются известные слова: «[Авраам] сказал: да не прогневается Владыка, что я скажу еще однажды: может быть, найдется там десять? Он сказал: не истреблю ради десяти» (Быт. 18, 32). На этом пути возможны свои падения и свои невзгоды, но заявлять так безапелляционно, что о том, что в монастырях человечность без ближнего, и что там Я без Ты – значит, искажать ту монашескую жизнь, которую и сегодня можно созерцать воочию. Человечность в первую очередь невозможна без Бога, а монашество предполагает акцент как раз на Богообщении – ради любви к ближним. Иного общения с людьми – без общения с Богом – христианство не знает. На вопрос, а где их любовь к ближнему – где благотворительность и прочие добрые дела, - ответ очень прост: молитва и подвиг монаха перевешивают мирскую благотворительность, ибо через эту молитву на других членов Церкви ниспосылается изобилие благодати, и Церковь на протяжении веков своего существования постоянно убеждается в этом. Проблема в том, что протестанты не очень верят в «невидимую духовную помощь» - вот Библию подарить, дать денег, ухаживать за больными, накормить ближнего, побеседовать с ним – это пожалуйста. А молитва и духовный подвиг – вам скажут, что молятся все, а духовный подвиг есть вообще непонятная для протестанта вещь, поскольку он и так свят и спасен. Пояснить им, что для монаха молитва – это главное и борьба со страстями тоже.. Ведь все, что перечислили протестанты можно делать и за пределами христианства – обычная социальная деятельность многочисленных служб, обычные человеческие возможности. А вот «подвиг веры и молитвы» в сражении с сатаной - тут одним социальным не обойтись, тут «возможности Бога», проистекающие через этот опыт.. Причастность монаха Богу делает причастным и других – и любой православный, всерьез знакомый с монашеской жизнью, скажет, что такой любви к Богу и людям он мало где, или вообще нигде – не видел. Есть и много искушений, и много катастроф, но мы говорим о вершинах.
Профессор теологии заявляет: «почитание Марии и никакая любовь к Богу не могли заполнить ужасающего вакуума, в котором тут действительно жили, нанося вред церкви и миру». Не слишком ли быстро он судит? Если любовь к Богу не заполняла его вакуума – то зачем судить так о других? Любовь к Богу – это и есть встреча «я» и божественного Ты, ибо кто самый близкий к нам? – конечно, Господь. Понятно, что почитание Девы Марии нашему реформату не нравится, и в своей догматике он пустил в него много гневных стрел. Но молитвенное и мистическое общение со святыми, сам подвиг монашества, который так близок подвигу святых – также предполагает общение с ближним, общение Я и Ты – ибо святые нам ближе, чем даже наши родственники – это признает и любой протестант, ведь читает же он Библию, написанную святыми. Я уже не говорю о том, что особый акцент в общении монашества с Девой Марией – это целиком духовный и мистический вариант «бытия мужчины и женщины», о котором говорит Барт, - видимо, не представляя себе, что кроме естественного общения мужчины и женщины, может быть еще сверхъестественное, когда они пребывают как «ангелы на небесах» (Мк. 12, 25), и общаясь с Девой монахи становятся подобными Ей, а значит, и Ее Сыну, - а значит, осуществляется цель нашего спасения. Т.е. общение монаха с Богом и святыми нацелено на спасение себя и ближних – и Церковь слишком часто убеждается в духовной пользе монашества, а не во вреде. В конце концов, Барт как знаток богословия разных периодов мог бы подтвердить благодатность произведений многих монахов. Ведь и Августин был безбрачен, а уж он-то для вождей Реформации и для самого Барта (да и для православных с католиками) – один из величайших христианских богословов. Так что далеко не все монахи в кельях наносят вред Церкви – в основном те, кто духом, а порой и телом, из кельи вышли – о Мартине Лютере не стоит забывать. Но Барт помнит о другом: оказывается, в монашеском стремлении к одинокому общению с Богом, сказалось «болезненное проявление мира греков»! Это был мир мужчин, мир Я без Ты, мир демонически-тиранический. И вот отсюда якобы все монашеские беды христианства. Т.е. вот так: греческий гомосексуализм и языческая разнузданность – именно они и перекочевали в монашество? Конечно, искушения и грехи такого типа встречаются и в монашестве – но разве этого мало в нынешних протестантских странах Европы? По поводу исключительного «мужского мира»: но ведь в монашестве всегда были и женщины – и, по сути, для православных и католиков первой монахиней является Сама Богоматерь Мария. В католическом мире количество монахинь намного превышает количество монахов. Так что в монашестве есть и «преимущественно женский» мир, что делает тезис Барта сомнительным. Что касается демонически-тиранического мира – то да, и монашеский мир может стать таким, если монашество возгордится. Но разве не то же самое, только в неизмеримо больших масштабах, - происходит ныне с современным миром. Протестанты изгнали монашество из своей среды – и что, в их мире стало меньше демонизма. Не стало, только практика изгнания бесов была забыта, и на этом месте появляются харизматы с их анекдотически-пародийными «экзорцизмами».. Барт опять ничего не может сделать с тем, что и Христос, и часть апостолов были безбрачны – это тоже влияние «греческого мужского мира»?! Ведь мы почти всегда видим Христа в кругу апостолов – общество мужское – это как-то деформирует их Я?
Барт предлагает нам против неправильного понимания человечности монашеством – христологию и немного знания жизни, - и сразу же начинает напоминать какого-то американского евангелиста, который с помощью здравого смысла быстро объяснит вам, как неправо все мировое христианство, и как абсолютно прав он сам. Далее еще интереснее: где с христологией все в порядке (!), где она не только на бумаге и в голове, но и как премудрость (!) – там все в порядке с человечностью, но вот беда – об этом забывали в монастырских кельях и «во всех прочих кабинетах», где якобы (!) продолжалась христианская традиция.. С каких это пор у протестантов вообще и у реформатов в частности – все в порядке с христологией? Барт и сам констатирует, что реформатская христология все-таки склонна к несторианству. Но проблема не только в этом, а в том, что в протестантизме, и реформатство здесь более угнетающий вариант, чем лютеране, христология всегда была больше теорией, а не практикой. Акцент в спасении не делался на соединении Бога и человека, поскольку оправдание как снятие всякой вины было самодостаточным. Отсюда упразднение таинств, где как раз христология из кабинетной теории становилась практической мудростью. Отсюда и упразднение монашества, где в подвиге борьбы с сатаной, причастность Христу, получаемая в таинствах, становилась особенно явственной и сияющей, ибо монах в идеале – это образ Христа. Так что христология протестантов по определению не достигала уровня жизненной мудрости, оставаясь в кабинетах. И разве, читая Барта, и глядя на его многочисленные фото, не создается впечатление, что его замечательная начитанность и богословское мышление, это на «бумаге и в голове», а вот на уровне мистического общения с Богом.. И разве сам облик нашего теолога – это не типичный облик «кабинетного ученого»? Разве он не человек из «протестантской кельи»? Как бы там ни было, но как раз монашеская традиция всегда помогала и помогает донести до нас не просто облик Христа на бумаге и в голове в духе интеллектуального богословия, но именно живой облик Христа, Его любовь в своем подвиге. И это потому что именно монахи полностью отдают себя общению с Христом как личность с Личностью – общению в любви. И именно Христос дает им такую любовь к людям и такую человечность, которую очень трудно встретить вне монашества.